Владимир Маяковский - Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые
         товарищи потомки!
Роясь
     в сегодняшнем
                  окаменевшем говне,
наших дней изучая потёмки,
вы,
   возможно,
            спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
                   ваш учёный,
кроя эрудицией
              вопросов рой,
что жил-де такой
                певец кипячёной
И ярый враг воды сырой.
Профессор,
          снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
              о времени
                       и о себе.
Я, ассенизатор
              и водовоз,
революцией
          мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
             из барских садоводств
поэзии -
         бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
      дачка,
            водь
                и гладь -
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льёт из лейки,
кто кропит,
           набравши в рот -
кудреватые Митрейки,
                    мудреватые Кудрейки -
кто их к чёрту разберёт!
Нет на прорву карантина -
мандолинят из-под стен:
"Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н..."
Неважная честь,
               чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
           где харкает туберкулёз,
где блядь с хулиганом
                     да сифилис.
И мне
     агитпроп
             в зубах навяз,
и мне бы
        строчить
                романсы на вас -
доходней оно
            и прелестней.
Но я
    себя
        смирял,
               становясь
на горло
        собственной песне.
Слушайте,
         товарищи потомки,
агитатора,
          горлана-главаря.
Заглуша
       поэзии потоки,
я шагну
       через лирические томики,
как живой
         с живыми говоря.
Я к вам приду
             в коммунистическое далеко'
не так,
       как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдёт
               через хребты веков
и через головы
              поэтов и правительств.
Мой стих дойдёт,
                но он дойдёт не так, -
не как стрела
             в амурно-лировой охоте,
не как доходит
              к нумизмату стёршийся пятак
и не как свет умерших звёзд доходит.
Мой стих
        трудом
              громаду лет прорвёт
и явится
        весомо,
               грубо,
                     зримо,
как в наши дни
              вошёл водопровод,
сработанный
           ещё рабами Рима.
В курганах книг,
                похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
  с уважением
             ощупывайте их,
как старое,
           но грозное оружие.
Я
ухо
    словом
          не привык ласкать;
ушку девическому
                в завиточках волоска
с полупохабщины
               не разалеться тронуту.
Парадом развернув
                 моих страниц войска,
я прохожу
         по строчечному фронту,
Стихи стоят
           свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
                  и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
              к жерлу прижав жерло
нацеленных
          зияющих заглавий.
Оружия
      любимейшего
                 род,
готовая
       рвануться в гике,
застыла
       кавалерия острот,
поднявши рифм
             отточенные пики.
И все
     поверх зубов вооружённые войска,
что двадцать лет в победах
                          пролетали,
до самого
         последнего листка
я отдаю тебе,
             планеты пролетарий.
Рабочего
        громады класса враг -
он враг и мой,
              отъявленный и давний.
Велели нам
          идти
              под красный флаг
года труда
          и дни недоеданий.
Мы открывали
            Маркса
                  каждый том,
как в доме
          собственном
                     мы открываем ставни,
но и без чтения
               мы разбирались в том,
в каком идти,
             в каком сражаться стане.
Мы
  диалектику
            учили не по Гегелю.
Бряцанием боёв
              она врывалась в стих,
когда
     под пулями
               от нас буржуи бегали,
как мы
      когда-то
              бегали от них.
Пускай
      за гениями
                безутешною вдовой
плетётся слава
              в похоронном марше -
умри, мой стих,
               умри, как рядовой,
как безымянные
              на штурмах мёрли наши!
Мне наплевать
             на бронзы многопудье,
мне наплевать
             на мраморную слизь.
Сочтёмся славою -
                  ведь мы свои же люди, -
пускай нам
          общим памятником будет
построенный
           в боях
                 социализм.
Потомки,
        словарей проверьте поплавки:
из Леты
       выплывут
               остатки слов таких,
как "проституция",
                  "туберкулёз",
                               "блокада".
Для вас,
        которые
               здоровы и ловки,
поэт
    вылизывал
             чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
               я становлюсь подобием
чудовищ
       ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
              давай
                   быстрей протопаем,
протопаем
         по пятилетке
                     дней остаток.
Мне
   и рубля
          не накопили строчки,
краснодеревщики
               не слали мебель на дом.
И кроме
       свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                 мне ничего не надо.
Явившись
        в Це Ка Ка
                  идущих
                        светлых лет,
над бандой
          поэтических
                     рвачей и выжиг
я подыму,
         как большевистский партбилет,
все сто томов
             моих
                 партийных книжек.

