Богатая событиями жизнь Куприна, его многообразное творчество, его драматическая биография — все это составляет чрезвычайно сложную картину. Поэтому нет нужды повторять, как любимо в нашей стране творчество Александра Ивановича Куприна, как популярны его произведения «Молох», «Олеся», «В цирке», «Поединок», «Гранатовый браслет», «Листригоны», «Гамбринус», «Юнкера», «Жанета». Можно с уверенностью сказать о том, что Куприн-писатель получил в нашей стране воистину всенародное признание.
В историю отечественной литературы А.И. Куприн вошёл как автор повестей и романов, а также как крупный мастер рассказа. Он принадлежал к плеяде писателей критического реализма. Большинство его произведений острогражданственны и злободневны. В творчестве Куприна сказалось влияние Чехова, Горького и особенно Л.Н. Толстого. Художник правдивый и жизненно-конкретный, писавший только о том, что он сам видел, пережил и перечувствовал, Куприн обращался своим творчеством к широкой аудитории; в центре его произведений обычно "средний" русский интеллигент-труженик, человек сердечный, совестливый, ранимый жизненными противоречиями; важное место в произведениях Куприна занимают колоритные образы простых людей из народа. Писатель склонен к изображению психологии "групповой", "профессиональной", устоявшейся, часто встречающейся. Жизнелюбие, гуманизм, пластическая сила описаний, богатство языка делают Куприна одним из самых читаемых писателей и в наши дни. Многие его произведения инсценированы и экранизированы; они переведены на ряд иностранных языков.
"Мы должны быть благодарны Куприну за всё – за его глубокую человечность, за его тончайший талант, за любовь к своей стране, за непоколебимую веру в счастье своего народа и, наконец, за никогда не умиравшую в нём способность загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией и свободно и легко писать об этом".
безнравственной и неприличной, тем не менее от всего
сердца посвящаю ее матерям и юношеству. А. К.
Часть первая
I
Давным-давно, задолго до железных дорог, на самой дальней окраине большого южного города жили из рода в род ямщики – казенные и вольные. Оттого и вся эта местность называлась Ямской слободой, или просто Ямской, Ямками, или, еще короче, Ямой. Впоследствии, когда паровая тяга убила конный извоз, лихое ямщичье племя понемногу растеряло свои буйные замашки и молодецкие обычаи, перешло к другим занятиям, распалось и разбрелось. Но за Ямой на много лет – даже до сего времени – осталась темная слава, как о месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном.
Как-то само собою случилось, что на развалинах тех старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные разбитные солдатки и чернобровые сдобные ямские вдовы тайно торговали водкой и свободной любовью, постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные начальством, руководимые официальным надзором и подчиненные нарочитым суровым правилам. К концу XIX столетия обе улицы Ямы – Большая Ямская и Малая Ямская – оказались занятыми сплошь, и по ту и по другую сторону, исключительно домами терпимости. Частных домов осталось не больше пяти-шести, но и в них помещаются трактиры, портерные и мелочные лавки, обслуживающие надобности ямской проституции.
Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати с лишком заведениях, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки.
Самое шикарное заведение – Треппеля, при въезде на Большую Ямскую, первый дом налево. Это – старая фирма. Теперешний владелец ее носит совсем другую фамилию и состоит гласным городской думы и даже членом управы. Дом двухэтажный, зеленый с белым, выстроен в ложнорусском, ерническом, ропетовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами; ковер с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в золоченых рамах; есть два кабинета с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них – остзейские немки, – крупные, белотелые, грудастые красивые женщины. У Треппеля берут за визит три рубля, а за всю ночь – десять.
Три двухрублевых заведения – Софьи Васильевны, «Старо-Киевский» и Анны Марковны – несколько поплоше, победнее. Остальные дома по Большой Ямской – рублевые; они еще хуже обставлены. А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Круглый год, всякий вечер, – за исключением трех последних дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда не вьет и стриженая девка косы не заплетает, – едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари. На улице точно праздник – пасха: все окна ярко освещены, веселая музыка скрипок и роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно подъезжают и уезжают извозчики. Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье многогранного рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами. До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам. Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики – кадеты и гимназисты – почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности – педагоги, и передовые писатели – авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока; ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми телами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами – брюхатые, геморроидальные обезьяны. Приходят свободно и просто, как в ресторан или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств – таинство зарождения новой жизни. И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины проснутся и будут готовиться к следующей ночи.
И так без конца, день за днем, месяцы и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести – четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
II
Два часа дня. Во второстепенном, двухрублевом заведении Анны Марковны все погружено в сон. Большая квадратная зала с зеркалами в золоченых рамах, с двумя десятками плюшевых стульев, чинно расставленных вдоль стен, с олеографическими картинами Маковского «Боярский пир» и «Купанье», с хрустальной люстрой посредине – тоже спит и в тишине и полумраке кажется непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной. Вчера здесь, как и каждый вечер, горели огни, звенела разудалая музыка, колебался синий табачный дым, носились, вихряя бедрами и высоко вскидывая ногами вверх, пары мужчин и женщин. И вся улица сияла снаружи красными фонарями над подъездами и светом из окон и кипела до утра людьми и экипажами.
Теперь улица пуста. Она торжественно и радостно горит в блеске летнего солнца. Но в зале спущены все гардины, и оттого в ней темно, прохладно и так особенно нелюдимо, как бывает среди дня в пустых театрах, манежах и помещениях суда.
Тускло поблескивает фортепиано своим черным, изогнутым, глянцевитым боком, слабо светятся желтые, старые, изъеденные временем, разбитые, щербатые клавиши. Застоявшийся, неподвижный воздух еще хранит вчерашний запах; пахнет духами, табаком, кислой сыростью большой нежилой комнаты, потом нездорового и нечистого женского тела, пудрой, борно-тимоловым мылом и пылью от желтой мастики, которой был вчера натерт паркет. И со странным очарованием примешивается к этим запахам запах увядающей болотной травы. Сегодня троица. По давнему обычаю, горничные заведения ранним утром, пока их барышни еще спят, купили на базаре целый воз осоки и разбросали ее длинную, хрустящую под ногами, толстую траву повсюду: в коридорах, в кабинетах, в зале. Они же зажгли лампады перед всеми образами. Девицы, по традиции, не смеют этого делать своими оскверненными за ночь руками.
А дворник украсил резной, в русском стиле, подъезд двумя срубленными березками. Так же и во всех домах около крылец, перил и дверей красуются снаружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зеленью.
Тихо, пусто и сонно во всем доме. Слышно, как на кухне рубят к обеду котлеты. Одна из девиц, Любка, босая, в сорочке, с голыми руками, некрасивая, в веснушках, но крепкая и свежая телом, вышла во внутренний двор. У нее вчера вечером было, только, шесть временных гостей, но на ночь с ней никто не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, совсем одна, на широкой постели. Она рано встала, в десять часов, и с удовольствием помогла кухарке вымыть в кухне пол и столы. Теперь она кормит жилами и обрезками мяса цепную собаку Амура. Большой рыжий пес с длинной блестящей шерстью и черной мордой то скачет на девушку передними лапами, туго натягивая цепь и храпя от удушья, то, весь волнуясь спиной и хвостом, пригибает голову к земле, морщит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения. А она, дразня его мясом, кричит на него с притворной строгостью:
– Ну, ты, болван! Я т-тебе дам! Как смеешь?
Но она от души рада волнению и ласке Амура, и своей минутной власти над собакой, и тому, что выспалась и провела ночь без мужчины, и троице, по смутным воспоминаниям детства, и сверкающему солнечному дню, который ей так редко приходится видеть.
Все ночные гости уже разъехались. Наступает самый деловой, тихий, будничный час.
В комнате хозяйки пьют кофе. Компания из пяти человек. Сама хозяйка, на чье имя записан дом, – Анна Марковна. Ей лет под шестьдесят. Она очень мала ростом, но кругло-толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голова.
Странно: глаза у нее блекло-голубые, девичьи, даже детские, но рот старческий, с отвисшей бессильно, мокрой нижней малиновой губой. Ее муж – Исай Саввич – тоже маленький, седенький, тихонький, молчаливый старичок. Он у жены под башмаком; был швейцаром в этом же доме еще в ту пору, когда Анна Марковна служила здесь экономкой. Он самоучкой, чтобы быть чем-нибудь полезным, выучился играть на скрипке и теперь по вечерам играет танцы, а также траурный марш для загулявших приказчиков, жаждущих пьяных слез.
Затем две экономки – старшая и младшая. Старшая – Эмма Эдуардовна. Она – высокая, полная шатенка, лет сорока шести, с жирным зобом из трех подбородков. Глаза у нее окружены черными геморроидальными кругами. Лицо расширяется грушей, от лба вниз, к щекам, и землистого цвета; глаза маленькие, черные; горбатый нос, строго подобранные губы; выражение лица спокойно-властное. Ни для кого в доме не тайна, что через год, через два Анна Марковна, удалясь на покой, продаст ей заведение со всеми правами и обстановкой, причем часть получит наличными, а часть – в рассрочку по векселю. Поэтому девицы чтут ее наравне с хозяйкой и побаиваются. Провинившихся она собственноручно бьет, бьет жестоко, холодно и расчетливо, не меняя спокойного выражения лица. Среди девиц у нее всегда есть фаворитка, которую она терзает своей требовательной любовью и фантастической ревностью. И это гораздо тяжелее, чем побои.
Другую – зовут Зося. Она только что выбилась из рядовых барышень. Девицы покамест еще называют ее безлично, льстиво и фамильярно «экономочкой». Она худощава, вертлява, чуть косенькая, с розовым цветом лица и прической барашком; обожает актеров, преимущественно толстых комиков. К Эмме Эдуардовне она относится с подобострастием.
Наконец пятое лицо – местный околоточный надзиратель Кербеш. Это атлетический человек; он лысоват, у него рыжая борода веером, ярко-синие сонные глаза и тонкий, слегка хриплый, приятный голос. Всем известно, что он раньше служил по сыскной части и был грозою жуликов благодаря своей страшной физической силе и жестокости при допросах.
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный – с бенедиктином. Но он, собственно, не пьет, а только делает вид, что делает одолжение.
– Так как же, Фома Фомич? – спрашивает искательно хозяйка. – Это же дело выеденного яйца не стоит… Ведь вам только слово сказать…
Кербеш медленно втягивает в себя полрюмки ликера, слегка разминает языком по небу маслянистую, острую, крепкую жидкость, проглатывает ее, запивает не торопясь кофеем и потом проводит безымянным пальцем левой руки по усам вправо и влево.
– Подумайте сами, мадам Шойбес, – говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, – подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, – подумайте! – в моем околотке! Что я могу поделать?
– Господин Кербеш, но ведь она же совершеннолетняя, – говорит хозяйка.
– Оне совершеннолетние, – подтверждает Исай Саввич. – Оне дали расписку, что по доброй воле…
Эмма Эдуардовна произносит басом, с холодной уверенностью:
– Ей-богу, она здесь как за родную дочь.
– Да ведь я не об этом говорю, – досадливо морщится околоточный. – Вы вникните в мое положение… Ведь это служба. Господи, и без того неприятностей не оберешься!
Хозяйка вдруг встает, шаркает туфлями к дверям и говорит, мигая околоточному ленивым, невыразительным блекло-голубым глазом:
– Господин Кербеш, я попрошу вас поглядеть на наши переделки. Мы хотим немножко расширить помещение.
– А-а! С удовольствием…
Через десять минут оба возвращаются, не глядя друг на друга. Рука Кербеша хрустит в кармане новенькой сторублевой. Разговор о совращенной девушке более не возобновляется. Околоточный, поспешно допивая бенедиктин, жалуется на нынешнее падение нравов:
– Вот у меня сын гимназист – Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
– Ай-ай-ай!.. И какие тут взятки?.. Вот и у меня тоже…
– Я ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и говорит: «Я тебе больше не сын, – ищи себе другого сына». Аргумент! Ну, и всыпал же я ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет. Ну, я ему еще покажу!
– Ах, и не рассказывайте, – вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю малиновую губу и затуманив свои блеклые глаза. – Мы нашу Берточку, – она в гимназии Флейшера, – мы нарочно держим ее в городе, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-таки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения, что я прямо аж вся покраснела.
– Ей-богу, Анночка вся покраснела, – подтверждает Исай Саввич.
– Покраснеешь! – горячо соглашается околоточный. – Да, да, да, я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем? Я вас спрашиваю, чего хотят добиться эти революционеры и разные там студенты, или… как их там? И пусть пеняют на самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям. Расстреливать их надо.
– А вот у нас был третьего дня случай, – вмешивается суетливо Зося. – Пришел один гость, толстый человек…
– Не канцай, – строго обрывает ее на жаргоне публичных домов Эмма Эдуардовна, которая слушала околоточного, набожно кивая склоненной набок головой. – Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень.
– И ни на одного человека нельзя положиться, – продолжает ворчливо хозяйка. – Что ни прислуга, то стерва, обманщица. А девицы только и думают, что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь. А о своих обязанностях и не думают.
Неловкое молчание. В дверь стучат. Тонкий женский голос говорит по ту сторону дверей:
– Экономочка! Примите деньги и пожалуйте мне марочки. Петя ушел.
Околоточный встает и оправляет шашку.
– Однако пора и на службу. Всего лучшего, Анна Марковна. Всего хорошего, Исай Саввич.
– Может, еще рюмочку, на дорожку? – тычется над столом подслеповатый Исай Саввич.
– Благодарю-с. Не могу. Укомплектован. Имею честь!..
– Спасибо вам за компанию. Заходите.
– Ваши гости-с. До свиданья. Но в дверях он останавливается на минуту и говорит многозначительно:
– А все-таки мой совет вам: вы эту девицу лучше сплавьте куда-нибудь заблаговременно. Конечно, ваше дело, но как хороший знакомый – предупреждаю-с.
Он уходит. Когда его шаги затихают на лестнице и хлопает за ним парадная дверь, Эмма Эдуардовна фыркает носом и говорит презрительно:
– Фараон! Хочет и здесь и там взять деньги…
Понемногу все расползаются из комнаты. В доме темно. Сладко пахнет полуувядшей осокой. Тишина.
III
До обеда, который подается в шесть часов вечера, время тянется бесконечно долго и нестерпимо однообразно. Да и вообще этот дневной промежуток – самый тяжелый и самый пустой в жизни дома. Он отдаленно похож по настроению на те вялые, пустые часы, которые переживаются в большие праздники в институтах и в других закрытых женских заведениях, когда подруги разъехались, когда много свободы и много безделья и целый день царит светлая, сладкая скука. В одних нижних юбках и в белых сорочках, с голыми руками, иногда босиком, женщины бесцельно слоняются из комнаты в комнату, все немытые, непричесанные, лениво тычут указательным пальцем в клавиши старого фортепиано, лениво раскладывают гаданье на картах, лениво перебраниваются и с томительным раздражением ожидают вечера.
Ксения Куприна, дочь писателя Александра Куприна и Елизаветы Гейнрих, родилась 21 апреля 1908 года в Гатчине. Летом 1919 года семья Куприных уехала в Финляндию, а затем в Париж.
Чтобы зарабатывать на жизнь, она становится моделью у известного кутюрье Поля Пуаре. В 1926 г. она знакомится с кинорежиссёром Марселем Л’Эрбье и получает свою первую роль в фильме «Дьявол в сердце». После этого она активно снимается в кино (под именем Kissa Kouprine), вплоть до 1936 г., когда вышел последний фильм с её участием.
В 1958 г. она решает вернуться на Родину и приезжает в Москву. По приезде в СССР долго жила в гостинице, пока не получила от властей однокомнатную квартиру и пенсию, однако работы долго найти не могла. Благодаря участию в её судьбе Екатерины Фурцевой (по другим оценкам, помощь со стороны Фурцевой Куприной была незначительной), получает работу в Московском театре им. Пушкина, где играет в эпизодических ролях (сама о себе говорила: «Я в массовке часто выхожу на сцену, но больших ролей у меня нет. Так что и смотреть нечего: я актриса без имени»). Затем пишет книгу о своём отце — «Мой отец — Куприн» и принимает деятельное участие в организации музея Куприна на его родине — в г. Наровчат Пензенской области.
На сцене Малого театра с успехом шла пьеса «Мамуре» французского драматурга Жана Сармана, переведённая К. А. Куприной.
В СССР было снято два документальных фильма с участием К. А. Куприной: «Мне нельзя без России» (реж. А. Прошкин), посвящённый А. И. Куприну, и «Ксения Куприна рассказывает» (реж. Ю. Решетникова и О. Досик).
В конце жизни страдала раком мозга. Скончалась 8 декабря 1981 года в Москве, похоронена рядом с отцом на Литераторских мостках на Волковском кладбище Санкт-Петербурга.
В своей книге воспоминаний Ксения Александровна Куприна, дочь замечательного русского писателя Александра Ивановича Куприна, рассказывает о своем отце. Она воссоздает его живой, обаятельный характер, его образ жизни и привычки, показывает его в отношениях с самыми разными людьми. Автор говорит также о семье своей матери, об окружении Куприных в России и за границей. В книге приведено множество интересных архивных свидетельств, — в частности переписка Куприна с родными и знакомыми. В заключительной главе книги подробно говорится о последнем годе жизни А. И. Куприна на родине.
От автора
Когда поезд, увозивший моих родителей на родину, двинулся, мне поневоле пришлось разжать руки, державшие руки моего отца. Я еще долго стояла одна на перроне парижского Северного вокзала. Что-то во мне оборвалось, я почувствовала, что вижу родителей в последний раз, и, несмотря на теплый день, меня охватил озноб.
Я не поехала с родителями по многим личным причинам.
В душе у меня двоилось. Я была счастлива, что отец мой в конце своей многострадальной жизни обретет то, о чем он уже не смел мечтать: покой, прощение, любовь своего народа. Он так страстно тосковал по родине в течение семнадцати лет.
Чувство родины для нас, второго поколения эмигрантов, то есть для тех, кто был вывезен детьми, — конечно, совсем другое, чем у родителей, потерявших свой дом, свой язык, привычки, воспоминания молодости и всей сознательной жизни, — словом, потерявших всё.
Мы же, второе поколение, уже учились на чужбине. Обычаи, язык той страны, где мы находились, были большинством из нас полностью освоены. Но, несмотря на это, мы всегда чувствовали себя иностранцами, живущими из милости, и если порою и забывали об этом, то нам напоминали дети — в школе и администрация — ограничениях работы. Так, прожив тридцать восемь лет в Париже, я считалась иностранкой. У меня не было паспорта, а только удостоверение личности, оно же и вид на жительство, в котором, как клеймо, стояло слово «Apatride» (без родины).
