«Разговор с фининспектором о поэзии»
Владимир Маяковский

    Гражданин  фининспектор!
                            Простите за беспокойство.
    Спасибо...
              не тревожьтесь...
                               я постою...
    У меня к вам
                дело
                    деликатного свойства:
    о месте
           поэта
                в рабочем строю.
    В ряду
          имеющих
                 лабазы и угодья
    и я обложен
               и должен караться.
    Вы требуете
               с меня
                     пятьсот в полугодие
    и двадцать пять
                   за неподачу деклараций.
    Труд мой
            любому
                  труду
                       родствен.
    Взгляните -
               сколько я потерял,
    какие
         издержки
                 в моем производстве
    и сколько тратится
                      на материал.
    Вам,
        конечно, известно явление "рифмы".
    Скажем,
           строчка
                  окончилась словом
                                    "отца",
    и тогда
           через строчку,
                         слога повторив, мы
         ставим
               какое-нибудь:
                              ламцадрица-ца.
    Говоря по-вашему,
                     рифма -
                            вексель.
    Учесть через строчку! -
                            вот распоряжение.
    И ищешь
           мелочишку суффиксов и флексий
    в пустующей кассе
                     склонений
                              и спряжений.
    Начнешь  это
                слово
                     в строчку всовывать,
    а оно не лезет -
                    нажал и сломал.
    Гражданин  фининспектор,
                            честное слово,
    поэту
         в копеечку влетают слова.
    Говоря по-нашему,
                     рифма -
                             бочка.
    Бочка с динамитом.
                      Строчка -
                                фитиль.
    Строка додымит,
                   взрывается строчка,-
    и город
           на воздух
                    строфой летит.
    Где найдешь,
                         на какой тариф,
    рифмы,
          чтоб враз убивали, нацелясь?
    Может,
          пяток
               небывалых рифм
    только и остался
                    что в Венецуэле.
    И тянет
           меня
               в холода и в зной.
    Бросаюсь,
             опутан в авансы и в займы я.
    Гражданин,
              учтите билет проездной!
     - Поэзия
             - вся! -
                     езда в незнаемое.
    Поэзия -
             та же добыча радия.
    В грамм добыча,
                   в год труды.
    Изводишь
            единого слова ради
    тысячи тонн
               словесной руды.
    Но как
          испепеляюще
                     слов этих жжение
    рядом
         с тлением
                   слова - сырца.
    Эти слова
             приводят в движение
    тысячи лет
              миллионов сердца.
    Конечно,
            различны поэтов сорта.
    У скольких поэтов
                     легкость руки!
    Тянет,
          как фокусник,
                       строчку изо рта
    и у себя
             и у других.
    Что говорить
                о лирических кастратах?!
    Строчку
           чужую
                вставит - и рад.
    Это
       обычное
              воровство и растрата
    среди охвативших страну растрат.
    Эти
       сегодня
              стихи и оды,
    в аплодисментах
                   ревомые ревмя,
    войдут
          в историю
                   как накладные расходы
    на сделанное
                нами -
                      двумя или тремя.
    Пуд,
        как говорится,
                      соли столовой
    съешь
         и сотней папирос клуби,
    чтобы
         добыть
               драгоценное слово
    из артезианских
                   людских глубин.
    И  сразу
            ниже
                налога рост.
    Скиньте
           с обложенья
                       нуля колесо!
    Рубль девяносто
                   сотня папирос,
    рубль шестьдесят
                    столовая соль.
    В вашей анкете
                  вопросов масса:
    - Были выезды?
                  Или выездов нет?-
    А  что,
           если я
                 десяток пегасов
    загнал
          за последние
                      15 лет?!
    У  вас -
             в мое положение войдите -
    про слуг
            и имущество
                       с этого угла.
    А что,
          если я
                народа водитель
    и одновременно -
                     народный слуга?
    Класс
         гласит
               из слова из нашего,
    а мы,
         пролетарии,
                    двигатели пера.
    Машину
          души
              с годами изнашиваешь.
    Говорят:
            - в архив,
                      исписался,
                                пора!-
    Все меньше любится,
                       все меньше дерзается,
    и лоб мой
              время
                   с разбега крушит.
    Приходит
            страшнейшая из амортизаций -
    амортизация
               сердца и души.
    И когда
           это солнце
                     разжиревшим боровом
    взойдет
           над грядущим
                       без нищих и калек,-
    я
       уже
          сгнию,
                умерший  под забором,
    рядом
          с десятком
                    моих коллег.
    Подведите
             мой
                посмертный баланс!
    Я утверждаю
               и - знаю - не налгу:
    на фоне
           сегодняшних
                      дельцов и пролаз
    я буду
          - один! -
                    в непролазном долгу.
    Долг наш -
               реветь
                     медногорлой сиреной
    в тумане мещанья,
                     у бурь в кипенье.
    Поэт
         всегда
               должник вселенной,
    платящий
            на горе
                   проценты
                           и пени.
    Я
      в долгу
             перед Бродвейской лампионией,
    перед вами,
               багдадские небеса,
    перед Красной Армией,
                         перед вишнями Японии -
    перед всем,
               про что
                      не успел написать.
    А  зачем
            вообще
                  эта шапка Сене?
    Чтобы - целься рифмой -
                            и ритмом ярись?
    Слово поэта -
                 ваше воскресение,
    ваше бессмертие,
                    гражданин канцелярист.
    Через столетья
                  в бумажной раме
    возьми строку
                 и время верни!
    И встанет
             день этот
                      с фининспекторами,
    с блеском чудес
                   и с вонью чернил.
    Сегодняшних дней убежденный житель,
    выправьте
             в энкапеэс
                       на бессмертье билет
    и, высчитав
               действие стихов,
                               разложите
    заработок мой
                 на триста лет!
    Но сила поэта
                 не только в этом,
    что, вас
            вспоминая,
                      в грядущем икнут.
    Нет!
        И  сегодня
                  рифма поэта -
    ласка
         и лозунг,
                  и штык,
                         и кнут.
    Гражданин фининспектор,
                           я выплачу пять,
    все
       нули
           у цифры скрестя!
    Я
      по праву
              требую пядь
    в ряду
          беднейших
                   рабочих и крестьян.
    А если
          вам кажется,
                      что всего делов -
    это пользоваться
                    чужими  словесами,
    то вот вам,
               товарищи,
                        мое стило,
    и можете
            писать
                  сами!

