Оперный певец Дмитрий Хворостовский (баритон)
Еще несколько лет назад вы были лицом и голосом голландской фирмы «Филипс», и она обеспечила вам всемирную раскрутку. Почему вы ушли?
У меня закончился эксклюзивный контракт, а новые они предложили очень узкому кругу персон. К тому же меня стало смущать то, что начали поступать сомнительные предложения совершенно не в том направлении, в котором я собирался работать – хотели, чтобы я пел чуть ли не эстрадную попсу, чтобы записал в дуэте с Бочелли совместный альбом, хотели спарить меня с Мадонной и так далее. Я никогда себя не видел в амплуа шоумена. Если уж и записывать попсу, то лучше буду петь неаполитанские песни и старинные русские романсы.
Впереди – работа над песнями военных лет и опереттой на фирме «Делос» с дирижером Константином Орбеляном. Тут хоть есть момент обычной любознательности и интереса к неосвоенным областям «легкой» классики.
Неужели не любопытно поработать на грани жанров?
Тут, конечно, играют роль мои принципы и нежелание идти на компромиссы. Возможно, стоит разок попробовать. Я же не утверждаю, что это плохо. Просто сейчас все, кому не лень, ринулись в эту нишу. А я хочу оставить что-то свое. Можно немного подождать. Наверное, нужно, чтобы кто-то очень деликатно направил меня в эту сферу, причем сделал это так, чтобы психологически я ощущал, как будто мне самому захотелось.
И все-таки после ухода с «Филипс» ваша звукозаписывающая карьера несколько притормозилась. Не жалеете?
Жалею… Поэтому и возник контракт с «Делосом», очень выгодный для меня во всех отношениях, заканчивая достаточно хорошими дивидендами. В творческом плане тоже есть преимущество – абсолютная свобода. Правда, на этой фирме я не могу себе позволить записывать Малера, Шостаковича или Свиридова, то есть то, что я люблю больше всего.
У нас этот лейбл не очень известен…
Это очень старая американская фирма, не слишком крутая, базируется в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско, через нее прошли многие узнаваемые в мире русские голоса.
Зовут ли вас другие фирмы-гиганты?
Да. Такие контакты есть и будут развиваться. Например, есть планы записать «Риголетто» и «Онегина» с Анжелой Георгиу и Роберто Аланья. Сейчас ведь и «Декка», и «Филипс», и «Дойче Граммофон» объединились в концерн под названием «Юниверсал», так что под какой маркой это выйдет не суть важно – сегодня для меня важнее кто твой партнер. А пока мне не предлагают писать то, что в моих интересах, надо делать то, что реально. Я прекрасно понимаю, что с коммерческой точки зрения после всех великих трактовок и эталонного Фишера-Дискау писать в сто первый раз циклы Малера и Шуберта в исполнении русского певца нерентабельно, но внутренне я с этим не согласен. Думаю, что это вопрос времени – все когда-нибудь встанет на свои места. Я изменюсь в лучшую сторону. Тем более такой голос, как баритон, имеет свойство мужать и матереть и, как хорошее вино, становится лучше и лучше с годами. Так что я могу подождать еще лет двадцать.
Ваша требовательность к себе не позволяла вам до поры до времени браться за Риголетто. От какой музыки вы отказываетесь сегодня?
Если говорить о Верди, то долго сдерживал себя, чтобы не петь «Трубадура» и «Бал-маскарад». Но вот в закончившемся сезоне впервые спел графа ди Луна в «Ковент Гардене», а Ренато впервые буду петь в следующем. На подходе «Симон Бокканегра» - вот это будет эпохальный шаг, посерьезней, чем «Риголетто». Отбиваюсь от Миллера в «Луизе Миллер», пусть подождет. Как-то не тянет к Пуччини, пока не хотел бы петь даже Скарпиа, несмотря на то, что эта роль исключительно интересна актерски. Не лежит душа и к комическим ролям. Я сделал Белькоре в «Любовном напитке» в «Мет», но для меня это было как бы не всерьез. Пока что не пою Вагнера, хотя в принципе должен был бы петь, как минимум, Вольфрама в «Тангейзере». Подумываю о лирике Вольфа.
Правильно было бы считать линией вашей жизни планомерный штурм драматического репертуара? И продолжите ли вы освоение современной музыки?