Первое яркое чувство родины у меня проснулось, когда во время немецкой оккупации в Париже я увидела на улицах и в метро множество людей с газетами в руках, где жирным шрифтом в передовой было напечатано слово «Москва». У меня потемнело в глазах, и я заплакала от ужаса, вообразив, что немцы извещали о взятии Москвы. Впоследствии я уже всем сердцем следила за успехами Красной Армии.
Простые французы, слушавшие под секретом и с большим риском иностранное радио, часто говорили мне с ликованием: «Ваши-то держат Сталинград!», «Ваши-то гонят немцев! Молодцы!»
И я гордилась «своими».
Второй раз я снова почувствовала себя не только русской, но и советской, за несколько дней до освобождения Парижа от оккупантов.
Париж тогда представлял довольно странную картину. Ветер вздымал столбы пыли, мел бумаги, газеты, трепал полуоборванные гитлеровские плакаты и лозунги. Из особняков спешно грузили ворованные картины, ковры, мебель.
По улицам иногда маршировал немецкий патруль человек в двадцать, состоявший из стариков и подростков, одетых явно не по росту.
С визгом из переулков выскакивали машины, за которыми гнались другие, перестреливаясь на дикой скорости. Уже совсем близко бабахали тяжелые орудия.
Носились тревожные слухи о том, что немцы, уходя, взорвут Париж. Население застыло в тяжелом ожидании.
Но Париж пощадила война, его почти не бомбили.
Впоследствии мы узнали, что коменданту Парижа Дитриху фон Хольтицу был дан приказ взорвать столицу при отступлении. (Не успев покинуть город, он вместе со своим штабом сдался 26 августа.)
В ночь на 25 августа вдруг воцарилась удивительная тишина, которую приблизительно в полночь нарушил далекий одинокий звук колокола. И сразу зазвонил телефон. Электричество и газ давно были выключены, но телефон почему-то действовал. Всю ночь Париж перезванивался; все поздравляли друг друга с освобождением. Спать никто не мог.
Утро выдалось прекрасное, солнечное. Все население высыпало на улицы. Все бежали в направлении Триумфальной арки, бежали с радостными лицами, букетами, целовались, жали друг другу руки. Побежала и я. Первыми вошли в Париж части генерала Леклера, за ними американцы, канадцы, англичане. Мы услышали гул, а потом наконец увидели танки и бронемашины, забросанные цветами.
Лица, руки, рубашки бойцов были сплошь в красных отпечатках губ восторженных парижанок. Толпа …
Ксения Александровна Куприна (1908—1982) — актриса, писательница, дочь замечательного русского писателя, о котором написала книгу воспоминаний
Ксения Александровна Куприна КУПРИН - МОЙ ОТЕЦ
(...) В Гатчине Куприн бывал неоднократно. В 1906 году он гостил там у писателя В. А. Тихонова и писал «Гамбринус».
Приезд отца в царскую резиденцию вызвал переполох в гатчинской полиции. В конце июля 1908 года дворцовый комендант в секретном письме столичному губернатору сообщил о политической неблагонадежности писателя, высланного в декабре 1905 года из Севастополя за то, что на вечере в Зимнем городском собрании прочитал собственные стихи, «возбудившие волнения среди публики и давшие в результате вечеру демонстративно-революционный характер». Комендант писал, что, по непроверенным данным, писатель «принадлежит к военно-революционной организации», и просил запретить ему пребывание в Гатчине. Переписка продолжалась до 6 сентября 1908 года, когда наконец Особое совещание по государственной охране решило прекратить за отсутствием улик «дело Куприна». (...)
В феврале 1911 года мы снова сняли квартиру в Гатчине и стали подыскивать подходящую усадебку. Вскоре родители узнали, что на Елизаветинской улице продается дом. Я думаю, что само название улицы привлекло отца: мою мать звали Елизаветой.
Маленький, построенный в начале века, уютный зеленый домик в пять комнат с большой террасой и чудесными тополями вокруг принадлежал подполковнику Эвальду.
В купчей того времени имелся пункт для будущих хозяев: «Мостовую содержать в чистоте и исправности, а дом и забор с наружной стороны в благовидности».
Может, в этом и был секрет «благовидности» всей Гатчины, состоявшей из кокетливых разноцветных домиков, утопавших в зелени.
Дом купили 17 мая 1911 года в кредит: выплачивали за него вплоть до 1915 года. Об этой кабале отец в шутку написал своему другу Шеплявскому, восторгавшемуся домиком: Не дача, Вы сказали, — рай, Ах, в каждом рае есть изнанка, В сем рае я не барарай, Но только старший дворник банка.
Слово «барарай» по-цыгански означает «барин».
Мой отец считал, что второе его призвание — садоводство. С жадностью человека, соскучившегося по любимому делу, он начал копать, сажать, благоустраивать свой маленький участок. (...)
У нас появились собаки, кошки, лошади, куры, гуси. На дворике были каменные и деревянные пристройки.
Садик наш благоухал на всю Елизаветинскую улицу. Бывший хозяин подполковник Эвальд оставил нам в наследство свою огромную собаку Малыша. Домочадцев было одиннадцать человек. Появились жданные и нежданные гости. Некоторые жили по неделям. Никому не отказывалось в гостеприимстве.
Моя мать не умела противиться этому потоку. Она была самоотверженной, доброй женщиной, готовой все отдать. А отец уверял, что «нам каждый гость ниспослан Богом». Иногда к обеду покупалось до шестнадцати фунтов мяса. Конечно, при таком ведении хозяйства мои родители всегда испытывали нужду в деньгах.
В 1911 году, после окончания «Гранатового браслета», Куприн написал в Гатчине много рассказов и очерков.
Кабинет отца перемещался из комнаты в комнату. Мои родители очень любили переставлять мебель: из гостиной делали детскую, из детской папин кабинет и т. д.
Летом отец часто уходил писать в сад, в самый тенистый уголок. Там густо росли деревья, тополя, елки, рябина, сирень.
Посередине маленького пятачка стоял врытый в землю грибовидный стол из толстого сруба и полукруглая скамейка. Там, запасшись холодным квасом, отец часами просиживал вместе со своим стенографом Комаровым. В дождливую погоду они устраивались на террасе.
Когда отец работал, весь дом замирал, кажется, даже собай! переставали лаять.
Зимой он запирался в своем кабинете, где ходил взад и вперед по диагонали из угла в угол, быстро диктуя.
Он также любил работать ночью один за своим огромным письменным столом из белого ясеня. Каждый именитый гость, приезжавший в Гатчину, писал, рисовал что-нибудь на память на этом столе, потом отец это место собственноручно покрывал лаком.
Иногда отец затевал в саду шашлыки, для чего были сделаны специальные печурки. Он сам священнодействовал с шампурами, а весь дом сбивался с ног, бегал взад и вперед, исполняя его многочисленные приказания.
Всегда желанными гостями у нас были циркачи, в особенности клоун Жакомино и Иван Заикин. Они привозили зверюшек, показывали сальто, фокусы, раскрывали свои тайны, делились новыми выдумками, советовались с отцом. Борцы демонстрировали приемы французской борьбы и свою силу. Когда мы входили в любой цирк, зрителей извещали о нашем присутствии, клоуны выдумывали какие-нибудь шутки, дрессировщики заставляли своих зверей нам кланяться. Потом в антракте начиналось самое увлекательное. Цирковые кулисы, веселые встречи, кормление слонов булками, специфический запах зверей, грима и настоящего трудового пота.
Как-то в Гатчине у нас появился медвежонок Маша, большая проказница, любившая переворачивать тарелки на обеденном столе лапой, очень ловко, не разбивая их. Потом Маша стала большой. Однажды, рассердившись на дразнившего ее дворника, она ударила его по лицу. Пришлось с ней расстаться. Машу отдали в цирк. Мы, конечно, присутствовали при ее дебюте На арене. Она каталась на роликах и старательно выделывала разные трюки. Но вдруг она нас увидела и, положив лапу в рот, горько заревела. К большому восторгу зрителей, я не выдержала и начала ей вторить.
Как-то клоун Жакомино обещал мне подарить козленка, а потом забыл про это. Однажды во время его номера в цирке ему на арену ввели козочку с розовой ленточкой, внесли бурдюк с красным вином и записку, которую он немедленно прочел вслух: Обещал козленка — Обманул ребенка. Старый ты кретин!
А. Куприн.
Под всеобщий хохот и аплодисменты с комическими жестами и поклонами Жакомино подвел козочку к нашей ложе и вручил ее мне. Очаровательная белоснежная козочка сделалась моим любимым другом. Мы вместе спали, играли в прятки, гуляли. Она бегала свободно по всему дому, роняла орешки, пила молоко из соски. Понемногу она становилась большой, у нее выросла борода, большие рога, появился сильный запах, и она оказалась... козлом. Это был прототип героя «Козлиная жизнь». Пришлось расстаться, так как козел упрямо продолжал входить в дом и бодать всех под коленки, в особенности толстую кухарку Дуню. Его отдали в воинскую часть, где он подружился с лошадьми и стал общим любимцем. Чтобы меня утешить, Жакомино, приехав в Гатчину, сказал мне, что привез маленькую, крошечную куколку. Кукла оказалась больше меня.
В самой Гатчине у нас тоже было много знакомых, а самым близким другом отца был художник-карикатурист Щер-бов. Наши семьи были связаны очень тесной дружбой в течение многих лет.
Дружил отец также с писателем А. Н. Будищевым, в то время известным беллетристом, но совершенно забытым сейчас. Часто посещал братьев Веревкиных, хозяев единственной гостиницы и харчевни. Общался со всеми извозчиками, крестил у них детей. Не раз участвовал в гатчинских любительских спектаклях. Со священником, отцом Александром, отец, годами играл в преферанс. Он очень не любил проигрывать, не из-за денег, а принципиально. Мне рассказывала няня Саша, что часто, возвращаясь домой после очередной пульки, свой выигрыш отец совал под подушку — «служкам». Объяснял он это тем, что выиграл у священника, а поп, дескать, взял эти деньги за поминки, и потому он не хочет оставлять их у себя.
Та же няня рассказывала мне следующее.
Было это в 1911 —1912 году. Ей тогда было лет двадцать. Была она красивая, дородная. Отец подтрунивал над ней, дескать, пора замуж. Однажды приходит он в детскую и говорит:
— Ну, Саша, нашел и тебе жениха. Приоденься, причешись и приходи в мой кабинет на смотрины.
Приходит Саша в кабинет разодетая, вся розовая от волнения. Стоит посередине комнаты огромный парень в косоворотке. Отец спрашивает:
— Ну, как, нравится тебе невеста?
Тот говорит:
— Нравится. Настоящая русская красавица. Кровь с молоком.
— А тебе, — спрашивает отец, — нравится жених?
Взглянула Саша исподлобья и сказала решительно:
— Не нравится. Бритый, а я с усами хочу.
Отец, принимая всерьез свою роль свата, стал ей говорить, что парень уж больно хорошо поет.
Но это совсем испортило дело: без усов, да еще шарманщик, да одет по-деревенски. Парня решительно отвергли. Потом она узнала, что это был... Шаляпин.
А Саш у нас было много. Папу звали Саша, няню — Саша и... собаку. Как позовет мама: «Саша, Саша!» — так все трое и появляются. Но никто на это не обижался.
Моя младшая сестричка Зиночка, кроткое круглолицее существо с раскосыми монгольскими глазами, простудилась, когда ей было полтора года. Доктор, скрывавший свою глухоту, лечил ее от расстройства желудка и не расслышал процесса в легких. Она умерла в начале 1912 года и была похоронена на гатчинском кладбище. Мама меня туда часто водила, но горе свое не показывала, и посещения эти не оставляли тяжелого впечатления. Я помню солнце, цветы, жужжание пчел и нежный уход материнских рук за могилкой. (...)
Маленький, построенный в начале века, уютный зеленый домик в пять комнат с большой террасой и чудесными тополями вокруг принадлежал подполковнику Эвальду.
В купчей того времени имелся пункт для будущих хозяев: «Мостовую содержать в чистоте и исправности, а дом и забор с наружной стороны в благовидности».
Может, в этом и был секрет «благовидности» всей Гатчины, состоявшей из кокетливых разноцветных домиков, утопавших в зелени.
Однажды А.Куприн разговорился с водителем машины. Когда тот, заинтересовавшись русскоговорящим пассажиром, узнал, что это Куприн, он в восторге воскликнул: «Ваша дочь Кисса Куприна?!» Куприн смеясь, рассказывал об этом эпизоде жене. «Благодаря дочери, я прославился».
Итак, будущая красавица Ксения родилась в 1908 года в Гатчине. В 1919 году уехала Ксения с родителями в эмиграцию. Ей было десять лет. То, что она помнила в десять лет, была не Россия, а кровавая бойня в Гатчине. Отступали белые, наступали красные. Отступали красные, наступали белые… Голод, грохот артиллерийской канонады. Умирающие от ран солдаты и офицеры. Ксении с детства запомнился поручик с оторванной ногой. Он застрелился так, словно это было обычное повседневное занятие.
Недолго семья жила в Хельсинке, потом переехали в Париж. Франция для Ксений стала второй родиной. Здесь закончилось ее детство. Она училась в католической монастырской школе-колледже. Скромная, но свободная жизнь. Небольшая квартира в Париже на улице Эдмонд Роже. Летом отец снимал дачу. В их доме бывали эмигранты- писатели, артисты, художники, деятели кино, подруги по колледжу. Вскоре в Париж переехала часть труппы МХАТа и создала здесь театр. Многие бывали в этом доме. Семья жила не богато, но детство Ксении было безоблачно. Мечта Ксении - стать актрисой и добиться успеха и славы.
"Подросток взрослеет, превращается в красивую молодую девушку. Становится ведущей манекенщицей в модном доме мод. Постепенно рождается актриса, приходит слава, большой успех. Ее приглашают в Голливуд. В это время она снимается с такими прекрасными французскими актерами, как Жан Габен, Жан Маре, Николь Курсель и другие. Ее трогательный роман юности с Жаном Маре заканчивается грустно… они расстаются.
Но тут увидевший Ксению в кино молодой англичанин-аристократ влюбляется в нее и просит ее руки. Англичанин оказывается лордом и банкиром. «Не судьба!», — рассказывала Володе потом Ксения. «Мне он не понравился с самого начала. Он был слишком чопорным. И плюс к этому — длинный нос! А я, конечно, была легкомысленной девчонкой, мне казалось тогда, что весь мир у моих ног! Но чтобы он утешился… я познакомила его с моей подругой из Брюсселя. Вскоре они поженились и уехали в Англию. После войны я узнала, что бедняжки оба погибли в его лондонском доме, во время бомбежки. Вот такая судьба». Владимир Оболенский.
Родители гордятся дочерью. Куприн пишет ей шутливые записки:
«Моей Красавице. Александр Куприн, ценитель изящного.
Ах! Нет другого мнения: всех краше в мире Ксения: твердят кинематографы и разные фотографы, а также господин Куприн».
Молодую актрису приглашают в Голливуд. Ксения отказывается. Она начинает серьезно заниматься своей профессией. Работает в театрах, в том числе и в «Комеди Франсез», занимается в частной театральной студии, играет французскую классику. Она становится широко известна под именем Кисса Куприна - Kissa Kouprine - её имя популярно.
Артистическая судьба ее пока удачна. Фильмы «Красная маска» и «Духи и дамы в черном» снова приносят ей успех. Пресса пишет: «Появилась новая ослепительная звезда»… «Какое было прекрасное время», — вспоминала позже Ксения. О парижской жизни ее можно написать целую книгу. Но судьба необыкновенной, высокоодаренной женщины, лишь прелюдия к описанию ее жизни и смерти в России.
Итак, наступил тридцать седьмой год, А.И. Куприн уже вел переговоры о своем возвращении на родину с советским послом в Париже Потемкиным. Александр Иванович к тому времени был тяжело болен. Но надеялся, что воздух отчизны поможет ему, Куприн, никогда не разбиравшийся в политике, в чем он сам признавался в письмах, не понимал, что такое тридцать седьмой год для России. Зато все хорошо понимал посол Потемкин. Он не советовал Ксении покидать Францию. «Пока… не надо», — добавил посол.
Возможно, его совет спас Ксению от ареста и лагеря на родине, но навсегда разлучил с самыми дорогими людьми. Отец умер в России в 1938 году. От рака пищевода, мать — через пять лет в блокадном Ленинграде. В отчаянии и одиночестве. После войны Ксения узнала версию о самоубийстве матери из-за ложной информации, о якобы арестованной гестаповцами в Париже дочери.
А пока - тысяча девятьсот тридцать седьмой год, Северный вокзал. Среди провожающих: Ксения и жена писателя Саши Черного Мария Ивановна Черная. Ксения сдерживала слезы, отец волновался, он высунулся из вагона и, схватив руки дочери, целовал их и не выпускал, и все приговаривал: «Лапушки мои…». Так и продолжал он их держать уже на ходу поезда. «Я вдруг почувствовала в тот момент, что больше его никогда не увижу», — вспоминала Ксения.
Небольшая квартира на улице Эдмонд Роже, где они жили все вместе, теперь опустела. По ночам звонили голоса и угрожали. Оставаться здесь дольше стало невозможно. Ксения решает съехать с квартиры и, порвав все контакты с прежними знакомыми, начать новую жизнь.
С этого момента она как бы вступает в новую веху своей жизни. Происходит ее сближение с французской интеллигенцией. Она знакомится с четой Сент-Экзюпери. «Очень милый, застенчивый человек. Умница, добряк, мечтатель. И огромное мужество. Скоро он стал национальным героем Франции. Самолет вел он один. И место гибели его до сих пор не установлено. Какая трагическая судьба… и какие прекрасные книги. Хорошо, что они остались», — так запишет Ксения в своем дневнике.
Знакомство с Эдит Пиаф произошло в небольшом кабачке. С маленькой эстрады пела миниатюрная женщина. Голос ее был необычен. Она не просто пела, она словно рыдала. В этот день погиб ее друг и возлюбленный. Эдит и Ксения стали подругами. Эту дружбу пронесли до самой смерти Эдит. Встречались сначала часто. Ксения всегда просила спеть для нее. Эдит «напела» пластинку специально для Ксении и посвятила ей.
В годы оккупации происходили и тяжелые и забавные истории. Например, непонятная защита одного немецкого генерала, его покровительство Ксении. Они жили в одном отеле. Конечно, генерал занимал весь бельэтаж, а Ксения каморку. Она вдруг получает письменное приглашение на обед к генералу. Он пишет в приглашении, что рад увидеть французскую кинозвезду Киссу Куприну. Ксения не пошла и со страхом ждала ареста. Но ареста не последовало. Более того, когда Ксенией заинтересовалось гестапо, зная, что ее отец вернулся в СССР, генерал через своего адъютанта предупредил Ксению, чтобы она срочно уехала из Парижа. Ксении помогли уехать на юг во французскую зону. Каково же было удивление Киссы Куприной, когда после освобождения Парижа она встретила в том же отеле «немецкого» генерала! Он оказался резидентом английской разведки.