Анализ стихотворения Маяковского «Разговор с фининспектором о поэзии»

Многие классики русской литературы в своем творчестве пытались дать ответ на вопрос – какова же роль поэта в современном обществе? Владимир Маяковский в этом отношении не является исключением. Отвергая многие литературные приемы, так удачно используемые предшественниками, он был согласен с ними в одном: поэт в России – это человек, который способен вскрыть любые пороки общества и изменить мировоззрение людей, которые не осознают, что жизнь может быть совсем иной. Именно поэтому Маяковского, который был ярым сторонником революционных идей, возмущала та уравниловка, которую пыталась навязать советская власть. Поэт понимал, что каждый человек индивидуален, но при этом отчетливо видел, что затертый до дыр марксистский лозунг «От каждого по способностям, каждому – по труду» в советском обществе превращается в фарс.

В 1926 году Владимир Маяковский в присущей ему ироничной манере написал стихотворение под названием «Разговор с фининспектором о поэзии», в котором не только в очередной раз попытался определить роль поэта, но и доказать, что творческие люди – это отдельная каста, которую нельзя стричь под одну гребенку. Поводом для создания этого произведения стало изменение налогового законодательств, согласно которому творческая интеллигенция должна была наравне с рабочими и нэпманами отдавать часть своего дохода в пользу государства. К примеру, литераторам предлагалось платить по фиксированной ставке или же с учетом каждого полученного гонорара, который в те времена начислялся построчно. Маяковского возмутил не столько тот факт, что его вынуждают делиться и без того скромными доходами с государством, сколько сам подход к учету этих доходов – банальный, приземленный и подчеркивающий, что поэт ничем не лучше обычного крестьянина, который ежегодно должен платить налог с каждого фруктового дерева и с каждой курицы, даже если она давно сварена в борще.

Обращаясь в своем стихотворении к фининспектору, поэт подчеркивает, что «труд мой любому труду родствен». Поэтому и у него, как у автора многочисленных произведений, есть свои издержки. Однако они заключаются не в количестве исписанной бумаги и изведенных чернил, а в растрате своих душевных сил, которые непременно расходуются при создании каждого стихотворения. И если на них экономить, то толку от поэзии не будет никакого, а роль поэта в обществе сведется к обычному коммерсанту, который «тянет, как фокусник, строчку изо рта и у себя, и у других».

