"КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём!

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Художники и Писатели » Достоевский, Фёдор Михайлович. Русский писатель, мыслитель, философ


Достоевский, Фёдор Михайлович. Русский писатель, мыслитель, философ

Сообщений 21 страница 40 из 145

1

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/7/78/Vasily_Perov_-_%D0%9F%D0%BE%D1%80%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82_%D0%A4.%D0%9C.%D0%94%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE_-_Google_Art_Project.jpg/401px-Vasily_Perov_-_%D0%9F%D0%BE%D1%80%D1%82%D1%80%D0%B5%D1%82_%D0%A4.%D0%9C.%D0%94%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%BE%D0%B5%D0%B2%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B3%D0%BE_-_Google_Art_Project.jpg
Василий Перов.
Портрет писателя Фёдора Михайловича Достоевского. 1872.
Москва, Государственная Третьяковская галерея.

http://horosheekino.ru/images/line.gif

Фёдор Михайлович Достоевский
Российский писатель
Русский писатель, мыслитель, философ и публицист. Член-корреспондент Петербургской АН с 1877 года. Как в начале, так и в продолжении своего литературного творчества после 10 лет каторги и ссылки за участие в кружке Петрашевского Достоевский выступал в качестве новатора в русле традиций русского реализма, что не получило должную оценку современников при жизни писателя.

Родился:
    11 ноября 1821 г., Москва, Российская империя
Умер:
    9 февраля 1881 г. (59 лет), Санкт-Петербург, Российская империя
В браке с:
    Мария Дмитриевна Достоевская
Родители:
    Мария Фёдоровна Нечаева, Михаил Андреевич Достоевский
Дети:
    Любовь Фёдоровна Достоевская

Этот писатель - один из самых читаемых в мире. Его называли великим фантастом, пророком, юродивым, человеком без кожи. Ему было дано тронуть в душах читателей те струны, что настроены на добро, справедливость, совесть. Он писал: "Не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько их там народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены, счастливы".

+2

21

«Преступле́ние и наказа́ние» — роман Фёдора Михайловича Достоевского, впервые опубликованный в 1866 году в журнале «Русский вестник» (№ 1, 2, 4, 6—8, 11, 12).

    Благодаря "Преступлению и наказанию" у "Русского вестника" "прибыло 500 подписчиков лишних" (XXIX, кн. 1, 24).
       Усилению интереса публики к роману способствовало появление в печати сообщений о совершенном в Москве студентом Даниловым преступлении, внешняя фактическая сторона которого во многом была сходна с картиной, обрисованной в романе.

История создания

Осенью 1865 года, потеряв все свои деньги в казино, не в состоянии оплатить долги кредиторам, и стараясь помочь семье своего брата Михаила, который умер в июле 1864 года, Достоевский планирует создание романа с центральным образом семьи Мармеладовых под названием «Пьяненькие». На тему же убийства его натолкнуло дело Пьера-Франсуа Ласенера, французского убийцы-интеллектуала, считавшего, что в его деяниях виновато общество, главным героем становится студент Родион Раскольников, и роман получает название «Преступление и наказание».

Роман печатался по частям с января по декабрь 1866 года. Достоевский много работал над романом, торопясь добавить к каждой очередной книжке журнала свежие главы. Вскоре после окончания публикации романа в журнале Достоевский печатает его отдельным изданием: «Роман в шести частях с эпилогом Ф. М. Достоевского. Издание исправленное». Для этого издания Достоевский сделал в тексте значительные сокращения и изменения: три части журнальной редакции были преобразованы в шесть, изменено частично и деление на главы.

"Философская мысль Достоевского в романе «Преступление и наказание» касается «проблем добра и зла, свободы и необходимости, преступления и моральной ответственности, революции, социализма, философии, истории и государства», — пишет чл.-корр. Н. К. Пиксанов

Сюжет

Сюжет разворачивается вокруг главного героя, Родиона Раскольникова, в голове которого созревает теория преступления. Раскольников сам очень беден, он не может оплатить не только учёбу в университете, но и собственное проживание. Мать и сестра его тоже бедны; вскоре он узнаёт, что его сестра (Дуня Раскольникова) готова выйти замуж за человека, которого не любит, ради денег, чтобы помочь своей семье. Это было последней каплей, и Раскольников совершает преднамеренное убийство старухи-процентщицы и вынужденное убийство её сестры, свидетельницы. Но Раскольников не может воспользоваться краденым, он прячет его. С этого времени начинается ужасная жизнь преступника. Тонкий психологизм, осмысление поступка красочно переданы Достоевским. В действие романа вовлекаются всё новые и новые лица. Судьба сталкивает его с одинокой, запуганной, бедной девушкой, в которой он находит родственную душу и поддержку, — Соней Мармеладовой, ставшей на путь проституции, чтобы обеспечить свою семью. Раскольников находит также опору в университетском друге Разумихине, влюблённом в его сестру Авдотью Романовну Раскольникову. В конце Родион, истерзанный сомнениями, приходит к следователю и признаётся в убийстве. Раскольников так и не признаёт за собой преступления; сожалеет он лишь о том, что так «глупо и глухо пропал», поддавшись собственной слабости.

Интересно отметить, как Фёдор Михайлович Достоевский противопоставил Родиону Раскольникову другого «убивца» — дворянина Свидригайлова. Два человека-собеседника, два противоположных воззрения на жизнь. Отравитель своей жены в конце романа застрелился. А главный герой Раскольников, отбывая восьмилетний срок на каторге, получил взаимную любовь Сони Мармеладовой, которая, как жёны декабристов, последовала за своим любимым.

0

22

После статей Писарева и Страхова третьей, наиболее значительной из критических статей, опубликованных в 1867 г. после окончания печатания романа в "Русском вестнике", была статья романиста Н. Д. Ахшарумова, сосредоточившегося по преимуществу на психологической стороне романа и на оценке отдельных его персонажей, из которых самыми удачными он признал наряду с Раскольниковым семью Мармеладовых, Порфирия и Свидригайлова. Ахшарумов верно почувствовал необычность поэтики романа, но не смог ее верно осмыслить: в образе Раскольникова он усмотрел противоречие между внешним обликом героя -- "мальчика, недоучившегося в школе" -- и вложенным в него сложным духовным миром автора, вследствие чего Раскольников наделен несвойственными ему будто бы чертами Гамлета и Фауста, облагораживающими и возвышающими его. Наиболее глубокая мысль, высказанная Ахшарумовым в его статье, -- мысль о нераздельности в романе "преступления" и "наказания". Последнее в соответствии с замыслом писателя критик оценил не как внешнее, юридическое, но прежде всего как внутреннее нравственное наказание, настигшее преступника сразу после совершения преступления и потенциально заложенное уже в его замысле: "За преступлением следует наказание. "Следует", впрочем, мало сказать; это слово далеко не передает той неразрывной связи, какую автор провел между двумя сторонами своей задачи. Наказание начинается раньше, чем дело совершено. Оно родилось вместе с ним, срослось с ним в зародыше, неразлучно идет с ним рядом, с первой идеи о нем, с первого представления. Муки, переносимые Раскольниковым под конец, когда дело уже сделано, до того превосходят слабую силу его, что мы удивляемся, как он их вынес. В сравнении с этими муками всякая казнь бледнеет. Это сто раз хуже казни -- это пытка и злейшая изо всех, -- пытка нравственная".

0

23

Критика о романе "Преступление и наказание"

Н. Н. Страхов

Нигилисты и нигилистки давно уже изображаются в наших романах и повестях. <…>

Читатели привыкли видеть в нигилистах, во-первых, людей скудоумных и скудосердечных, людей, лишенных ясной силы ума и живой сердечной теплоты. Люди эти строят собственным умом теории, совершенно оторванные от жизни, доходящие до величайших нелепостей. На основании этих теорий они извращают свою и чужую жизнь и живут в этом извращении, не понимая и не чувствуя всего безобразия такой жизни. Поэтому нигилисты являются нам существами смешными и гадкими, пошлыми и отталкивающими. Словам, они изображаются так, что по самой сущности дела могут возбудить не симпатию, а только насмешку и негодование. <…>

Что же сделал г. Достоевский? Он, очевидно, взял задачу сколь возможно глубже. Задачу более трудную, чем осмеивание безобразий натур пустых и малокровных. Его Раскольников хотя страдает юношеским малодушием и эгоизмом, но представляет нам человека с задатками твердого ума и теплого сердца. Это не фразер без крови и нервов, это - настоящий человек. Это юный человек тоже строит теорию, но теорию, которая, именно в силу его большей жизненности и большей силы ума, гораздо глубже и окончательнее противоречит жизни, чем, например, теория об обиде, наносимой даме целованием ее руки, или другие подобные. В угоду своей теории он также ломает свою жизнь; но он не впадает в смешное безобразие и нелепости; он совершает страшное дело, преступление. Вместо комических явлений перед нами совершается трагическое, то есть явление более человеческое, достойное участия, а не одного смеха и негодования. Затем разрыв с жизнью, в силу самой своей глубины, возбуждает страшную реакцию в душе юноши. Между тем как прочие нигилисты спокойно наслаждаются жизнью, не целуя рук у своих дам и не подавая им салопов, и даже гордясь этим, Раскольников не выносит того отрицания инстинктов человеческой души, которое довело его до преступления, и идет в каторгу. Там, после долгих лет испытаний. Он, вероятно, обновится и станет вполне человеком, то есть теплою, живою человеческою душою.

Итак, автор взял натуру более глубокую, приписал ей более глубокое уклонение от жизни, чем другие писатели, касавшиеся нигилизма. Цель его была - изобразить страдания, которые терпит живой человек, дойдя до такого разрыва с жизнью. <…>

"Разве я старушонку убил? - говорит он Соне. - Я себя убил, а не старушонку. Так-таки разом и ухлопал себя навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я…" <…>

Итак, в первый раз перед нами изображен нигилист несчастный, нигилист глубоко человечески страдающий. <…> <Автор> изобразил нам нигилизм не как жалкое и дикое явление, а в трагическом виде, как искажение души, сопровождаемое жестким страданием. По своему всегдашнему обычаю, он представил нам человека в самом убийце, как умел отыскать людей и во всех блудницах, пьяницах и других жалких лицах, которыми обставил своего героя.

Автор взял нигилизм в самом крайнем своем развитии, в той точке, дальше которой уже почти некуда идти. Но заметим, что сущность каждого явления всегда обнаруживается не в его обыкновенных ходячих формах, а именно в крайних высших ситуациях развития. <…> Возьмем, например, Базарова (в "Отцах и детях" Тургенева), первого нигилиста, явившегося в нашей литературе. Этот высокомерный, самолюбивый человек скорее отталкивает, чем привлекает. Да он и не просит нашего сочувствия, он самодоволен. Пусть читатель переберет потом все хорошо знакомые формы нигилизма. Молодая девушка обрезает свою великолепную косу и надевает синие очки. Со стороны безобразно, а между тем она очень довольна собою, как будто надела наряд красивее того, который прежде носила. <…> Пойдем далее - девушка уходит от родителей и совершенно теоретически отдается некоторому юноше, чуждому предрассудков и толкующему ей о необходимости завести на каком-нибудь необитаемом острове новое человечество. Или бывает иначе. Брат девушки сам устраивает ее гражданский брак со своим приятелем. Точно так же на основании теории муж бросает жену. Жена мужа и устраивается коммуна, в которой случается, что один мужчина имеет связь с двумя женщинами, красноречиво проповедуя им, что ревность - фальшивое чувство.

И что же? Вся эта ломка самих себя, все это искажение жизни совершается совершенно хладнокровно. Все довольны и счастливы, смотрят на себя с великим уважением и гонят от себя всякие нелепые чувства, мешающие людям идти по пути прогресса. Спрашивается, каким же образом можно отнестись к этим людям? Всего легче смеяться над ними и презирать их. Так как они сами упорно выдают себя за каких-то счастливцев, то общество не чувствует в себе никакого позыва пожалеть их - скорее оно бывает расположено видеть в этом бесстрастном и холодном коверканье своей и чужой жизни присутствие каких-нибудь темных страстей, например, сластолюбия.

Между тем, в сущности, ведь их следует пожалеть. Ведь нет никакого сомнения, что душа у них все-таки просыпается со своими вечными требованиями. Притом не все же они пусты и сухи. Есть, конечно, и между ними люди, в которых эта ломка своей природы, отзовется долгими, неизгладимыми страданиями. И следовательно, ко всем им, ко всей этой сфере кажущихся счастливцев, устаивающих свою жизнь на новых основаниях можно обратиться со словами любящей Сони: что вы над собою сделали?

От девушки, из теории, обстригающей себе косу, до Раскольникова, из теории убивающего старуху, расстояние велико, но все-таки это явления однородные. Ведь и косы жалко, так как же не пожалеть погубившего себя Раскольникова? Сожаление - вот то отношение, в которое автор стал к нигилизму, - отношение почти новое, а в такой силе, в какой оно здесь является, никем еще не развитое.

<…> всем известно, что нигилисты и нигилистки бросают своих родных, теряют своих жен, лишаются своих кос и своей девичьей чести и т.д. не только без горя и печали, но совершено хладнокровно и даже с гордостью и торжеством. И вот в романе Достоевского многим мерещится точно такое же изображение. То есть как будто некто совершает убийство, считая себя правым, и, следовательно, хладнокровно и оставаясь вполне спокойным. Так, вероятно, совершали фанатики свои поджоги и свои тайные убийства. <…> Есть ли же что-нибудь подобное в романе г. Достоевского? Вся сущность романа заключается в том, что Раскольников хотя и считает себя правым, но совершает свое дело не хладнокровно, и не только не остается спокойным, а подвергается жестоким мукам.

<…> "О, отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, - восклицает он, - зачем вы останавливаетесь на полдороге!" Нужно всегда помнить, что жизнь, натура останавливает нигилистов, как и других людей, не только на полдороге, но даже и на первом шаге какой-нибудь дороги, да притом, что и дороги у них бывают различные. Это сопротивление жизни, этот ее отпор против власти теорий и фантазий потрясающим образом представлены г.Достоевским. Показать, как в душе человека борется жизнь и теория, показать эту схватку на том случае, где она доходит до высшей степени силы, и показать, что победа осталась за жизнью - такова была задача романа.