В начале пятидесятых годов у Ксении возникает мысль о возвращении на родину. Если бы личная жизнь сложилась, может, она бы не задумывалась о возвращении в Россию. Сколько было коленопреклонённых мужчин, мечтавших о ней?!
Но не сложилось. Так бывает. А годы шли, она задумывалась о будущем. Здесь, во Франции - одиночество. Там в России - могилы родителей, переиздания крупными тиражами книг отца, фильмы по его произведениям. А это значит, наследница получает деньги. Возникло огромное желание создать музей Куприна.
К этому времени Ксения вполне обеспеченная женщина, есть у неё квартира в престижном районе на Елисейских полях, драгоценности, архив и библиотека отца. Всё, кроме архива и библиотеки она продаёт, и навсегда прощается с Францией.
В 1959 году через двадцать лет после смерти отца приезжает Ксения в Россию. Равнодушно встречает её Россия, равнодушно относятся к ней власти. В стране разгар хрущевских реформ. Долго живет Ксения за свой счет в «Метрополе», платя бешеные деньги. Устройство на работу в театр тоже затягивается. Ксения ждет и надеется. Участие в ее судьбе принимает Корней Чуковский. Пока она еще не разочарована…
Когда у нее кончаются деньги, она обращается к советскому правительству с законной просьбой выплатить ей проценты за издания сочинений А.И. Куприна. Во всех странах Европы уже принят об этом закон. Единственной страной, не желающей выполнять его, является СССР. ( Сейчас Россия присоединилась к конвенции, по которой наследникам выплачиваются гонорары за переиздания и использование произведений авторов до 70 лет после смерти автора.)
Ксения не получает ни копейки. В это тяжелое время она много пишет: о Куприне, о русской литературе, литературоведческие исследования, воспоминания. Позже в 1968 году Ксения Александровна начинает работать над книгой "Куприн — мой отец". Работает и становится основательницей дома-музея Куприна у него на родине - в городе Наровчат Пензенской области. Передаёт в музей ценные реликвии.
Эта работа продолжается долгие годы, но Ксения Куприна из свободного человека превратилась в зависимого советского просителя. Правительство знало, что Куприн давным-давно умер. А тут еще какая-то дочка!
Но хлопоты, наконец-то, завершаются успехом, тогдашнее руководство Союза писателей и его секретарь К. Воронков с трудом выбивает для нее жилье и работу. Ксения получает небольшую однокомнатную квартирку на Фрунзенской набережной, в Москве, в доме № 38/1. Чуть позже ее принимают в Московский театр им. Пушкина. В жизни ее начинается новая полоса надежд и планов.
Мечта сыграть интересные роли… Теперь уже в русском театре, на русском языке, для русских зрителей. «Какое счастье!» — думает Ксения и… не понимает, что к несчастью своему попала в театр, который похоронит ее как актрису.
Здесь погибнет ее уникальный талант актрисы европейского класса, звезды французского кино и театра. В Московском театре им. Пушкина, который по уровню своему был явно не европейским, ей не дадут сыграть ни одной мало-мальски стоящей роли. Ее начнут использовать как статистку.
Ксения будет возмущаться, недоумевать, бороться, переживать. Лишь в спектакле "Последние дни" в сцене "на балу у Императора" ей был отведён длинный проход по авансцене, и она на прекрасном французском языке произносила небольшой монолог.
Вот в это время я могла бы не раз встретиться с Ксенией Александровной. В доме, где она жила, находилась сберкасса, куда регулярно я заходила, чтоб оплачивать коммунальные платежи. Кто знает, может, не раз я видела эту женщину, на которую нельзя было не обратить внимания.
Вспоминаю в связи с этим Якова Костюковского. "Когда меня спрашивают, что бы я изменил в своей жизни (часто задают такой вопрос), говорю, что многое изменил бы, потому что с годами выяснилось, что не всегда дружил с теми, кто достоин был, и, может, не всегда был благороден по отношению к людям,...
А чем бы могла я помочь Ксении Александровне? Совсем малым - вниманием обычного человека, которое ей было так необходимо. Могла бы приглашать её на встречи в ЦДРИ. Я жалею, что не смогла этого сделать.
И в театре им. Пушкина мы с маленькой дочерью бывали на детских спектаклях.
Куприна в них играла в массовках. Помню забавный эпизод на «Белоснежке». Моя тихоня, не открывающая рта при посторонних, вдруг заорала во весь голос: "Яблоко отравленное!". Со всех концов театра её поддержали сотни детей, кричащие, вопящие, предупреждающие Белоснежку об опасности. Мы сидели недалеко от сцены, я хорошо видела, как артисты реагировали. Слёзы радости были на их лицах.
Но только такая работа для европейской актрисы - унизительна. Её соседка по дому, ставшая подругой, рассказывала, что Ксения поделилась с сослуживицей неудовлетворенностью режиссером театра ( Равенских Борис Иванович), театральными правилами. Сослуживица немедленно доложила режиссёру. Отношения между ней и режиссёром полностью испортились.
Поэтому Ксения Александровна решилась обратиться к Фурцевой, поговорить с ней о своей актерской судьбе, предложить новые реформы в театрах. Во Франции можно попасть к министру культуры. Но - то во Франции! Фурцева её не приняла.
Ксения Александровна тяжело переживала свое положение в театре. Кроме морального унижения прибавлялось еще и материальное. Ста рублей — зарплаты в театре не хватало на жизнь.
Начались новые хлопоты о пенсии за отца. Ждать пришлось долго. Наконец, какой-то чиновник сообщил о решении выплачивать ей пожизненно 100 рублей за отца. Величайшая милость воровского правительства Брежнева прозвучала как пощечина. Смысл этой пощечины заключался в том, что если взять и подсчитать все беспошлинные доходы государства за издания и переиздания А. Куприна в СССР, плюс фильмы, спектакли, детские книги, то полагающихся наследникам процентов с лихвой хватило бы Ксении Александровне Куприной на всю оставшуюся жизнь. И не пришлось бы с протянутой рукой просить правительство то, что ей полагалось по закону.
Может, Ксения не понимала этого? Понимала. Но она видела и чувствовала всю гнусность и опасность тоталитарной полицейской системы. И она боялась ее. Впервые стала задумываться о правильности своего поступка — возвращения. Она была так же одинока и никому не нужна. Даже хуже, чем в Париже… Там друзья… тут знакомые
Встреча с Владимиром Оболенским потомком знаменитого княжеского рода, тогда неизвестного начинающего писателя произошла в декабре 1965 г.
«Декабрь выдался снежный и морозный. В ее маленькой квартирке было тепло и уютно. Горела большая настольная лампа. На стенах висели картины. Вот набережная Сены. Портрет Ксении. Ей двадцать лет. Удивительно красивая девушка. Глаза живые… Взгляд умный. Тонкие, хотя и крупные черты лица. На маленьком сундучке-кофре сидел рыжий персидский красавец кот, пушистый и царственно спокойный. Его звали Пус, он знал, что он любимец. Две изящные рыжие кошечки той же масти ушли на кухню: мать и дочь. Похоже, Ксения Александровна унаследовала любовь отца к животным». Вл. Оболенский.
Они долго говорили в этот вечер. Ксения рассказывала об отце, о матери, о себе, о Париже, идея Володи снять художественный фильм о А.И. Куприне ее обрадовала, она оживилась. Володя предложил ей играть в фильме саму себя и стать соавтором. Эта встреча явилась началом их дружбы. А фильм вышел спустя несколько лет.
В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году Ксения Александровна продолжает работать над книгой: «Куприн — мой отец». Книга имела огромный успех. Она получила тысячи писем.
Люди благодарили и радовались. По случаю рождения книги Ксения устроила небольшой прием у себя дома. Тут были советские и зарубежные журналисты, некоторые актеры из театра им. Пушкина. Среди них ее подруга — прекрасная актриса Е.А. Головина. Книга стала библиографической редкостью.
Жизнь продолжалась. Очень узкий круг общения, - подруга, коллега по театру и начинающий писатель Владимир Оболенский. С ним вместе они написали сценарий для фильма о жизни Куприна. А поставил фильм, тогда только начинающий режиссёр - Александр Прошкин. В фильме все они делятся своими воспоминаниями о Ксении Александровне. Фильм – встреча с удивительно одарённым, красивым, интеллигентным человеком, каким была эта женщина. О её поразительных поступках, выдающих человека совсем иной эпохи, которые иногда кажутся чудачествами, но чаще всего - выражением необыкновенного человеческого достоинства.
Удивительно, но прожив полжизни в состоянии эмиграции в чужой стране, она, вернувшись в СССР, словно во второй раз потеряла Родину, оказавшись в новой эмиграции, - на этот раз культурной! Её подлинная социальная, культурная среда осталась в свободной Франции.
В СССР этой чудесной женщине было одиноко и неуютно. Слишком много в этом новом мире было глубоко чуждо ей, - например, давящее со всех сторон настоящее отборное советское хамство!
Знакомясь с фильмом, я поняла, что была еще одна очень важная встреча с Ксенией Александровной.
Долгие годы я поддерживаю дружеские отношения с дочерьми А.Т. Твардовского. Старшая дочь Валентина Александровна – историк, научный работник. Младшая – Ольга Александровна, с которой мы часто встречались – театральный художник - декоратор. Однажды, это было в 1978 году, она пригласила меня на премьеру в Малый театр.
Спектакль «Мамуре» был поставлен режиссёром Б. Львовым-Анохиным для ведущей актрисы театра Елены Гоголевой к её 60-летнему сезону.
Французскую пьесу Жана Сармана нашла и перевела на русский язык дочь писателя Куприна Ксения. Она искала пьесы и переводила их. Эту пьесу она перевела для Раневской, но актрисе роль не подошла.
Кстати, у Гоголевой, в плане игры в театре, была очень схожая ситуация, и пьеса «Мамуре» стала для нее не только триумфом, но и спасением. И после этого Гоголева играла 20 лет столетнюю главу рода Муре, не вставая с кресла.
Работая над образом, актриса познакомилась со стооднолетней француженкой, (проживавшей тогда в Москве, и, как сама признавалась, многому у нее научилась.)
В центре событий пьесы 106 –летняя Селина Муре. Сохранив молодость души и веру в искренние чувства, встаёт на защиту любви своей правнучки. Французская лёгкость и в то же время глубокое внутреннее содержание очаровало артистов уже во время знакомства с пьесой и репетиций.
В тонком, изящном спектакле принимали участие ведущие артисты театра (Виталий Соломин, Евгения Глушенко, Евгений Весник)
Великолепное оформление спектакля в стиле «пейзан», стиле провинциального городка. Грандиозный успех ожидал артистов, режиссера, всех участников. Их, включая художников, костюмеров, гримёров без конца вызывали поднявшиеся с кресел зрители. Автор перевода была в зале. Она так ждала. Но о ней забыли. А я была в зале, кто знает, может, мы были рядом?
Последние годы своей жизни Ксения Александровна жила особенно замкнуто, в полном одиночестве. У нее почти никто не бывал. Болезнь уже начала подтачивать организм. Бывали приступы невыносимой боли. Врачи скрывали от нее подлинный диагноз. А сама Ксения очень не любила, чтобы ее видели в таком состоянии. Даже её малочисленные друзья не могли придти. Владимир Оболенский хотел ей помочь в последние дни жизни, она не разрешила.
Она стеснялась и не хотела никому быть в тягость.
Вскоре ее увезли в онкологический институт. Там в первых числах декабря 1981 года она скончалась. Владимир Оболенский простился с ней у гроба на отпевании в церкви. Уже после ее смерти узнал, что в последние дни болезни прилепилась к ней какая-то авантюристка, простая грубая корыстная баба. И вся библиотека и архив А. Куприна попали в ее руки, судьба их неизвестна.
На отпевании из театра никого не было. Кроме ее подруги и соседки Е. Головиной.
Похоронена она рядом с родителями – на Волковом ( иногда его называют Волковским) кладбище, что тоже далось совсем не просто. Так грустно и трагично закончилась жизнь Ксении Куприной в советской России.
Документальный фильм об удивительной женщине – Ксении Куприной, дочери выдающегося русского писателя Александра Куприна.
Документальный фильм об удивительной женщине – Ксении Куприной, дочери великого русского писателя Александра Куприна. Вы удивитесь, но в эмиграции она была более знаменита, чем её отец! В 30-е годы во Франции многие воспринимали писателя исключительно как отца знаменитой дочери. Киса Куприна, - это был сценический псевдоним Ксении, - сначала была самой красивой манекенщицей популярнейшего парижского дома мод. А затем – восходящей звездой французского кинематографа. И только возвращение в Россию всё поменяло, - её известность во Франции превратилась в нечто, в СССР она стала всего лишь дочерью знаменитого русского писателя, чьё возвращение в Россию льстило советскому руководству, но не более… Из фильма Вы узнаете, как тайно уезжали её родители в СССР в 1937-м году. И как для её больного отца этот отъезд был фактически стремлением умереть на Родине. Но каким чудом она тогда не уехала с ним и получила возможность вернуться уже после смерти Сталина в период хрущёвской оттепели?! И хотя этот поздний приезд, скорее всего, спас её от сталинских лагерей, но был не менее драматичным, чем возвращение её родителей. Фильм рассказывает о последних годах жизни Ксении Куприной, проведённых в СССР. Вы узнаете, как встретила её Родина: Жизнь сначала в гостинице, а потом в выбитой для неё хлопотами Симонова и Чуковского маленькой квартирке. Устройство на работу в театр, где ей фактически не давали ролей. Великолепный перевод французской пьесы, чья постановка стала одним из самых популярных спектаклей тех лет. Активная популяризация творчества Куприна, которой она максимально посвятила последние годы жизни. Очень узкий круг общения, - подруга, коллега по театру и потомок знаменитого княжеского рода, тогда неизвестный начинающий писатель Оболенский. С ним вместе они написали сценарий для фильма о жизни Куприна. А поставил фильм, тогда только начинающий режиссёр - Александр Прошкин. В этом фильме все они делятся своими воспоминаниями о Ксении Александровне. Вы услышите, каким удивительно одарённым, красивым, интеллигентным человеком была эта женщина. О её поразительных поступках, выдающих человека совсем иной эпохи, которые иногда кажутся чудачествами, но чаще всего - выражением необыкновенного человеческого достоинства. Удивительно, но прожив полжизни в состоянии эмиграции в чужой стране, она, вернувшись в СССР, словно во второй раз потеряла Родину, оказавшись в новой эмиграции, - на этот раз культурной! Её подлинная социальная, культурная среда осталась в свободной Франции, где она дружила с такими людьми как Пиаф. В СССР этой чудесной женщине было одиноко и неуютно. Слишком много в этом новом мире было глубоко чуждо ей, - например, давящее со всех сторон настоящее отборное советское хамство!
Игра в бисер. Александр Куприн. Гранатовый браслет
Ведущий литературного ток-шоу "Игра в бисер" Игорь Волгин вместе с гостями передачи обсуждает повесть Александра Куприна "Гранатовый браслет". Самый главный вопрос: чувства Желткова к Вере - это любовь или сумасшествие? Как бы мы сказали сегодня, безответная любовь -- это патология или любовь, пусть даже безответная, это удел избранных? Согласны ли вы, что Куприн -- браконенавистник? Можем ли мы считать, что содержание повести -- это коллекция мелодраматических сюжетов про ужасы неразделенной любви?
В беседе принимают участие: Валерия Пустовая, литературный критик, заведующая отделом критики журнала "Октябрь", Олег Дарк, писатель, критик, Юлия Ульянова, поэт, журналист, Константин Ковалев-Случевский, писатель, историк.
Признавая огромную роль волевого начала в человеческой жизни, Куприн выдвигал в качестве противоположного начала "случай".
Любви Куприн посвятил в своих произведениях огромное количество строк - лирических и патетических, нежных и исступленных, мудрых и пошлых, гневных и благословляющих, бунтующих и примиряющих, - самых разных, самых неожиданных и никогда не равнодушных. О любви Куприн заставляет размышлять своих героев, заставляет говорить о ней действующих в своих произведениях лиц, говорит о ней от своего имени, пишет о ней в своих интимных письмах. Иногда эти размышления о любви, находящиеся в письмах, так и не переходят, как обычно у него бывало в других случаях, в художественные произведения.
Лучшим произведением Куприна является "Гранатовый браслет" посвященный теме "большой любви, которая повторяется только один раз в тысячу лет" Работал над ним Куприн во время своего пребывания в Одессе в 1910 г. Незадолго до этого он похоронил мать, смерть которой сильно повлияла на него. Все эти переживания отразились на характере рассказа "Гранатовый браслет", суть которого заключается в том, что мелкий чиновник, робкий мечтатель и глубоко чувствующий человек, влюбляется в светскую даму, влюбляется безнадежно, безответно и беззаветно. Однако Куприна привлекло в этой теме не "неравенство состояний", а стремление показать духовно преображающую, просветляющую силу всепоглощающего чувства любви. Куприн поэтически ассоциировал историю маленького чиновника с одним из самых проникновенных произведений Бетховена.
В советской критике встречаются довольно холодные отзывы о "Гранатовом браслете" и других произведениях Куприна, разрабатывающих тему любви. Это, возможно, правильно, так как социальной силы критического реализма в этой группе произведений Куприна нет. Дореволюционные критики придумали даже особое название для стилистического определения этих повестей и рассказов Куприна - "романтический реализм". Такое название логически несостоятельно и поэтому способно только сбить с правильного пути. В "Гранатовом браслете" и других произведениях этой группы, при общем критико-реалистическом их характере, заметно усилена струя романтическая, создающая особый психологический их колорит. Неслучайно ведь именно в том же 1910 г. говорил Куприн об утрате интереса к быту и о том, что стал сентиментальным.
Вместе с тем нельзя отказать данной группе произведений Куприна в том, что они, и в первую очередь "Гранатовый браслет", касаются глубоких и сильных человеческих переживаний, больших и серьезных человеческих чувств, и в этом заключается их важное общественно-воспитательное значение. Куприн был прав - ничего целомудреннее "Гранатового браслета" он не написал ни до того, ни после.
Тему любви Куприн понимал очень широко. Не только любовь в обычном значении слова включалась им в это понятие, но и любовь родительская ("Детский сад") и любовь сыновняя ("Святая ложь").
Он был певцом чистой, здоровой любви, певцом искренним и истинным, несмотря на отдельные срывы.
При всей сложности и противоречивости своего творчества, Куприн на всем протяжении своей литературной деятельности любил человека, любил цельную, неиспорченную буржуазной, мещанской культурой, красивую человеческую личность. Ему были понятны могучие, большие человеческие чувства и страсти.