Владимир Маяковский - Сергею Есенину

Вы ушли,
        как говорится,
                      в мир в иной.
Пустота...
          Летите,
                 в звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
               ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
            это
               не насмешка.
В горле
       горе комом -
                    не смешок.
Вижу -
       взрезанной рукой помешкав,
собственных
           костей
                 качаете мешок.
- Прекратите!
             Бросьте!
                     Вы в своем уме ли?
Дать,
     чтоб щеки
              заливал
                     смертельный мел?!
Вы ж
    такое
         загибать умели,
что другой
          на свете
                  не умел.
Почему?
       Зачем?
             Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                  - Этому вина
то...
     да сё...
             а главное,
                       что смычки мало,
в результате
            много пива и вина. -
Дескать,
        заменить бы вам
                       богему
                             классом,
класс влиял на вас,
                   и было б не до драк.
Ну, а класс-то
              жажду
                   заливает квасом?
Класс - он тоже
               выпить не дурак.
Дескать,
        к вам приставить бы
                           кого из напостов -
стали б
       содержанием
                  премного одарённей.
Вы бы
     в день
           писали
                 строк по сто,
утомительно
           и длинно,
                    как Доронин.
А по-моему,
           осуществись
                      такая бредь,
на себя бы
          раньше наложили руки.
Лучше уж
        от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
          нам
             причин потери
ни петля,
         ни ножик перочинный.
Может,
      окажись
             чернила в "Англетере",
вены
    резать
          не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                         бис!
Над собою
         чуть не взвод
                      расправу учинил.
Почему же
         увеличивать
                    число самоубийств?
Лучше
     увеличь
            изготовление чернил!
Навсегда
        теперь
              язык
                  в зубах затворится.
Тяжело
      и неуместно
                 разводить мистерии.
У народа,
         у языкотворца,
умер
    звонкий
           забулдыга подмастерье.
И несут
       стихов заупокойный лом,
с прошлых
         с похорон
                  не переделавши почти.
В холм
      тупые рифмы
                 загонять колом -
разве так
         поэта
              надо бы почтить?
Вам
   и памятник ещё не слит, -
где он,
       бронзы звон
                  или гранита грань? -
а к решёткам памяти
                   уже
                      понанесли
посвящений
          и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
        в платочки рассоплено,
ваше слово
          слюнявит Собинов
и выводит
         под березкой дохлой -
"Ни слова,
          о дру-уг мой,
                       ни вздо-о-о-о-ха".
Эх,
   поговорить бы иначе
с этим самым
            с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
               гремящим скандалистом:
- Не позволю
            мямлить стих
                        и мять! -
Оглушить бы
           их
             трёхпалым свистом
в бабушку
         и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                бездарнейшая погань,
раздувая
        темь
            пиджачных парусов,
чтобы
     врассыпную
               разбежался Коган,
встреченных
           увеча
                пиками усов.
Дрянь
     пока что
             мало поредела.
Дела много -
             только поспевать.
Надо
    жизнь
         сначала переделать,
переделав -
            можно воспевать.
Это время -
            трудновато для пера,
но скажите,
           вы,
              калеки и калекши,
где,
    когда,
          какой великий выбирал
путь,
     чтобы протоптанней
                       и легше?
Слово -
        полководец
                  человечьей силы.
Марш!
     Чтоб время
               сзади
                    ядрами рвалось.
К старым дням
             чтоб ветром
                        относило
только
      путаницу волос.

Для веселия
           планета наша
                       мало оборудована.
Надо
    вырвать
           радость
                  у грядущих дней.
В этой жизни
            помереть
                    не трудно.
Сделать жизнь
             значительно трудней.

Не секрет, что Владимир Маяковский считал себя гением, поэтому к творчеству других поэтов, в том числе и классиков русской литературы относился с некоторым пренебрежением. Одних он открыто критиковал, над другими насмехался, третьих и вовсе обличал в графоманстве, считая, что их произведения не представляют никакой ценности для будущих поколений. К Сергею Есенину у Маяковского было весьма противоречивое отношение. Он признавал, что у этого поэта есть литературный дар, однако не мог смириться с безыдейностью и беспринципностью «звонкого забулдыги подмастерья», считая, что Есенину надо тратить свой талант не на описание красот родной природы, а на благо революции.