То же самое нужно, конечно, отнести и к другим явлениям, ко всем бесчисленным формам столкновения теории с жизнью. Везде жизнь останавливает противное ей движение, везде успешно борется с насилием, которое над нею делают. <…>

Роман написан объективною манерою, при которой автор не говорит в отвлеченных выражениях об уме, характере своих героев, а прямо заставляет их действовать, мыслить и чувствовать. Раскольникова же. Как главное действующее лицо, автор в особенности почти ни в чем не характеризует от себя; но везде Раскольников является человеком с задатками ясного ума, твердого характера, благородного сердца. Таков он во всех других поступках, кроме своего преступления. <…>

Автор, очевидно, хотел представить крепкую душу, человека, исполненного жизни, а не слабосильного и помешанного. Тайна авторских желаний в особенности ясно открывается в словах, вложенных им в уста Свидригайлова. Свидригайлов объясняет сестре Раскольникова поступок ее брата и говорит:

"Теперь все помутилось, то есть оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна. Широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому., к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности <…>".

Здесь открывается вся дальность замыслов автора. Он хотел изобразить широкую русскую натуру, то есть натуру живучую, мало склонную идти по пробитым, торным колеям жизни, способную жить и чувствовать на разные лады. Такую натуру, живую и вместе неопределенную, автор окружил средою, в которой все помутилось, в которой особенно священных преданий давно уже не существует. <…>

Раскольников есть <…> человек, которому очень хочется жить, которому поскорее нужен выход, нужно дело. Такие люди не могут оставаться в бездействии; жажда жизни, какой бы то ни было, но только сейчас, поскорее, доводит их до нелепостей, до ломки своей души и даже до полной гибели.

<…> Главный корень, из которого выросло чудовищное намерение Раскольникова, заключается в некоторой теории, которую он неоднократно и последовательно развивает; самое же убийство произошло из непременного желания приложить к делу свою теорию. <…>

В чем же заключается та теория, которая так увлекла и замучила этого юношу? В романе она во многих местах излагается подробно и отчетливо; это очень ясная и логически-связная теория. Притом она не поражает чем-либо странным; это не логика сумасшедшего; напротив, по замечанию Разумихина, "это не ново и похоже на все, что мы тысячу раз читали и слышали".

Эту теорию, как нам кажется. Можно свести на три главные точки. Первая состоит в очень гордом, презрительном взгляде на людей, основанном на сознании своего умственного превосходства. Раскольников был очень горд в этом отношении. <….> Из этой гордости рождается презрительный, высокомерный взгляд на людей, как бы отрицание у них прав на человеческое достоинство. Старуха процентщица, для Раскольникова, есть вошь, а не человек. <…>

Второй пункт теории заключается в известном взгляде на ход человеческих дел, на историю; взгляд этот прямо вытекает из презрительного взгляда на людей вообще.<…>

Читатели, конечно, хорошо знают эти отрицания правды и смысла в истории. Тот взгляд на исторические явления, по которому все они происходили от насилия, опиравшегося на заблуждения. Этот взгляд, взгляд просвещенного деспотизма, породил на западе Европы огромные революции и до сих пор порождает там людей, которые разрешают себе все средства, чтобы изменить ход всемирной истории, которые считают себя вправе домогаться места законодателей и учредителей нового, разумного порядка вещей. Эти люди уже не живут под каким-нибудь авторитетом, потому что сами поставляют себя авторитетом для человечества. <…> эти люди действуют, считая своею целью благом человечества, и они имеют дело с историею народов. Поэтому, с одной стороны, их усилия получают характер бескорыстия, самоотвержения, с другой стороны, их деятельность никогда не бывает удачною. История их не слушается и идет своим порядком. Глупые народы не понимают того блага, которое им предлагают умные люди.

Под влиянием эгоизма молодости Раскольников сделал еще один шаг на пути этих мнений. Этот-то шаг и составляет ту мысль, которая, по его словам, выдумалась у него одного и, которой никто никогда еще не выдумывал. Таким образом, он дошел до третьего и последнего пункта своей теории. Приведем место, где всего ярче высказывается эта мысль. Раскольников смеется про селя над социалистами:

"За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый: общим счастием занимается…. Нет, мне жизнь однажды дается и никогда ее больше не будет; я не хочу дожидаться всеобщего счастья. Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. Что же? Я только не захотел проходить мимо голодной матери, зажимая в кармане свой рубль, в ожидании "всеобщего счастья". "Несу, дескать, кирпичик на всеобщее счастие и оттого ощущаю спокойствие сердца". ""Нельзя-с! Зачем же в меня-то пропустили? Я ведь всего однажды живу, я тоже хочу…".

И вот Раскольников решился нарушить обыкновенный ход дел и дозволить себе всякие средства не для того, чтобы изменить ход всемирной истории, а для изменения своей личной судьбы и судьбы своих близких.

Таковы цели, которые имел в виду Раскольников. Но эти цели не составляли прямых побуждений к преступлению, Они могли внушить Раскольникову самые разнообразные усилия; непременное убийство никак логически из них не вытекает. Напротив, оно строго вытекает из его эгоистический теории .Вот почему тотчас после приведенной речи сам Раскольников начинает говорить, что "это не то", что он "врет, давно уже врет" и пр. Очевидно главное, что его двигало, что распаляло его воображение, было требование приложить свою теорию, осуществить на деле то, что позволил себе в мысли.

В другом месте он ясно высказывает это главное побуждение к преступлению.

"Старушонка вздор! - думал он горячо и порывисто, - старуха пожалуй что и ошибка, не в ней и дело! Старуха была только болезнь… я переступить поскорее хотел… я не человека убил, я принцип убил!".

Вот самая суть преступления. Это убийство принципа. Не три тысячи рублей тянули Раскольникова; странно сказать, между тем верно - что если бы эти деньги могли остаться ему через воровство, плутовство в карты или другое мелочное мошенничество, он едва ли бы на него решился. Его тянуло убить принцип, дозволить себе то, что наиболее запрещено. Теоретик не знал, что, убивая принцип, он вместе c тем покушается на самую жизнь своей души; но, убивши, он по страшным мукам своим понял, какое преступление он совершил. <…>

<…> Весь роман сосредоточивается около одного поступка, около того, как родилось и совершилось некоторое действие и какие повлекло за собою последствия в душе совершившего. Так роман и называется, на нем надписано не имя человека, а название события, с ним случившегося. Предмет обозначен вполне ясно: дело идет о преступлении и наказании. <…> Удивительно типично изображены все те процессы, которые совершаются в душе преступника; вот что составляет главную тему романа и что поражает в нем читателей. Живо и глубоко схвачено в нем то, как идея преступления зарождается и укрепляется в человеке, как борется с нею душа, инстинктивно чувствуя ужас этой идеи, как человек, вскормивший в себе злую мысль, почти лишается наконец воли и разума и слепо повинуется ей, как он механически совершает преступление, долго созревавшее в нем органически, как пробуждается в нем потом боязнь, подозрительность, злоба к людям, от которых ему грозит кара, как начинает он чувствовать омерзение к себе и к своему делу, как прикосновение живой и теплой жизни пробуждает в нем муки бессознательного раскаяния <…>

Самолюбие и то озлобление, которое от него происходит, вот те черты Раскольникова, на которые оперлась идея преступления. <…> Но природа в нем возмущается, и им овладевает чувство бесконечного отвращения Его вдруг что-то тянет к людям, и он сходится с Мармеладовым, провожает его домой и видит его семейство Эта картина возбуждает в нем опять прилив злобы, и недобрая мысль опять воскресает Получается письмо от матери с дурными вестями- сестра жертвует собой для блага матери и брата Озлобление Раскольникова достигает высшей степени <…>

Раскольников уже не владеет собой, мысль его одолела. Встреча с девушкой, которая только что увлечена на путь порока, еще глубже вонзает ему в сердце сожаление о сестре. Инстинктивно стараясь уйти от своей злой мысли, он направляется к Разумихину. Но он не понимает себя и, опомнившись, решает: "К Ра-зумихину я на другой день, после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет..."

Но еще раз, в последний раз со всею силою пробуждается в нем душа. Он уходит куда-нибудь дальше от того дома, где "в углу, в этом ужасном шкафу и созревало все это". На дороге он засыпает на скамейке парка и видит томительный сон, в котором выражается протест души против задуманного дела. Он видит себя мальчиком, надрывающимся от жалости при виде бесчеловечно убиваемой лошади. Проснувшись, подавленный впечатлениями сна, он наконец ясно чувствует, как противится его природа замышляемому им преступлению. "Я не вытерплю, не вытерплю!" - повторяет он.<…> Рассказывать дальше - почти невозможно. Раскольников, измученный и истомленный своею внутреннею борьбою, наконец подчиняется мысли, которую так давно растил в душе своей. Описание преступления удивительно, и его невозможно передавать другими словами. Слепо, механически выполняет Раскольников давно окрепший замысел. Душа его замерла, и он действует как во сне. У него почти нет ни соображения, ни памяти;его действия бессвязны и случайны. В нем как будто исчезло все человеческое, и только какая-то звериная хитрость, звериный инстинкт самосохранения дали ему докончить дело и спастись от поимки. Душа его умирала, а зверь был жив. После совершения преступления для Раскольникова начинается двоякий ряд мучений. Во-первых, мучения страха. Несмотря на то, что все концы спрятаны, подозрительность не оставляет его ни на минуту, и малейший повод к опасению нагоняет на него мучительный страх. Второй ряд мучений заключается в тех чувствах, которые испытывает убийца при сближении с другими людьми, с лицами, у которых нет ничего на душе, которые полны теплотою и жизнью. Сближение это происходит двояким образом. Во-первых, самого преступника тянет к живым людям, потому что ему хотелось бы стать с ними наравне, отбросить ту преграду, которую он сам положил между ними и собою <…> Второе обстоятельство, по которому Раскольников очутился среди людей живых и имеющих близкие к нему отношения, заключается в приезде его семейства в Петербург. <…>

Таким образом Раскольников, бывший до тех пор одиноким и удалявшийся от людей, теперь и волею и неволею окружен людьми, с которыми связан всего ближе. <…>

Очень правильно также развита -известная постепенность в душевных страданиях преступника. Сперва Раскольников совершенно подавлен случившимся и даже заболевает. <…>

Мало-помалу, однако же, преступник становится крепче Он сходится с Разумихиным, хитрит с Заметовым, принимает деятельное участие в судьбе семейства Мармеладовых, в судьбе своей сестры, увертывается от хитрого следователя Порфирия, открывает свою тайну Соне и пр. Но, по мере того как преступник овладевает собою, страдание его не ослабевает, а становится только постояннее и определеннее. <…>

Вот те мотивы, на которые написана самая большая, центральная часть романа. <…>

Итак, центральная часть романа главным образом занята изображением припадков страха и той душевной боли, в которой сказывается пробуждение совести. <…> Одно за другим описывает нам всевозможные изменения одних и тех же чувств. Это сообщает монотонность всему роману, хотя не лишает его занимательности. Но роман томит и мучит читателя, вместо того чтобы поражать его. Поразительные моменты, которые переживает Раскольников, теряются среди его постоянных мучений, то ослабевающих, то снова поражающих. Нельзя сказать, чтобы это было неверно; но можно заметить, что это неясно. Рассказ не сосредоточен около известных точек, которые бы вдруг озаряли для читателя всю глубину душевного состояния Раскольникова.

Между тем многие из таких точек схвачены в романе, много в нем сцен, где состояние души Раскольникова обнажается с большою яркостию. Мы не станем останавливаться на сценах боязни, на этих припадках звериного страха и звериной хитрости (как выражается сам автор).

Для нас, разумеется, гораздо интереснее другая, положительная сторона дела, именно та, где душа преступника пробуждается и протестует против совершенного над нею насилия. Своим преступлением Раскольников оторвал себя от живых и здоровых людей Каждое прикосновение к жизни мучительно отзывается в нем. <…> Впоследствии, когда добрый Разумихин стал заботиться и хлопотать о нем, присутствие этого добродушного человека раздражает Раскольни-кова до исступления. Но как рад Раскольников сам заботиться о других, как рад случаю примкнуть к чужой жизни по поводу смерти Мармеладова! Очень хороша сцена между убийцею и маленькою девочкою Полею

"Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось". <…>Разговор кончается очень глубокою чертою. Поличка рассказывает, как она молится вместе с своею матерью, с меньшою сестрою и братом; Раскольников просит ее молиться и за него. После этого прилива жизни Раскольников сам идет к Разу-михину, но скоро теряет минутную бодрость и самоуверенность. Затем следует новый удар: приезд матери и сестры.

"Радостный, восторженный крик встретил появление Рас-кольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый: невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали. Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке" Каждый раз присутствие родных и разговор с ними составляют пытку для преступника. <…> По естественной реакции, эти муки вызывают в нем ненависть к тем, кто их вызывает собою "Мать, сестра,- думает про себя Раскольников,- как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить ". <…>

Затем Раскольников увлекается в борьбу с Лужиным и Свидри-гайловым. Но мысль как-нибудь опять вступить в живые отношения к людям продолжает мучить его Он идет к Соне, с тем чтобы открыть ей свою тайну. Из разговора с нею он видит всю ее кротость, незлобие, нежную сострадательность. На него находит минута умиления. <…> Он откладывает, однако же, признание до другого раза. Наступает новая борьба с Порфирием и с Лужиным, и Раскольников опять набирается бодрости. Он идет к Соне признаваться уже как будто с надеждой убедить ее в своей правдивости, но его замыслы разлетаются в прах перед соприкосновением с живым лицом. <…>

Когда, наконец, признание сделано, оно вызывает в Соне те слова и действия, в которых содержится приговор Раскольникову, приговор гуманнейший, как того требует самая натура Сони.

"Вдруг точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени

- Что вы, что вы это над собой сделали! - отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками

<…> Наконец, муки его достигают крайнего предела Тогда он, гордый, высокоумный Раскольников, обращается к бедной девочке за советом.

"- Ну, что теперь делать, говори! - спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.

<…> Как видно, бедная Соня очень хорошо знает, что нужно делать. Но Раскольников все еще противится и старается побороть свое мучение. Он решается исполнить совет Сони только тогда, когда ловкий Порфирий довел его до того, что мог сказать ему в глаза: "Как, кто убил - да вы убили, Родион Романыч!" - и потом дал тот же совет, как и Соня.

Решившись наконец выдать себя, он прощается с матерью, которая только догадывается о том, в чем дело, и сестрою, которая все знает. <…>Он уже шел в контору через Сенную.

"Когда он дошел до середины площади, с ним вдруг произошло одно движение - одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего - с телом и мыслию.

Он вдруг вспомнил слова Сони: "Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух "я убийца!" "Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему подступило загорелось в душе одной искрой, и вдруг, как огонь, охватило всего Все разом в ней размягчилось, и хлынули слезы Как стоял, так и упал он на землю "

"Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз" Тотчас после этого он предал себя.