Александр Иванович Куприн «Гранатовый браслет», анализ рассказа
Александр Иванович Куприн – знаменитый и один из самых талантливых русских писателей. Куприн был мастером краткого рассказа. В своих произведениях он показывал многоликую картину жизни русского общества. Его рассказы о любви пропитаны тонким психологическим чутьем и изысканным художественным вкусом.
Рассказ А. И. Куприна «Гранатовый браслет» отображает тонкую лирическую натуру Куприна - романтика. Это история несчастной неразделенной любви, которая привела к человеческой гибели. Загадочные символы и тонкие нотки мистического настроения делают рассказ по-настоящему особенным. Основой сюжета послужила реальная история, которую писатель, наполнив непревзойденной художественной окраской, мастерски воссоздал на бумаге.
Содержание рассказа «Гранатовый браслет»
Главная героиня рассказа княгиня Шеина – красивая, спокойная женщина, которая обладает настоящим благородством души. В день своего рождения она получает подарок от тайного поклонника – золотой браслет, украшенный россыпью гранатов. Здесь следует отметить символизм, который автор вложил в свое произведение. Гранат – это камень, который является символом любви и страсти. Муж подарил Шеиной серьги грушевидной формы с жемчугом, который символизирует слезы и разлуку. В записки, которая прилагалась к браслету, тайный воздыхатель признается Вере в искренней любви к ней, и рассказывает, что редкостный зеленый гранат, который присутствует в браслете, открывает женщинам дар предвидения будущего.
После того, как гости разошлись, княгиня показывает эту записку и подарок мужу. Брат Веры Николаевной убеждает их в том, что надо установить личность человека, сделавшего подарок и вернуть ему его чтоб не опорочить честь семьи. Таинственным поклонником оказался мелкий чиновник Желтков, много лет питающий к княгине самые искренние чувства. Несмотря на угрозы брата Шеиной, Желтков не теряет чувство собственного достоинства, великая любовь к Вере помогает ему вынести все оскорбления и запугивания. В конце концов, Желтков решает уйти из жизни, чтоб не мешать спокойствию Веры. Княгиня почувствовала, что человек, искренне ее любивший, собирается уйти из жизни. После того, как она узнала с газеты, что он умер, к ней пришло понимание того, что единственное светлое чувство, которое было послано ей жизнью ушло вместе с ним. Тема в любви в рассказе
Герой Желткова в рассказе представляет собой человека высоких идеалов, умеющего беззаветно любить. Он не способен предать свои чувства, даже если цена этому его жизнь. Желтков вновь разжигает в душе Шеиной желание страстно любить и быть любимой, ведь за годы в браке с мужем, это умение притупилось. С появлением Желткова ее эмоциональное состояние преображается, и наполняется яркими красками. В уставшей душе княгини появляется юношеский пыл, который долгое время находился в полудреме.
К теме любви в своем произведении, Куприн прикасается необычно нежно и благоговейно. В рассказе «Гранатовый браслет» отсутствует грубость и пошлость, любовные чувства здесь преподносятся как высокая и благородная материя. Куприн воспринимает любовь как божественное провидение. Несмотря на печальный финал, княгиня чувствует себя по-настоящему счастливой, ведь она получила то, о чем давно мечтало ее сердце, а чувства Желткова всегда останутся в ее памяти. «Гранатовый браслет» - это не только художественное произведение, но еще и вечная печальная молитва о любви.
«"Чистый свет высокой нравственной идеи" в русской литературе»
Личность с невероятно ярким колоритом, жадно впитывающий впечатления, странник, А.И.Куприн перепробовал на себе множество ремесел: от чёрнорабочего до зубного техника. Очень эмоциональный и неординарный человек – Александр Иванович Куприн, биография которого переполнена яркими событиями, которые и стали основой многих его шедевров.
Куприн - идеалист и романтик, что отображается в его творчестве: героические поступки, искренность, любовь, сострадание, доброта. Большинство его персонажей – это люди эмоциональные, те, которые выпали из обычной жизненной колеи, они в поисках истины, более свободного и полного бытия, чего-то прекрасного… Ощущением любви, полноты жизни, вот чем пропитана биография Куприна, интересные факты из которой говорят о том, что никто другой не мог так же поэтично писать о чувствах, и ярко отражается в повести «Гранатовый браслет», написанной в 1911 году. Именно в этом произведении Александр Иванович возвеличивает истинную, чистую, безкорысную, идеальную любовь. Он очень точно отобразил характеры разнообразных пластов общества, детально и во всех подробностях описал окружающую его персонажей обстановку, их уклад жизни. Именно за его искренность он часто получал выговоры от критиков. Натурализм и эстетство – это главные черты творчества Куприна.
Свои наблюдения человеческого характера он перенес в литературу, чем обогатил и разнообразил ее. Читая его произведения, ощущаешь особенно тонкое, глубокое и чуткое осознание всего. Кажется, писатель знает то, о чем ты переживаешь, и старается помочь тебе, направляет на верный путь. Ведь тот мир, в котором мы живем, иногда настолько загрязнен ложью, подлостью и пошлостью, что нам порой необходим заряд положительной энергии, чтобы противостоять засасывающей трясине. Кто же укажет нам источник чистоты? Куприн обладает таким талантом. Он, как мастер, шлифующий камень, открывает в наших душах богатство, о котором мы сами не догадывались. В своих произведениях для раскрытия характеров героев он использует прием психологического анализа, изображая главным персонажем человека духовно раскрепощенного, стараясь наделить его всеми теми прекрасными качествами, которые нас восхищают в людях. В особенности же чуткостью, пониманием окружающим и требовательным, строгим отношением к себе. Все они несут в себе то, что мы называем высоким нравственным совершенством. Все они любят бескорыстно, забывая себя. Именно таков мелкий чиновник Желтков, одинокий и робкий мечтатель, беззаветно влюблённый в молодую светскую даму, представительницу так называемого высшего сословия В рассказе “Гранатовый браслет” Куприн со всей силой своего мастерства развивает идею о настоящей любви. Он не хочет смириться с пошлыми, практичными взглядами на любовь и брак, обращая наше внимание на эти проблемы довольно необычным способом, равняясь на идеальное чувство. Устами старого генерала Аносова он говорит: “...Люди в наше время разучились любить! Не вижу настоящей любви. Да и в мое время не видел”. Что это? Вызов? Неужели же то, что мы чувствуем, не истина? Есть же у нас спокойное умеренное счастье с нужным нам человеком. Чего же больше? По Куприну, “Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться”. Только тогда любовь можно будет назвать настоящим чувством, до конца истинным и нравственным.
Чувства Желткова к Вере Николаевне производят сильное впечатление, особенно решение и осуществление этого решение - покончить с собой! Это же безумие! Любя княгиню Шеину “семь лет безнадежной и вежливой любовью”, ни разу не встречаясь с ней, говоря о своей любви только в письмах, он вдруг кончает жизнь самоубийством! Не оттого же, что брат Веры Николаевны собирается обратиться к власти, и не оттого, что вернули его подарок — гранатовый браслет. (Он является символом глубокой огненной любви и одновременно жутким кровавым знаком смерти.) И, наверно, уж не из-за того, что растратил казенные деньги. Для Желткова просто не было другого выхода. Он любил замужнюю женщину так, что не мог не думать о ней и минуты, существовать без того, чтобы не вспоминать ее улыбку, взгляд, звук походки. Он сам говорит мужу Веры: “Остается только одно — смерть... Вы хотите, я приму ее в какой угодно форме”. Ужасно то, что к этому решению его подтолкнули брат и муж Веры Николаевны, пришедшие требовать оставить их семью в покое. Они оказались как бы косвенными виновниками его гибели. Они имели право требовать покой, но со стороны Николая Николаевича была недопустима, даже смешна угроза обращаться к власти. Как власть может запретить человеку любить!
Идеалом Куприна является “любовь бескорыстная, само отверженная, не ждущая награды”, та, за которую можно и жизнь отдать, и что угодно вынести. Именно такой любовью, которая бывает раз в тысячу лет, любил Желтков. Это было его потребностью, смыслом жизни, и это он доказал: “Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал, я перед тобою одна молитва: “Да святится имя Твое”. Слова эти, которыми была переполнена его душа, чувствует княгиня Вера в звуках бессмертной сонаты Бетховена. Они не могут оставить равнодушным и вселяют в нас безудержное желание стремиться к такому же бесподобно чистому чувству. Его корни восходят к нравственности и душевной гармонии в человеке.
Княгиня Вера не жалела о том, что любовь эта, “о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее”. Она плачет от того, что душа ее переполнена восхищением перед возвышенными, почти неземными чувствами.
У человека, который смог так сильно полюбить, должно быть какое-то особое мировосприятие. Хотя Желтков был всего лишь маленьким чиновником, он оказался выше общественных норм и стандартов. Таких людей, как они, людская молва возводит в ранг святых, и долго живет о них светлая память.
Александра Ивановича Куприна, чудесного мастера художественного слова, гуманиста и правдоискателя, с неменьшим основанием можно назвать певцом возвышенной любви. Перелистывая страницы его произведений, читатель окунается в удивительный мир его героев.
Замечательный русский писатель А.И.Куприн создал такие признанные шедевры, как "Молох", "Олеся", "Поединок", "Гранатовый браслет" и "Суламифь". Каждый из них - одно из лучших в мировой литературе произведений о любви.
"Не в силе, не в ловкости, не в уме, не в таланте... выражается индивидуальность. Но в любви..." - размышлял Куприн в одном из писем. В свое время он сказал о Гамсуне, "истинном поэте любви и природы", слова, которыми в полной мере можно описать и творчество самого Куприна: "...это восторженная молитва красоте мира, бесконечная благодарность сердца за радость существования, но также и гимн перед страшным и прекрасным лицом бога любви".
Как ни странно, из всех младших современников Лев Толстой по-настоящему любил одного Куприна. Хотя, если вдуматься, что ж тут странного? Толстовские пристрастия как раз логичны и предсказуемы, просто у нас за последнее время сместились критерии, причем в дурную, неправильную сторону. Двадцатый век (как точно сказала Новелла Матвеева, «вообще почти ничего не изменивший к лучшему») отучил нас любить увлекательную, заразительную, эмоциональную прозу, а модернизм почти отменил критерии мастерства; он не был, конечно, в этом виноват, и Малевич не виноват в том, что в своем развитии искусство в какой-то момент уперлось в черный квадрат, но эта логика не отменяет другой, читательской. Толстой любил в прозе не нравственное значение, даже не «единство нравственного отношения к предмету», о котором столько говорил, и не правильную расстановку моральных акцентов, потому что это вообще не писательское дело. Именно так, по-моему, следует понимать эпиграф к «Анне Карениной» — «Мне отмщение, и Аз воздам»; Он берет на себя раздачу возмездий и призов, а нам не надо торопиться с суждениями, не наше это дело. Толстой не любил также «хорошо написанную прозу», потому что «стилист» — вообще сомнительный комплимент; так хвалят глаза и волосы некрасивой девушки, еще Чеховым замечено. Стилистом, то есть виртуозом чисто языковой отделки, называют того, кто не увлек, не захватил, не потряс — иными словами, того, на чей стиль мы обращаем внимание. У хорошего писателя не видно стиля, он не кокетничает им, он вообще не мог бы выразиться иначе. Да и назовем ли мы хорошим стилистом Толстого с его несколько нарочитой корявостью, частыми повторами, избыточностью и густотой? А Достоевский какой стилист? Стилист был Ауслендер, вот это да. Много вам говорит его имя?
Толстой любил Куприна за другое — за то, чем и делается проза; за животную силу и чувствительность, за сентиментальность, за увлекательность рассказа и свежесть взгляда, за радость и наслаждение, передающиеся читателю,— а наслаждается он всем; и собственной силой, и бесконечным богатством мира, и мускульной человеческой мощью, и силой ветра, и всеми запахами. Куприн — школа такого страстного аппетита и любопытства к жизни, что его стоило бы прописывать при депрессии. Толстой его читал семье вслух — этот обычай старинных русских семейств в Ясной Поляне и Хамовниках соблюдался свято; не пропускал по возможности его мелких вещей и нетерпеливо ожидал крупных, делал пометки, отзывался в письмах. Он и бранил его любя, как ругают сына или любимого ученика, который так одарен — и на такое себя тратит! Не понравилась ему «Яма» — «Он негодует, но на самом-то деле наслаждается, и от человека со вкусом этого скрыть нельзя»; но дело было не в быте проституток, которым Куприн действительно, увы, наслаждался, как наслаждался всяким сильным и многоцветным материалом, а в рыхлости, в художественной слабости романа, в котором почти не было любимых купринских героев, сильных и счастливых профессионалов. Прочие же вещи, даже такие проходные, как цирковая мелодрама «Allez!», вызывали у Толстого самый искренний интерес и — высшая оценка художника!— желание профессионально поправить некоторые детали; вообще, сколько помню, такой позыв пробуждали у него два автора — Мопассан и Куприн, оба младшие, оба любимцы, оба очень похожие. Пожалуй, все трое отлично нашли бы общий язык, случись им встретиться в Ясной Поляне,— только Мопассан с Куприным немедленно захотели бы выпить, а Толстой этого и в молодости не любил. Так что по-настоящему поговорить им, вероятно, удалось бы уже с утра, когда все они с похмелья сошлись бы в саду — Куприн и Мопассан, оба атлеты, усачи с бычьими шеями, стонали бы и каялись, а Толстой отечески поругивал бы их: «Ну, хорошо ли? Уже и в самом простом народе просыпается отвращение к пьянству, а вы… писатели…» После чего, вероятно, они отправились бы в купальню, где разговор уже приобрел бы чисто литературный характер.
Куприн, пожалуй, и есть единственный полноправный ученик Толстого в русской прозе. Именно потому, что он никогда не копировал внешние приметы его стиля, не задавался великими вопросами, вообще не философствовал — Куприн перенял главное (ведь не идеология и даже не религия главное в Толстом — все его духовные метания служили лишь тому, чтобы взять новую планку мастерства, научиться писать еще голее и проще). Куприн продолжает в русской прозе толстовскую линию счастья и полноты бытия; «Кто счастлив, тот и прав!» — говорит Оленин в любимой купринской повести Толстого, в «Казаках», и именно после чтения «Казаков» купринский дьякон Олимпий в «Анафеме» (1913) вместо предписанной Синодом анафемы пропел ТОЛСТОМУ «Мно-о-огая ле-е-ета!» — и сорвал себе голос.
Да, кто счастлив, тот и прав. Вся сила, вся радость, вся полнота, азарт, бессмертие бытия — это у нас Куприн, и пил он не от недостатка, а от избытка этого счастья; сентиментальность, влюбленность, мощь простых чувств — Куприн, над Куприным можно хохотать и плакать, с героями Куприна можно советоваться, преодолевая собственные круговороты и бездны. Разумеется, с точки зрения сноба Куприн вообще не писатель, так, беллетрист, ну а с точки зрения Куприна снобы вообще не заслуживают внимания. Еще один похожий на него и воспетый им автор, Джек Лондон, прочитав страницу из модного Генри Джеймса, воскликнул: «Кто объяснит мне, про что все это слово- плетение?!». Я бы, правду сказать, не взялся ему этого объяснить.
У Куприна вообще была эта двойственность, в высшей степени характерная для русского писателя: сочетание болезненного самолюбия и столь же хронической низкой самооценки. Это вещи связанные, конечно. С одной стороны — литературоцентричная страна, престижность самого занятия, упоение собственной силой и талантом; как-никак крупный писатель всегда знает себе цену. С другой — невозможность этим самым талантом прокормиться: даже после революции, произведенной Горьким и его «знаньевскими» сборниками, литературные труды оставались весьма ненадежным заработком, требовалась непрерывная поденщина, и Куприн, известный всей России, вынужден был ежегодно отбывать святочную, пасхальную, рождественскую и иные газетные повинности. Сколько шедевров получила русская литература благодаря этим, как сказали бы нынче, форматам! Плюс, разумеется, вечный комплекс неполноценности из-за того, что ты не модернист, а традиционный реалист, без всякой этой декадентской атрибутики, готики, тумана, экспрессионизма, честный повествователь без эротомании, ЖГУЧИХ тайн и символистских туманов. Грубо говоря, страдания из-за того, что ты не Леонид Андреев. А Леонид Андреев, в свою очередь, страдает из-за того, что при своей фантастической славе он должен вечно дрожать — не вышел ли из моды, и от этой моды он всерьез зависим; и ругают его, как никого другого, прямо-таки поносят, и завидует он, скажем, Куприну с его душевным здоровьем, потому что Куприну-то небось безразлично, ругают его или нет. Он уедет в Балаклаву и запьет с рыбаками, или уедет на Волгу и запьет с бурлаками, или уедет в Одессу и запьет с борцами. Так они все и завидовали друг другу, люто комплексуя, и больше всех — Бунин: он модернистов ненавидел лично, считал шарлатанами. Куприну, пожалуй, действительно все это было скорее по барабану, но беллетристом он себя считать не хотел. А приходилось, и так это и укоренилось в русской литературе: Куприн — хороший писатель, но второй ряд. Беллетрист.
Но беллетрист, осмелюсь напомнить,— это тот, кто пишет бель летр, то есть прекрасно составляет слова. Беллетрист — тот, кого читает интеллигенция, а вовсе не тот, кто поставляет массовую культуру неразборчивым глотателям пустот. Куприн по фабульной изобретательности, изобразительной силе, по эмоциональности и богатству своей прозы, по редкому знанию действительности безусловно впереди большинства современников; в смысле главной писательской способности — увлечь, приковать читательское внимание, поразить силой и напряжением сюжета — с ним может конкурировать только Грин, тоже долго ходивший в беллетристах, но у него оказались влиятельные поклонники, и ренессанс фантастики вынес его в первые ряды. Сейчас, думаю, такого же ренессанса дождется и Куприн — очень уж нашему анемичному времени недостает темперамента, и пишем мы все больше друг про друга. Толстой, скажем, считал, что писателю вообще нельзя писать про писателей. А чтобы про них не писать, надо знать быт актеров, агрономов, борцов, учителей, зубных врачей (он и это попробовал!) и заниматься всем этим не подневольно, с отвращением, как Горький, а с жаром и наслаждением, с каким ребенок играет в пожарника.
Вот это самое и был Куприн, вечно жалевший, что ко всем своим бесчисленным житейским опытам, от французской борьбы до спуска на дно в водолазном костюме, он не может прибавить самого интересного: родить.