Тем не менее, после трагической гибели Есенина Маяковский пересмотрел свои взгляды на его жизнь и творчество. В результате весной 1926 года было написано стихотворение «Сергею Есенину», в котором Маяковский пытается объяснить причины смерти поэта. К тому моменту официальной версией гибели Есенина является самоубийство, и Маяковский не догадывается, что спустя годы утверждение, что, якобы, поэт повесился в номере питерской гостиницы «Англитер», будет поставлено под сомнение. Однако в момент создания этого произведения Маяковский убежден – поэт ушел из жизни добровольно, так как не смог найти своего места в новом обществе.

С первых строк Маяковский отбрасывает свой шутливый и язвительный тон, в котором обычно обращался к Есенину, и отмечает, что его стихотворение не является очередной насмешкой. «В горле горе комом – не смешок», — подчеркивает автор. ему действительно больно осознавать, что по-своему талантливый человек, ставший кумиром целого поколения, вот так запросто расстался с жизнью только потому, что не смог реализовать себя как гражданин и поэт. Однако еще больше Маяковского возмущает тот факт, что после смерти из Есенина пытаются сделать кумира. Безусловно, поэт заслуживает того, чтобы его помнили и уважали, но при этом, по мнению Маяковского, никому не позволено осквернять стихи Есенина глупыми романсами и превращать их в надгробные эпитафии.

Рассуждая о смерти поэта, Маяковский подчеркивает, что любые попытки социальной адаптации Есенина, о которых так много пишут в газетах после его гибели непременно закончились бы крахом. «Дескать, заменить бы вам богему классом, класс влиял на вас, и было б не до драк», — перефразирует Маяковский слова литературных критиков и сам же отвечает на их нелепые утверждения, отмечая, что «класс – он тоже выпить не дурак». Горечь и злость вызывает у Маяковского и такое расхожее мнение, что если бы к Есенину приставили соглядатая, который бы контролировал каждый шаг поэта, то, возможно, тот создавал бы действительно социально значимые произведения, внося свой литературный вклад в развитие социализма. Подобным «доброжелателям» Маяковский отвечает достаточно грубо и резко: «А по-моему, осуществись такая бредь, на себя бы раньше наложили руки. Лучше уж от водки умереть, чем от скуки!».

Как это ни банально звучит, но одной из причин ухода поэта из жизни Маяковский называет отсутствие чернил в гостинице «Англитер», действительно, свое последнее стихотворение Есенин написал собственной кровью, вскрыв себе руку перочинным ножом. В этом упреке Маяковского содержится тонкий намек на то, что поэту в России по-прежнему продолжают затыкать рот, если он проповедует иные ценности. И именно это роковое стечение обстоятельств, когда Есенин не смог найти чернил, стало последней каплей, которая переполнила чашу его терпения.

В то же время Маяковский осуждает Есенина за слабохарактерность, так как считает, что человек, рожденный поэтом, приходит в этот мир с определенными целями. И он попросту не имеет право на то чтобы лишить себя жизни по собственной прихоти, как бы тяжело ему не было. Маяковский еще не предполагает, что очень скоро повторит путь Есенина, так как не сможет справиться с собственными чувствами, которые окажутся гораздо выше долга поэта. Пока же в качестве эпитафии он дарит Есенину строчку, впоследствии ставшую крылатой: «В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней».

Владимир Маяковский - Я хочу быть понят родной страной...

Я хочу быть понят родной страной,
а не буду понят -
                  что ж?!
По родной стране
                пройду стороной,
как проходит
            косой дождь.