Вот и весь душевный процесс Раскольникова Мы не говорим о том воскресении, которое описано в эпилоге. Оно рассказано в слишком общих чертах, и сам автор говорит, что оно относится не к этой истории, а к новой, к истории обновления и перерождения человека.

Итак, Раскольников до конца не мог понять и осмыслить движений, подымавшихся в его душе и составлявших для него такую муку. Он не мог понять и осмыслить и того наслаждения и счастия, которые почувствовал, когда вздумал последовать совету Сони. "Он был скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток" - так говорит сам автор о своем герое Ожесточение не давало Раскольникову понимать того голоса, который так громко говорил в его душе.

<…> В самом деле, в чем главный интерес романа? Чего ждет постоянно читатель с той минуты, как совершено преступление? Он ждет внутреннего переворота в Раскольникове, ждет пробуждения в нем истинно человеческого образа чувств и мыслей. Тот принцип, который Раскольников хотел убить в себе самом, должен воскреснуть в его душе и заговорить еще с большею силою, чем прежде.

Но автор <…> задался так широко, его Раскольников так ожесточен в своей отвлеченности, что обновление этой падшей души не могло совершиться легко и представило бы нам, вероятно, возникновение душевной красоты и гармонии очень высокого строя.

Раскольников есть истинно русский человек именно в том, что дошел до конца, до края той дороги, на которую его завел заблудший ум. Эта черта русских людей, черта чрезвычайной серьезности, как бы религиозности, с которою они предаются своим идеям, есть причина многих наших бед. Мы любим отдаваться цельно, без уступок, без остановок на полдороге, мы не хитрим и не лукавим сами с собою, а потому и не терпим мировых сделок между своею мыслью и действительностью. Можно надеяться, что это драгоценное, великое свойство русской души когда-нибудь проявится в истинно прекрасных делах и характерах. Теперь же, при нравственной смуте, господствующей в одних частях нашего общества, при пустоте, господствующей в других, наше свойство доходить во всем до краю - так или иначе - портит жизнь и даже губит людей. Одно из самых печальных и характеристических явлений такой гибели и хотел изобразить нам художник.

Д. И. Писарев

Он хотел убить и ограбить, но так, чтобы на него не брызнула ни одна капелька пролитой крови, чтобы ни один живой человек не мог проникнуть в его тайну, чтобы все прежние друзья и товарищи жали ему руку с прежним сочувствием и уважением и чтобы мать и сестра более, чем когда бы то ни было, считали его своим ангелом-хранителем, сокровищем и утешением...

...корень его болезни таился не в мозгу, а в кармане...

...Раскольников принужден сознаться, что все это дело было сделано по-дурацки. Он даже сам не понимал, зачем он его сделал. Он видит только, что ему приходится, так или иначе, нести на себе все последствия этого дурацкого дела. Эти последствия оказываются очень мучительными. Подробная история этих мучительных последствий наполняет собой почти весь роман г. Достоевского; она начинается со второй части и оканчивается только вместе с эпилогом...

(Источник: Статья "Борьба за жизнь")

И. Ф. Анненский

Сердце Сони так целостно отдано чужим мукам, столько она их видит и провидит, и сострадание ее столь ненасытимо-жадно, что собственные муки и унижения не могут не казаться ей только подробностью, - места им больше в сердце не находится.

За Соней идет ее отец по плоти и дитя по духу - старый Мармеладов. И он сложнее Сони в мысли, ибо, приемля жертву, он же приемлет и страдание. Он - тоже кроткий, но не кротостью осеняющей, а кротостью падения и греха. Он - один из тех людей, ради которых именно и дал себя распять Христос; это не мученик и не жертва, это, может быть, даже изверг, только не себялюбец, - главное же, он не ропщет, напротив, он рад поношению. А любя, любви своей стыдится, и за это она, любовь, переживает Мармеладова в убогом и загробном его приношении.

...Выходит, что от Лужина, если не до самого Раскольникова, то, во всяком случае, до его "Наполеона", до мыслишки-то его - в сущности, рукой подать... В этом-то, конечно, и заключается основание ненависти между Лужиным и Рас-кольниковым. Не то чтобы они очень, слишком бы мешали друг другу, а уж сходство-то чересчур "того": т. е. так отвратительно похожи они и так обидно карикатурят один другого, что хоть плачь...

(Источник: Статья "Достоевский в художественной идеологии")

Н. А. Бердяев

...Достоевский был не только великий художник, он был также великий мыслитель и великий духовидец. Он - гениальный диалектик, величайший русский метафизик...

...Город Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальчестве. В атмосфере туманов этого призрачного города зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений, в которых преступаются границы человеческой природы. Все сконцентрировано и сгущено вокруг человека, оторвавшегося от божественных первооснов.

...У Достоевского же до конца сохраняется человек. В человекобоге погибает человек, и в Богочеловеке сохраняется человек. Только христианство спасает идею человека, навеки сохраняя образ человека. Бытие человека предполагает бытие Бога. Убийство Бога есть убийство человека.

...У Достоевского есть и Бог и человек. Бог у него никогда не поглощает человека, человек не исчезает в Боге, человек остается до конца и остается на веки веков. В этом Достоевский был христианином в глубочайшем смысле этого слова...

(Источник: Статья "Миросозерцание Достоевского")

М. М. Бахтин

...Произведения Достоевского прежде всего поражают необычайным разнообразием типов и разновидностей слова, причем эти типы и разновидности даны в своем наиболее резком выражении. Явно преобладает разнонаправленное двуголосое слово, притом внутренне диалоргизированное, и отраженное чужое слово: скрытая полемика, полемически окрашенная исповедь, скрытый диалог.

(Источник: Статья "Проблемы поэтики Достоевского")

0

24

Раскольников есть истинно русский человек именно в том, что дошел до конца, до края той дороги, на которую его завел заблудший ум. Эта черта русских людей, черта чрезвычайной серьезности, как бы религиозности, с которою они предаются своим идеям, есть причина многих наших бед. Мы любим отдаваться цельно, без уступок, без остановок на полдороге, мы не хитрим и не лукавим сами с собою, а потому и не терпим мировых сделок между своею мыслью и действительностью. Можно надеяться, что это драгоценное, великое свойство русской души когда-нибудь проявится в истинно прекрасных делах и характерах. Теперь же, при нравственной смуте, господствующей в одних частях нашего общества, при пустоте, господствующей в других, наше свойство доходить во всем до краю - так или иначе - портит жизнь и даже губит людей. Одно из самых печальных и характеристических явлений такой гибели и хотел изобразить нам художник.

Д. И. Писарев

0

25

Достоевский. Преступление и наказание. СЛОВАРЬ.
http://rubook.org/images/page.gif

1
"А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во всё горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу. "

http://myppt.net/u/storage/ppt_20549/144a9-1406862123-08.jpg
(Преступление и наказание.Роман в шести частях с эпилогом. Часть первая. I)

Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская

Циммерман — известный в Петербурге владелец фабрики и магазина головных уборов.
В его магазине была куплена шляпа в романе Ф. М. Достоевского.

2
"Он был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а всё лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок."

Поддёвка (диковинка) — русская верхняя распашная длинная (до или ниже колен) одежда с длинными рукавами, отрезная сзади по талии, со сборками на спине, со стоячим или отложным воротником. Носили и мужчины и женщины.

3
"Из-под нанкового жилета торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая. Лицо было выбрито, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизая щетина. Да и в ухватках его действительно было что-то солидно-чиновничье."

Манишка - имитация блузки или рубашки, носится только под костюм, жакет, платье

Нанковый
. НА́НКА, -и, ж. Хлопчатобумажная ткань из толстой пряжи, обычно жёлтого цвета.
Нанковая – особая хлопчатобумажная ткань, по имени китайского города Нанкина, где она изготовлялась.

0

26

Достоевский. Преступление и наказание. СЛОВАРЬ.
http://rubook.org/images/page.gif

4

"Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту ярко освещена заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце светить!..» — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он всё в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение. Но в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших немецких барышень с птицами в руках, — вот и вся мебель. В углу перед небольшим образом горела лампада. Всё было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; всё блестело. «Лизаветина работа», — подумал молодой человек. Ни пылинки нельзя было найти во всей квартире. «Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», — продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую, крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира состояла из этих двух комнат."

(Преступление и наказание.Роман в шести частях с эпилогом. Часть первая. I)

Кисея́

Кисея́ (тур. käsi — «раскроенная материя», казах. «kasa» — «вид ткани») — чрезвычайно легкая, прозрачная хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения..

Такая ткань популярна на Востоке, поскольку в душном и жарком южном климате она затеняет помещение, позволяя при этом свежему воздуху свободно циркулировать. Кисея создает в помещении загадочный, необычный и экзотический интерьер.

В настоящее время кисея в России известна как элемент декорирования окна. Производится такая кисея преимущественно из синтетических материалов. Наибольшую популярность в России снискала кисея из Китая, Турции, Индии, Германии и Италии.

Несмотря на кажущуюся прозрачность, нитяные шторы на окнах все же затеняют помещение. Эффект можно усилить, разместив несколько слоев кисеи.
Веревочные занавески блокируют доступ внутрь комнаты для посторонних взглядов с улицы, а, значит, являются полноценными оконными шторами.
Верхняя часть нитяной занавески представляет собой довольно плотный фрагмент из переплетающихся нитей. Этот нюанс делает кисею универсальной в плане крепления к карнизу – ее вешают на петли или зажимы, пришивают кулиску, вставляют люверсы.

0

27

Достоевский
http://modernlib.ru/template/img/book.gif Читаем ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Бывают иные встречи, совершенно даже с незнакомыми нам людьми, которыми мы начинаем интересоваться с первого взгляда, как-то вдруг, внезапно, прежде чем скажем слово. Такое точно впечатление произвел на Раскольникова тот гость, который сидел поодаль и походил на отставного чиновника. Молодой человек несколько раз припоминал потом это первое впечатление и даже приписывал его предчувствию. Он беспрерывно взглядывал на чиновника, конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить. Это был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные красноватые глазки. Но что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто даже восторженность, — пожалуй, был и смысл и ум, — но в то же время мелькало как будто и безумие. Одет он был в старый, совершенно оборванный черный фрак, с осыпавшимися пуговицами. Одна только еще держалась кое-как, и на нее-то он и застегивался, видимо желая не удаляться приличий. Из-под нанкового жилета торчала манишка, вся скомканная, запачканная и залитая. Лицо было выбрито, по-чиновничьи, но давно уже, так что уже густо начала выступать сизая щетина. Да и в ухватках его действительно было что-то солидно-чиновничье. Но он был в беспокойстве, ерошил волосы и подпирал иногда, в тоске, обеими руками голову, положа продранные локти на залитый и липкий стол. Наконец он прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил:
— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать, служить изволили?
— Нет, учусь... — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— Студент, стало быть, или бывший студент! — вскричал чиновник, — так я и думал! Опыт, милостивый государь, неоднократный опыт! — и в знак похвальбы он приложил палец ко лбу. — Были студентом или происходили ученую часть! А позвольте... — Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось. Он был хмелен, но говорил речисто и бойко, изредка только местами сбиваясь немного и затягивая речь. С какою-то даже жадностию накинулся он на Раскольникова, точно целый месяц тоже ни с кем не говорил.
— Милостивый государь, — начал он почти с торжественностию, — бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета — порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное! Милостивый государь, месяц назад тому супругу мою избил господин Лебезятников, а супруга моя не то что я! Понимаете-с? Позвольте еще вас спросить, так, хотя бы в виде простого любопытства: изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках?
— Нет, не случалось, — отвечал Раскольников. — Это что такое?
— Ну-с, а я оттуда, и уже пятую ночь-с...
Он налил стаканчик, выпил и задумался. Действительно, на его платье и даже в волосах кое-где виднелись прилипшие былинки сена. Очень вероятно было, что он пять дней не раздевался и не умывался. Особенно руки были грязны, жирные, красные, с черными ногтями.
Его разговор, казалось, возбудил общее, хотя и ленивое внимание. Мальчишки за стойкой стали хихикать. Хозяин, кажется, нарочно сошел из верхней комнаты, чтобы послушать «забавника», и сел поодаль, лениво, но важно позевывая. Очевидно, Мармеладов был здесь давно известен. Да и наклонность к витиеватой речи приобрел, вероятно, вследствие привычки к частым кабачным разговорам с различными незнакомцами. Эта привычка обращается у иных пьющих в потребность, и преимущественно у тех из них, с которыми дома обходятся строго и которыми помыкают. Оттого-то в пьющей компании они и стараются всегда как будто выхлопотать себе оправдание, а если можно, то даже и уважение...

(Преступление и наказание.Роман в шести частях с эпилогом. Часть первая. II)

0

28

Преступление и наказание. Достоевский. СЛОВАРЬ.

http://rubook.org/images/page.gif

5

"— А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать, служить изволили?"

Титулярный советник
— гражданский чин IX класса. Утвержден Та́белью о ра́нгах 24 января (4 февраля) 1722 императором Петром I, просуществовал с многочисленными изменениями вплоть до отмены по декрету ВЦИК совнаркома от 11 ноября 1917 года.

6
"И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело всё вздрагивают..."

Бурнус (араб. (البرن‎, Al’burnus, фр. Burnous) — плащ с капюшоном, сделанный из плотной шерстяной материи, обычно белого цвета. Первоначально был распространён у арабов и берберов Северной Африки, оттуда проник в Европу во время Крестовых походов.
В России в XIX веке бурнусом называли также просторное женское пальто.
Бурнус – верхняя одежда в виде накидки.

Драдедам — очень легкое сукно полотняного переплетения, выпускавшееся чаще светлым, иногда с тканым орнаментом в полоску. Название от франц. drap des dames — дамское сукно. В словаре 19 в. драдедам толкуется как «шерстяная ткань тоньше сукна и не так как оно прочная» (Углов В. Н., Объяснительный словарь иностранных слов, употребляемых в русском языке, СПб., 1859, с. 66). В другом справочном издании 19 в. драдедам описан как «шерстяная материя, сходная с сукном, но менее его прочная и дешевле» (Булгаков Ф. И., Художественная энциклопедия, т. 1, СПб., 1886, с. 274). Драдедам имел очень широкое распространение, но в 20 в. был совершенно забыт. Использовался как обычное сукно в среде городской бедноты для одежды и драпировок
Драдедам – тонкое (дамское) сукно.