2
Сам же Куприн родился 26 августа ст. ст. в Наровчате. Отца он не помнил — тот умер через год после рождения сына; они с матерью переехали в Москву, жестоко бедствовали, она устроилась в богадельню, и в этой богадельне, среди жалких, беспомощных, бесконечно бранящихся, но ласковых к ребенку старух прошло детство Куприна, когда, собственно, и сформировались главные его черты: сентиментальность и больное самолюбие. Мало есть в русской литературе таких слезных страниц, как описание богадельни в «Святой лжи», когда давно опустившийся и оклеветанный чиновник посещает под праздник свою мать, доживающую в доме престарелых, и лжет ей, как успешно все у него на службе, а она утешает его, мол, ей тут прекрасно, и откладывает ему на угощение обязательное яблочко. И тут читательское сердце не протестует, хотя работает Куприн очень грубо и сильно: просто мы слышим, что он и сам плачет. И, не в силах видеть нарисованной им самим картины, пририсовывает утешительный хвостик: а вдруг клеветник раскается, и восстановят чиновника на работе, и возьмет он к себе мать, и заживут они прекрасно, даже тогда целомудренно опасаясь напоминать друг другу о святой лжи? Не хочу принижать американского классика, которого нежно люблю, но сравните вы эту вещь и «Дары волхвов», написанные незадолго перед тем и, возможно, даже известные Куприну (вообще-то у нас переводили О.Генри с 1915 года, но мог же ему пересказать кто-то, знающий английский). «Дары волхвов» — 1907, «Святая ложь» — 1914, сюжетно — ничего общего, но тема одна; и посмотрите, как разрабатывает ее автор американского рассказа, тоже праздничного,— и какую бездну отчаяния и нежности раскрывает перед читателем Куприн, которому в этой вещи, кстати, не изменяет спасительная самоирония! А вспомните другую страницу, над которой рыдало столько поколений русских читателей,— первый день кадетика Буланина в училище! Помните, это там, где ему оторвали сверхпрочную пуговицу, которой он так гордился, ведь ее мама пришивала! «Пуговица отлетела с мясом, но толчок был так быстр и внезапен, что Буланин сразу сел на пол. На этот раз никто не рассмеялся. Может быть, у каждого мелькнула в это мгновение мысль, что и он когда-то был новичком, в такой же курточке, сшитой дома любимыми руками». Я со своих девяти лет этот абзац наизусть помню. Потому что мне знакомо все это, а кому незнакомо — тот лишен какого- то бесконечно важного, хотя и очень печального опыта. Потом, как и его кадет Буланин, он обучался в корпусе, потом служил в пехотном полку, откуда с облегчением вышел в отставку в 1894 году. В армии Куприн научился многому — в частности пить, потому что иных развлечений там не было. «Поединок», принесший ему славу,— вещь вполне автобиографическая и настолько точная, что в советской армии, где я успел послужить, ее не рекомендовали держать в библиотеках. Злоба, тупость, беспросветность, ужас перед любыми изменениями — потому что к лучшему ничто не переменится, постоянный стыд перед солдатами и собой, ощущение тупика, ненависть к себе, офицерам, солдатам, которые человеческого обращения уже не понимают, безнадежно отвыкнув от него,— все это помнит любой, кто читал «Поединок», одну из самых утешительных книг об армии: утешительных, потому что, оказывается, все это уже было и описано, и тем хоть отчасти побеждено. Сцена, где Ромашов плачет вместе с забитым, бесконечно унижаемым, совершенно неспособным к службе Хлебниковым, войдет в любую, самую строгую хрестоматию по русской литературе. Собственно, «Поединок» — вообще первая вещь, в которой Куприн поднимается в полный рост: он и до этого написал несколько неплохих повестей и три десятка замечательных рассказов, но масштаб автора стал виден после книги, которую он писал по прямому приказу Горького. Работа над ней была и счастливой, и невыносимой, поскольку вспоминать все это во всех деталях, которые удержала его звериная, фотографическая память, было отчаянно трудно, а вместе с тем опыт преодолевается только рассказом о нем; Ромашов, конечно, не совсем Куприн, поскольку в Куприне была татарская кровь, кровь князей Кулунчаковых, а стало быть, не было ромашовской мягкости, наивности, даже и кротости. Конечно, Ромашов, как и Куприн, сочиняет зверски мелодраматический рассказ «Последний роковой дебют» (у Куприна был просто «Последний», без «рокового»), и влюблен в жену сослуживца, и мечтает об отставке,— но Куприн с его внезапными, дикими приступами бешенства, злопамятностью, болезненно развитым чувством собственного достоинства, да хотя бы и с его великолепной проницательностью, наконец, не позволил бы так собою воспользоваться и так задешево себя убить. Ромашов — это Куприн, очищенный от всего, что мешало ему общаться с коллегами, а все-таки помогало выжить; Куприн без обидчивости, без злой насмешки, без темной своей изнанки — а изнанка была, иначе страшно представить, во что превратилась бы его жизнь в русской литературе, да еще в реакционнейшую, мерзейшую эпоху, на которую пришелся его расцвет. Как бы то ни было, сочиняя своего Ромашова, Куприн жестоко страдал и постоянно порывался запить, но первая жена, строгая красавица Мария Карловна Давыдова, выпускала его из комнаты ровно после того, как он просовывал под дверь очередную главу; «Поединок» написан как бы на гауптвахте, Куприн был заперт снаружи, сам попросил об этом. Под конец он все же сорвался и последнюю главу, тщательно обдуманную, написать не смог — отделался рапортом штабс-капитана Дица, от которого мы и узнаем о смертельной ране и гибели Ромашова. И так получилось лучше — эмоциональное описание испортило, размазало бы картину. А так — торжествующая казенщина отчета о фактическом убийстве милого, бесконечно трогательного и талантливого человека словно поглотила все, любые надежды, любые сожаления; Куприн не умел и не любил писать эффектные финалы, а тут получилось.
3
Но по природе своей он, конечно, не разоблачитель, точней сказать, не теоретик. Каждое слово его — и так протест против бесчеловечности, и так защита всего наиболее человеческого: надежды, счастья, милосердия, умиления, солидарности. И сильней всего — редкий случай для русской литературы!— выходили у Куприна не сцены унижения и зверства, а праздники, внезапные чудеса, любовь к жизни, восторг, избыток сил. Он как бы дневной аналог «ночного» Леонида Андреева, не уступающий ему по таланту, хотя писать о счастье настолько труднее! Куприн — пусть небрежно и банально подчас написанный, но заразительный и мощный гимн всему, от помидора с брынзой до черноморского баркаса. И то, что писал он все это во времена, больше всего располагающие к самоубийству,— каковой тренд и реализовывался думающей молодежью на всю катушку — особая, исключительная заслуга, нонконформизм высшей пробы.
Надо было быть Горьким, чтобы не понять «Суламифи» — а он совсем не понял, вообще не услышал. Он писал с Капри, как ему стыдно за былых товарищей и единомышленников — именно за Куприна с Андреевым. «Семь повешенных»! «Суламифь!» — негодует он и далее чехвостит Куприна: ««Песнь песней» и без него хороша». Но увидеть в «Суламифи» бегство от реальности, экзотический экзерсис, орнаментальную стилизацию мог только человек, начисто лишенный слуха — либо очень уж давно здесь не живший. В этом его оправдание, он писал это из Италии, забыв, как давит русское небо, особенно в иные эпохи, вовсе, кажется, не предназначенные для жизни. И не сам ли Горький в эпоху такой же общественной депрессии пытался спастись «Сказками об Италии»? «Суламифь» — лучшая купринская вещь о любви, куда цельней и ярче слащавого «Гранатового браслета»; сила страсти тут такова, что эта страсть уже сама по себе — целебное, лучшее средство против русской депрессивной анемии. Как Куприн ненавидел эту безэмоциональность, бледность, малокровие, легко судить по «Ученику», едва ли не самому изящному и ядовитому его рассказу о новых людях, все умеющих, ничего не хотящих. Любой старый шулер — с азартом, с весельем, с лихостью!— лучше этого холодного психолога, берущего силой воли, расчетливой наглостью и абсолютным презрением к человечеству. Презрения Куприн не понимает, не терпит, высокомерие ненавидит — у поколения этих «учеников» никогда ничего не получится. Еще менее склонен он терпеть мелкость души, неумение понимать и прощать, заботу о неприкосновенности собственной чистоты и репутации: «Морская болезнь», в которой социалист-фразер изводит подозрениями изнасилованную жену, тысячу раз обвинялась в клевете на русское освободительное движение, но ведь в русском освободительном движении эта морская болезнь была! Именно этот диагноз Куприн первым и поставил: страх перед жизнью, мелочность, отсутствие той душевной широты и смелости, которые бы заставили по-другому взглянуть на приключившуюся с Еленой драму,— вот это все их и сгубило, освободителей. Теоретизировать могут — жить не могут; за свободы борются — собственной свободы не обретают. И встреча с Лениным, которая так испугала Куприна,— она и была именно встречей с не-жизнью: пожалуй, именно Куприн был единственным из русских писателей, который не мог бы с Лениным договориться онтологически, по самой своей природе. Взгляды, убеждения, политические симпатии — это все вещи вторичные; но когда к тебе приходит писатель с намерением издавать газету, а ты его спрашиваешь «Вы какой же будете фракции?» — это я не знаю что такое. И Куприн увидел в Ленине именно эту бесчеловечную, расчеловеченную энергию падающего камня: «полнейшее спокойствие, равнодушие ко всякой личности». И он точнее всего описал его глаза — оранжевые, как зрелые ягоды шиповника. Это сравнение еще показалось ему недостаточным, и он упомянул глаза лемура в парижском зоопарке, золото-красные. Он же, в другом тексте, дал самую точную характеристику ленинского темперамента и мировоззрения: «Во всяком социалистическом учении должно быть заключено зерно любви и уважения к человеку. Ленин смеется над этим сентиментальным утверждением. «Только ненависть, корысть, страх и голод двигают человеческими толпами»,— думает он. Думает, но молчит.
Красные газетчики делают изредка попытки создать из Ленина нечто вроде отца народа, доброго, лысого, милого, своего «Ильича». Но попытки не удаются (они закостеневают в искательных, напряженных, бесцельных улыбочках). Никого лысый Ильич не любит и ни в чьей дружбе не нуждается. По заданию ему нужна — через ненависть, убийство и разрушение — власть пролетариата. Но ему решительно все равно: сколько миллионов этих товарищей-пролетариев погибнет в кровавом месиве. Если даже в конце концов половина пролетариата погибнет, разбив свои головы о великую скалу, по которой в течение сотен веков миллиарды людей так тяжко подымались вверх, а другая половина попадет в новое неслыханное рабство,— он — эта помесь Калигулы и Аракчеева — спокойно оботрет хирургический нож о фартук и скажет:
— Диагноз был поставлен верно, операция произведена блестяще, но вскрытие показало, что она была преждевременна. Подождем еще лет триста…»
Лучше и точнее сказать невозможно. Вот поэтому-то ничего и не вышло, хотя столько всего великого, ужасного и даже прекрасного совершилось по пути.
4
Есть запись голоса Куприна — еще сравнительно молодого, сорокалетнего, читает он там свой перевод из Беранже, вообще до последних дней пытался писать стихи и считал поэзию делом более почетным, нежели проза. И вот этот голос — удивительно умный. Трудно это определить — Куприн сам исключительное внимание уделял голосам, тот же ленинский описал очень точно (сильный не по внешности, с запасом скрытой силы, идеальный для трибуны); но даже и не слыша этого голоса, доверительного, с разговорными интонациями, без малейшей выспренности и пафоса, всякий читатель Куприна легко догадается об одной из главных его добродетелей. Умный. Понимающий очень много. Имидж пьяного и злого Куприна — или, напротив, пьяного от избытка счастья — прилип накрепко, да он и рад был этому, потому что мощный, тайный ум светится в большинстве его текстов, нигде не подчеркивается, но внушает читателю изумительное чувство надежности. Ум этот — тоже толстовский, не теоретизирующий (в теориях Куприн беспомощен, как Толстой, знает это и почти не рассуждает, даже в публицистике охотно отвлекается на детали и портреты), но чутье на главное, отбор деталей, способность разбираться в людях и коллизиях — все это у него поставлено идеально. Это ум не бытовой, а вот именно что человеческий, социальный — и потому каждый герой Куприна абсолютно последователен, он ведет себя в строжайшем соответствии со своей, а не авторской логикой. Отсюда мгновенное чувство узнавания, радующее читателя, когда он узнает в купринском герое собственного соседа, врага или себя.
И у него, конечно, как у всякого крупного писателя, было мировоззрение, была своя теория и личная иерархия ценностей, только вслух это почти нигде не проговорено. Основой человеческой личности, ее гарантией от зверства и беззащитности, от злодейства и уязвимости выступает — профессия. Профессионал — столп, на котором стоит все; и Бог у него профессионал, создавший такой прекрасный и богатый мир — резвись и пробуй себя как хочешь. Только люди иногда портят его, но это как раз потому, что ничего не умеют; человек для Куприна — то, что он умеет делать и делает любя. Легендарный рыбак Коля Капитанаки, маленький гимнаст Сережа, чудесный доктор Пирогов, борец Заикин, даже офицер Бек-Агамалов, которым Куприн с Ромашовым оба так любуются, когда он ровно и гладко разваливает шашкой глиняного болвана,— хотя пьяный Бек тут же становится злобной скотиной, да и вообще он ничем не лучше прочего офицерья!— все эти купринские герои потому так очаровательны, что любят и знают свое дело; страшно сказать, он и проститутками любуется, когда они обольстительны, и Тамара у него в «Яме» — идеальная женщина, потому что превосходно обделывает свои дела. Человек, делающий то, для чего рожден,— вот купринский герой, и только профессионализм делает нас неуязвимыми, защищенными при любых обстоятельствах, независимыми, незаменимыми, отважными. Это единственная возможная в России этика. И Куприн уважает любого, кто в своем деле незаменим,— будь то бурлак или артист, солдат или дрессировщик. Ни для кого из русских классиков не была так важна профессия героя, никто не изучал ее в таких тонкостях, будь то работа купца, шахтера или шулера. Или шпиона, как в «Штабс-капитане Рыбникове». О собственной писательской профессии Куприн говорил неохотно. Если Алданову удавалось его разговорить, замечал: «Для писателя первое дело — верстак». Под верстаком имелся в виду письменный стол, большой, крепкий, лучше самый простой, расчищенный от всего лишнего.
5
Купринская этика, впрочем, не сводится к профессионализму. Есть у него особенно любимый школьниками всех поколений рассказ — или короткая повесть — «Звезда Соломона», про то, как скромный чиновник Цвет, любитель разгадывать криптограммы и раскалывать шифры (этому хобби Куприн традиционно уделяет внимание, повествуя о способностях Цвета с аппетитом и уважением), случайно раскрыл секрет Гермеса Трисмегиста и узнал формулу всемогущества.
И что он стал делать? Ничего. Разбогател. Влюбился. Очень скоро всемогущество ему опротивело. И он вернул таинственную формулу туда, откуда она пришла,— в потусторонний мир, получив за это исполнение одного-единственного желания напоследок. Он захотел стать коллежским регистратором.
Вот финальный монолог Мефодия Исаевича Тоффеля из этой повести — личный манифест Куприна: да, вы милый, славный человек, дорогой Афанасий Иванович, но… но! Как вы воспользовались всемогуществом? Вы могли залить мир кровью. Вы могли осчастливить человечество. Вы ВСЕ могли — а что вы делали?! Нет, доброты в этом мире недостаточно, а скромность — так и прямо вредна. Сделать все, что можешь, увидеть все, что получится, испробовать все, понять, почувствовать, проехать, запечатлеть, рисковать, подставляться, чудесно меняться — вот ненасытность Куприна, вот его программа; и как бы ни ценил он доброту, человечность для него не сводится к этому. Человечность — это тяга к чуду, умение сотворить его; лучше бы своими руками. И это тоже сближало его с Грином, любителем и мастером рукотворных чудес вроде «Сердца пустыни». В детстве, насколько помню, меня ужасно раздражал купринский «Слон» — совершенно не детский рассказ, конечно, и как он попал в разряд дошкольного чтения — не постигаю. Его не всякий взрослый поймет. Там — короче, да что я пересказываю, вы помните — там девочка больна апатией, безразличием ко всему, не пьет, не ест. Но она хочет слона. Приносят игрушечного — она брезгливо отстраняется. И тогда ее отец приводит домой слона, договорившись с директором цирка. Слона ведут по городу, заманивают в детскую фисташковыми тортами, слон показывает фокусы, дует на девочку из хобота, позволяет себя обнять. И она просыпается здоровой.
Про что это? А вот про то, что Куприн умеет лучше всего. Человек исчахнет без чуда, но чудо можно сделать. Человеку, ни во что больше не верящему, надо привести слона — что-то огромное, чего не бывает, что не влезет в квартиру, что не вмещается никаким воображением. Но без слона он не захочет жить. И таким чудом для умирающего Куприна было возвращение в Россию в 1936 году, после пятнадцати лет тоскливой и скудной эмиграции.
Он вернулся — и тут же стал прежним. Язвил в ответ на вопросы корреспондентов, ожидавших от него восторга. «Нравится вам здесь?» — «Еще бы не нравилось, крендельки вот дают!» Вернулся в Гатчину, где ему выделили дом рядом с прежней его зеленой дачей. Выпил на радостях со станционным сторожем, который его помнил. Не написал ни строки, славословящей советскую Россию (текст «Москва родная» сочинили за него в «Комсомольской правде», там только одна его фраза: «Даже цветы на Родине пахнут по-иному»). Планировал написать сценарий по «Штабс-капитану Рыбникову». С наслаждением ездил в цирк и на скачки. Умер от рака пищевода через полтора года после возвращения. Эмиграция на него не обиделась — понимала, что свое последнее чудо он заслужил.
Издавали его много, читали охотно, однако на фоне Толстого, Чехова, Бунина он все время смотрелся как-то второстепенно, да и сам был без претензий, смирившись с такой своей ролью уже к десятым годам. Только сейчас, когда так мало стало солнца, витамин его прозы востребован как никогда. Приятели его дразнили: «Если истина в вине, то сколько истин в Куприне»?
Много. Жаль, что главные его истины приходится понимать от противного. Но если б не нынешнее наше бессмыслие и безвоздушие, может, мы никогда бы так и не оценили его щедрого солнца.
«Говорили о „Поединке“. Лев Николаевич сказал, что со многих сторон слышал, что его хвалят. — И как все военные „Поединком“ довольны! — сказал И. К. Дитерихс. — Да, превосходный рассказ, но одни отрицательные типы выведены. — Полковой командир — прекрасный положительный тип, — возразил Лев Николаевич. — Какая смелость! И как это цензура пропустила, и как не протестуют военные? Пишет, что молодой офицер мечтает о том, чтобы, во-первых, метить вверх, если придется стрелять в народ, во-вторых — пойти шпионом-шарманщиком в Германию, в-третьих — отличиться на войне. <...> Потом опять читал Лев Николаевич — про смотр полка. Читал с воодушевлением, как будто бы сам был молодым офицером. Когда читал о том, как перед самым смотром солдаты должны были готовиться к нему и как начальники били их, — почти плакал от жалости к ним. Татьяна Львовна сказала, что, наверное, так и есть, как он описывает. — Наверно, наверно, — согласился Лев Николаевич. Докончив главу, Лев Николаевич сказал: — Куприн в слабого Ромашова вложил свои чувства. — Корпусной командир — это Драгомиров, — сказал Сергей Львович. Лев Николаевич согласился. — Новый писатель пользуется старыми приемами, — сказал Лев Николаевич про Куприна. — Дает живое представление о военной жизни».