Маяковский отмечает, что в анкете фининспектора слишком много вопросов, которые призваны конкретизировать расходы людей, зарабатывающих себе на жизнь литературным творчеством. Но как при этом учесть то количество выкуренных папирос и те пуды соли, которые, по мнению Маяковского, приходится съедать поэтам прежде, чем на свет появится хотя бы одна достойная строчка. Кроме всего прочего, автор отмечает, что «машину души с годами изнашиваешь», после чего «приходит страшнейшая из амортизаций – амортизация сердца и души». Как посчитать при этом затраты душевных сил, необходимых для того, чтобы создать хотя бы одно стихотворение?

Маяковский убежден, что когда придет время подводить посмертный баланс, он один будет «в непролазном долгу». И речь идет не столько о деньгах и каких-то материальных благах. Автор утверждает, что он не сможет выплатить свой долг перед вселенной, так как вместо работы над новыми произведениями вынужден подсчитывать, сколько ему нужно заплатить в казну. При этом совершенно никого не интересует, какая судьба уготована его произведениям, и вспомнит ли кто-нибудь Маяковского через триста лет.

Поэтому поэт с определенной долей сарказма просит зачислить его в ряды «беднейших рабочих и крестьян», которые отдают стране больше, чем получают взамен. Финальная же строчка стихотворения и вовсе звучит, как вызов бюрократической государственной машине – «А если вам кажется, что всего делов — это пользоваться чужими словесами, то вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!».

«Люблю» Владимир Маяковский

    Обыкновенно так

    Любовь любому рожденному дадена,—
    но между служб,
    доходов
    и прочего
    со дня на день
    очерствевает сердечная почва.
    На сердце тело надето,
    на тело — рубаха.
    Но и этого мало!
    Один —
    идиот!—
    манжеты наделал
    и груди стал заливать крахмалом.
    Под старость спохватятся.
    Женщина мажется.
    Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
    Но поздно.
    Морщинами множится кожица.
    Любовь поцветет,
    поцветет —
    и скукожится.

    Мальчишкой

    Я в меру любовью был одаренный.
    Но с детства
    людьё
    трудами муштровано.
    А я —
    убег на берег Риона
    и шлялся,
    ни чёрта не делая ровно.
    Сердилась мама:
    «Мальчишка паршивый!»
    Грозился папаша поясом выстегать.
    А я,
    разживясь трехрублевкой фальшивой,
    играл с солдатьём под забором в «три листика».
    Без груза рубах,
    без башмачного груза
    жарился в кутаисском зное.
    Вворачивал солнцу то спину,
    то пузо —
    пока под ложечкой не заноет.
    Дивилось солнце:
    «Чуть виден весь-то!
    А тоже —
    с сердечком.
    Старается малым!
    Откуда
    в этом
    в аршине
    место —
    и мне,
    и реке,
    и стовёрстым скалам?!»

    Юношей

    Юношеству занятий масса.
    Грамматикам учим дурней и дур мы.
    Меня ж
    из 5-го вышибли класса.
    Пошли швырять в московские тюрьмы.
    В вашем
    квартирном
    маленьком мирике
    для спален растут кучерявые лирики.
    Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
    Меня вот
    любить
    учили
    в Бутырках.
    Что мне тоска о Булонском лесе?!
    Что мне вздох от видов на море?!
    Я вот
    в «Бюро похоронных процессий»
    влюбился
    в глазок 103 камеры.
    Глядят ежедневное солнце,
    зазнаются.
    «Чего, мол, стоют лучёнышки эти?»
    А я
    за стенного
    за желтого зайца
    отдал тогда бы — всё на свете.

    Мой университет

    Французский знаете.
    Делите.
    Множите.
    Склоняете чудно.
    Ну и склоняйте!
    Скажите —
    а с домом спеться
    можете?
    Язык трамвайский вы понимаете?
    Птенец человечий
    чуть только вывелся —
    за книжки рукой,
    за тетрадные дести.
    А я обучался азбуке с вывесок,
    листая страницы железа и жести.
    Землю возьмут,
    обкорнав,
    ободрав ее,—
    учат.
    И вся она — с крохотный глобус.
    А я
    боками учил географию,—
    недаром же
    наземь
    ночёвкой хлопаюсь!
    Мутят Иловайских больные вопросы:
    — Была ль рыжа борода Барбароссы?—
    Пускай!
    Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
    любая в Москве мне известна история!
    Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть),—
    фамилья ж против,
    скулит родовая.
    Я
    жирных
    с детства привык ненавидеть,
    всегда себя
    за обед продавая.
    Научатся,
    сядут —
    чтоб нравиться даме,
    мыслишки звякают лбёнками медненькими.
    А я
    говорил
    с одними домами.
    Одни водокачки мне собеседниками.
    Окном слуховым внимательно слушая,
    ловили крыши — что брошу в уши я.
    А после
    о ночи
    и друг о друге
    трещали,
    язык ворочая — флюгер.