Владимир Маяковский

Стихи о советском паспорте

Я волком бы
           выграз
                 бюрократизм.
К мандатам
          почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
                       катись
любая бумажка.
              Но эту...
По длинному фронту
                  купе
                     и кают
чиновник
        учтивый движется.
Сдают паспорта,
               и я
                  сдаю
мою
   пурпурную книжицу.
К одним паспортам -
                   улыбка у рта.
К другим -
          отношение плевое.
С почтеньем
           берут, например,
                          паспорта
с двухспальным
              английским левою.
Глазами
       доброго дядю выев,
не переставая
            кланяться,
берут,
      как будто берут чаевые,
паспорт
       американца.
На польский -
              глядят,
                     как в афишу коза.
На польский -
             выпяливают глаза
в тугой
       полицейской слоновости -
откуда, мол,
            и что это за
географические новости?
И не повернув
            головы кочан
и чувств
        никаких
               не изведав,
берут,
      не моргнув,
                 паспорта датчан
и разных
        прочих
              шведов.
И вдруг,
        как будто
                 ожогом,
                        рот
скривило
        господину.
Это
   господин чиновник
                     берет
мою
   краснокожую паспортину.
Берет -
       как бомбу,
                 берет -
                        как ежа,
как бритву
          обоюдоострую,
берет,
      как гремучую
                  в 20 жал
змею
    двухметроворостую.
Моргнул
       многозначаще
                   глаз носильщика,
хоть вещи
        снесет задаром вам.
Жандарм
       вопросительно
                    смотрит на сыщика,
сыщик
     на жандарма.
С каким наслажденьем
                     жандармской кастой
я был бы
        исхлестан и распят
за то,
      что в руках у меня
                        молоткастый,
серпастый
         советский паспорт.
Я волком бы
           выгрыз
                 бюрократизм.
К мандатам
          почтения нету.
К любым
       чертям с матерями
                        катись
любая бумажка.
              Но  эту...
Я
достаю
       из широких штанин
дубликатом
          бесценного груза.
Читайте,
        завидуйте,
                  я -
                      гражданин
Советского Союза.

Известно, что в последние годы жизни Владимир Маяковский очень много путешествовал, бывая, в том числе, и за границей. Благодаря своим революционным и патриотическим стихам этот поэт был одним из немногих, кому при советской власти позволено было в качестве собкора различных изданий бывать и в Европе, и в США. Маяковский никогда не писал путевых заметок, однако мог в коротких и емких фразах стихов передать ощущения от той или иной поездке. К одной из таких зарисовок можно отнести и «Стихи о советском паспорте», которые были написаны в 1929 году, но увидели свет уже после трагической гибели автора.

В этом произведении поэт рассуждает на тему того, как пограничные службы относятся к паспортам и их обладателям. Сам Маяковский терпеть не может бюрократизм, а потому любые документы, которые он презрительно именует «бумажками», вызывают у него брезгливость, граничащую с отвращением. Но к советскому паспорту он относится с особым почтением, так как эта «пурпурная книжица» вызывает у чиновников таможенных служб различных стран настоящее отвращение. Он берет ее в руки «как бомбу, берет – как ежа, как бритву обоюдостороннюю». Поэт проецирует отношение к советскому паспорту на себя, понимая, что подобные чувства его оппонент испытывает не из-за документа, удостоверяющего личность, а из-за того человека, которому он принадлежит. И в том нет ничего удивительного, ведь во второй половине 20 века граждане СССР, пересекающие открыто государственную границу, являются чем-то экзотическим. Ну, а общее отношение к представителям этой страны, изолированным от всего мира, носит настороженный характер. Попросту говоря, советского человека боятся и в Париже, и в Нью-Йорке, так как никто не знает чего от него можно ожидать. И этот страх доставляет Маяковскому истинное наслаждение.

Обладая от природы великолепной наблюдательностью, поэт отмечает, что к британским паспортам пограничники относятся с уважением, к американским – заискивающе, к датским и норвежским – равнодушно и обыденно. Польские паспорта вызывают у них брезгливость, и лишь советские – некую смесь ужаса и почтения. Поэтому Маяковский именует паспорт «дубликатом бесценного груза», открыто заявляя: «Завидуйте, я – гражданин Советского Союза!». Он действительно гордится тем, что живет в великой и непобедимой стране, которая внушает страх всему миру и заставляет даже обычного пограничника трепетать при виде красного советского паспорта.