«Один из самых благоуханных и томительных рассказов о любви — и самых печальных — это купринский „Гранатовый браслет“. Куприн говорил о „Гранатовом браслете“, что ничего более целомудренного он еще не писал. Это верно. У Куприна есть много тонких и превосходных рассказов о любви, о трагических исходах, о ее поэзии, тоске и вечной юности. Куприн всегда и всюду благословлял любовь. Он посылал „великое благословение всему: земле, водам, деревьям, цветам, небесным запахам, людям, зверям и вечной благости и вечной красоте, заключенной в женщине“. Характерно, что великая любовь поражает самого обыкновенного человека — гнущего спину за канцелярским столом — чиновника контрольной палаты Желткова. Невозможно без тяжелого душевного волнения читать рассказ с его изумительно найденным рефреном „Да святится имя Твое!..“. Особую силу „Гранатовому браслету“ придает то, что в нем любовь существует как нежданный подарок — поэтический, озаряющий жизнь, среди обыденщины, среди трезвой реальности и устоявшегося быта».
К. Г. Паустовский. Поток жизни. Заметки о прозе Куприна, 1957
«Сейчас я занят тем, что полирую рассказ „Гранатовый браслет“. Это — помнишь? — история маленького телеграфного чиновника П. П. Жолтикова, который был так безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену Любимова (Д<митрий> Н<иколаевич> — теперь губернатор в Вильне)... Лицо у него, застрелившегося (она ему велела даже не пробовать ее видеть), важное, глубокое, озаренное той таинственной мудростью, которую постигают только мертвые».
А. И. Куприн — Ф. Д. Батюшкову. Письмо от 15 октября 1910 г.
«В период между первым и вторым своим замужеством моя мать стала получать письма, автор которых, не называя себя и подчеркивая, что разница в социальном положении не позволяет ему рассчитывать на взаимность, изъяснялся в любви к ней. Письма эти долго сохранялись в моей семье, и я в юности читал их. Анонимный влюбленный, как потом выяснилось — Желтый (в рассказе Желтков), писал, что он служит на телеграфе (у Куприна князь Шеин в шутку решает, что так писать может только какой-нибудь телеграфист), в одном письме он сообщал, что под видом полотера проник в квартиру моей матери, и описывал обстановку (у Куприна Шеин опять-таки в шутку рассказывает, как Желтков, переодевшись трубочистом и вымазавшись сажей, проникает в будуар княгини Веры). Тон посланий был то выспренний, то ворчливый. Он то сердился на мою мать, то благодарил ее, хоть она никак не реагировала на его изъяснения... Вначале эти письма всех забавляли, но потом (они приходили чуть ли не каждый день в течение двух-трех лет) моя мать даже перестала их читать, и лишь моя бабка долго смеялась, открывая по утрам очередное послание влюбленного телеграфиста. И вот произошла развязка: анонимный корреспондент прислал моей матери гранатовый браслет. Мой дядя <...> и отец, тогда бывший женихом моей матери, отправились к Желтому. Все это происходило не в черноморском городе, как у Куприна, а в Петербурге. Но Желтый, как и Желтков, жил действительно на шестом этаже. „Заплеванная лестница, — пишет Куприн, — пахла мышами, кошками, керосином и стиркой“ — все это соответствует слышанному мною от отца. Желтый ютился в убогой мансарде. Его застали за составлением очередного послания. Как и купринский Шеин, отец больше молчал во время объяснения, глядя „с недоумением и жадным, серьезным любопытством в лицо этого странного человека“. Отец рассказал мне, что он почувствовал в Желтом какую-то тайну, пламя подлинной беззаветной страсти. Дядя же, опять-таки как купринский Николай Николаевич, горячился, был без нужды резким. Желтый принял браслет и угрюмо обещал не писать больше моей матери. Этим все и кончилось. Во всяком случае, о дальнейшей судьбе его нам ничего не известно».
Л. Любимов. На чужбине, 1963
«— Я представляю себе П. П. Ж., — помолчав, продолжал Александр Иванович. — Я представляю себе, как мучительно напрягает он свои душевные силы, стараясь преодолеть малограмотность и отсутствие необходимых слов, чтобы выразить охватившее его большое чувство, и как стремится он уйти от своей убогой жизни в мечты о недосягаемом счастье. В юности, когда я был юнкером, нечто подобное испытал и я, когда долго хранил у себя случайно оброненный при выходе из театра носовой платок незнакомой мне женщины».
М. К. Куприна-Иорданская. Годы молодости, 1966
«— Я и до сих пор увлекаюсь... Уже „старик“, но продолжаю увлекаться и не стыжусь этого... — и Куприн читает мне стихи, которые вряд ли кто знает: „Ты смешон с седыми волосами...“ — „Сильна, как смерть“, — говорю я. — Вы находились под влиянием Мопассана, когда писали эти стихи! — Я находился под влиянием моей „старческой“ любви, — смеясь, отвечает Куприн. Я запомнила эти стихи и, когда встречалась с Куприным, декламировала ему отрывки из них. Однажды во время одной из наших обеденных встреч он спросил: — У вас есть с собой бумага? Дайте мне листик. — Зачем? — Я напишу вам на память эти стихи. Я вырвала из блокнота лист, и Куприн написал:
Навсегда
(В альбом Т. И. Алексинской)
Ты смешон с седыми волосами... Что на это я могу сказать? Что любовь и смерть владеют нами? Что велений их не избежать?
Нет, я скрою под учтивой маской Запоздалую любовь мою, Развлеку тебя забавной сказкой, Песенку веселую спою.
Локтем опершись на подоконник, Смотришь ты в душистый темный сад... Да, я видел: молод твой поклонник, Строен он, и ловок, и богат.
Все твердят, что вы друг другу пара, Между вами только восемь лет. Я тебе для свадебного дара Приобрел рубиновый браслет.
Жизнью новой, светлой и пригожей, Заживешь в довольстве и любви. Дочь родится на тебя похожей, Не забудь же, в кумовья зови.
Твой двойник! Я чувствую заране: Будет ласкова ко мне она. В широте любовь не знает граней: Сказано — как смерть она сильна.
И никто на свете не узнает, Что годами, каждый час и миг, От любви томится и сгорает Вежливый, почтительный старик.
Но когда потоком жаркой лавы Путь твой перережет гневный рок, Я с улыбкой, точно для забавы, Беззаботно лягу поперек.
А. Куприн».
Т. Алексинская. Встречи, 1954
«Существовала ли в действительности эта женщина? Не знаю. Куприн был человеком по-рыцарски целомудренным и никого не пускал в тайники души своей. О многом из прошлого он вообще не любил рассказывать, был временами скрытен. Но как странно — и в „Гранатовом браслете“, написанном еще в России, в период его большой славы, и в парижском стихотворении Куприна — одна и та же тема, один и тот же трагический лейтмотив: неразделенная, какая-то экзальтированная и возвышающая любовь к недоступной женщине».
На первый взгляд, нет ничего более противоположного, чем идеи и масштаб творчества и личности Бетховена и Куприна. В первом воплотился ярко выраженный героизм и трагизм, олицетворение воли и преодоления в построении собственной жизни и своего творчества, полной устранённости от всего заземлённого и бытового (1). Куприн — писатель, «обожающий и боготворящий быт» (2), и его герои — мягкие, безвольные, сильные только в инфантильных мечтах, чего-то хотящие, но не имеющие воли и характера воплотить, слишком зависящие от мнения окружающих и часто подпадающие под их влияние. Вспомним слова Горького о Куприне:
«Это Вам не милый, рыхлый Александр Иванович Куприн, в чьём даровании есть что-то поистине обворожительно женское» (3).
(Сравним подобные же характеристики в мемуарах Л. Д. Любимова, А. Тырковой и др.). И тем не менее, для деликатного, слабого и отказывающегося от борьбы с жизненными обстоятельствами Г. С. Желткова из рассказа «Гранатовый браслет» в качестве лейтмотива его жизни писатель избирает вторую часть второй сонаты для фортепиано Бетховена, опус 2, Largo appassionatо.
=Spoiler написал(а):
Фрагмент из к/ф «Гранатовый браслет» (СССР, 1964 г. Реж. А. Роом). Вторую часть второй сонаты для фортепиано, опус 2, Largo appassionatо Л. Бетховена исполняет Станислав Нейгауз (СССР)
Известно, что к выбору этого произведения Куприн пришел не сразу. Напомним историю этого выбора, так как, по нашему мнению, соната Бетховена повлияла если не на изменение смысла и композиции рассказа, то уж, во всяком случае, на смысловые и композиционные акценты.
«Гранатовый браслет» писался в Одессе в 1910 году. Первоначально Куприн рассчитывал быстро его закончить, так как, по-видимому, сюжет, фабула, идея и действующие лица уже были ясны для него. Но работа над рассказом неожиданно для него самого затягивалась, о чём мы знаем по переписке с Ф. Д. Батюшковым (4).
«Главная причина, — указывает сам автор, — мое невежество в музыке... Да и светский тон!».
Из этой же переписки мы узнаём, что писатель не хотел бы комкать рассказ, эту «очень милую» для него вещь, «очень, очень нежную» (5); и то, что эпиграф — отрывок из сонаты Бетховена — появился чуть ли не раньше самого рассказа. Собственно, первотолчков для создания шедевра и было всего два: реальная история с маленьким телеграфистом, влюблённым в жену высокопоставленного чиновника, и вторая часть второй сонаты опуса второго Бетховена:
«Есть Ор. №2, №2 Largo appassionatо у Бетховена: оттуда и вся соль моей повести, а у меня слух деревянный; пришлось запрягать нескольких людей, пока не зазубрил» (6).
Таким образом, музыкальный фрагмент определял всю дальнейшую работу над «Гранатовым браслетом».
Насколько нам известно, вопрос о роли музыки Бетховена в истории создания рассказа не был предметом специального изучения исследователей (7). Более того, в фундаментальной монографии Ф. И. Кулешова произошла досадная путаница: учёный пишет, что
«то чувство ''тихой и прекрасной грусти'', которое завладело героиней рассказа, оттеняется и усиливается мелодией бетховенской ''Аппассионаты'', мощно звучащей в финале ''Гранатового браслета'' и составляющей его элегический лейтмотив».
Далее следует пассаж о «нечеловеческой музыке», отсылающий нас к совершенно определенному деятелю недавней эпохи и все той же «Аппассионате» (8). В труде А. А. Волкова «Творчество А. И. Куприна» о заключительном внутреннем монологе героини говорится как о «балладе о любви», которая «состоит из шести строф — по числу музыкальных фраз сонаты Бетховена» (9), что также не способствует прояснению вопроса, так как ни один из музыкантов и теоретиков музыки при анализе бетховенской сонаты шести фраз [во всей сонате?!? — Р. Л.] не вычленяет.
Куприн очень справедливо и самокритично отметил своё музыкальное невежество. Точнее, речь идет об отсутствии серьёзного музыкального образования. К. И. Чуковский, лично знавший писателя, отмечает:
Сохранилось упоминание о том, что его отец играл на скрипке «очень недурно, особенно старинные русские песни» (11). Полагаем, что, скорее, речь здесь может идти не о народных песнях, а о городском мещанском романсе. Именно знатоком популярной музыки легкого жанра (популярной цыганской песни, городского и популярного классического романса) Куприн был в зрелом возрасте. В произведениях Куприна звучит много классической музыки: это и романсы Чайковского, и фортепьянные пьесы Ф. Шопена, Ф. Листа, А. Рубинштейна, и «Кармен» Ж. Бизе и произведения Г. Доницетти и пр. Суждения о них не выходят за рамки общепринятого уровня среднеобразованного представителя петербургско-московской интеллигентской среды, и не дают информации об индивидуальных чувствах самого Куприна (12). И только о Бетховене Куприн упоминает как о композиторе, творчество которого любит. В письме И. Е. Репину:
«Как Вашу чудесную живопись, так и Вас всего я люблю с наивной дикарской чувственностью. Так же люблю Пушкина, Толстого и Бетховена» (13). [Выделено мной. — Р. Л.]
Отметим, что речь идет не о знании и понимании творчества композитора на интеллектуальном, аналитическом уровне, а о сенсуальном ощущении.
Куприн узнал и увлекся Бетховеном, будучи уже взрослым человеком, но здесь он был не оригинален. Бетховена в России очень любили. По свидетельству современника Куприна, композитор
«одинаково чтут и любят артисты и дилетанты, классики и новаторы, германцы, романцы и славяне, старики и подростки; без его сонат не обойдется ни одна музыкальная школа, почти ни один концерт пианиста; в самой далекой глуши, в самой скромной обстановке, на музыкальной этажерке непременно найдётся тетрадь бетховенских сонат» (14).
Первая жена Куприна, М. К. Куприна-Иорданская, свидетельствует, что писатель первый раз услышал сонату Бетховена «Аппассионату» на хуторе «Свистуны», недалеко от Даниловского Новгородской губернии в исполнении профессора Петербургской консерватории В. У. Сипягиной-Лилиенфельд в 1906 году (15). Музыка Бетховена произвела тогда сильное впечатление на всех присутствующих. Об этом мы имеем свидетельство племянницы и приёмной дочери Ф. Д. Батюшкова Е. Н. Батюшковой:
«Об одном таком пикнике дядя Федя написал стихотворение... Пикник происходил в "Свистунах", в имении, принадлежавшем Вере Уваровне Сипягиной-Лилиенфельд. Это была известная в свое время пианистка...
Время мчалось незаметно, Покорил нас всех старик, И сам Куприн искрометный, Призадумавшись, поник... Не забыть нам той сонаты В наших мирных "Свистунах", Как пришли к Вам в час заката С пикника мы на лужках... (14).
Видимо, впечатление, произведённое на Куприна музыкой Бетховена, было очень сильным и заметным окружающим. Возможно, это было единственное произведение Бетховена, узнаваемое им (вспомним свидетельство о его «деревянном слухе») до 1910 года. Во время работы над «Гранатовым браслетом» в Одессе Куприн просит жену своего знакомого фабрично-заводского врача Л. Я. Майзельса, пианистку, «поиграть сонату Бетховена ''Аппассионата''». Творческое содружество привело к выбору другой сонаты.
«Позднее писатель прислал матери, — вспоминает актриса Н. Инсарова, дочь пианистки, — книгу с надписью: ''За то, что Вы, Раиса Исааковна, растолковали мне шесть тактов Бетховена...''» (17).
Но и после написания «Гранатового браслета», в 1914 году, Куприн признавался:
«В музыке я ровно ничего не понимаю... Обожаю Бетховена, но судить о том, в чем я не компетентен, не берусь» (18).
При анализе рассказа традиционно очень много места уделяется прототипам. Между тем, Л. Д. Любимов, сын прототипа княгини Веры, точно обозначил роль и значение конкретного семейного случая в рассказе:
«Вся суть купринского рассказа в его трагическом конце. В жизни же имел место курьёзный случай скорей всего анекдотического характера» (19).
Такой сменой регистра, мы полагаем, писатель обязан музыке Бетховена.
Музыка Бетховена всегда была весьма популярна в России и Европе (20). Востребованность великого композитора в начале ХХ столетия объясняется общественными настроениями рубежа веков: предощущением изменений, революционными настроениями и поисками героя нового века. Именно на рубеже веков, в 1902 году, Р. Роллан пишет свою первую книгу о Бетховене:
«Вокруг нас душный, спертый воздух. Дряхлая Европа впадает в спячку в этой гнетущей, затхлой атмосфере. Мелкий материализм, чуждый всему возвышенному, сковывает мысль; он врывается в действие государственных деятелей и отдельных людей. Мир погибает, задушенный своим трусливым и подлым эгоизмом. Мир задыхается. Распахнём же окна! Впустим вольный воздух! Пусть нас овеет дыханием героев!» (21).
В 1914 году в «Оде Бетховену» О. Э. Мандельштам в алогичном «бормотаньи» (22) воспроизвел восприятие творчества композитора представителями новой эпохи модерна, отзвуки творческих споров на рубеже веков: дионисийство, огнепоклонство, язычество, монашеский аскетизм и бытовая остранённость, разрушение чертогов, захлестывающая импровизационная стихия чувств, пламенеющая страсть и воспалённые пророчества. В. Э. Мейерхольд в это же время в «Книге о новом театре» пытается поймать и выразить «дух музыки».
Наконец, нельзя пройти мимо того факта, когда название сонаты Бетховена стало названием литературного произведения — «Крейцерова соната» Л. Н. Толстого (1887-1889). Напомним, что Толстой — один из самых почитаемых Куприным писателей. Однако среди многочисленных высказываний писателя о Толстом нет ни одного упоминания об этом произведении (23). Был ли знаком с ним Куприн? Известно, что до 1900 года «Крейцерова соната» была запрещена к публикации в отдельных изданиях, и была известна по нескольким рукописным спискам, которые ходили по Москве и Петербургу, и по единственному изданию в составе собрания сочинений (т. ХIII, 1891 г., тираж 3000 экз.) (24). Именно в эти годы Куприн учится в закрытом военном заведении, а затем прозябает далеко от столиц и литературной жизни в провинциальном гарнизоне (1890-1893) и тянет лямку газетного поденщика в Киеве. В 1895 году он написал и опубликовал в «Киевлянине» рассказ «Страшная минута», в котором главная героиня под влиянием исполнения романса П. И. Чайковского с молодым красивым гостем чуть было не вступает на скользкий путь греха, от которого её удерживает плач маленькой дочери из детской. Это именно то, о чём говорит Позднышев в «Крейцеровой сонате»:
«И между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств» (23).
В раннем и слабом рассказе Куприна музыка играет ту же роль, что и в произведении Л. Н. Толстого (мы не рассматриваем сейчас масштабы талантов и разработки темы обоими художниками). У Толстого она объяснена в словах главного героя:
«Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом - вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. <...> Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение. <...> И потому музыка так страшно, так ужасно иногда действует» (26).
Безусловно, нет и речи о возможности сравнения философской повести Толстого и поверхностного рассказа молодого писателя, откликнувшегося, скорее, на разговоры в обществе о разумном и животном началах в человеке, о влиянии искусства, в частности, музыки на возбуждение чувственности, то есть на далёкий отзвук проблемы, поставленной и решаемой великим писателем и мыслителем.