    Взрослое

    У взрослых дела.
    В рублях карманы.
    Любить?
    Пожалуйста!
    Рубликов за сто.
    А я,
    бездомный,
    ручища
    в рваный
    в карман засунул
    и шлялся, глазастый.
    Ночь.
    Надеваете лучшее платье.
    Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
    Меня
    Москва душила в объятьях
    кольцом своих бесконечных Садовых.
    В сердца,
    в часишки
    любовницы тикают.
    В восторге партнеры любовного ложа.
    Столиц сердцебиение дикое
    ловил я,
    Страстною площадью лёжа.
    Враспашку —
    сердце почти что снаружи —
    себя открываю и солнцу и луже.
    Входите страстями!
    Любовями влазьте!
    Отныне я сердцем править не властен.
    У прочих знаю сердца дом я.
    Оно в груди — любому известно!
    На мне ж
    с ума сошла анатомия.
    Сплошное сердце —
    гудит повсеместно.
    О, сколько их,
    одних только вёсен,
    за 20 лет в распалённого ввалено!
    Их груз нерастраченный — просто несносен.
    Несносен не так,
    для стиха,
    а буквально.

    Что вышло

    Больше чем можно,
    больше чем надо —
    будто
    поэтовым бредом во сне навис —
    комок сердечный разросся громадой:
    громада любовь,
    громада ненависть.
    Под ношей
    ноги
    шагали шатко —
    ты знаешь,
    я же
    ладно слажен,—
    и всё же
    тащусь сердечным придатком,
    плеч подгибая косую сажень.
    Взбухаю стихов молоком
    — и не вылиться —
    некуда, кажется — полнится заново.
    Я вытомлен лирикой —
    мира кормилица,
    гипербола
    праобраза Мопассанова.

    Зову

    Поднял силачом,
    понес акробатом.
    Как избирателей сзывают на митинг,
    как сёла
    в пожар
    созывают набатом —
    я звал:
    «А вот оно!
    Вот!
    Возьмите!»
    Когда
    такая махина ахала —
    не глядя,
    пылью,
    грязью,
    сугробом,—
    дамьё
    от меня
    ракетой шарахалось:
    «Нам чтобы поменьше,
    нам вроде танго бы…»
    Нести не могу —
    и несу мою ношу.
    Хочу ее бросить —
    и знаю,
    не брошу!
    Распора не сдержат рёбровы дуги.
    Грудная клетка трещала с натуги.

    Ты

    Пришла —
    деловито,
    за рыком,
    за ростом,
    взглянув,
    разглядела просто мальчика.
    Взяла,
    отобрала сердце
    и просто
    пошла играть —
    как девочка мячиком.
    И каждая —
    чудо будто видится —
    где дама вкопалась,
    а где девица.
    «Такого любить?
    Да этакий ринется!
    Должно, укротительница.
    Должно, из зверинца!»
    А я ликую.
    Нет его —
    ига!
    От радости себя не помня,
    скакал,
    индейцем свадебным прыгал,
    так было весело,
    было легко мне.

    Невозможно

    Один не смогу —
    не снесу рояля
    (тем более —
    несгораемый шкаф).
    А если не шкаф,
    не рояль,
    то я ли
    сердце снес бы, обратно взяв.
    Банкиры знают:
    «Богаты без края мы.
    Карманов не хватит —
    кладем в несгораемый».
    Любовь
    в тебя —
    богатством в железо —
    запрятал,
    хожу
    и радуюсь Крезом.
    И разве,
    если захочется очень,
    улыбку возьму,
    пол-улыбки
    и мельче,
    с другими кутя,
    протрачу в полночи
    рублей пятнадцать лирической мелочи.

    Так и со мной

    Флоты — и то стекаются в гавани.
    Поезд — и то к вокзалу гонит.
    Ну а меня к тебе и подавней —
    я же люблю!—
    тянет и клонит.
    Скупой спускается пушкинский рыцарь
    подвалом своим любоваться и рыться.
    Так я
    к тебе возвращаюсь, любимая.
    Мое это сердце,
    любуюсь моим я.
    Домой возвращаетесь радостно.
    Грязь вы
    с себя соскребаете, бреясь и моясь.
    Так я
    к тебе возвращаюсь,—
    разве,
    к тебе идя,
    не иду домой я?!
    Земных принимает земное лоно.
    К конечной мы возвращаемся цели.
    Так я
    к тебе
    тянусь неуклонно,
    еле расстались,
    развиделись еле.