0

29

Достоевский
http://modernlib.ru/template/img/book.gif Читаем ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Он проснулся на другой день уже поздно, после тревожного сна, но сон не подкрепил его. Проснулся он желчный, раздражительный, злой и с ненавистью посмотрел на свою каморку. Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и всё казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях и служившая постелью Раскольникову. Часто он спал на ней так, как был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим, студенческим пальто и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал всё что имел белья, чистого и заношенного, чтобы было повыше изголовье. Перед софой стоял маленький столик.
Трудно было более опуститься и обнеряшиться; но Раскольникову это было даже приятно в его теперешнем состоянии духа. Он решительно ушел от всех, как черепаха в свою скорлупу, и даже лицо служанки, обязанной ему прислуживать и заглядывавшей иногда в его комнату, возбуждало в нем желчь и конвульсии. Так бывает у иных мономанов, слишком на чем-нибудь сосредоточившихся. Квартирная хозяйка его две недели как уже перестала ему отпускать кушанье, и он не подумал еще до сих пор сходить объясниться с нею, хотя и сидел без обеда. Настасья, кухарка и единственная служанка хозяйкина, отчасти была рада такому настроению жильца и совсем перестала у него убирать и мести, так только в неделю раз, нечаянно, бралась иногда за веник. Она же и разбудила его теперь.
— Вставай, чего спишь! — закричала она над ним, — десятый час. Я тебе чай принесла; хошь чайку-то? Поди отощал?
Жилец открыл глаза, вздрогнул и узнал Настасью.
— Чай-то от хозяйки, что ль? — спросил он, медленно и с болезненным видом приподнимаясь на софе.
— Како от хозяйки!
Она поставила перед ним свой собственный надтреснутый чайник, с спитым уже чаем, и положила два желтых кусочка сахару.
— Вот, Настасья, возьми, пожалуйста, — сказал он, пошарив в кармане (он так и спал одетый) и вытащив горсточку меди, — сходи и купи мне сайку. Да возьми в колбасной хоть колбасы немного, подешевле.
— Сайку я тебе сею минутою принесу, а не хошь ли вместо колбасы-то щей? Хорошие щи, вчерашние. Еще вчера тебе отставила, да ты пришел поздно. Хорошие щи.
Когда щи были принесены и он принялся за них, Настасья уселась подле него на софе и стала болтать. Она была из деревенских баб и очень болтливая баба.
— Прасковья-то Павловна в полицу на тебя хочет жалиться, — сказала она.
Он крепко поморщился.
— В полицию? Что ей надо?
— Денег не платишь и с фатеры не сходишь. Известно, что надо.
— Э, черта еще этого недоставало, — бормотал он, скрыпя зубами, — нет, это мне теперь... некстати... Дура она, — прибавил он громко. — Я сегодня к ней зайду, поговорю.
— Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?
— Я делаю... — нехотя и сурово проговорил Раскольников.
— Что делаешь?
— Работу...
— Каку работу?
— Думаю, — серьезно отвечал он помолчав.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых и, когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.
— Денег-то много, что ль, надумал? — смогла она наконец выговорить.
— Без сапог нельзя детей учить. Да и наплевать.
— А ты в колодезь не плюй.
— За детей медью платят. Что на копейки сделаешь? — продолжал он с неохотой, как бы отвечая собственным мыслям.
— А тебе бы сразу весь капитал?
Он странно посмотрел на нее.
— Да, весь капитал, — твердо отвечал он помолчав.
— Ну, ты помаленьку, а то испужаешь; страшно уж очинна. За сайкой-то ходить али нет?
— Как хочешь.
— Да, забыла! К тебе ведь письмо вчера без тебя пришло.
— Письмо! ко мне! от кого?
— От кого, не знаю. Три копейки почтальону своих отдала. Отдашь, что ли?
— Так неси же, ради бога, неси! — закричал весь в волнении Раскольников, — господи!
Через минуту явилось письмо. Так и есть: от матери, из Р — й губернии. Он даже побледнел, принимая его. Давно уже не получал он писем; но теперь и еще что-то другое вдруг сжало ему сердце.
— Настасья, уйди, ради бога; вот твои три копейки, только, ради бога, скорей уйди!

Письмо дрожало в руках его; он не хотел распечатывать при ней: ему хотелось остаться наедине с этим письмом. Когда Настасья вышла, он быстро поднес его к губам и поцеловал; потом долго еще вглядывался в почерк адреса, в знакомый и милый ему мелкий и косенький почерк его матери, учившей его когда-то читать и писать. Он медлил; он даже как будто боялся чего-то. Наконец распечатал: письмо было большое, плотное, в два лота; два большие почтовые листа были мелко-намелко исписаны.

Свернутый текст

«Милый мой Родя, — писала мать, — вот уже два месяца с лишком как я не беседовала с тобой письменно, от чего сама страдала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обвинишь меня в этом невольном моем молчании. Ты знаешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у меня и у Дуни, ты наше всё, вся надежда, упование наше. Что было со мною, когда я узнала, что ты уже несколько месяцев оставил университет, за неимением чем содержать себя, и что уроки и прочие средства твои прекратились! Чем могла я с моими ста двадцатью рублями в год пенсиона помочь тебе? Пятнадцать рублей, которые я послала тебе четыре месяца назад, я занимала, как ты и сам знаешь, в счет этого же пенсиона, у здешнего нашего купца Афанасия Ивановича Вахрушина. Он добрый человек и был еще приятелем твоего отца. Но, дав ему право на получение за меня пенсиона, я должна была ждать, пока выплатится долг, а это только что теперь исполнилось, так что я ничего не могла во всё это время послать тебе. Но теперь, слава богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да и вообще мы можем теперь даже похвалиться фортуной, о чем и спешу сообщить тебе. И, во-первых, угадываешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот уже полтора месяца как живет со мною, и мы уже больше не разлучимся и впредь. Слава тебе господи, кончились ее истязания, но расскажу тебе всё по порядку, чтобы ты узнал, как всё было, и что мы от тебя до сих пор скрывали. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слышал от кого-то, будто Дуня терпит много от грубости в доме господ Свидригайловых, и спрашивал от меня точных объяснений, — что могла я тогда написать тебе в ответ? Если б я написала тебе всю правду, то ты, пожалуй бы, всё бросил и хоть пешком, а пришел бы к нам, потому я и характер и чувства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Я же сама была в отчаянии, но что было делать? Я и сама-то всей правды тогда не знала. Главное же затруднение состояло в том, что Дунечка, вступив прошлого года в их дом гувернанткой, взяла вперед целых сто рублей, под условием ежемесячного вычета из жалованья, и, стало быть, и нельзя было место оставить, не расплатившись с долгом. Сумму же эту (теперь могу тебе всё объяснить, бесценный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шестьдесят рублей, в которых ты тогда так нуждался и которые ты и получил от нас в прошлом году. Мы тебя тогда обманули, написали, что это из скопленных Дунечкиных прежних денег, но это было не так, а теперь сообщаю тебе всю правду, потому что всё теперь переменилось внезапно, по воле божией, к лучшему, и чтобы ты знал, как любит тебя Дуня и какое у нее бесценное сердце. Действительно, господин Свидригайлов сначала обходился с ней очень грубо и делал ей разные неучтивости и насмешки за столом... Но не хочу пускаться во все эти тяжелые подробности, чтобы не волновать тебя напрасно, когда уж всё теперь кончено. Короче, несмотря на доброе и благородное обращение Марфы Петровны, супруги господина Свидригайлова, и всех домашних, Дунечке было очень тяжело, особенно когда господин Свидригайлов находился, по старой полковой привычке своей, под влиянием Бахуса. Но что же оказалось впоследствии? Представь себе, что этот сумасброд давно уже возымел к Дуне страсть, но всё скрывал это под видом грубости и презрения к ней. Может быть, он и сам стыдился и приходил в ужас, видя себя уже в летах и отцом семейства, при таких легкомысленных надеждах, а потому и злился невольно на Дуню. А может быть, и то, что он грубостию своего обращения и насмешками хотел только прикрыть от других всю истину. Но наконец не удержался и осмелился сделать Дуне явное и гнусное предложение, обещая ей разные награды и сверх того бросить всё и уехать с нею в другую деревню или, пожалуй, за границу. Можешь представить себе все ее страдания! Оставить сейчас место было нельзя, не только по причине денежного долга, но и щадя Марфу Петровну, которая могла бы вдруг возыметь подозрения, а следовательно, и пришлось бы поселить в семействе раздор. Да и для Дунечки был бы большой скандал; уж так не обошлось бы. Были тут и многие разные причины, так что раньше шести недель Дуня никак не могла рассчитывать вырваться из этого ужасного дома. Конечно, ты знаешь Дуню, знаешь, как она умна и с каким твердым характером. Дунечка многое может сносить и даже в самых крайних случаях найти в себе столько великодушия, чтобы не потерять своей твердости. Она даже мне не написала обо всем, чтобы не расстроить меня, а мы часто пересылались вестями. Развязка же наступила неожиданная. Марфа Петровна нечаянно подслушала своего мужа, умолявшего Дунечку в саду, и, поняв всё превратно, во всем ее же и обвинила, думая, что она-то всему и причиной. Произошла у них тут же в саду ужасная сцена: Марфа Петровна даже ударила Дуню, не хотела ничего слушать, а сама целый час кричала и, наконец, приказала тотчас же отвезти Дуню ко мне в город, на простой крестьянской телеге, в которую сбросили все ее вещи, белье, платья, всё как случилось, неувязанное и неуложенное. А тут поднялся проливной дождь, и Дуня, оскорбленная и опозоренная, должна была проехать с мужиком целых семнадцать верст в некрытой телеге. Подумай теперь, что могла я тебе написать в письме, в ответ на твое, полученное мною два месяца назад, и о чем писать? Сама я была в отчаянии; правду написать тебе не смела, потому что ты очень бы был несчастлив, огорчен и возмущен, да и что мог бы ты сделать? Пожалуй, еще себя погубить, да и Дунечка запрещала; а наполнять письмо пустяками и о чем-нибудь, тогда как в душе такое горе, я не могла. Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этой истории, и до того уж дошло, что нам даже в церковь нельзя было ходить с Дуней от презрительных взглядов и шептаний, и даже вслух при нас были разговоры. Все-то знакомые от нас отстранились, все перестали даже кланяться, и я наверно узнала, что купеческие приказчики и некоторые канцеляристы хотели нанести нам низкое оскорбление, вымазав дегтем ворота нашего дома, так что хозяева стали требовать, чтобы мы с квартиры съехали. Всему этому причиной была Марфа Петровна, которая успела обвинить и загрязнить Дуню во всех домах. Она у нас со всеми знакома и в этот месяц поминутно приезжала в город, и так как она немного болтлива и любит рассказывать про свои семейные дела и, особенно, жаловаться на своего мужа всем и каждому, что очень нехорошо, то и разнесла всю историю, в короткое время, не только в городе, но и по уезду. Я заболела, Дунечка же была тверже меня, и если бы ты видел, как она всё переносила и меня же утешала и ободряла! Она ангел! Но, по милосердию божию, наши муки были сокращены: господин Свидригайлов одумался и раскаялся и, вероятно пожалев Дуню, представил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства всей Дунечкиной невинности, а именно: письмо, которое Дуня еще до тех пор, когда Марфа Петровна застала их в саду, принуждена была написать и передать ему, чтоб отклонить личные объяснения и тайные свидания, на которых он настаивал, и которое, по отъезде Дунечки, осталось в руках господина Свидригайлова. В этом письме она самым пылким образом и с полным негодованием укоряла его именно за неблагородство поведения его относительно Марфы Петровны, поставляла ему на вид, что он отец и семьянин и что, наконец, как гнусно с его стороны мучить и делать несчастною и без того уже несчастную и беззащитную девушку. Одним словом, милый Родя, письмо это так благородно и трогательно написано, что я рыдала, читая его, и до сих пор не могу его читать без слез. Кроме того, в оправдание Дуни, явились, наконец, и свидетельства слуг, которые видели и знали гораздо больше, чем предполагал сам господин Свидригайлов, как это и всегда водится. Марфа Петровна была совершенно поражена и «вновь убита», как сама она нам признавалась, но зато вполне убедилась в невинности Дунечкиной и на другой же день, в воскресенье, приехав прямо в собор, на коленях и со слезами молила владычицу дать ей силу перенесть это новое испытание и исполнить долг свой. Затем, прямо из собора, ни к кому не заезжая, приехала к нам, рассказала нам всё, горько плакала и, в полном раскаянии, обнимала и умоляла Дуню простить ее. В то же утро, нисколько не мешкая, прямо от нас, отправилась по всем домам в городе и везде, в самых лестных для Дунечки выражениях, проливая слезы, восстановила ее невинность и благородство ее чувств и поведения. Мало того, всем показывала и читала вслух собственноручное письмо Дунечкино к господину Свидригайлову и даже давала снимать с него копии (что, мне кажется, уже и лишнее). Таким образом ей пришлось несколько дней сряду объезжать всех в городе, так как иные стали обижаться, что другим оказано было предпочтение, и таким образом завелись очереди, так что в каждом доме уже ждали заранее и все знали, что в такой-то день Марфа Петровна будет там-то читать это письмо, и на каждое чтение опять-таки собирались даже и те, которые письмо уже несколько раз прослушали и у себя в домах, и у других знакомых, по очереди. Мое мнение, что многое, очень многое, тут было лишнее; но Марфа Петровна уже такого характера. По крайней мере она вполне восстановила честь Дунечки, и вся гнусность этого дела легла неизгладимым позором на ее мужа, как на главного виновника, так что мне его даже и жаль; слишком уже строго поступили с этим сумасбродом. Дуню тотчас же стали приглашать давать уроки в некоторых домах, но она отказалась. Вообще же все стали к ней вдруг относиться с особенным уважением. Всё это способствовало главным образом и тому неожиданному случаю, через который теперь меняется, можно сказать, вся судьба наша. Узнай, милый Родя, что к Дуне посватался жених и что она успела уже дать свое согласие, о чем и спешу уведомить тебя поскорее. И хотя дело это сделалось и без твоего совета, но ты, вероятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в претензии, так как сам увидишь, из дела же, что ждать и откладывать до получения твоего ответа было бы нам невозможно. Да и сам ты не мог бы заочно обсудить всего в точности. Случилось же так. Он уже надворный советник, Петр Петрович Лужин, и дальний родственник Марфы Петровны, которая многому в этом способствовала. Начал с того, что через нее изъявил желание с нами познакомиться, был как следует принят, пил кофе, а на другой же день прислал письмо, в котором весьма вежливо изъяснил свое предложение и просил скорого и решительного ответа. Человек он деловой и занятый, и спешит теперь в Петербург, так что дорожит каждою минутой. Разумеется, мы сначала были очень поражены, так как всё это произошло слишком скоро и неожиданно. Соображали и раздумывали мы вместе весь тот день. Человек он благонадежный и обеспеченный, служит в двух местах и уже имеет свой капитал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно приятной наружности и еще может нравиться женщинам, да и вообще человек он весьма солидный и приличный, немного только угрюмый и как бы высокомерный. Но это, может быть, только так кажется с первого взгляда. Да и предупреждаю тебя, милый Родя, как увидишься с ним в Петербурге, что произойдет в очень скором времени, то не суди слишком быстро и пылко, как это и свойственно тебе, если на первый взгляд тебе что-нибудь в нем не покажется. Говорю это на случай, хотя и уверена, что он произведет на тебя впечатление приятное. Да и кроме того, чтоб обознать какого бы то ни было человека, нужно относиться к нему постепенно и осторожно, чтобы не впасть в ошибку и предубеждение, которые весьма трудно после исправить и загладить. А Петр Петрович, по крайней мере по многим признакам, человек весьма почтенный. В первый же свой визит он объявил нам, что он человек положительный, но во многом разделяет, как он сам выразился, «убеждения новейших поколений наших» и враг всех предрассудков. Многое и еще он говорил, потому что несколько как бы тщеславен и очень любит, чтоб его слушали, но ведь это почти не порок. Я, разумеется, мало поняла, но Дуня объяснила мне, что он человек хотя и небольшого образования, но умный и, кажется, добрый. Ты знаешь характер сестры твоей, Родя. Это девушка твердая, благоразумная, терпеливая и великодушная, хотя и с пылким сердцем, что я хорошо в ней изучила. Конечно, ни с ее, ни с его стороны особенной любви тут нет, но Дуня, кроме того что девушка умная, — в то же время и существо благородное, как ангел, и за долг поставит себе составить счастье мужа, который в свою очередь стал бы заботиться о ее счастии, а в последнем мы не имеем, покамест, больших причин сомневаться, хотя и скоренько, признаться, сделалось дело. К тому же он человек очень расчетливый и, конечно, сам увидит, что его собственное супружеское счастье будет тем вернее, чем Дунечка будет за ним счастливее. А что там какие-нибудь неровности в характере, какие-нибудь старые привычки и даже некоторое несогласие в мыслях (чего и в самых счастливых супружествах обойти нельзя), то на этот счет Дунечка сама мне сказала, что она на себя надеется; что беспокоиться тут нечего и что она многое может перенести, под условием если дальнейшие отношения будут честные и справедливые. Он, например, и мне показался сначала как бы резким; но ведь это может происходить именно оттого, что он прямодушный человек, и непременно так. Например, при втором визите, уже получив согласие, в разговоре он выразился, что уж и прежде, не зная Дуни, положил взять девушку честную, но без приданого, и непременно такую, которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля. Прибавлю, что он выразился несколько мягче и ласковее, чем я написала, потому что я забыла настоящее выражение, а помню одну только мысль, и, кроме того, сказал он это отнюдь не преднамеренно, а, очевидно, проговорившись, в пылу разговора, так что даже старался потом поправиться и смягчить; но мне все-таки показалось это немного как бы резко, и я сообщила потом Дуне. Но Дуня даже с досадой отвечала мне, что «слова еще не дело», и это, конечно, справедливо. Пред тем, как решиться, Дунечка не спала всю ночь и, полагая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и вперед по комнате; наконец стала на колени и долго и горячо молилась перед образом, а наутро объявила мне, что она решилась.
Я уже упомянула, что Петр Петрович отправляется теперь в Петербург. У него там большие дела, и он хочет открыть в Петербурге публичную адвокатскую контору. Он давно уже занимается хождением по разным искам и тяжбам и на днях только что выиграл одну значительную тяжбу. В Петербург же ему и потому необходимо, что там у него одно значительное дело в сенате. Таким образом, милый Родя, он и тебе может быть весьма полезен, даже во всем, и мы с Дуней уже положили, что ты, даже с теперешнего же дня, мог бы определенно начать свою будущую карьеру и считать участь свою уже ясно определившеюся. О если б это осуществилось! Это была бы такая выгода, что надо считать ее не иначе, как прямою к нам милостию вседержителя. Дуня только и мечтает об этом. Мы уже рискнули сказать несколько слов на этот счет Петру Петровичу. Он выразился осторожно и сказал, что, конечно, так как ему без секретаря обойтись нельзя, то, разумеется, лучше платить жалованье родственнику, чем чужому, если только тот окажется способным к должности (еще бы ты-то не оказался способен!), но тут же выразил и сомнение, что университетские занятия твои не оставят тебе времени для занятий в его конторе. На этот раз тем дело и кончилось, но Дуня ни о чем, кроме этого, теперь и не думает. Она теперь, уже несколько дней, просто в каком-то жару и составила уже целый проект о том, что впоследствии ты можешь быть товарищем и даже компанионом Петра Петровича по его тяжебным занятиям, тем более что ты сам на юридическом факультете. Я, Родя, вполне с нею согласна и разделяю все ее планы и надежды, видя в них полную вероятность; и, несмотря на теперешнюю, весьма объясняемую уклончивость Петра Петровича (потому что он тебя еще не знает), Дуня твердо уверена, что достигнет всего своим добрым влиянием на будущего своего мужа, и в этом она уверена. Уж конечно, мы остереглись проговориться Петру Петровичу хоть о чем-нибудь из этих дальнейших мечтаний наших и, главное, о том, что ты будешь его компанионом. Он человек положительный и, пожалуй, принял бы очень сухо, так как всё это показалось бы ему одними только мечтаниями. Равным образом ни я, ни Дуня ни полслова еще не говорили с ним о крепкой надежде нашей, что он поможет нам способствовать тебе деньгами, пока ты в университете; потому не говорили, что, во-первых, это и само собой сделается впоследствии, и он, наверно, без лишних слов, сам предложит (еще бы он в этом-то отказал Дунечке) тем скорее, что ты и сам можешь стать его правою рукой по конторе и получать эту помощь не в виде благодеяния, а в виде заслуженного тобою жалованья. Так хочет устроить Дунечка, и я с нею вполне согласна. Во-вторых же, потому не говорили, что мне особенно хотелось поставить тебя с ним, при предстоящей теперешней встрече нашей, на ровной ноге. Когда Дуня говорила ему о тебе с восторгом, он отвечал, что всякого человека нужно сначала осмотреть самому и поближе, чтоб о нем судить, и что он сам предоставляет себе, познакомясь с тобой, составить о тебе свое мнение. Знаешь что, бесценный мой Родя, мне кажется, по некоторым соображениям (впрочем, отнюдь не относящимся к Петру Петровичу, а так, по некоторым моим собственным, личным, даже, может быть, старушечьим, бабьим капризам), — мне кажется, что я, может быть, лучше сделаю, если буду жить после их брака особо, как и теперь живу, а не вместе с ними. Я уверена вполне, что он будет так благороден и деликатен, что сам пригласит меня и предложит мне не разлучаться более с дочерью, и если еще не говорил до сих пор, то, разумеется, потому что и без слов так предполагается; но я откажусь. Я замечала в жизни не раз, что тещи не очень-то бывают мужьям по сердцу, а я не только не хочу быть хоть кому-нибудь даже в малейшую тягость, но и сама хочу быть вполне свободною, покамест у меня хоть какой-нибудь свой кусок да такие дети, как ты и Дунечка. Если возможно, то поселюсь подле вас обоих, потому что, Родя, самое-то приятное я приберегла к концу письма: узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней разлуки! Уже наверно решено, что я и Дуня выезжаем в Петербург, когда именно, не знаю, но, во всяком случае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю. Всё зависит от распоряжений Петра Петровича, который, как только осмотрится в Петербурге, тотчас же и даст нам знать. Ему хочется, по некоторым расчетам, как можно поспешить церемонией брака и даже, если возможно будет, сыграть свадьбу в теперешний же мясоед, а если не удастся, по краткости срока, то тотчас же после госпожинок. О, с каким счастьем прижму я тебя к моему сердцу! Дуня вся в волнении от радости свидания с тобой, и сказала раз, в шутку, что уже из этого одного пошла бы за Петра Петровича. Ангел она! Она теперь ничего тебе не приписывает, а велела только мне написать, что ей так много надо говорить с тобой, так много, что теперь у ней и рука не поднимается взяться за перо, потому что в нескольких строках ничего не напишешь, а только себя расстроишь; велела же тебя обнять крепче и переслать тебе бессчетно поцелуев. Но, несмотря на то, что мы, может быть, очень скоро сами сойдемся лично, я все-таки тебе на днях вышлю денег, сколько могу больше. Теперь, как узнали все, что Дунечка выходит за Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился, и я наверно знаю, что Афанасий Иванович поверит мне теперь, в счет пенсиона, даже до семидесяти пяти рублей, так что я тебе, может быть, рублей двадцать пять или даже тридцать пришлю. Прислала бы и больше, но боюсь за наши расходы дорожные; и хотя Петр Петрович был так добр, что взял на себя часть издержек по нашему проезду в столицу, а именно, сам вызвался, на свой счет, доставить нашу поклажу и большой сундук (как-то у него там через знакомых), но все-таки нам надо рассчитывать и на приезд в Петербург, в который нельзя показаться без гроша, хоть на первые дни. Мы, впрочем, уже всё рассчитали с Дунечкой до точности, и вышло, что дорога возьмет немного. До железной дороги от нас всего только девяносто верст, и мы уже, на всякий случай, сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком; а там мы с Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе. Так что, может быть, я тебе не двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать. Но довольно; два листа кругом уписала, и места уж больше не остается; целая наша история; ну да и происшествий-то сколько накопилось! А теперь, бесценный мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания нашего и благословляю тебя материнским благословением моим. Люби Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё — вся надежда наша и всё упование. Был бы только ты счастлив, и мы будем счастливы. Молишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы! Прощай, или, лучше, до свидания! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
Твоя до гроба
Пульхерия Раскольникова.