Попытаемся определить, чем творчество великого композитора было чувственно близко Куприну, хотя сам писатель нигде это не анализирует. Если внимательно и долго вглядываться в фигуры Бетховена и Куприна, у них можно найти знаменательные совпадения (27). Прежде всего, внешняя похожесть: коренастые, приземистые фигуры, свидетельствующие о мощи и силе жизни. А ведь телесная конституция задает в какой-то мере физиологическую основу силы и интенсивности чувств. К рубежу веков каждый из них подходил в одном и том же возрасте, так как родились они с разницей в сто лет, в 1770 и 1870 годах. Оба имели в роде представителей «некоренной национальности». Дед Бетховена, которым композитор всегда гордился и портрет которого всегда был в его доме, выехал из Голландии и многого достиг при дворе кёльнского курфюрста в Бонне. Умер он, когда мальчику было три года. Куприн очень гордился своими татарскими корнями (правда, со стороны матери, и довольно дальними), потерял отца, когда ему был всего год. Отец композитора умер, когда Людвиг был уже юношей, но, испытывая с юности пристрастие к спиртному, он был наказанием всей семьи, фактическим главой которой являлся дед композитора. О пристрастии к спиртному отца писателя упоминают его биографы (28). У обоих тяжелое детство, раннее знакомство с нуждой, понимание необходимости зарабатывать средства на жизнь, ответственности за своих близких. В юности оба оказались в одинаковом положении провинциала в столице, быстро её завоевали, но оба не потеряли голову от славы. Обоим не удалось приобрести систематического образования, и в их жизни огромную роль играло самообразование, страсть к чтению. Но это, скорее, контуры типичной судьбы таланта, как в Европе, так и в России, как в ХVIII, так и в ХIХ веке.
В творческом почерке и индивидуальности обоих есть и более интересные совпадения, свидетельствующие о неслучайности выбора Куприным «соли» своего рассказа. Прежде всего, это огромная любовь и тяга к природе. Бетховен любил природу «экстатически, с каким-то религиозным и плотским опьянением, как не любил ни одно живое существо», пишет Р. Роллан (29). О любви Куприна к природе сказано достаточно много. Удивляет тождественность используемых словесных образов в выражении этой любви.
«''Никто на белом свете не может любить деревню так, как я, — пишет Бетховен. — Я могу полюбить какое-нибудь дерево больше, чем человека...'' <...> ''Всемогущий! — В лесах счастлив я, — я счастлив в лесах, где каждое дерево говорит о тебе. — Боже, какое великолепие! — В этих лесах, в долинах этих — там, в покое, — можно служить тебе.''» (30).
Сравним это с пассажем из автобиографического рассказа «Фиалки» (1915):
«''Господи! Господи!..'' И в этих словах наивное, но великое благословление всему: земле, водам, деревьям, цветам, небесам, запахам, людям, зверям, и вечной благости, и вечной красоте...». (6, с. 368).
И писатель, и композитор много и продуктивно работали именно летом в деревне, а не зимой в городе. Причем, важно, что обоими обстановка деревни воспринималась не столько эстетически (красота пейзажей), сколько этически: как противопоставление городской несвободе и светским условностям «приличного общества» (31). (Особенно в пору жизни Куприна со светской и «высококультурной» М. К. Давыдовой (32)). Однако, если для эпохи Бетховена дихотомия «город-зависимость и деревня-свобода» естественна и является одной из мифологем общественной жизни, то для купринского времени конца ХIХ — начала ХХ веков это анахронизм, ибо в обществе уже господствуют другие понятия: «город-культура, прогресс — деревня-дикость». Это представляется нам важным, так как и в предпочтении в «Гранатовом браслете» ранней сонаты Бетховена его же позднему творению мы усматриваем всю ту же ориентированность писателя на классический ХIХ, а не модерновый ХХ век.
Бетховен много и часто влюблялся, однако до сих пор среди исследователей не утихают споры об отношении его к женщинам, особенно в юности. Вегелер, немецкий биограф композитора, рассказывает, что он не помнит Бетховена иначе, как в состоянии страстной влюбленности. Р. Роллан рассуждает:
«Его увлечения, по-видимому, всегда отличались поразительной чистотой. Между страстью и наслаждением нет ничего общего. И если в наши дни [напомним, что Роллан пишет это в 1902 году — Р. Л.] все-таки умудряются путать одно с другим, то только потому, что большинство людей пребывают на сей счет в неведении, и истинная страсть стала величайшей редкостью. <... > Любовь оставалась для него святыней, и тут оставался он непримирим» (33).
Кажется, что это слова не французского классика и историка музыки, а генерала Аносова из «Гранатового браслета». Напомним признание Куприна:
«Скажу одно, что ничего более целомудренного я еще не писал» (34).
«Бетховенский эротизм стремится к возвышенным целям, разрастается в бесконечность. Стремление возвысить обыкновенное влечение к продолжению рода до жажды мировой любви наполняет душу Бетховена и не оставляет никакого места для других интересов. <...> Тяготение к отдельному индивиду переносится на вселенную» (35).
Это звучит в музыке Бетховена, и этим же наполнено последнее письмо Желткова к Вере Николаевне:
Кадр из к/ф «Гранатовый браслет» (СССР, 1964 г. Реж. А. Роом). В роли Георгия Степановича Желткова, чиновника Контрольной палаты — Игорь Озеров
«Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто <...> — для меня вся жизнь заключается только в Вас. <...> Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете. <...> Это любовь, которою Богу было угодно за что-то меня вознаградить. <...> Уходя, я в восторге говорю: ''Да святится имя твоё."». (5, с. 241).
Кадр из к/ф «Гранатовый браслет» (СССР, 1964 г. Реж. А. Роом). В роли княгини Веры Николаевны Шеиной — Ариадна Шенгелая
Необходимо подчеркнуть и здесь не эстетическое упоение любовным чувством, его силой, страстностью, физической красотой (это очень сильно звучит в «Суламифи»). Решение этических проблем является главным в творчестве как Бетховена, так и Куприна. А. Рубинштейн утверждал:
«У прежних богов <...> была красота, даже сердечность, была эстетика, но этика является только у Бетховена» (36).
Куприн интуитивно, «наивной дикарской чувственностью» уловил близкие своей природе черты творчества Бетховена. Не случайно избраны именно фортепианные произведения композитора.
«Сонаты Бетховена в целом, — пишет музыковед и композитор Б. Асафьев, — это вся жизнь человека. Кажется, нет эмоциональных состояний, которые так или иначе не нашли бы здесь своего отражения, нет душевных конфликтов, которые не преломились бы здесь в музыкально-динамическом плане» (37).
В ходе работы над рассказом Куприн остановился на ранней сонате № 2 опус 2 Бетховена, написанной в 1795 году, заменив ею ранее слышанную «Аппассионату», сонату № 23, опус 57 (1804-1806 годы). Вторая соната написана в Вене, в пору славы Бетховена пианиста-виртуоза, всеобщей любви и поклонения ему музыкальной столицы мира, светских успехов, многочисленных скоропреходящих любовных приключений. Она посвящена великому Гайдну, у которого он брал уроки, и написана еще в традициях блестящего ХVIII века. Но именно во второй ее части, largo appassionato, слышны первые звуки истинного трагедийного Бетховена.
Психологическое состояние музыканта описывает Ю. А. Кремлев, исследователь его фортепианного творчества:
«Душевные противоречия очевидны. Покориться ли требованиям публики, света, найти ли путь максимального их удовлетворения, или идти своим тяжелым, трудным, но героическим путем? Привходит, конечно, и третий момент - живая, подвижная эмоциональность юных лет, способность легко, отзывчиво отдаваться всему, что манит своим блеском и сиянием» (38).
По нашему мнению, влияние второй сонаты Бетховена сказывается не только в общем настроении рассказа, в усилении и углублении психологизма при описании любовного чувства. Смена сонаты повлияла и на композицию «Гранатового браслета» и, возможно, на систему действующих лиц.
Напомним композиционную канву сонаты. Блеск и сияние светской жизни выражено в первой части сонаты — allegro vivace. Жизнь манит своими обольщениями, сердце отзывается мечтой о счастье, но контрапунктом проходит тревожная мелодия, предупреждающая о недолговечности мечты. Таково и начало рассказа Куприна. Контрапунктом (своеобразный диалог — особенность сонатной формы) к описанию богатой дачи Шеиных в начале рассказа проходит изображение осеннего пейзажа, он нагнетает тревожное настроение, что-то значительное должно произойти. По меткому замечанию А. А. Волкова, описание характера и внешности Анны, сестры княгини Веры, имеет вспомогательное значение, призванное оттенить облик героини (39). Так и в сонате, вторая вспомогательная тема оттеняет главную. Экспозиция рассказа разворачивается неспешно. Такова же умеренно быстрая и блестящая первая часть сонаты. Сохранились свидетельства, что Куприн жаловался на затянутость, по-видимому, опять же, неожиданную для него самого, «светской» части рассказа, именинного обеда у княгини Веры (40). Мы видим здесь прямое влияние неоднократно прослушанной второй сонаты, с ее блестящими «светскими» первой и финальной частями. Более того, несколько музыкальных фраз из первой части, в которых исследователи видят юмористические намеки на старомодную фигуру «папаши Гайдна», повлияли, как нам представляется, на описание старика Аносова, немножко «выламывающегося» из светской гостиной княгини Веры:
«По нынешним нравам этот обломок старины представлялся исполинской и необыкновенно живописной фигурой» (5, с. 209).
Вторая часть, именно та, которую использует Куприн, — шедевр раннего Бетховена. Главная тема, переданная в мерных, сдержанных, но неумолимых, неотступных, как судьба, скорбных аккордах является стержнем всей части, вокруг которой обвивается звучная, насыщенная теплотой и сдержанной трагедией напевная мелодия, ассоциирующаяся то с ласковой речью, то с трагическим монологом. Вспомним внутренний монолог княгини Веры в самом конце рассказа и последнее письмо к ней Желткова. Однако эта готовая прорваться трагедия не получает дальнейшего развития в сонате. Третья часть, блестящее и виртуозное скерцо allegretto, является разительным контрастом ко второй. В финале Бетховен, показав в первой и второй части богатство и требовательность своего эмоционального мира, своих этических идей, как бы прячет всё это под покровом светского блеска, салонного изящества. Не случайно Куприным выбрана драматическая вторая часть второй сонаты. В ней нет выхода. И в «Гранатовом браслете» любовь Желткова, действительно, проходит мимо главной героини, ничем не заканчиваясь, никуда не развиваясь и не преобразуясь. Она смутно почувствовала эту трагедию, но всё опять вернулось к светским обязанностям, к милому и приятному Васе Шеину.
«Аппасионата», которую Бетховен считал лучшей своей сонатой, относится к другому этапу творческого развития композитора (41). Здесь безраздельно господствует эмоциональность. Исследователи отмечают, что из-за этой страстности и драматизма ее трудно анализировать. А. Рубинштейн на своих лекциях-концертах просто играл ее без всяких комментариев. Р. Роллан называл ее «пламенным потоком в гранитном русле». Соната наполнена титанической борьбой стихии и воли, и финал не приносит победы, но утверждает необходимость и великую этическую ценность сопротивления судьбе.
Для нас очевидно, что в определённой степени анализируемые сонаты противоположны друг другу. Куприн, приступив к тщательной работе над рассказом, понимает, что «Аппассионата» — не та музыка, она никак не может быть выражением внутренней сути главного героя и его чувства. По силе страстности, эмоциональности, напряжения и открытости чувства, по выраженной идее «Аппассионате» ближе «Суламифь». Но повторения уже один раз выраженной темы Куприн не захотел (42). Характерно, что в письме к Ф. Д. Батюшкову от 15 октября 1910 года Куприн пишет:
«Сейчас занят тем, что полирую рассказ ''Гранатовый браслет''» (43).
Важно, что использован глагол полирую, а не просто «пишу» или «заканчиваю». А вот в более позднем письме от 21 ноября употреблен уже глагол пишу:
«Теперь я пишу ''Браслет'', но плохо дается. Главная причина — мое невежество в музыке. Есть Ор. №2, №2. Largo appassionato у Бетховена; оттуда и вся соль моей повести» (44).
Таким образом, мы полагаем, что именно замена бетховенской сонаты вызвала необходимость переделки всего рассказа и уточнения его идеи.
Первоначальная идея любви, «которая сильнее смерти», стала выглядеть как любовь — созидающая сила, заставляющая бескорыстно самосовершенствоваться, сила, поднимающая человека над своим уровнем, одухотворяющая его. Ни в одном из рассказов о любви Куприна нет такого аспекта любовного чувства. (Сравним, например, «Суламифь», «Олесю», «Леночку» и др.). Именно такое чувство, не сметающее на своем пути все понятия о нравственности, не опьяняющее силой страсти, а созидающее, преобразующее душу человека описывает Куприн в «Гранатовом браслете». Именно такая любовь «движет солнце и светила».
«Генерал Аносов довольно долго молчал <...> ''А где же любовь-то? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение - вовсе не труд, а одна радость <...> Любовь должна быть трагедией. Величайшей тайной в мире! Никакие жизненные удобства и компромиссы не должны ее касаться.''» (5, с. 227).
Нельзя не заметить осознанный писателем или нет, спор с «Крейцеровой сонатой». Между главными героями «Гранатового браслета» тоже связь через музыку, но роль и значение её здесь полностью противоположны. Этический смысл музыки трактуется, опять-таки, в философских традициях верующего в прогресс, цивилизацию и просвещение восемнадцатого века.
Любовь в «Гранатовом браслете» не просто сила, а движитель жизни и прогресса, несмотря на трагическую развязку рассказа. Эта любовь возвышает человека, поднимает его надо всем суетным, мелочным, своекорыстным. Достаточно сравнить тон недалекого, самонадеянного, полуграмотного мелкого чиновника, изливающего в пошлых посланиях свои чувства красивой светской женщине, и последнее, полное благородной недосказанности, скорбной сдержанности письмо Желткова к княгине Вере, лейтмотивом которого и становится бетховенское largo appassionato. Прощаясь с ней перед смертью, он боится ее испугать своим поступком, всячески смягчая удар. Вот в чём истинная сила любви, вот где она сильнее смерти. Не в интенсивности, способности к сильному чувству (забыв или преодолев все условности), а в направленности, бескорыстии: не на себя, а на любимого человека, то есть, опять-таки, в этической проблеме, способе отношения человека к себе и миру.
=Spoiler написал(а):
Вторую часть сонаты для фортепиано № 2 ля мажор, op. 2 № 2 Людвига ван Бетховена исполняет Даниэль Баренбойм (Израиль)
Трактовка темы любви отличает Куприна и от дионисийства нового искусства начала двадцатого века, и от оправдания пусть даже и природного, но животного начала в человеке в произведениях представителей натурализма (45). Это сказалось и в его выборе именно ранней сонаты Бетховена, созданной в традициях сенсуально-рационалистического ХVIII века. Такая приверженность и ориентация на ценности прошлого, классического периода, неважно, отрефлектированная или нет самим художником, прочно удерживает Куприна в рядах традиционалистов. И поэтому оставляет его в границах гуманистической культуры не ХХ, а ХIХ века, гармонического в своей стержневой идее: оптимистической вере в лучшие силы и возможности человека. ХХ век, с господствующим искусством и философией модерна, эту веру никогда уже разделить не сможет.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Ср., например:
«Бетховен остался в памяти последующего века прежде всего мастером музыкального красноречия, симфонического героизма, великим рупором проповедей Forum Romanum, трубачом наполеоновских битв».
(Роллан Р. [Отрывки из новой книги] // Советское искусство. 1938. № 67. 28 мая. с. 3).
2 «…Никого так не привлекают покровы быта, эти плотные пласты отлагающегося бытия, как именно его».
См. подробнее: Чуковский К.И. От Чехова до наших дней: Литературные портреты и характеристики. СПб.: Т-во «Издательское бюро», 1908. с. 75-95.
3 Рождественский В. А. А. М. Горький // Звезда. 1944. № 4. с.86. Цит. по: Берков П. Н. А. И. Куприн: Критико-биографический очерк. М.; Л.: АН СССР, 1956. с.11.
4 Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти томах. М.: Правда, 1964. Т. 5. с. 411-412. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте в круглых скобках.
5 Куприн о литературе/ Сост. Ф.И.Кулешов. Минск: Изд. БГУ им. В.И.Ленина, 1969. с. 237. В дальнейшем: Куприн о литературе, с указанием страницы.
6 Куприн о литературе. с. 236.
7 См., например:
Берков П. Н. Александр Иванович Куприн: Критико-библиографический очерк. М.; Л.: АН СССР, 1956;
Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти томах. Т.5/ Примеч. Э. Ротштейна. М.: Правда, 1964;
Афанасьев В. Н. А. И. Куприн. М., 1972;
Волков А. А. Творчество А. И. Куприна. 2-е изд. М.: Худ. лит., 1981;
Михайлов О. М. Куприн. М.: Молодая гвардия, 1981. (ЖЗЛ);
Кулешов Ф. И. Творческий путь А. И. Куприна. 1907-1938. 2-е изд., перераб. и доп. Минск: Университетское, 1987.
8 Кулешов Ф.И. Творческий путь А.И.Куприна. 1907-1938. 2-е изд., перераб. и доп. Минск: Университетское, 1987. С.103. В дальнейшем: Кулешов Ф.И., с указанием страницы.
9 Волков А. А. Творчество А. И. Куприна. 2-е изд. М.: Худ. лит., 1981. с. 259. В дальнейшем: Волков А. А., с указанием страницы.
10 Чуковский К. И. Куприн// Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти томах. Т.1. с. 13, 38.
11 Афиногенова М. Е. Дальние годы// Слово о Куприне/ Сост. Савин О. М. Пенза: Департамент культуры пензенской области, 1995. с. 391. В дальнейшем: Слово о Куприне, с указанием страницы. Автор (1894-1970) записала по памяти в 1965 году слышанный в молодости рассказ своего деда С. И. Шлыкова, жившего по соседству с родителями писателя.
12 «Всё-таки музыка Доницетти — старая, условная, наивная музыка - мила, проста и чиста, как свежая родниковая вода, вкус которой мы уже позабыли, объевшись и опившись пряными кушаниями и напитками» (очерки «Юг благословенный», 1925-1926). Ж. Бизе он называет, рассказывая о постановке своей «любимой оперы» «Кармен» (очерки «Лазурные берега», 1912), однако основное внимание он уделяет не мастерству композитора, а игре главной исполнительницы.
13 Куприн о литературе. с. 257. Письмо из Парижа от 8 августа 1927 года.
14 Геника Р. Бетховен. Значение его творчества в области фортепианной композиции. СПб., 1899. с.1-2. Цит. по: Кремлев Ю. А. Фортепианные сонаты Бетховена. 2-е изд. М.: Сов. композитор, 1970. с. 22. В дальнейшем: Фортепианные сонаты, с указанием страницы.