    Вывод

    Не смоют любовь
    ни ссоры,
    ни вёрсты.
    Продумана,
    выверена,
    проверена.
    Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
    клянусь —
    люблю
    неизменно и верно!

Анализ стихотворения Маяковского «Люблю»

Владимир Маяковский был по натуре очень влюбчивым и увлекающимся человеком. Однако единственной женщиной, с которой его связывали длительные отношения, являлась Лиля Брик. Их роман развивался довольно странно, то угасая, то вновь разгораясь. Но своенравная и достаточно эмансипированная девушка каждый раз на предложение руки и сердца со стороны поэта неизменно отвечала отказом.

Между тем, именно Лиля Брик открыла для Маяковского целую вселенную под названием любовь, и заставила его рассматривать это чувство как настоящий дар. Но, страдая от отсутствия взаимности, поэт то и дело задавался вопросом, почему обычное человеческое чувство способно превратить взрослого и состоявшегося мужчину в обычного мальчишку, ранимого и беззащитного. Анализируя этот феномен, Маяковский в 1926 году написал поэму «Люблю», которую посвятил Лиле Брик, буквально вывернув наизнанку перед избранницей свою душу. Однако с первых строчек он сразу же расставил все точки над «i», отметив, что его чувство не является рафинированным и утонченным, так как жизнь не баловала поэта. Но, в то же время, ему удалось избежать того момента, когда «очерствевает сердечная почва», поэту неведомо было ощущение горечи оттого, что его «любовь поцветет, поцветет – и скукожится».

Поэма включает в себя одиннадцать глав, первые из которых посвящены детству и юности поэта. Беспристрастно и в привычной грубой манере автор рассказывает о том, как состоялось становление его личности. Уже в подростковом возрасте он мечтал о том, чтобы его жизнь была наполнена любовью, но не приторно-сладкой, когда парочки восхищаются морским прибоем и шумом ветра. Маяковского интересовала любовь в чистом ее проявлении, когда во всем мире существуют лишь два человека, а все остальное не имеет для них никакого значения.

Рассматривая через поэтическую призму взаимоотношения других людей, поэт безжалостно высмеивает тех, кто хочет произвести друг на друга впечатление благодаря своим нарядам, умению изъясняться по-французски или же благосостоянием. К последней категории людей, привыкших покупать любовь за деньги, поэт испытывает особое презрение. «Я жирных с детства привык ненавидеть, всегда себя за обед продавая», — отмечает автор.

Его жизнь резко изменилась, когда в нее, словно вихрь, ворвалась Лиля Брик, которая «взяла, отобрала сердце и просто пошла играть – как девочка мячиком». Однако поэт готов был простить ей абсолютно все и «от радости себя не помня, скакал, индейцем свадебным прыгал, так было весело, было легко мне». Многочисленные ссоры и недомолвки между влюбленными происходили довольно часто, однако этот факт не смог повлиять на силу чувств, которые Маяковский испытывал к Лиле Брик. И каждый раз, возвращаясь к ней, поэт знал, что идет домой, туда, где навсегда осталось его сердце. «Так я к тебе тянусь неуклонно, еле расстались, еле развиделись», — отмечает поэт в своей поэме. При этом он осознает, что даже безответное чувство может давать удивительное ощущение счастья и радости только потому, что где-то существует человек, которому оно адресовано. И эта мысль дает Маяковскому не только утешение, но и надежду на то, что когда-нибудь его избранница сможет оставить свои предубеждения, став обычной женщиной, которая способна принять он поэта бесценный дар и ответить на него взаимностью.

«Не смоют любовь ни ссоры, ни версты», — убежден Маяковский. Но при этом он все же не может удержаться от пафоса, заявляя: «Клянусь – люблю неизменно и верно!». В последней строчке поэмы, конечно же, содержится преувеличение, так как после каждой ссоры с Лилей Брик поэт очень быстро утешался в объятиях других женщин. Но – неизменно возвращался к той, которая была его музой и вдохновительницей.