Это направление достаточно предсказуемо. Бельканто петь скучно. А вообще я на большом перепутье, так как на следующие десять лет я не вижу той путеводной звезды, которая бы вела меня. Да, я спел Андрея Болконского в «Войне и мире» Прокофьева, очень люблю «Микеланджело-сюиту» Шостаковича. Но нужно что-то кардинально новое. Может быть, невероятное, сногсшибательное. Может, что-то ультрасовременное. Оперное, неоперное – не имеет значения. Шёнберг? Не знаю. «Воццек» Берга вряд ли мое. Вот недавно спел Канчели, очень понравилось. Это такое монументальное симфоническое полотно под названием «Don’t grieve» («Не горюй»), где, как в мозаике, присутствуют разные стили, разная поэзия, разные языки. Хотелось бы чего-то такого по глубине и значимости.
Когда вы впервые познакомили Запад с музыкой Свиридова, многие задавались вопросом: почему он сам создает себе трудности и выбирает не легкий путь? Вы всегда заставляете публику трудиться вместе с собой, и я не помню ни одного вашего «легкого» по энергетике концерта, всегда душевная работа и преодоление.
Что, и легкая музыка у меня производит такое впечатление?
Думаю, что да.
Не знаю, может, это и хорошо. Свиридов – безусловно, не легкая музыка, даже чисто технологически ее невозможно петь на автопилоте, как какие-нибудь оперные арии, не мобилизуя полностью свое эмоциональное «Я». Ни на йоту нельзя не добрать – в противном случае получается фальшь. Поэтому петь Свиридова очень тяжело и ответственно… и муторно; я понимаю, почему публика мучается вместе со мной. Вообще, есть вещи, происходящие на каком-то третьем уровне. Если бы я задумывался о них во время пения, то не смог бы издать и двух звуков. Свобода от решения технических проблем в вокале, видимо, позволяет мне уходить в какие-то другие плоскости, импровизировать, задумываться на каком-то подсознательном уровне о тех вещах, которые и вас так тревожат.
В Москве часто приходится наблюдать враждебный настрой зала по отношению к артисту. Происходит ли такое на Западе?
Я бы сформулировал по-другому: здесь у нас чувствуешь не столько враждебное отношение публики, сколько напряженное ожидание чуда, и если ты не будешь экстраординарным, у московской публики не пройдешь. Нигде в мире такого нет. Да, на Западе иногда свистят, кричат «Бу!», но в России все сложнее, публику просто так в «карман» не положишь.
То есть вы немного побаиваетесь русской публики?
Не немного, а просто панически – чем дальше, тем больше нервничаю. Иногда перед концертом в Консерватории просто хочется уйти на пенсию и никогда больше этим делом не заниматься. Тяжело…
Есть ли в мире концертные залы или театры, где вам уютно?
Да, «Метрополитен» в Нью-Йорке. Акустика великолепная, поется прекрасно, и так как театр относительно новый, то там не чувствуешь витающего в воздухе груза нехорошей энергетики, то есть грубо говоря, нет Призрака оперы. Все чудесно друг к другу относятся, легко работается. Так же хорошо мне в «Ковент Гардене» в Лондоне, где меня знают и любят, как своего. Но там чуть сложнее, поскольку зал, хоть и после ремонта, но очень старый, фантомы витают и довлеют.
Общепризнанно, что лучшая акустика в театре «Колон» в Буэнос-Айресе…
Подтверждаю. Там физически легко петь, слышишь, как голос проходит через зал и возвращается, какие-то неописуемые флюиды поднимают тебя словно на крыльях.
И что вы там пели?
«Фаворитку» Доницетти и «Евгения Онегина». Ленского пел Владимир Галузин, чувствовалось, что это не его партия, все было на «полкирпича» ниже.
В каких театрах самые большие гонорары?
Самый высокий потолок цен в «Ковент Гардене» и Мет. Знаю, что хорошие гонорары в Цюрихе. Хочу туда, но свято место пусто не бывает – там поют Томас Хэмпсон, Родни Гилфри и ставший очень популярным баритон из Львова Стефан Пятничко, все они живут рядом, а я чужой. Есть театры, которые не платят таких гонораров, но зато оплачивают проживание. «Мет» жильем не занимается и даже авиабилет иногда оплачивается там только в эконом-классе и в одном направлении – гордитесь, мол, что поете у нас. Самые низкие гонорары в Венской опере – Холендер принципиально не хочет платить.
Говорят, что характер сделает судьбу. Как с этим обстоит у вас?
Мне кажется, что мой характер сильно изменился со временем. Профессия заставила меняться.
Где ваш дом по ощущению?