Владимир Маяковский -
«Владимир Ильич Ленин» (1924)

Уже
над трубами
чудовищной рощи,
руки
миллионов
сложив в древко,
красным знаменем
Красная площадь
вверх
вздымается
страшным рывком.
С этого знамени,
с каждой складки
снова
живой
взывает Ленин:
- Пролетарии,
стройтесь
к последней схватке!
Рабы,
разгибайте
спины и колени!
Армия пролетариев
встань стройна!
Да здравствует революция,
радостная и скорая!
Это -
единственная
великая война
из всех,
какие знала история.

Владимир Маяковский

Нате

Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открыл столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
где-то недокушанных, недоеденных щей;
вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.

Литературный мир на рубеже 19 и 20 веков претерпевает существенные изменения, появляется множество различных течений и направлений, которые не вписываются в общепринятые каноны. Но даже в этом хаосе и сумбуре, из которого лишь спустя несколько десятилетий предстоит выкристаллизоваться настоящим бриллиантам русской поэзии, фигура Владимира Маяковского изначально играет весьма эпатажную роль. Слог, чувство ритма, построение фраз – эти отличительные особенности позволяют безошибочно узнать произведения поэта в море литературных экспериментов. При этом каждая рифмованная строчка Маяковского несет в себе определенную смысловую нагрузку, которая порой выражается в достаточно грубой и шокирующей форме.

Стихотворение «Нате!», созданное в 1913 году, относится к раннему периоду творчества поэта, у которого еще только начинает формироваться общественное мировоззрение. Данный этап поэтических экспериментов Маяковского по праву можно назвать бунтарским, так как форма для него имеет второстепенное значение, а вот содержанию автор уделяет особое внимание. Его излюбленный прием – противопоставление, которым поэт владеет мастерски, что позволяет создавать яркие и многогранные литературные образы. «Нате!» — это своеобразный вызов буржуазному обществу, для которого поэзия по-прежнему является аморфным искусством, призванным услаждать слух. Поэтому автор, которому приходится зарабатывать себе на жизнь публичным чтением собственных стихов, весьма возмущен таким потребительским отношением к литературе. Его стихотворение «Нате!» как раз таки и посвящено всем тем, кто видит не суть поэзии, а лишь ее оболочку, пустую обертку, в которую можно вложить любое лакомство, вкуса которого обыватели так и не смогут почувствовать.

Уже с первых строчек своего произведения Владимир Маяковский обращается к толпе, пытаясь ее спровоцировать, задеть побольнее и расшевелить. Его цель проста и ясна – заставить людей, которые причисляют себя к касте истинных ценителей искусства, взглянуть на себя со стороны. В итоге вырисовывается весьма ироничная и карикатурная картина, которая заставляет улыбаться даже тех, кто в образе мужчины, у которого «в усах капуста» или женщины, смотрящей «устрицей из раковины вещей», узнают самих себя.

Но это – лишь начала фантасмагории и куража, которым решил предаться поэт, бунтуя против окружающей его действительности. Себя он считает транжиром и мотом бесценных слов, подчеркивая тем самым, что в данный момент тратит талант на тех, кто не способен оценить его по достоинству. Для него все почитатели литературы являются толпой, которая напоминает стоглавую вошь и паразитирует на теле и душе истинного поэта. Спрятаться от этой пестрой массы человеку, который вынужден регулярно выступать перед публикой, невозможно. Равно как и отказаться от того, чтобы писать стихи, выплескивая в них все свои чувства. Однако Маяковский не намерен просто так сдаваться, поэтому оставляет за собой право «радостно плюнуть» в лицо многотысячной толпе, выражая ей свое презрение.

Подобная нарочитая грубость является не только стремлением выразить презрение тем, для кого посещение литературных чтений является данью моды. Таким нехитрым способом молодой Маяковский, ко всему прочему, хочет привлечь внимание к своему творчеству, неординарному, лишенному романтики и сентиментальности, но обладающему несомненным шармом и притягательностью. Эпатажные выходки для поэта являются вполне обычным явлением, однако за напускным безразличием, язвительностью и сатирой прячется очень ранимая и чувственная натура, которой не чужды возвышенные порывы и душевные терзания.