15 Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости. М.: Худ. лит., 1966. с. 69. В дальнейшем: Куприна-Иорданская М. К., с указанием страницы. Правда, М. К. странно ошибается (учитывая её воспитание в семье ректора Петербургской консерватории), указывая здесь же, что именно «Аппассионатой», то есть сонатой № 23, оп.57, окончил Куприн «Гранатовый браслет». Возможно, что, зная творческую историю произведения, она сама его не читала.
16 Батюшкова Е. Н. «Часто бывали мы у Куприных…»// Слово о Куприне. с. 86.
17 Инсарова Н. Куприн и Одесса// Слово о Куприне. с.184.
18 Куприн о литературе. С.325. Из интервью: О современном театре, музыке и литературе// Петербургская газета. 1914. 23 янв. № 22.
19 Любимов Л. Д. На чужбине// Слово о Куприне. с.187.
20 См. подробнее: Фортепианные сонаты. с. 5-27.
21 Роллан Р. Жизнь великих людей: Жизнь Бетховена; Жизнь Микеланджело; Жизнь Толстого. Минск: Высшая школа, 1986. с. 8. (Из «Предисловия автора»). В дальнейшем: Жизнь Бетховена, с указанием страницы.
22 Мандельштам О. Э. Собр. соч. в 4-х томах. Т.1. М.: Терра, 1991. с. 44-45.
23 См.: Куприн о литературе, по указателю. Любимыми Куприным у Л. Н. Толстого были «Анна Каренина», «Холстомер», «Власть тьмы», «Казаки».
24 См. подробно: Гудзий Н. К. История писания и печатания «Крейцеровой сонаты» [Комментарий]// Толстой Л. Н. Полн. Собр. соч. Серия первая. Произведения. Т. 27. М.; Л.: ГИХЛ, 1933. с. 563-610. В дальнейшем ссылка на это издание и этот том: Толстой Л. Н., с указанием страницы.
25 Толстой Л. Н. с. 64.
26 Толстой Л. Н. с. 61.
27 Сведения о Бетховене взяты из следующих изданий:
Альшванг А. А. Людвиг ван Бетховен: Очерк жизни и творчества. М., 1970;
Беккер П. Бетховен. М., 1913;
Давыдов И. А. Бетховен: Его жизнь и музыкальная деятельность. СПб., 1893;
Иванов-Борецкий М. В. Бетховен: Биографический очерк. М., 1927;
Кремнев Б. Бетховен. М.: Мол. гвардия, 1961. (ЖЗЛ);
Роллан Р. Жизнь Бетховена (указ. изд.);
Стрельников Н. Бетховен: Опыт характеристики. М., 1922;
Кремлев Ю. А. Фортепианные сонаты Бетховена (указ. изд.).
28 См.:
Фролов П. А. Куприн и Пензенский край. Саратов, 1984. c. 50-52;
Рассказова Л. В. Новое о Наровчатском детстве А. И. Куприна// Моя Малая Родина: Материалы Всероссийской научно-практической конференции. Вып. 11. Пенза, 2013. c.174-182.
29 Роллан Р. Бетховен// Советское искусство. 1938. №67. 28 мая. c.3.
30 Цит. по: Жизнь Бетховена. c.35. См. также: с.46-47.
31 См., например, Беккер П. Бетховен. М., 1913. c.65.
32 См.: Чуковский К. И. Куприн// Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти томах. Т.1. c. 6, 9, 16.
33 Жизнь Бетховена. c.19.
34 Куприн о литературе. c.237.
35 Беккер П. Указ. соч. с. 74.
36 Цит. по: Фортепианные сонаты. с. 10.
37 Там же. с. 27.
38 Там же. с. 44. См. полный разбор сонаты на с. 43-49.
39 См.: Волков А. А. с. 252.
40 Куприна-Иорданская М. К. с. 303.
41 См. подробный разбор сонаты: Фортепианные сонаты. с. 224-233.
42 Здесь мы не можем согласиться с суждением А. А. Волкова:
«…мысль, определившая основную тональность “Суламифи”, царит и в “Гранатовом браслете”». (Волков А. А. с. 252).
Различие тональностей кажется нам здесь очевидным. И задаётся оно музыкой Бетховена.
43 Куприн о литературе. с. 235.
44 Там же. с. 236.
45 См. подробнее: Бялик Б. Что же такое — «русская литература ХХ века»?// Вопросы литературы. 1963. № 6. с.94-95.
Л. В. Рассказова
________________________________________ Опубликовано: Литература в школе: научно-методический журнал. 2007. № 7. М., 2007. с. 8-12. ________________________________________
К.Паустовский говорил, что “Куприн плакал над рукописью «Гранатового браслета», плакал облегчающими слезами… говорил, что ничего более целомудренного не писал”. Такое же чувство очищения и просветления оставляет рассказ Куприна и у нас, читателей. Он помогает понять, чего мы можем лишиться, если вовремя не увидеть, не услышать, не заметить большое, настоящее в жизни.
В 1894 году Александр Иванович Куприн написал рассказ «Куст сирени», и рассказ был опубликован 17 октября 1894 года в газете «Жизнь и искусство» в № 305. Идея рассказа взята из жизни самого автора. Ведь А.И. Куприн учился два года в межевом институте в Москве, но не окончил его.
Художественная идея рассказа «Куст сирени» — любовь и счастье. Что такое счастье? Каждый человек понимает это по-своему. Для одних — это материальные блага, для других — собственные достижения в науке или творчестве. Для третьих — любовь, благополучие в семье и наличие близкого человека. Кто-то считает, что счастье есть свобода, кто-то — что оно есть понимание… У героини рассказа А. И. Куприна «Куст сирени» Веры Алмазовой есть своё счастье! "Куст сирени" символизирует истинную супружескую привязанность и любовь, искреннее участие и взаимопомощь, он и о любви к сирени в том числе...
Московские бульвары зеленеют первыми липовыми листочками. От вкрадчивого запаха весенней земли щекотно в сердце. По синему небу плывут разметанные веселые облачки; когда смотришь на них, то кажется, что они кружатся, или это кружится пьяная от весны голова?
Гудит, дрожит, поет, заливается, переливается над Москвой неумолчный разноголосый звон всех ее голосистых колоколов.
Kаждый московский мальчик, даже сильно захудалый, самый сопливый, самый обойденный судьбою, имеет в эти пасхальные дни полное, неоспоримое, освященное веками право залезать на любую колокольню и, жадно дождавшись очереди, звонить сколько ему будет угодно, пока не надоест, в любой из колоколов, хоть в самый огромадный, если только хватит сил раскачать его сорокапудовый язык и мужества выдержать его оглушающий, сотрясающий все тело медный густой вопль. Стаи голубей, диких и любительских, носятся в голубой, чистой вышине, сверкая одновременно крыльями при внезапных поворотах, и то темнея, то серебрясь и почти растаивая на солнце.
Kак истово нарядна, как старинно красива коренная, кондовая, прочная, древняя Москва. На мужчинах темно синие поддевки и новые картузы, из под которых гладким кругом лежат на шее ровно обстриженные, блестящие маслом волосы… Выпущенные из под жилеток косоворотки радуют глаз синим, красным, белым и канареечным цветом или веселым узором в горошек. Kак румяны лица, как свежи и светлы глаза у женщин и девушек, как неистово горят на них пышные разноцветные московские ситцы, как упоительно пестрят на их головах травками и розанами палевые кашемировые платки и как степенны на старухах прабабушкины шали, шоколадные, с желтыми и красными разводами в виде больших вопросительных знаков! И все целуются, целуются, целуются… Сплошной чмок стоит над улицей: закрой глаза – и покажется, что стая чечеток спустилась на Москву. Непоколебим и великолепен обряд пасхального поцелуя. Вот двое осанистых степенных бородачей издали приметили друг друга, и руки уже распространились, и лица раздались вширь от сияющих улыбок. Наотмашь опускаются картузы вниз; обнажая расчесанные на прямой пробор густоволосые головы. Kрепко соединяются руки. «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» Головы склоняются направо – поцелуй в левые щеки, склоняются налево – в правые, и опять в левые. И все это не торопясь, важевато.
– Где заутреню стояли?
– У Спаса на Бору. А вы?
– Я у Покрова в Kудрине, у себя.
Воздушные шары покачиваются высоко над уличным густым движением на невидимых нитках разноцветными упругими легкими весенними гроздьями. Халва и мармелад, пастила, пряники, орехи на лотках. Мальчики на тротуарах у стен катают по желобкам яйца и кокаются ими. Kто кокнул до трещины – того и яйцо.
Пасхальный стол, заставленный бутылками и снедью. Запах гиацинтов и бархатных жонкилий. Солнцем залита столовая. Восторженно свиристят канарейки.
Юнкер Александровского училища в новеньком мундирчике, в блестящих лакированных сапогах, отражающихся четко в зеркальном паркете, стоит перед милой лукавой девушкой. На ней воздушное платье из белой кисеи на розовом чехле. Розовый поясок, роза в темных волосах.
– Христос воскресе, Ольга Александровна, – говорит он, протягивая яичко, расписанное им самим акварелью с золотом.
– Воистину!
– Ольга Александровна, вы знаете, конечно, православный обычай…
– Нет, нет, я не христосуюсь ни с кем.
– Тогда вы плохая христианка. Ну, пожалуйста. Ради великого дня!
Полная важная мамаша покачивается у окна под пальмой в плетеной качалке. У ног ее лежит большой рыжий леонбергер.
– Оля, не огорчай юнкера. Поцелуйся.
– Хорошо, но только один раз, больше не смейте.
Kонечно, он осмелился.
О, каким пожаром горят нежные атласные прелестные щеки. Губы юноши обожжены надолго. Он смотрит: ее милые розовые губы полуоткрыты и смеются, но в глазах влажный и глубокий блеск.
– Ну, вот и довольно с вас. Чего хотите? Пасхи? Kулича? Ветчины? Хереса?
Быстро быстро промчались впечатления вчерашнего дня и Великой ночи: плащаница в суровой холодной темноте собора, воздержание от еды до разговения, дорога в церковь, в тишине и теплоте апрельского синего вечера, заутреня, крестный ход, ликующая встреча восставшего из гроба Христа, восторженное пение хора, подвижная, радостная служба, клир в светлых сияющих парчовых ризах, блеск тысяч свечей, сияющие лица, поцелуи; чудесная дорога домой, когда так нежно сливаются в душе усталость и блаженство, дома огни, добрый смех, яйца, кулич, пасха, ветчина и две рюмочки сладкого портвейна; глаза слипаются; в доме много народа, поэтому тебе стелят постель на трех стульях, поставленных рядком; погружаешься в сон, как камень падает в воду.
Утром проснулся я, и первое, еще не осознанное впечатление большой – нет! – огромной радости, которой как будто бы пронизан весь свет: люди, звери, вещи, небо и земля. Побаливает затылок, также спина и ребра, помятые спаньем в неудобном положении на жесткой подстилке, на своей же кадетской шинельке с медными пуговицами. Но что за беда? Солнце заливает теплым текучим золотом всю комнату, расплескиваясь на обойном узоре. Господи! Как еще велик день впереди, со всеми прелестями каникул и свободы, с невинными чудесами, которые тебя предупредительно ждут на каждом шагу!
Как невыразимо вкусен душистый чай (лянсин императорский!) с шафранным куличом и с пасхой, в которой каких только нет приправ: и марципан, и коринка, и изюм, и ваниль, и фисташки. Но ешь и пьешь наспех. Неотразимо зовет улица, полная света, движения, грохота, веселых криков и колокольного звона. Скорее, скорее!
На улице сухо, но волнующе, по весеннему, пахнет камнем тротуаров и мостовой, и как звонко разносятся острые детские крики! Высоко в воздухе над головами толпы плавают и упруго дергаются разноцветные воздушные шары на невидимых нитках. Галки летят крикливыми стаями… Но раньше всего – на колокольню!
Все ребятишки Москвы твердо знают, что в первые три дня Пасхи разрешается каждому человеку лазить на колокольню и звонить, сколько ему будет удобно. Даже и в самый большой колокол!
Вот и колокольня. Темноватый ход по каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и древне пахнут старые стены. А со светлых площадок все шире и шире открывается Москва.
Колокола. Странная система веревок и деревянных рычагов педалей, порою повисших совсем в воздухе, почти наружу. Есть колокола совсем маленькие: это дети; есть побольше – юноши и молодые люди, незрелые, с голосами громкими и протяжными: в них так же лестно позвонить мальчугану, как, например, едучи на извозчике, посидеть на козлах и хоть с минуту подержать вожжи. Но вот и Он, самый главный, самый громадный колокол собора; говорят, что он по величине и по весу второй в Москве, после Ивановского, и потому он – гордость всей Пресни.
Трудно и взрослому раскачать его массивный язык; мальчишкам это приходится делать артелью. Восемь, десять, двенадцать упорных усилий и, наконец, – баммм… Такой оглушительный, такой ужасный, такой тысячезвучный медный рев, что больно становится в ушах и дрожит каждая частичка тела. Это ли не удовольствие?
Самый верхний этаж – и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец, и синяя изгибистая полоса Москва реки, все церковные купола и главки: синие, зеленые, золотые, серебряные… Подумать только: сорок сороков! И на каждой колокольне звонят теперь во все колокола восхищенные любители. Вот так музыка! Где есть в мире такая? Небо густо синеет – и кажется таким близким, что вот вот дотянешься до него рукою. Встревоженные голуби кружатся стаями высоко в небе, то отливая серебром, то темнея.
И видишь с этой верхушки, как плывут, чуть не задевая за крест колокольни, пухлые серьезные белые облака, точно слегка кружась на ходу.
И правда: что поделаешь, когда не везет? Приходится смириться, закрыть глаза, не дышать, спрятаться куда-нибудь в угол, накрыться с головой одеялом и терпеливо ждать смерти, в надежде, что при будущем земном воплощении судьба, вместо спины, повернется к тебе лицом.
Мне, милый мой, никогда и ни в чем не везло. Есть люди, которые ставят пятнадцать раз подряд на zero и, вопреки теории вероятностей, каждый раз выигрывают. Есть удивительные счастливцы на уличные находки, на лотереи-аллегри и на выигрышные билеты. Существуют удачники, благополучно избегающие пожаров, крушений на железных дорогах, заразных болезней, начальственного гнева, бешеных собак и карманных жуликов. Но есть и несчастные, жалкие, позорные, смешные и презренные пасынки жизни, которых судьба с утра до вечера, из года в год, стукает и стукает по голове, как деревянных турок в музее восковых фигур. Из этих париев я — номер первый; в том нет никакого сомнения.
Припомните из своего прошлого или по чужим рассказам или просто вообразите себе любой случай, любое положение, и я наверно приведу вам аналогичное обстоятельство из своей злосчастной жизни, при котором я неизменно летел вверх тормашками, падал и еле-еле вставал с шишкой на лбу Да вот вам живой пример. Завтра у нас Светлое Воскресение, и я по всем этим вашим кулечкам, сверточкам и картоночкам вижу, что вы несете домой праздничные подарочки: разные там яички со змеями, составные яички с колечками, барашками, цветочками. Вижу, как вы целый день бегали по магазинам в толпе, в давке, забыв даже об еде, и теперь, счастливые, усталые и голодные, зашли сюда, в кабачок, перекусить на скорую руку. Ну, вот я вам и расскажу, как через одно пасхальное яичко я лишился наследства, родни и поддержки, и все это в самых отроческих годах. Был я тогда длинным и нескладным шестнадцатилетним балбесом, которого туряли из всех гимназий и из всех училищ, к большому огорчению нашей бедной и многочисленной семьи. Единственной нашей поддержкой был старик дядя — человек холостой и богатый, черствый и самолюбивый, вспыльчивый и капризный. Несмотря на свои семьдесят лет, он был черен волосом, как навозный жук, и имел желтое, сжатое в комок морщин лицо. Он был беззубый и всегда двигал нижней челюстью влево и вправо, точно задумчиво что-то пережевывал.
На Пасху мы неизменно подносили ему подарки: стишки, написанные каллиграфически на веленевой бумажке и перевязанные голубой ленточкой, вязаные салфеточки — изделия моих сестер, крашенные дома яйца и т. д. Дядя принимал нас и наши подарочки, давал нам целовать свою коричневую маленькую ручку, похожую на мощи, одарял нас маленькими золотыми монетами и отпускал до Рождества или до своих именин. И это повторялось из года в год, трижды в год, почти без изменения: на Рождество, на Пасху и на его именины. Но мне посчастливилось удивить нашего дядю совсем неожиданным подарком. В конце Великого поста я проходил по улице и в окне цветочного магазина увидал большое, с человеческую голову величиною, яйцо. На нем, на его белой, гладкой, блестящей поверхности зелеными буквами из проросшего кресс-салата было написано: «Я был лысым».
Это пленило меня. Но, как я ни был глуп и доверчив, я все-таки нашел надпись немного неподходящей к праздничному дню. Надо было войти в магазин прицениться и условиться.
Цена яйца была шестьдесят копеек. Стоило только написать водою на нем любые буквы и посыпать семенами кресс-салата, как в продолжение недели на нем зеленым цветом вырастали сладкие пасхальные слова.
— Я бы, — сказал я робко, — мне бы не хотелось… я был лысым… — О, это пустяки… Вот вам яйцо, которое уже посеяно. Через неделю ростки взойдут, и оно будет собою представлять очаровательное простое зеленое яйцо. Нам все равно: с надписью или без.
Я согласился. И понес яйцо домой. В дверях немец сказал мне, что яйцо нужно держать непременно в темноте.
В воскресенье я с робостью впервые поглядел на мой пасхальный подарок, спрятанный мною в темном чулане. Это было очаровательное, бархатное зеленое яйцо. Я положил его в картонку от шляпы и понес.
Было все по порядку: стишки, вязанье, раскрашенные барашки, целованье руки и так далее. Наконец я раскрыл картонку и вытащил мое яйцо. Вообразите себе, что на нем, на зеленом поле, четкими, желто-золотыми буквами было написано: «Я был лысым!»
Бог знает, почему это получилось. Недосмотр артельщика, ошибка садовода или моя торопливость? Вернее всего, моя вечная неудача.
Дядя вдруг из светло-кирпичного сделался темно-кирпичным, потом пунцовым, потом пурпуровым, затем сизым. И вдруг, сдернув с себя черно-синий парик, бросил его на землю и закричал:
— Мерзавец, проклинаю тебя и лишаю наследства отныне и во веки веков, аминь! Вон!.. Идиотская насмешка! Интриганы! Вон!..
Но я стоял неподвижно и в дрожащих руках держал зеленое яйцо с яркой, солнечной надписью: «Я был лысым», а напротив меня качалась голова с черепом, голым и блестящим, как бильярдный шар.
ЧИТАЕМ КУПРИНА