Почти всё время как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам. Он прилег головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно волновались его мысли. Наконец ему стало душно и тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысль просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз уже не опасаясь с кем-нибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом. Путь же взял он по направлению к Васильевскому острову через В — й проспект, как будто торопясь туда за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих. Многие принимали его за пьяного.

(Преступление и наказание.Роман в шести частях с эпилогом. Часть первая. III)

0

30

Почему Раскольников решился на преступление?

Личность Раскольникова выдающаяся. У него есть задатки ясного ума, твердого характера и благородного сердца. В раннем возрасте Родион Раскольников был чутким ребенком, сострадательным и впечатлительным. Именно из-за последнего качества он стал довольно замкнутым человеком.В университете он не имел друзей, не принимал гостей и не делал визитов.
Даже самое страшное дело, совершенное Раскольниковым, указывает на его сильную душу, хотя извращенную и заблудшую.

Как же так случилось, что такой сильный, «благородный» человек мог решиться на гнусное преступление?
Автор отвечает на этот вопрос подробным психологическим анализом душевного состояния Раскольникова. Жизнь расставила ему такую ловушку, из которой он мог выбраться только при помощи преступления.

Прежде всего, бедность довела его до того, что он, благодаря своему невозможному костюму, возбуждает в одних прохожих смех, в других - омерзение, в третьих - пародию на сострадание. Раскольников почувствовал ко всем людям злобное презрение, у него уже не было друга, пред которым он мог бы облегчить свое горе. Он принужден заложить свои последние часы старухе, которая берет с него вперед по десять процентов в месяц. Раскольниковым овладевает ненависть и презрение к ней с такой силой, что ему становится отвратительно убивать процентщицу и марать об нее руки. Он считает старуху «вошью», которую необходимо раздавить как гадкое существо. Встреча с пьяным чиновником Мармеладовым еще более побуждает его презирать людей.

Участь несчастной Сони, дочери Мармеладова, наводит его на мысль, что и любимая сестра его Дунечка скоро может испытать такую же участь. Раскольников захотел совершить одно преступное дело, чтобы спасти потом многих. Эту мысль он развил в своей статье, размышляя об истории. Все необыкновенные, великие люди, по его мнению, совершали преступления, чтобы осуществить свои великие идеи. Самое преступление он совершает как невольник овладевшей им идеи. Он забывает о необходимых предосторожностях при совершении злодеяния, например не запирает двери на ключ, убивает Лизавету, смерть которой не входила раньше в его расчеты, набивает карманы вещами, не обращая внимания на их ценность и даже не глядя на них.

0

31

Достоевский. Преступление и наказание. СЛОВАРЬ.
http://rubook.org/images/page.gif

Укладка – небольшой сундук.

0

32

Достоевский
http://modernlib.ru/template/img/book.gif Читаем ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

...А любопытно, однако ж, для чего мамаша о „новейших-то поколениях“ мне написала? Просто ли для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот день и в ту ночь, и во всё последующее время? Все ли слова между ними были прямо произнесены, или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями. А та, разумеется, рассердилась и „отвечала с досадой“. Еще бы! Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И что это она пишет мне: „Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит“; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. „Ты наше упование, ты наше всё!“ О мамаша!..» Злоба накипала в нем всё сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!
«Гм, это правда, — продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, — это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен. Главное, „человек деловой и, кажется, добрый“: шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девяносто верст, „а там преблагополучно прокатимся в третьем классе“, верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то, господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста... И не могли же вы не знать, что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице. Да и тут деловой-то человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество... Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремя целковыми аль с двумя „билетиками“, как говорит та... старуха... гм! Чем же жить-то в Петербурге она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время? Милый-то человек, наверно, как-нибудь тут проговорился, дал себя знать, хоть мамаша и отмахивается обеими руками от этого: „Сама, дескать, откажусь“. Что ж она, на кого же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночки она там зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит. Да ведь косыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к ста двадцати-то рублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородство чувств господина Лужина надеются: „Сам, дескать, предложит, упрашивать будет“. Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиные перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит. А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь, что Анна в петлице есть и что он ее на обеды у подрядчиков и у купцов надевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем, черт с ним!..
...Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамаша вон пишет, что „Дунечка многое может снести“. Это я знал-с. Это я два с половиной года назад уже знал и с тех пор два с половиной года об этом думал, об этом именно, что „Дунечка многое может снести“. Уж когда господина Свидригайлова, со всеми последствиями, может снести, значит, действительно, многое может снести. А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании. Ну да положим, он „проговорился“, хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ей человек-то ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу свою не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и... ну да уж, конечно, не изменилась и теперь!.. Что говорить! Тяжелы Свидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды! И будь даже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не согласится стать законною наложницей господина Лужина! Почему же теперь соглашается? В чем же штука-то? В чем же разгадка-то? Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает! Для милого, для обожаемого человека продаст! Вот в чем вся наша штука-то и состоит: за брата, за мать продаст! Всё продаст! О, тут мы, при случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, всё, всё на толкучий рынок снесем. Пропадай жизнь! Только бы эти возлюбленные существа наши были счастливы. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, и всё ясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компанионом сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? „Любви тут не может быть“, — пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, стало быть, „чистоту наблюдать“ придется. Не так, что ли? Понимаете ли, понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаете ли вы, что лужинская чистота всё равно, что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет! „Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!“ Ну, если потом не под силу станет, раскаетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скрываемых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет? Ведь она уж и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда всё ясно увидит? А со мной?.. Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Не принимаю!»
Он вдруг очнулся и остановился.
«Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? А право какое имеешь? Что ты им можешь обещать в свою очередь, чтобы право такое иметь? Всю судьбу свою, всю будущность им посвятить, когда кончишь курс и место достанешь? Слышали мы это, да ведь это буки, а теперь? Ведь тут надо теперь же что-нибудь сделать, понимаешь ты это? А ты что теперь делаешь? Обираешь их же. Ведь деньги-то им под сторублевый пенсион да под господ Свидригайловых под заклад достаются! От Свидригайловых-то, от Афанасия-то Ивановича Вахрушина чем ты их убережешь, миллионер будущий, Зевес, их судьбою располагающий? Через десять-то лет? Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а сестра? Ну, придумай-ка, что может быть с сестрой через десять лет али в эти десять лет? Догадался?»
Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением. Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать и истерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Теперь же письмо матери вдруг как громом в него ударило. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или...
«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе всё, отказавшись от всякою права действовать, жить и любить!»
«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти...»
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь... теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это... Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.