Маяковский. Интересные факты 

    Самой большой любовью в жизни поэта и его музой была Лиля Юрьевна Брик. С ней и ее мужем, Осипом, Маяковский дружил, а затем переехал жить в их квартиру. У Лили и Владимира начался бурный роман, и ее муж фактически уступил ее другу.
    Маяковский пользовался популярностью у женщин. Однако поэт официально не зарегистрировал ни одни свои отношения. Известно, что кроме дочери Патриции, у Маяковского есть еще и сын от связи с художницей Лилей Лавинской — Глеб-Никита, советский скульптор.
    После смерти отца от заражения крови (он укололся, сшивая бумаги), Маяковского всю жизнь преследовала фобия умереть от инфекции.
    Придуманная Маяковским и ставшая его визитной карточкой стихотворная «лесенка», вызывала негодование среди его коллег. Ведь редакции платили в то время не за количество символов в произведении, а за количество строк.
    После чтения Маяковским в Большом театре поэмы о Ленине, зал аплодировал 20 минутн, на этом постановке присутствовал Сталин.
    Маяковский стоял у истоков советской рекламы, за рекламную деятельность поэт подвергался критике со стороны некоторых современников.

Маяковский.
Казань, февраль 1914 года

В феврале 1914 года Маяковский и Бурлюк были исключены из училища за публичные выступления. В 1914—1915 годах Маяковский работал над поэмой «Облако в штанах». После начала Первой мировой войны вышло стихотворение «Война объявлена». В августе Маяковский решил записаться в добровольцы, но ему не позволили, объяснив это политической неблагонадёжностью. Вскоре своё отношение к службе в царской армии Маяковский выразил в стихотворении «Вам!», которое впоследствии стало песней.

29 марта 1914 года Маяковский вместе с Бурлюком и Каменским прибыл с гастролями в Баку — в составе «знаменитых московских футуристов». Вечером того же дня в театре братьев Маиловых Маяковский читал доклад о футуризме, иллюстрируя его стихами.

    «Лиличка!» Владимир Маяковский

    Вместо письма

    Дым табачный воздух выел.
    Комната —
    глава в крученыховском аде.
    Вспомни —
    за этим окном
    впервые
    руки твои, исступленный, гладил.
    Сегодня сидишь вот,
    сердце в железе.
    День еще —
    выгонишь,
    можешь быть, изругав.
    В мутной передней долго не влезет
    сломанная дрожью рука в рукав.
    Выбегу,
    тело в улицу брошу я.
    Дикий,
    обезумлюсь,
    отчаяньем иссечась.
    Не надо этого,
    дорогая,
    хорошая,
    дай простимся сейчас.
    Все равно
    любовь моя —
    тяжкая гиря ведь —
    висит на тебе,
    куда ни бежала б.
    Дай в последнем крике выреветь
    горечь обиженных жалоб.
    Если быка трудом уморят —
    он уйдет,
    разляжется в холодных водах.
    Кроме любви твоей,
    мне
    нету моря,
    а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
    Захочет покоя уставший слон —
    царственный ляжет в опожаренном песке.
    Кроме любви твоей,
    мне
    нету солнца,
    а я и не знаю, где ты и с кем.
    Если б так поэта измучила,
    он
    любимую на деньги б и славу выменял,
    а мне
    ни один не радостен звон,
    кроме звона твоего любимого имени.
    И в пролет не брошусь,
    и не выпью яда,
    и курок не смогу над виском нажать.
    Надо мною,
    кроме твоего взгляда,
    не властно лезвие ни одного ножа.
    Завтра забудешь,
    что тебя короновал,
    что душу цветущую любовью выжег,
    и суетных дней взметенный карнавал
    растреплет страницы моих книжек…
    Слов моих сухие листья ли
    заставят остановиться,
    жадно дыша?

    Дай хоть
    последней нежностью выстелить
    твой уходящий шаг.

Анализ стихотворения Маяковского «Лиличка!»

Поэт Владимир Маяковский за свою жизнь пережил немало бурных романов, меняя женщин, словно перчатки. Однако его истинной музой на протяжении долгих лет оставалась Лиля Брик – представительница московской богемы, увлекающаяся скульптурой, живописью, литературой и иностранными переводами.

Взаимоотношения Маяковского с Лилей Брик были довольно сложными и неровными. Избранница поэта предпочитала свободную любовь, считая, что брак убивает чувства. Тем не менее, буквально с первых дней знакомства она стала для поэта женщиной-идеалом, которой он в первый же вечер посвятил свою поэму «Облако в штанах». Впоследствии таких посвящений было великое множество, однако самым ярким из них по праву считается стихотворение-письмо «Лиличка!», созданное в 1916 году. Примечательно, что оно было написано в тот момент, когда муза поэта находилась с ним в одной комнате. Однако Маяковский предпочел не выражать свои мысли и чувства вслух, предав их бумаге.