Владимир Маяковский
«Мразь»

    Подступает
         голод к гландам...
    Только,
        будто бы на пире,
    ходит
       взяточников банда,
    кошельки порастопыря.
    Родные
        снуют:
    - Ублажь да уважь-ка!-
    Снуют
       и суют
    в бумажке барашка.
    Белей, чем саван,
    из портфеля кончики...
    Частники
            завам
    суют червончики.
    Частник добрый,
    частник рад
    бросить
         в допры
    наш аппарат.
    Допру нить не выдавая,
    там,
       где быт
           и где грызня,
    ходит
         взятка бытовая,-
    сердце,
        душу изгрязня.
    Безработный
            ждет работку.
    Волокита
         с бирж рычит:
    "Ставь закуску, выставь водку,
    им
     всучи
        магарычи!"
    Для копеек
          пропотелых,
    с голодухи
             бросив
                 срам,-
    девушки
        рабочье тело
    взяткой
          тычут мастерам.
    Чтобы выбиться нам
           сквозь продажную смрадь
    из грязного быта
              и вшивого -
    давайте
        не взятки брать,
    а взяточника
             брать за шиворот!

Владимир Маяковский является одним из немногих русских поэтов первой половины 20 века, который не только поддержал революцию 1917 года, но и искренне уверовал в ее идеалы. Поэт видел все перегибы и недочеты в построении нового общества, но предпочитал закрывать на них глаза, считая, что смерть людей является вполне естественным процессом и необходимой жертвой, которая неизбежна при смене власти.

Именно по этой причине Маяковский нередко по заказу партийцев писал так называемые стихи-агитки, направленные на укрепление советской власти и искоренение буржуазных пороков. Одним из них автор считал взяточничество, которое досталось молодому рабоче-крестьянскому государству от царской России и теперь процветало во всех слоях общества.

Обличая взяточников, в 1928 году поэт написал стихотворение «Мразь», в котором уличил не только мздоимцев, но и тех, кто привык решать свои вопросы при помощи «барашка в бумажке». При этом поэт подчеркивает, что подавляющее количество людей, вынужденных давать взятки чиновникам различных уровней, трудно назвать богачами, и у них «подступает голод к гландам». На фоне всеобщего обнищания и разрухи «будто бы на пире, ходит взяточников банда, кошельки порастопыря».

Брать взятки, по мнению поэта, не гнушается никто. Причем, это негативное социальное явление уходит глубоко корнями в человеческий быт, где даже незначительные вопросы принято решать за накрытым столом, что является одной из разновидностей взяточничества. Обратная сторона медали – проституция, когда «девушки рабочье тело взятой тычут мастерам» ради повышения зарплаты или же получения более выгодного места.

Поэт убежден, что никакие увещевания и уговоры не смогут заставить мздоимцев отказаться от подобных подношений. Единственный выход в такой ситуации – не делать презенты чиновникам, а решать вопросы по совести и в соответствии с законом. Поэтому Маяковский предлагает «не взятки брать, а взяточника брать за шиворот», надеясь, что лишь таким способом можно восстановить справедливость. Поэт прекрасно отдает себе отчет о размахе взяточничества в СССР, понимая, что подобное явление носит массовый характер. От подношений не в силах отказаться даже честный и принципиальный человек, если его семье попросту нечего есть в столь непростое для страны время. Тем не менее, поэт убежден, что «мы разливом второго потопа перемоем миров города», намекая на то, что борьбу с мздоимством необходимо вести открыто и целенаправленно, не делая скидок и поблажек тем, кто использует свое служебное положение в корыстных целях.

   Владимир Маяковский
«Скрипка и немножко нервно»

    Скрипка издергалась, упрашивая,
    и вдруг разревелась
    так по-детски,
    что барабан не выдержал:
    «Хорошо, хорошо, хорошо!»
    А сам устал,
    не дослушал скрипкиной речи,
    шмыгнул на горящий Кузнецкий
    и ушел.
    Оркестр чужо смотрел, как
    выплакивалась скрипка
    без слов,
    без такта,
    и только где-то
    глупая тарелка
    вылязгивала:
    «Что это?»
    «Как это?»
    А когда геликон —
    меднорожий,
    потный,
    крикнул:
    «Дура,
    плакса,
    вытри!» —
    я встал,
    шатаясь, полез через ноты,
    сгибающиеся под ужасом пюпитры,
    зачем-то крикнул:
    «Боже!»,
    бросился на деревянную шею:
    «Знаете что, скрипка?
    Мы ужасно похожи:
    я вот тоже
    ору —
    а доказать ничего не умею!»
    Музыканты смеются:
    «Влип как!
    Пришел к деревянной невесте!
    Голова!»
    А мне — наплевать!
    Я — хороший.
    «Знаете что, скрипка?
    Давайте —
    будем жить вместе!
    А?»