(Преступление и наказание.Роман в шести частях с эпилогом. Часть первая. IV)

0

33

Ф.М.Достоевский - "ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ"

"Преступление и наказание" — это роман Достоевского, который уже более столетия служит поводом для напряженных раздумий о цене человеческой жизни, о моральных границах своеволия, о том, сколько в человеке от дьявола, а сколько — от Бога.

Петербург в романе

Очень большое значение в романе имеет изображение Петербурга. У Достоевского это не город величественных дворцов и палат, фонтанов. Это город с черными лестницами, облитыми помоями, дворцами-колодцами, напоминающими душегубку, город облупленных стен, невыносимой духоты и зловония. В этом городе невозможно остаться здоровым, он душит и давит. Не случайно в его описании преобладает желтый цвет – символ болезни, нищеты, убожества жизни. Желтые обои и мебель в комнате старухи-процентщицы, желтая, «похожая на шкаф или сундук» каморка Раскольникова, дома окрашены в желто-серый цвет, желтоватые обои в комнате Сони, «мебель желтого отполированного дерева» в кабинете Порфирия Петровича, желтый цвет обоев в номере гостиницы, где остановился Свидригайлов. Желтый цвет усиливает атмосферу нездоровья, печали, вызывает чувство подавленности и угнетенности.

Очень часто события происходят вечером, на закате солнца. Солнце у Достоевского как символ тревоги, состояния предзнаменования, знак часа, когда совершаются роковые события. Желто-красный колорит как бы олицетворяет символ золота и убийства.

Идея Раскольникова органически связана с жизненными условиями, в которых он оказался: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, – все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши». Духота петербургских трущоб – неотъемлемая часть общей атмосферы безысходной атмосферы романа.

Существует связь и между мыслями Раскольникова и размерами его каморки, крошечной клетушки шагов шесть длиной, с желтыми, пыльными, отставшими от стены обоями и низким давящим потолком. Эта каморка – прообраз более грандиозной, но столько же душной «каморки» большого города. Не случайно Катерина Ивановна Мармеладова говорит, что на улицах Петербурга, словно в комнатах без форточек.

Картину тесноты, давящей скученности людей, ютящихся «на аршине пространства», усугубляет чувство духовного одиночества человека в толпе. Люди в этом безысходном мире объединены злорадством и нездоровым любопытством к несчастьям ближнего, относятся друг к другу с подозрением и недоверием. Мармеладов рассказывает Раскольникову историю своей жизни под пьяный хохот и язвительные насмешки посетителей распивочной; не раз сбегаются на скандал жильцы дома, в котором снимает квартиру Катерина Ивановна.

Раскрывая конфликт героев на фоне Петербурга, Достоевский выбрал не парадно-благополучную его часть, а ту, где совершается процесс жизни города. Петербург в романе – мертвенный, холодный, равнодушный к судьбе человека город: «необъяснимым холодом» веет на Раскольникова «от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта картина».

Картины нищего Петербурга в романе "Преступление и наказание" пронизаны глубокой болью за человека, жгучим чувством социального негодования. Облик романа «Преступление и наказание» определяют картины бедности, бесправия и безысходности. Жизненные тупики, одиночество приводят героев Достоевского к пьянству, преступлению, смерти. Герои романа мучительно сознают безысходность своего положения и жестокость окружающей их действительности. Петербург выступает как подстрекатель и невидимый участник преступления Родиона Раскольникова. В трактире вблизи Сенной он случайно слышит разговор студента и офицера о процентщице. В грязи, духоте, вони, под пьяные крики завязывается его трагедия. В трактире звучит исповедь Мармеладова, в трактире раскрывает душу Свидригайлов. На бульваре Раскольников встречает подвыпившую, опозоренную девочку. На улице истекает кровью чахоточная Катерина Ивановна, в приступе безумия заставляющая своих голодных детей плясать и кривляться перед прохожими. На улице затоптан лошадьми Мармеладов. На площади всенародно кается Раскольников.

В романе изображен центр торговли тогдашнего Петербурга – Сенная площадь, а также прилегающие к ней мрачные улицы и закоулки. Екатерининский канал Достоевский называет «канавой». Во времена Достоевского на Сенной площади находился главный рынок города, поэтому там всегда – с раннего утра и до позднего вечера – толпился народ. В двух шагах от Сенной находился Столярный переулок, известный тем, что там находилось большое количество кабаков.

Раскольников каждую ночь просыпается, когда пьяницы с криками расходятся из этих кабаков по домам. Ф.М. Достоевский хорошо знал район Сенной площади. Здесь жил он сам, и здесь он поселил героев своего романа. Вот Раскольников, возвращаясь к себе домой после мучительного сна в кустах на Петровском острове, направился к Сенной площади: «Было около девяти часов, когда он проходил по Сенной. Все торговцы на столах, на лотках в лавках и в лавочках запирали свои заведения или снимали и прибирали свой товар и расходились по домам, равно как и их покупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников... Тут лохмотья не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скандализуя». Раскольников – один из этой толпы. Проходя мимо торговцев нитками, тесемками и ситцевыми платками, он неожиданно для себя услышал разговор, из которого узнал, что «завтра, ровно в семь вечера», старуха-ростовщица «останется дома одна». Эта встреча с мещанином, его женой и Лизаветой – сестрой процентщицы – стала для него решающей.

В июльскую жару Раскольников бродит по улицам города: «На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу». Запахи из «канавы», из дворов, с помоек, пыль и духота – все это вызывает у Раскольникова «чувство глубочайшего омерзения» и делает его мысли еще более кошмарными.

***

В романе неоднократно упоминается Юсупов сад. Направляясь к старухе-процентщице и проходя мимо Юсупова сада, Раскольников «даже очень было занялся мыслью об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу он перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь». Вероятно, Достоевский приписал Раскольникову собственные мысли, поскольку его очень волновала идея благоустройства города. В Юсупов сад любил заходить друг Раскольникова – Разумихин. Этот сад называет Раскольников в разговоре со Свидригайловым.

Деталями и сценами жизни Петербурга пронизан весь роман: «По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он направился на Сенную. Не доходя до Сенной, на мостовой, перед молочной лавкой стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный роман».

Бесцельно бродя по городу, Раскольников забрел в один из переулков: «Миновав площадь, он попал в переулок... Он и прежде проходил часто этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим в Садовую». Особенно его тянуло к этим местам, когда становилось тошно на душе, «чтоб еще тошнее было». Его одолевали мысли о том, как в обществе «обессмыслена человеческая жизнь, какой ужасной, позорной ценой приходится платить» за жалкое существование.

Таким образом облик города сливается с самыми черными мыслями Раскольникова, как будто специально для того, чтобы окончательно доконать его. В тесной и удушливой атмосфере узких улочек, в перенаселенных квартирах разворачиваются драматические события из жизни униженных и оскорбленных, жизни на позорных, унизительных для человека условиях. Глазами своего героя Достоевский воссоздает особое состояние мира, в котором право на существование покупается ценой постоянных сделок с совестью.

Если бы Сонечка Мармеладова не стала зарабатывать на жизнь «желтым билетиком» – умерли бы с голоду дети Катерины Ивановны. В той ситуации, в которой она оказалась, даже самоубийство исключено. Добро Сони по отношению к ближним требует зла по отношению к себе. Нравственная гармония в этих условиях недостижима, а стремление к ее немедленному осуществлению оборачивается бесчеловечностью. По словам Сонечки, например, Катерина Ивановна «не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается». Жизнь ставит героев в тупиковые ситуации, когда, с точки зрения логического ума Раскольникова, «безнравственным» становится само неукоснительное требование нравственности.

Сестра Раскольникова Дуня готова не задумываясь выйти замуж без любви за расчетливого и циничного дельца Лужина, чтобы помочь брату. Раскольников попадает в положение, аналогичное положению Сонечки. «Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же и поскорее...» Таким образом жизнь не только не удаляет героя от обдуманного решения, а как будто специально, на каждом шагу наталкивает на него.

0

34

Петербург в романе Достоевского ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ.

“Преступление И наказание” - социальный, психологический и философский роман, написанный Достоевским в 1866 году.
Это смутное время и наложило отпечаток “духа неволи”,упомянутый еще Пушкиным, на Петербург.
Таким образом, самый красивый и благородный город России выступает наравне с гоголевским и некрасовским образами.

    Тема “маленького человека” снова звучит с небывалой силой.Но Достоевский идет в своих размышлениях еще дальше. Он с философской точки зрения не только углубляется в душу и разум подобного героя,но и пытается найти причину всего этого. Но именно Петербург,город,который автор любил своеобразной горькой и мучительной любовью, стал ответом на все вопросы.
     Впервые мы встречаемся с полным Петербургом на улицах беднейших кварталов,на одной из которых "посчастливилось" жить Раскольникову.Городской пейзаж безотраден и сумрачен.“Духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу” сдавливают еще не убитую,но уже угасающую человеческую душу Родиона Романовича железным кольцом безысходности.
    Но он привык к этой убогой жизни, стал неотъемлемой частью ее.На мосту, с которого открывается величественная невская панорама, Раскольников чуть не попал под богатую коляску, и кучер хлестнул его кнутом на потеху прохожим... Оттого-то ему больше по сердцу нищий район Сенной,населенном людьми на грани бедности и просто нищими, пьяницами и проститутками.Лишь раз перед Раскольниковым возникает царственная панорама Петербурга. И что же? Она ему чужда, это не его город.“Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина...”
     Покидая шумные, нелепые улицы, писатель ведет нас в дома, где живут его герои.Мы входим в “грязные и вонючие” дворы, поднимаемся по темным,облитыми помоями лестницам,заглядываем в крошечные убогие "квартиры".Жутко становится оттого, что герои живут то в “гробу”, как Раскольников, то в уродливом “сарае”, как Соня, то в “прохладном углу”, где обитает Мармеладов. Свою последнюю ночь перед самоубийством Свидригайлов проводит хоть и в отдельном номере, но “душном и тесном”.Но все они ощущают не только пространственное стеснение.Самое страшное - эти безобразные помещения являются причиной психического разлада с самим собой.Понятно, почему в таком пространстве вынашиваются смелые и дерзкие идеи Раскольникова,проявляется в полной мере сущность Мармеладова,преступает все нравственные каноны Соня,медленно умирает Катерина Ивановна.
     Характерной чертой для окружающего пространства, по которой мы узнаем обстановку и людей, затронутых болезнью, является раздражающий, навязчивый, нездоровый желтый цвет.Это цвет и обоев, и мебели в комнатке процентщицы, и одновременно определяющий цвет столицы, так как именно в желтый красили все казенные учреждения.Желто от постоянного пьянства лицо Мармеладова, желтая “похожая на шкаф или на сундук” каморка Раскольникова,женщина - самоубийца с желтым испитым лицом,перстень с желтым камнем на руке Лужина.Этот тягостный, болезненный столичный пейзаж становится фоном, конкретной бытовой средой, в которой разворачивается действие романа, придает ему особо напряженный и мрачный колорит.
     Почти в каждом романе Ф. М. Достоевского присутствуют дети. Но в Петербурге нет места счастливому детству: “Там нельзя детьми оставаться. Там семилетний развратен и вор”. А Миколка признается, что в этом городе можно найти все, кроме отца и матери.Автор подчеркивает этим,что город потерял все,ради чего можно существовать.
     Эти детали отражают напряженную, безысходную атмосферу существования главных действующих лиц произведения, являются предвестниками недобрых событий.Через весь роман проходят жуткие сцены, раскрывающие повседневную трагическую жизнь горожан. Петербург-это город, в котором невозможно быть здоровым, бодрым, полным сил. Он душит и давит. Он — соучастник преступлений, соучастник безумных идей и теорий. Он — свидетель кошмарных снов и человеческих несчастий.В Петербурге Достоевского жизнь приобретает фантастически уродливые очертания и реальное кажется нередко кошмарным видением, а бред и сон - реальностью.Атмосфера этого Петербурга — атмосфера тупика и безысходности.
     Образ Петербурга в романе Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание” глубоко символичен. Он является, с одной стороны, социальным фоном, на котором разворачиваются события произведения, с другой — сам выступает действующим лицом, соучастником страшного преступления Раскольникова, а также и его раскаяния, возвращения в мир людей.В этом фантастическом образе города, враждебного человеку и природе, воплощен протест писателя-гуманиста против господствующего зла, против ненормально устроенного современного ему общества.его.Автор пытается понять жизнь столичного “дна”, мир “униженных и оскорбленных”, мир “бедных людей”.