С домом у меня большие проблемы. Ощущения дома у меня и дома нет. Бывает приятно в каких-то местах. Энергетически чувствуешь себя по-новому, когда приезжаешь в совершенно новое место с большими часовыми поясами – чувствуешь себя свободным, хочется радоваться, смеяться, заниматься всякими глупостями. В Москве вокруг меня слишком много людей, я не могу остаться один. Мне хорошо, когда я один. По природе своей я не общительный человек, людей дичился с детства. Это мое нормальное состояние, которое мне никогда не изменяет. Иной раз и хочется общаться с интересными людьми, пойти на тусовку, но предпочитаешь остаться наедине с самим собой.
Каков ваш круг общения?
Минимальный. После некоторых событий в моей жизни я растерял последних друзей, странно, что они сами от меня отвернулись, я не думаю, что чем-то смог их обидеть. Оставшихся могу пересчитать по пальцам. И они не имеют отношения к моей профессии. С другой стороны, хорошо, что посторонние, которые отчасти мной пользовались, отпали сами собой, стало легче дышать.
И все-таки ваш основной адрес на карте мира?
Лондон.
Сейчас многие из артистов хоть в какой-то степени вовлечены в политику. А вы?
Нет. Возможно, в самом начале, еще в советские времена мое имя и пытались использовать в политических и иных целях. Хотя в принципе, и Кредо-банк и МОЦ «АРТ», с которыми я сотрудничал, были далеки от большой политики, да и их самих уже давно нет.
Чем занимаются ваши дети от первого брака?
Ходят в английскую школу, занимаются музыкой. Я называю своих Данилу и Александру олимпийскими детьми. Они развитые, талантливые, красивые. Моя надежда, моя боль. Очень многое изменилось в моей жизни с их появлением на свет, и с их взрослением, я сам становлюсь другим.
По-русски они говорят?
Да.
Благодаря маме?
Я бы сказал, благодаря няне.
В каком направлении они развиваются?
В гуманитарном, конечно. В спортивном тоже. Их мать – в прошлом балерина и сам я всегда был достаточно спортивен.
Как вы поддерживаете свою спортивную форму?
Самое лучшее – это занятие со своим собственным весом, обычная гимнастика. Каждый день. В детстве я хорошо и много играл в футбол – мама начинала сомневаться в моих умственных способностях, когда я вместо рояля и уроков днями стучал мячом в стенку.
Это родители отправили вас в педагогическое училище?
Да, отец за ручку отвел на дирижерско-хоровое отделение. До этого я рояль терпеть не мог, а тут победил в каком-то местном конкурсе и увлекся, стал заниматься. Говорили, что у меня хорошие руки.
Некоторые берутся утверждать, что сегодня в оперном конвейере голос на пятом месте и что главное для певца – иметь хорошую внешность и хорошего импресарио, ну, и, может быть, «своих» дирижеров и фирму звукозаписи. Пример Галины Горчаковой блистательно свидетельствует в пользу подобных утверждений. А вы что думаете?
Мы можем сейчас в такие дебри залезть… Благодаря этому сейчас музыкальные ценности уже давно не при чем, зато возник определенный жанр, который называется классический поп. Переходя грань жанров, люди получают очень большие дивиденды. Но если посмотреть с другой стороны, то и на одном голосе далеко не уедешь. Вспомните Марию Каллас, ведь не голосом единым она всегда побеждала Ренату Тебальди. Ведь и Шаляпин – это тоже комплекс данных, и если отделить его голос от личности, то мы обнаружим, что тогда были голоса и побогаче, чем у Федора Ивановича, те же Пироговы, Лаблаш, Серебренников, но они не выдерживали никакой конкуренции с ним, поскольку Шаляпин обладал феноменальным магнетизмом. Что касается Гали Горчаковой, то ее нынешнего безголосья иной певец не сможет достичь даже адским трудом. Бог даровал ей богатейший голос, но она все растеряла из-за своего характера и стиля поведения с людьми. Все от нее отвернулись.
В чем, по-вашему, отличие старой вокальной школы от новой?
Начнем с того, что в ХХ веке значительно подскочил камертон, и вздернул за собой все голоса вверх. Кроме того, общеизвестно, что с утверждением веризма кануло в лету и бельканто – искусство прекрасного пения. Весьма сильно эта картина смены школ описана в книге Лаури-Вольпи «Вокальные параллели», там буквально слышится реквием по уходящей оперной породе и набат в ожидании монстра под названием «поп». В наши дни стало сложно говорить о какой бы то ни было школе, все критерии смешались, каждый поет, как знает.
Было время, когда в связи с крушением социалистической системы открылись политические шлюзы, и в мировую оперу хлынул поток голосов из Восточной Европы и России. А сегодня кто отбивает работу у европейцев и американцев? По-прежнему славяне?