Творчество Владимира Маяковского довольно противоречиво и самобытно. Именно ему принадлежит авторство многих неологизмов, которые впоследствии прочно вошли в нашу жизнь. Кроме этого, поэт очень много работал над формой своих произведений и речевыми оборотами, считая, что можно добиться передачи своих чувств и мыслей при помощи удивительной комбинации слов, которыми так богат русский язык.

К экспериментальным произведениям раннего периода творчества поэта также относится стихотворение «Скрипка и немножко нервно», созданное в 1914 году. Уже само название, противоречивое и нелепое, очерчивает фабулу произведения, лишенного логики и смысла с точки зрения обывателей. Более того, Маяковский прибегает к своему излюбленному приему гротеска, преувеличивая свои чувства и наделяя человеческими чертами неодушевленные предметы. По воспоминаниям автора, стихотворение «Скрипка и немножко нервно» было написано после ужина в одном из захудалых московских кабаков, где поэт очутился по воле случая. И, чтобы хоть как-то развлечь себя в ожидании еды, стал наблюдать за музыкантами. Чем больше поэт вслушивался в звуки, которые неслись с импровизированной сцены, тем больше его чуткий слух улавливал диссонанс между скрипкой и другими инструментами. И именно так, в полумраке дешевого питейного заведения, родились первые строчки стихотворения, навеянные ассоциациями от услышанной музыки: «Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски».

Отождествляя обычный музыкальный инструмент с хрупкой и беззащитной девушкой, поэт попытался описать свои последующие впечатления, отметив при этом, что барабан явно порадовался том, что сумел довести несчастную скрипку-девушку до истерики, однако не дослушал ее жалобного плача, потому как «шмыгнул на Кузнецкий и ушел». В свою очередь, у всего остального оркестра неожиданная истерика скрипки вызвала недоумение, и лишь одна «глупая тарелка» продолжала вопрошать о том, что же происходит. Однако безжалостный «меднорожий, потный» геликон грубо одернул обиженную скрипку, приказав ей успокоиться. И именно это произвело на Маяковского настолько неизгладимое впечатление, что он (конечно же, не наяву, а лишь в своем воображении) «шатаясь, полез через ноты, слабеющие под ужасом пюпитры», чтобы защитить обиженную и расстроенную скрипку-девушку.

Он «бросился на деревянную шею» той, которая пробудила в нем столь яркие и противоречивые чувства. Не обращая внимания на насмешки окружающих, и заявил: «Знаете что, скрипка? Мы ужасно похожи: я вот тоже ору — а ничего доказать не умею!». При этом поэт назвал музыкальный инструмент, звуки которого произвели на него столь сильное впечатление, своей «деревянной невестой», предложив ей жить вместе.

Ирония, смешанная с грустью и отчаяньем, звучат в последних фразах этого удивительно образного, чувственного и очень лиричного стихотворения. Маяковский, будучи еще очень молодым человеком, тем не менее, уже в полной мере ощущает свое одиночество. Он понимает, что отличается от обычных людей, которые не умеют чувствовать окружающий мир так остро и обнажать перед ним душу, даже если взамен получают плевок вместо любви. Но каждая новая душевная рана не ожесточает поэта, а лишь заставляет его отгораживаться от окружающего мира невидимой ширмой, через которую он наблюдает за различными событиями и явлениями, робко примеривая их к собственной жизни. Поэтому неудивительно, что обычная скрипка вызывает у поэта такую бурю эмоций, в ней он видит родственную душу, одинокую, униженную и никем не понятую.