Стихотворение начинается с описания прокуренной комнаты, которая стала для Маяковского кратковременным пристанищем. Ее Лиля Брик снимала вместе с братом, и поэт часто подолгу жил с ними. Друзья Маяковского даже в шутку называли подобные взаимоотношения «любовью втроем». Действительно, автор романтического и наполненного горечью стихотворения «Лиличка!» был безумно влюблен в свою музу. И хоть поначалу она отвечала ему взаимностью, со временем пылкая страсть поэта превратилась для нее в обузу. Осознавая это, Маяковский, тонко чувствовавший перемену настроения любимой, в своем обращении-письме просит, чтобы она не выгоняла его только потому, что пребывает в дурном расположении духа – «сердце в железе». По-видимому, подобная сцена повторялась не раз, поэтому Маяковский точно знает, как будут развиваться события. «Выбегу, тело в улицу брошу, дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась», — такие чувства поэт испытывал неоднократно. Чтобы избежать унизительной сцены, Маяковский обращается к Лиле Брик со словами: «Дай простимся сейчас». Он не хочет больше мучить свою возлюбленную, и не в состоянии сносить ее насмешки, холодность и безразличие. Единственное желание поэта в этот момент – «в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб».

С присущей образностью, обыгрывая каждое слово, Маяковский пытается доказать Лиле Брик свою любовь, утверждая, что это чувство владеет полно и безраздельно. Но еще гораздо больше в душе автора ревности, которая заставляет его ежеминутно страдать и при этом ненавидеть себя самого. «Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем», — утверждает поэт.

Рассуждая над сложившейся ситуацией, Маяковский в стихотворении примеряет к себе различные способы самоубийства, однако понимает, что его чувства гораздо выше и сильнее добровольного ухода из жизни. Ведь тогда он навсегда потеряет свою музу, ради которой он «душу цветущую любовью выжег». Но, вместе с тем, поэт также отчетливо осознает, что рядом со своей избранницей никогда не сможет быть по-настоящему счастливым. Да и Лиля Брик не готова целиком и полностью принадлежать лишь ему одному, она не создана для скучной и рутинной семейной жизни. Конечно, Маяковский в душе все еще надеется, что, возможно, это трогательное и чувственное стихотворение-письмо поможет все изменить. Однако умом понимает, что шансов на взаимность у него нет, поэтому его последняя просьба заключается в том, чтобы «последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».

Стихотворение «Лиличка!» было написано примерно через год после знакомства Брик и Маяковского. Однако их странные и порой даже абсурдные взаимоотношения длились до самой смерти поэта. Автор этого произведения влюблялся и расставался с женщинами, после чего вновь возвращался к Лиле Брик, не в силах забыть ту, которая стала главной героиней его лирический произведений.

В. В. Маяковский
на своей выставке «20 лет работы»,
1930

1930 год начался неудачно для Маяковского. Он много болел.
В феврале Лиля и Осип Брик уехали в Европу. Маяковского жёстко прорабатывали в газетах как «попутчика советской власти» — в то время как он сам видел себя пролетарским писателем.

Произошёл конфуз с его долгожданной выставкой «20 лет работы», которую не посетил никто из видных литераторов и руководителей государства, на что надеялся поэт. Без успеха в марте прошла премьера пьесы «Баня», провал ожидал и спектакль «Клоп». В начале апреля 1930-го из свёрстанного журнала «Печать и революция» изъяли приветствие «великому пролетарскому поэту по случаю 20-летия работы и общественной деятельности». В литературных кругах циркулировали разговоры о том, что Маяковский исписался. Поэту отказали в визе для заграничной поездки.

За два дня до самоубийства, 12 апреля, у Маяковского состоялась встреча с читателями в Политехническом институте, на которой собрались, в основном, комсомольцы; прозвучало много хамских выкриков с мест. Поэта повсюду преследовали ссоры и скандалы. Его душевное состояние становилось всё более тревожным и угнетающим.