0

35

Петербург в романе Достоевского ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Что мы знаем о Санкт-Петербурге? Это город, сотворенный руками талантливейших архитекторов, символ расцвета и величия послепетровской России. Город пышных балов и дворцовых переворотов, поражающий и сегодня своим великолепием. Но был и другой, неизвестный нам, далекий Петербург. Город, где люди прозябают в «клетушках», в грязных желтых домах с темными лестницами, а свободное время проводят в смердящих трактирах и кабаках. Город, где жизнь безотрадна, страшна и призрачна. Именно такой образ Петербурга в романе «Преступление и наказание» рисует Достоевский.

Игра контрастов

Есть такое выражение: «Петербург Достоевского». Оно отражает восприятие города писателем. Федор Михайлович видел его больным, сырым, мрачным и все-таки прекрасным. Он, как и герой его романа Раскольников, любил Петербург мучительной и горькой любовью, воспринимал его исключительно по-особому. И Пушкин, и Некрасов, и Гоголь в своих произведениях воссоздавали контрастный образ Петербурга. Достоевского от них отличает особый характер мировосприятия, что объясняется обострением контрастов тогдашней столицы России во время пребывания в ней писателя (в шестидесятые-семидесятые годы девятнадцатого века). В ту пору стремительно развивался капитализм, за счет банкирских контор, рабочих предместий, доходных домов и заводов город стремительно разрастался. Но вернемся к произведению. Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Образ Петербурга Стоит лето, на улице жарко, но сумрачен и нерадостен городской пейзаж. Мы смотрим на летний город глазами голодного бедняка. Всюду толкотня, духота, пыль, всюду известка, кирпич, леса, всюду особенная вонь, знакомая каждому петербуржцу, не имевшему возможности уехать летом на дачу.

Образ Петербурга в романе Достоевского не всегда предстает таким.

Встречаются описания картин природы и великолепных видов столицы, но они выступают лишь контрастом к безотрадному изображению. Среди разряженных женщин, богатых особняков голодный юноша ощущает себя отверженным. На мосту, с которого взору открывается невская величественная панорама, Раскольников чуть было не попадает под богатую коляску, и на потеху прохожим кучер хлещет его кнутом. Юноше больше по сердцу Сенная площадь. Да, она нищая, но здесь он находит своеобразную красоту и чувствует себя своим. На улицах города Образ Петербурга в романе «Преступление и наказание» воссоздается так ярко, потому что все события большей частью происходят на улице. Щегольская коляска где-то в переулке возле Сенной давит несчастного Мармеладова. Уже на следующий день на улице его полубезумная и чахоточная вдова истекает кровью. На набережной стреляется Свидригайлов. На улице Раскольников всенародно пытается принести покаяние. Все эти нарисованные крупным планам сцены дополняются беглыми эпизодами. Из них создается фон, на котором разворачиваются трагические судьбы Сонечки, Мармеладова, Раскольникова.

В домах героев
С грязных шумных улиц Достоевский уводит нас в типичные для капиталистического Петербурга дома, где проживают его герои. Мы попадаем в зловонные дворы, поднимаемся по мрачным узким лестницам. Комнаты рисуются в полумраке, они слабо освещаются тусклым огарком свечи или косыми лучами заходящего летнего солнца. Образ Петербурга в романе «Преступление и наказание» представляется жутким, и такой же жуткой видится жизнь, жалко протекающая на его замусоренных улицах и в нищенских трущобах. Реально происходящие события – убийство старухи-процентщицы, возникновение «из-под земли» человека, называющего Раскольникова «убивцем», отчаянные уличные вопли – похожи на кошмарные видения безумного. В то же время бредовые грезы Раскольникова так напоминают реальную действительность...

Мир нищеты
Мрачный серый город, в котором распивочные, призывающие бедняков залить свои горести, расположены на каждом углу... на улицах пьяный народ и проститутки, везде царят нищета, болезни и бесправие – таков образ Петербурга, созданный Достоевским. Здесь можно задохнуться от смрада, появляется желание скорее убежать, набрать свежего воздуха в легкие, избавиться от испарений безнравственности и подлости. Такой он, страшный мир невыносимых страданий, мир нищеты, мир, в котором зарождаются полубезумные помыслы Раскольникова. Среди героев, населяющих страницы романа, часто встречаются дети. Достоевского неотступно преследуют мысли об их судьбах, сердце писателя остро ранят их мучения. Другой образ Петербурга В романе «Преступление и наказание» город представлен не только оскорбленными и униженными людьми, но и деятельными, промышляющими, кто чем может. Вот мошенник Кох скупает просроченные вещи у старухи-процентщицы. Вот держатель распивочной Душкин прячет краденое. Вот купец Юшкин берет плату за дешевые номера. Вот Дарья Францевна и Луиза Ивановна в прямом смысле торгуют женщинами. Отчетливо на фоне этих персонажей вырисовываются две фигуры: делец-промышленник Лужин и шулер Свидригайлов. Первый – негодяй, способный на любые злодеяния, второй – посетитель петербургских кабаков, еще во времена крепостного права истязавший крепостных. Все эти люди создают образ Санкт-Петербурга. Однако он не сводится к описанию уродливого быта героев, а несет философско-символическое значение.

Город как олицетворение окружающей действительности

Достоевский считал, что Петербург создан не для людей, а для славы государя. Петр Первый не чувствовал стремлений своего народа, пытался привить русским европейские вкусы и мышление. Вот и город у него получился «нерусским», «сочиненным». Раскольникова здесь все раздражает: и отвратительный запах, и нестерпимая жара, и желтый цвет. Он гуляет по переулкам вокруг Сенной, но не замечает красивых зданий, не видит Юсупова Сада, проходит мимо Вознесенской церкви. Его внимание обращено лишь на пивные с грязными мужиками, нищих прохожих, доведенных до крайнего отчаяния самоубийц, мелких торговцев… Петербург – это символ несправедливого, неустроенного общества, безжалостного и невосприимчивого к простым людям. И все же здесь живут русские люди, сохранившие духовную цельность и православную веру. Они страдают по-русски, верят по-русски, спасаются по-русски. Город – это действующее лицо, выступающее даже не свидетелем, а соучастником дикого преступления Раскольникова и его раскаяния, покаяния и возвращения в мир людей.

В заключение

Федор Михайлович Достоевский – гениальнейший писатель, рассматривающий разные стороны современного для него общества и рисующий без прикрас реальные картины жизни русского народа. Образы людей, созданные им в романе «Преступление и наказание», пронизаны духом протеста против унижения человека, социальной несправедливости. Мировоззрение писателя основывается на фундаментальных истинах: любви к человеку и признанию его духовной индивидуальности. Все искания Достоевского направлены на создание для людей достойных условий жизни. Городские пейзажи в этом несут огромную смысловую нагрузку. В образе Петербурга воплощается чувство безысходности, которое испытывают герои произведения. Город давит, душит, внушает сумасшедшие идеи, навевает кошмарные видения. В этой обстановке и рождается безумная теория Раскольникова. - Читайте подробнее на FB.ru: http://fb.ru/article/138180/obraz-peter … stoevskogo

0

36

«Преступлению и наказанию» 150 лет

Анна Генова
28.01.2016

29 января 1866 года журнал «Русский вестник» начал публиковать главы нового романа Фёдора Достоевского «Преступление и наказание». О писателе и его великом романе мы поговорили с заместителем директора Музея Достоевского, президентом Российского общества Достоевского Борисом Тихомировым.

‒ При каких обстоятельствах именно журнал «Русский вестник» взялся за публикацию?

‒ Письмом от середины сентября 1865 г. Михаилу Никифоровичу Каткову, главному редактору «Русского вестника», Достоевский предложил своё ещё не написанное произведение. Тогда это был замысел не романа, а небольшой повести. Писатель, в очередной раз проигравшись в пух и прах на рулетке в Висбадене, крайне нуждался в деньгах, он сидел в гостинице буквально без обеда и свечей. Журнал «Современник» отказался печатать произведение Достоевского за то, что тот «бросал камушки в Чернышевского» (имеется в виду повесть «Крокодил»), а журнал «Библиотека для чтения», с которым у Достоевского была договоренность, разорился как раз летом 1865 г. С «Отечественными записками» (редактор А. Краевский) Достоевский тоже не нашёл общего язык. Оставался только «Русский вестник», в который он и обратился.

http://www.russkiymir.ru/upload/medialibrary/ca0/ca0bf9e66d8d422dcccea95258221f6f.jpg
«Преступление и наказание». Иллюстрация Николая Каразина

‒ Какова была первая реакция современников на новый роман?

‒ Разнообразная, в основном, воспринимали как захватывающий детектив с психологически точным разбором мотивации убийства. Публицист Михаил Катков сказал Достоевскому, что благодаря «Преступлению и наказанию» у «Русского вестника» «прибыло 500 подписчиков лишних». Так что произведение сразу приобрело популярность и даже подняло рейтинг журнала.

‒ Почему именно этот роман вошел в школьную программу?

‒ Ну, во-первых, такова традиция. «Преступление и наказание» было включено в программу средней школы начиная с 1930-х годов. И, как ни странно, на протяжении 30-х годов изучалось монографически, то есть ему был посвящён целый блок занятий. Тогда для советских идеологов системы образования была важна «антикапиталистическая», «антибуржуазная» направленность произведения, которая при этом понималась достаточно прямолинейно. Потом на тридцать лет роман был изъят из школьной программы и вновь включён лишь в 1968 году. В новых методиках изучения уже не было такого грубого социологизма, как в предвоенные годы, но тенденция сохранялась в принципе та же. В последние десятилетия на первый план школьной программы вышла христианская мысль романа. И это, конечно же, лучше соответствует авторской концепции «Преступления и наказания», но порождает свои сложности как в преподавании, так и в ученическом восприятии. Высказывалось даже мнение, что глубина замысла этого романа «неподъёмна» для 15–16-летних подростков. Предлагалось заменить «Преступление и наказание», например, на роман «Подросток». Но это предложение не нашло поддержки. И это хорошо! Потому что, во-вторых, «Преступление и наказание» — это художественный шедевр. Это одно из самых композиционно стройных и совершенных произведений Достоевского. Плюс: это самый «петербургский» роман русской литературы. Сотрудники нашего музея проводят экскурсии по местам действия произведения, которые пользуются большой популярностью у школьников – ведь это очень «освежает» восприятие романа. «Преступление и наказание» также хорошо готовит к восприятию других романов Достоевского. Немаловажно, что это произведение является первым из так называемого «великого пятикнижия» писателя, в нём впервые проявились важнейшие принципы архитектоники религиозно-философского романа Достоевского.

http://www.russkiymir.ru/upload/medialibrary/699/6995c2254c040e01d1ae24e27ef3b138.jpg
Иллюстрация Д. Шмаринова к роману, 1935–36 гг.

‒ Какие, например?

‒ Если выражаться литературоведческим языком, «горизонталь» реального времени и пространства (сюжет преступления, наказания и воскресения Родиона Раскольникова) скрещивается с метафизической «вертикалью» (постоянные «прорывы» повествования в сакральный план: картина Судного дня в финале исповеди Мармеладова; вечность в виде баньки с пауками в рассуждениях Свидригайлова и прочее). Для постижения религиозно-философских глубин поздней прозы писателя указать на это исключительно важно! Изучение «Преступления и наказания» даёт в этом и многих других отношениях хороший опыт чтения Достоевского.

‒ Как Вы считаете, почему «Преступление и наказание» является самым известным романом за рубежом?

‒ Я не убеждён, что это действительно так. Когда говорят: «самый известный», то встаёт вопрос о критериях, о методиках построения рейтинга. О чём у нас речь: о тиражах, о количестве переводов, экранизаций, инсценировок? Всерьёз такими подсчетами никто не занимался, хотя это и представляется весьма небезынтересным. «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы» ‒ каждый по-своему ‒ не менее популярны в мире, чем «Преступление и наказание». Так, на рубеже XX и XXI вв. в одном из рейтингов «Братья Карамазовы» вошли в десятку величайших книг минувшего тысячелетия как единственный русский роман. С другой стороны, «Записки из подполья» на Западе традиционно считают первым по времени экзистенциалистским текстом, открывшим эпоху не только в литературе, но и в мировой философской мысли.

В разные эпохи и в разных национальных культурах в «лидеры» выходил и выходит то один, то другой, то третий роман Достоевского. Скажем, в Японии сейчас огромными тиражами издаются и переиздаются всё те же «Братья Карамазовы» в новейшем переводе И. Камеямы. В 1950-е прогремел фильм А. Куросавы «Идиот». «Преступление и наказание» также весьма популярно в Японии, но с названными произведениями его судьбу в стране Восходящего Солнца сравнивать нельзя.

Если же говорить в общих чертах о причинах популярности «Преступления и наказания» в XX и XXI вв., то я думаю, что это связано с тем значением, которое с середины XIX в. в жизни человечества начала приобретать идея, ставшая с расшатыванием, а затем и с крушением традиционного общества новой мировой силой. Вспомните «каторжные сны» Раскольникова в эпилоге романа. Мир погружается в безумие: нет единого, общего связующего начала, у каждого своё представление об истине, сколько людей ‒ столько и правд. И это оборачивается планетарной катастрофой. Вся история – как минувшего столетия, так и первых лет нового века, увы, это реальный комментарий к финалу «Преступления и наказания». Однако в финале звучат слова надежды: «Их воскресила любовь». Вот почему к этому роману вновь и вновь обращаются миллионы читателей во всем мире.

http://www.russkiymir.ru/upload/medialibrary/1ea/1eaf30ee2422a3d6e637b90ce18665d3.jpg
Михаил Шемякин. Сон Раскольникова, 1964 г.

– В таком случае, более глобальный вопрос: почему Достоевский в принципе является одним из самых читаемых автором за рубежом?

– Этот вопрос ещё более обширный и сложный, чем предыдущий. Достоевский ‒ явление эпохальное. Однако эпоха Достоевского ещё далека от своего завершения. Переживаемое нами время в известном смысле находится внутри эпохи Достоевского. И именно этим прежде всего определяется значение духовного наследия великого русского писателя для современного человека вне зависимости от места проживания.

В одном из предсмертных набросков Достоевский записал: «Не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла». Это признание является не только свидетельством личных религиозных исканий и обретений писателя, но и самой полной формулой творчества, открывающей природу потрясающей энергетики художественных созданий писателя. Ибо в творчестве Достоевского воплотить «осанну» – высшую хвалу Богу и созданному Им миру – возможно единственно изображая путь её прохождения через великое «горнило сомнений», потому что только таким и может быть путь свободы человеческого духа. Вот этим столкновением pro и contra, совершающимся не в умозрительной теории, а в сердцах человеческих, где «дьявол с Богом борется», и потрясает читателя творчество Достоевского. И может быть, прежде всего читателя нашего времени, вне зависимости от места проживания. А время наше таково, что в нём накопилась «критическая масса» аргументов contra, препятствующих вере и в Бога, и в человека, но равно и время, когда наряду с кризисом веры всё острее и острее переживается кризис безверия, тупиковый характер безверия, преодоление которого для многих может быть помыслено и приемлемо лишь на путях Достоевского – путях свободного духа, проходящего «через большое горнило сомнений»…

‒ Достоевский стал знаменитостью – ещё не мировой, но общерусской – ещё при жизни. И всё же, как отличается наше восприятие его фигуры и его творчества от восприятия того времени?