Вообще-то я не член профсоюза, и вы не того человека спрашиваете. Чисто внешне ситуация прежняя, только на средних позициях везде теперь стало больше азиатов. Ими переполнены оркестры, хоры – они обеспечивают стабильный средний уровень работы любого театра или оркестра.
Всех по-прежнему интересует, почему Хворостовский не поет в Большом театре?
Представьте, споет Хворостовский в Большом театре, и после этого интерес к нему окончательно пропадет…
А в Мариинке пели?
Приходилось. Благодаря Ларисе Гергиевой. Еще в Кировском – Елецкого. А в 1988-м Валентина в «Фаусте», по-русски, но зато с Гергиевым, Казарновской, молоденькой Бородиной, Марусиным и Минжилкиевым.
Есть партии, которые вы не любите?
В принципе я никогда себя не насилую. Но однажды пошел на компромисс с самим собой – спел в Сан-Франциско Грязного в «Царской невесте». Ну, не полюбил его, и все. Остался какой-то горький осадок. То же с Онегиным – я ведь его очень долго не пел после скандального спектакля в парижском «Шатле» - может, устал.
Вы ощущаете конкуренцию внутри своего амплуа – я имею в виду обойму баритонов, которые пересекаются с вами по репертуару?
Конечно. Владимир Чернов снова стал хорошо петь, после того как нескольких лет пропадал в провинциальных театрах Италии – я обожаю его еще с конкурса Глинки. Сейчас я готовлю Станкара в «Стиффелио» и слушаю его запись с Ливайном. Колоссально – стать плюс сдержанность. Томас Хэмпсон сильно выше меня, под два метра. Я не считаю Томаса певцом итальянского репертуара, который диктует ему его фирма – EMI, но во французском он просто великолепен. Испанец Карлос Альварес молод и красив, младше меня. Если кого-то забыл, прошу прощения.
Может быть, Николай Путилин, с которым вы учились в Красноярске у одного педагога?
Уважаю и ценю, но он на другом, противоположном пути.
Вы следите за конъюнктурой вокального рынка из интереса или в силу профессиональной дисциплины?
И то и другое. Я люблю не только свой голос, но и, скажем, теноров, поскольку сам несостоявшийся тенор в душе.
Кого из партнерш вы вспоминаете с особой любовью?
Анжелу Георгиу, Рене Флеминг, Нуччу Фочиле и, конечно, Олю Бородину, Аню Нетребко.
Отличается ли для вас участие в спектаклях Зальцбургского фестиваля от всего другого?
Это был очень важный, трудный этап в жизни, когда я еще не окончательно заматерел как исполнитель, когда еще можно было учиться, не уронив при этом своего достоинства. Хорошо, что Зальцбург случился вовремя, хорошо, что Моцарта я начал петь именно на его родине. Спасибо судьбе.
Какой у вас образ питания обычно и в день спектакля?
(смеется). Когда спектакль, нужно хорошо поесть, чтобы оставалось время переварить. Мясо ем, чтобы хватило заряда энергии. Когда во время выступления не хватает энергии, можно съесть бананчик, помогает. В обычные дни ни в чем себя не ограничиваю, кроме алкоголя. Люблю сладкое, но не увлекаюсь.
Скажите, профессия певца как-либо ограничивает сексуальную жизнь?
(долгий басистый смех). Как спорт – ограничивает и дополняет. Говорят, что нельзя. Но когда хочется – можно. Теоретически не полагается за несколько часов. Хотя разные регистры, мужчины и женщины, чувствуют себя по-разному. Кстати, баритоны в этом плане абсолютно нормальные люди.
У артистов есть талисманы и приметы (знаменитые гвозди и платки Паваротти, обезьянка Образцовой или калласовский портрет Мадонны), без которых они не могут. У вас что-то такое имеется?
У меня есть мои золотые запонки, которые я всегда одеваю на концертах. С тех пор как родились мои дети, на них написано «Дада» и «Саша». Больше ничего.
На последнем московском концерте на вас был закрытый, сильно удлиненный фрак а ля френч… Это изменение имиджа или какие-то внутренние перемены?
Я не менял своего имиджа, просто Слава Зайцев решил, что контур френча «Эдинбург» мне пойдет, учитывая возраст и нынешний облик. Сам пришел в таком френче и мне предложил сделать такой же. Он шьет мне уже в четвертый раз. В его фраке 10-летней давности я пою до сих пор – он сшит из очень толстой ткани, очень тяжелый и теплый. А новый не мнется – его можно скомкать, бросить в угол и потом надеть…
Андрей Хрипин
Москва, июль 2002 г.