— Большинству современников не дано было понять и оценить масштаб и глубину творчества Достоевского. Для них он в значительной степени был «певцом униженных и оскорбленных» и/или «жестоким талантом» (определение критика Н. Михайловского). Открыл Достоевского, как великого христианского писателя и глубочайшего религиозного мыслителя, русский Серебряный век, начиная с Владимира Соловьева и Василия Розанова (затем пришли Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Вячеслав Иванов и другие). В Европе и Америке его романы начали переводить в последней четверти XIX века, но осознали его подлинное значение лишь после Первой мировой войны, когда в человеке и обществе раскрылись такие «сатанинские бездны», о которых XIX век не мог даже и помыслить, и стало явью то, что современникам в произведениях Достоевского представлялось лишь фантастикой, гиперболой, бредом…

http://www.russkiymir.ru/upload/medialibrary/6e7/6e7fcf081c53ba492fcd9391f279c373.jpg
Илья Глазунов. Двор (к роману «Преступление и наказание»), 1983 г.

‒ Как Ваш музей отмечает эту годовщину? Планируется ли в связи с юбилеем романа проводить какие-то мероприятия в течение года?

‒ Сейчас у нас уже открыта выставка под названием «Перерыть все вопросы в этом романе». Вынесенные в заглавие слова ‒ это запись «для себя», сделанная Достоевским среди черновых набросков к роману, в которой он определил «сверхзадачу» в работе над этим произведением.

Также мы планируем в юбилейном году переиздать (в дополненном и исправленном виде) мою книгу «"Лазарь! Гряди вон". Роман Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание" в современном прочтении. Книга-комментарий». Она пользовалась большим спросом у читателей и давно разошлась.

В июне этого года в Гранаде (Испания) пройдёт очередной XVI симпозиум Международного общества Достоевского (International Dostoevsky Society), – это очень серьезная ассоциация, существующая с 1971 года. В этом году от нашего музея пять человек включены в программу симпозиума, пленарное заседание которого посвящено как раз 150-летию «Преступления и наказания».

0

37

Достоевский
Читаем ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, — и не мог устоять.

Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить всё это есть единственное средство не потерять красоты своей даже в старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.

(Преступление и наказание. Часть третья, глава I)

0

38

Преступление и наказание. Часть третья. Глава II
Цитата
"
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет... Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими... слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.

— Не расспрашивайте его очень об чем-нибудь, если увидите, что он морщится; особенно про здоровье очень не спрашивайте: не любит.

— Ах, Дмитрий Прокофьич, как тяжело быть матерью! Но вот и эта лестница... Какая ужасная лестница!

— Мамаша, вы даже бледны, успокойтесь, голубчик мой, — сказала Дуня, ласкаясь к ней, — он еще должен быть счастлив, что вас видит, а вы так себя мучаете, — прибавила она, сверкнув глазами.

— Постойте, я загляну вперед, проснулся ли? "

0

39

Достоевский
http://modernlib.ru/template/img/book.gif Читаем ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

— Слишком известный феномен, — ввязался Зосимов, — исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление поступками, начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон.
«А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает», — подумал Раскольников.
— Да ведь этак, пожалуй, и здоровые так же, — заметила Дунечка, с беспокойством смотря на Зосимова.
— Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах...
При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у заболтавшегося на любимую тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел, как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на бледных губах. Он что-то продолжал соображать.

......

— Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Полно, Родя, я уверена, всё, что ты делаешь, всё прекрасно! — сказала обрадованная мать.
— Не будьте уверены, — ответил он, скривив рот в улыбку. Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
«А ведь точно они боятся меня», — думал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна, действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
«Заочно, кажется, так ведь любил их», — промелькнуло в его голове.
— Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! — вдруг выскочила Пульхерия Александровна.
— Какая это Марфа Петровна?
— Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так много об ней писала тебе.
— А-а-а, да, помню... Так умерла? Ах, в самом деле? — вдруг встрепенулся он, точно проснувшись. — Неужели умерла? Отчего же?
— Представь себе, скоропостижно! — заторопилась Пульхерия Александровна, ободренная его любопытством, — и как раз в то самое время, как я тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
— Разве они так жили? — спросил он, обращаясь к сестре.
— Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет... Как-то вдруг потерял терпение.
— Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?
— Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, — чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась.
— Случилось это у них утром, — продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. — После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом...
— Избитая-то?
— ...У ней, впрочем, и всегда была эта... привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню... Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!
— Еще бы! — сказал Зосимов.
— И больно он ее избил?
— Ведь это всё равно, — отозвалась Дуня.
— Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.
— Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, — вырвалось у Пульхерии Александровны.
— Да что вы, боитесь, что ль, меня все? — сказал он с искривившеюся улыбкою.
— Это действительно правда, — сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. — Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
Лицо его перекосилось как бы от судороги.
— Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя... Зачем ты, Дуня! — заговорила в смущении Пульхерия Александровна, — это я, вправду, ехала сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу... и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива... Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя...
— Полноте, маменька, — с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку, — успеем наговориться!
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
— Что ты? — крикнул Разумихин, хватая его за руку.
Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением.
— Да что вы все такие скучные! — вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, — скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем разговаривать... Собрались и молчим... Ну, что-нибудь!
— Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, — сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.
— Чего ты, Родя? — недоверчиво спросила Авдотья Романовна.
— Так, ничего, одну штуку вспомнил, — отвечал он и вдруг засмеялся.
— Ну, коль штуку, так и хорошо! А то и я сам было подумал... — пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть... если застану...
Он откланялся и вышел.
— Какой прекрасный человек! — заметила Пульхерия Александровна.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный... — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не помню, где я его прежде до болезни встречал... Кажется, где-то встречал... Вот и этот тоже хороший человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
— Очень, — ответила Дуня.
— Фу, какой ты... свинтус! — произнес страшно сконфузившийся и покрасневший Разумихин и встал со стула. Пульхерия Александровна слегка улыбнулась, а Раскольников громко расхохотался.
— Да куда ты?
— Я тоже... мне надо.
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и тебе надо. Не ходи... А который час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Всё только я да я говорю!..
— Это подарок Марфы Петровны, — ответила Дуня.
— И предорогие, — прибавила Пульхерия Александровна.
— А-а-а! какие большие, почти не дамские.
— Я такие люблю, — сказала Дуня.
«Стало быть, не женихов подарок», — подумал Разумихин и неизвестно чему обрадовался.
— А я думал, это Лужина подарок, — заметил Раскольников.
— Нет, он еще ничего не дарил Дунечке.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он, смотря на мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном, с которым он об этом заговорил.
— Ах, друг мой, да! — Пульхерия Александровна переглянулась с Дунечкой и Разумихиным.
— Гм! Да! А что мне вам рассказать? Даже мало помню. Она больная такая девочка была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать, и о монастыре всё мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом стала говорить, да, да... помню... очень помню. Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая аль горбатая, я бы, кажется, еще больше ее полюбил... (Он задумчиво улыбнулся). Так... какой-то бред весенний был...
— Нет, тут не один бред весенний, — с одушевлением сказала Дунечка.
Он внимательно и с напряжением посмотрел на сестру, но не расслышал или даже не понял ее слов. Потом, в глубокой задумчивости, встал, подошел к матери, поцеловал ее, воротился на место и сел.
— Ты и теперь ее любишь! — проговорила растроганная Пульхерия Александровна.
— Ее-то? Теперь? Ах да... вы про нее! Нет. Это всё теперь точно на том свете... и так давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается...
Он со вниманием посмотрел на них.
— Вот и вас... точно из-за тысячи верст на вас смотрю... Да и черт знает зачем мы об этом говорим! И к чему расспрашивать? — прибавил он с досадой и замолчал, кусая себе ногти и вновь задумываясь.
— Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, — сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, — я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.
— Квартира?.. — отвечал он рассеянно. — Да, квартира много способствовала... я об этом тоже думал... А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, — прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.
Еще немного, и это общество, эти родные, после трехлетней разлуки, этот родственный тон разговора при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы наконец ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.
— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец, а ты не должна. Один кто-нибудь. Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Родя, Родя! Да ведь это всё то же самое, что и вчера, — горестно воскликнула Пульхерия Александровна, — и почему ты всё подлецом себя называешь, не могу я этого выносить! И вчера то же самое...
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Всё в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение...
«Лжет! — думал он про себя, кусая ногти со злости. — Гордячка! Сознаться не хочет, что хочется благодетельствовать! О, низкие характеры! Они и любят, точно ненавидят... О, как я... ненавижу их всех!»
— Одним словом, я выхожу за Петра Петровича, — продолжала Дунечка, — потому что из двух зол выбираю меньшее. Я намерена честно исполнить всё, чего он от меня ожидает, а стало быть, его не обманываю... Зачем ты так сейчас улыбнулся?
Она тоже вспыхнула, и в глазах ее мелькнул гнев.
— Всё исполнишь? — спросил он, ядовито усмехаясь.
— До известного предела. И манера, и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно, себя ценит, может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня ценит... Чего ты опять смеешься?
— А чего ты опять краснеешь? Ты лжешь, сестра, ты нарочно лжешь, по одному только женскому упрямству, чтобы только на своем поставить передо мной... Ты не можешь уважать Лужина: я видел его и говорил с ним. Стало быть, продаешь себя за деньги, и, стало быть, во всяком случае поступаешь низко, и я рад, что ты, по крайней мере, краснеть можешь!
— Неправда, не лгу!.. — вскричала Дунечка, теряя всё хладнокровие, — я не выйду за него, не быв убеждена, что он ценит меня и дорожит мной; не выйду за него, не быв твердо убеждена, что сама могу уважать его. К счастию, я могу в этом убедиться наверно, и даже сегодня же. А такой брак не есть подлость, как ты говоришь! А если бы ты был и прав, если б я действительно решилась на подлость, — разве не безжалостно с твоей стороны так со мной говорить? Зачем ты требуешь от меня геройства, которого и в тебе-то, может быть, нет? Это деспотизм, это насилие! Если я погублю кого, так только себя одну... Я еще никого не зарезала!.. Что ты так смотришь на меня? Что ты так побледнел? Родя, что с тобой? Родя, милый!..
— Господи! До обморока довела! — вскричала Пульхерия Александровна.
— Нет, нет... вздор... ничего!.. Немного голова закружилась. Совсем не обморок... Дались вам эти обмороки!.. Гм! да... что бишь я хотел? Да: каким образом ты сегодня же убедишься, что можешь уважать его и что он... ценит, что ли, как ты сказала? Ты, кажется, сказала, что сегодня? Или я ослышался?
— Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича, — сказала Дунечка.
Пульхерия Александровна дрожащими руками передала письмо. Он с большим любопытством взял его. Но прежде чем развернуть, он вдруг как-то с удивлением посмотрел на Дунечку.
— Странно, — проговорил он медленно, как бы вдруг пораженный новою мыслию, — да из чего я так хлопочу? Из чего весь крик? Да выходи за кого хочешь!
Он говорил как бы для себя, но выговорил вслух и несколько времени смотрел на сестру, как бы озадаченный.
Он развернул наконец письмо, всё еще сохраняя вид какого-то странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать и прочел два раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и все ждали чего-то особенного.
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой... с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет.

Все пошевелились; совсем не того ожидали.
....

/Преступление и наказание. Часть третья. Глава III/

0

40

http://1.bp.blogspot.com/-0fzpwE41nmY/VCgeRbS7j9I/AAAAAAAACSw/dKTD-NkwB9w/s1600/i_007.jpg
Соня Мармеладова

Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.

— Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже еще закуску намерена?.. — спросил Раскольников, настойчиво продолжая разговор.
— Гроб ведь простой будет-с... и всё будет просто, так что недорого... мы давеча с Катериной Ивановной всё рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть... а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с... ей утешение... она такая, ведь вы знаете...
— Понимаю, понимаю... конечно... Что это вы мою комнату разглядываете? Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.
— Вы нам всё вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.
— Родя, — сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем... А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее... А то мы тебя утомили, боюсь я...
— Да, да, приду, — отвечал он, вставая и заторопившись... — У меня, впрочем, дело...
— Да неужели ж вы будете и обедать розно? — закричал Разумихин, с удивлением смотря на Раскольникова, — что ты это?
— Да, да, приду, конечно, конечно... А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?
— Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры?
— Пожалуйста, придите, — попросила Дуня.
Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение все как-то странно вдруг законфузились.
— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья... ах, опять «прощай» сказала!..
Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.

.....

— Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться!
— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить.
— А вот ты и не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные... Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так всё сердце и отнимется!
— Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.
— Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? — неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна.
— Так чего ж он будет стоить после того! — резко и презрительно ответила Дунечка.
— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил; пусть пройдется, воздухом хоть подышит... ужас у него душно... а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек Господи, что за город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право... как толкаются... Этой девицы я тоже очень боюсь...
— Какой девицы, маменька?
— Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была...
— Чего же?
— Предчувствие у меня такое, Дуня Ну, веришь иль нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит...
— Совсем ничего не сидит! — с досадой вскрикнула Дуня. — И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.
— Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!
— Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она... прекрасная и что всё это — вздор!
— Дай ей бог!
— А Петр Петрович негодный сплетник, — вдруг отрезала Дунечка.
Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.

.......
http://4.bp.blogspot.com/-qnccESj2iUw/VCgc9D40udI/AAAAAAAACSo/htt30P0H__M/s1600/0009-013-Sonja-Marmeladova.jpg
Соня Мармеладова

— А я об вас еще от покойника тогда же слышала... Только не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал... А теперь пришла... и как узнала вчера вашу фамилию... то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете... Прощайте-с... Я Катерине Ивановне...
Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас!
— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. — Господи! Ко мне... в эту комнату... он увидит... о господи!

(Преступление и наказание. Часть третья. Часть IV)

0


Вы здесь » "КИНОДИВА" Кино, сериалы и мультфильмы. Всё обо всём! » Художники и Писатели » Достоевский, Фёдор Михайлович. Русский писатель, мыслитель, философ