    Владимир Маяковский

«Хорошее отношение к лошадям»

    Били копыта,
    Пели будто:
    — Гриб.
    Грабь.
    Гроб.
    Груб.-
    Ветром опита,
    льдом обута
    улица скользила.
    Лошадь на круп
    грохнулась,
    и сразу
    за зевакой зевака,
    штаны пришедшие Кузнецким клёшить,
    сгрудились,
    смех зазвенел и зазвякал:
    — Лошадь упала!
    — Упала лошадь! —
    Смеялся Кузнецкий.
    Лишь один я
    голос свой не вмешивал в вой ему.
    Подошел
    и вижу
    глаза лошадиные…

    Улица опрокинулась,
    течет по-своему…

    Подошел и вижу —
    За каплищей каплища
    по морде катится,
    прячется в шерсти…

    И какая-то общая
    звериная тоска
    плеща вылилась из меня
    и расплылась в шелесте.
    «Лошадь, не надо.
    Лошадь, слушайте —
    чего вы думаете, что вы сих плоше?
    Деточка,
    все мы немножко лошади,
    каждый из нас по-своему лошадь».
    Может быть,
    — старая —
    и не нуждалась в няньке,
    может быть, и мысль ей моя казалась пошла,
    только
    лошадь
    рванулась,
    встала на ноги,
    ржанула
    и пошла.
    Хвостом помахивала.
    Рыжий ребенок.
    Пришла веселая,
    стала в стойло.
    И всё ей казалось —
    она жеребенок,
    и стоило жить,
    и работать стоило.

Анализ стихотворения Маяковского «Хорошее отношение к лошадям»

Несмотря на широкую известность, Владимир Маяковский всю жизнь чувствовал себя неким изгоем общества. Первые попытки осмысления этого феномена поэт предпринял еще в юношеском возрасте, когда зарабатывал себе на жизнь публичным чтением стихов. Его считали модным литератором-футуристом, однако мало кто мог предположить, что за грубыми и вызывающими фразами, которые автор бросал в толпу, скрывается очень чутка и ранимая душа. Впрочем, Маяковский умел прекрасно маскировать свои эмоции и очень редко поддавался на провокации толпы, которая порой вызывала в нем отвращение. И лишь в стихах он мог позволить быть самим собой, выплескивая на бумагу то, что наболело и накипело на сердце.

Революцию 1917 года поэт воспринял с энтузиазмом, считая, что теперь его жизнь изменится к лучшему. Маяковский был убежден, что является свидетелем зарождения нового мира, более справедливого, чистого и открытого. Однако очень скоро он понял, что государственный строй изменился, однако сущность людей осталась прежней. И неважно, к какому социальному классу они относились, так как жестокостью, глупость, вероломство и беспощадность были присущи большинству представителей его поколения.

В новой стране, пытающейся жить по законам равенства и братства, Маяковский чувствовал себя вполне счастливым. Но при этом люди, которые его окружали, нередко становились предметом насмешек и язвительных шуток поэта. Это была своеобразная защитная реакция Маяковского на ту боль и обиды, которые причиняли ему не только друзья и близкие, но и случайные прохожие либо посетители ресторанов.

В 1918 году поэт написал стихотворение «Хорошее отношение к лошадям», в котором сравнил себя с загнанной клячей, ставшей предметом всеобщих насмешек. По утверждению очевидцев, Маяковский действительно стал очевидцем необычного происшествия на кузнецком мосту, когда старая рыжая кобыла, поскользнулась на обледеневшей мостовой и «грохнулась на круп». Тут же сбежались десятки зевак, которые тыкали пальцем в несчастное животное и смеялись, так как его боль и беспомощность доставляли им явное удовольствие. Лишь Маяковский, проходивший мимо, не присоединился к радостной и улюлюкающей толпе, а заглянул в лошадиные глаза, из которых «за каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти». Автора порази не то, что лошадь плачет совсем, как человек, а некая «звериная тоска» в ее взгляде. Поэтому поэт мысленно обратился к животному, попытавшись его взбодрить и утешить. «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь», — принялся уговаривать автор свою необычную собеседницу.

Рыжая кобыла словно бы почувствовала участие и поддержку со стороны человека, «рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла». Простое человеческое участие дало ей силы справиться с непростой ситуацией, и после такой неожиданной поддержки «все ей казалось – она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило». Именно о таком отношении со стороны людей к себе мечтал и сам поэт, считая, что даже обычное внимание к его персоне, не овеянное ореолом поэтической славы, придало бы ему силы для того, чтобы жить и двигаться вперед. Но, к сожалению, окружающие видели в Маяковском прежде всего известного литератора, и никого не интересовал его внутренний мир, хрупкий и противоречивый. Это настолько угнетало поэта, что ради понимания, дружеского участия и сочувствия он готов был с радостью поменяться местами с рыжей лошадью. Потому что среди огромной толпы людей нашелся хотя бы один человек, которые проявил к ней сострадание, о чем Маяковскому оставалось лишь только мечтать.

Владимир Маяковский
«Крым»

    Хожу,
       гляжу в окно ли я
    цветы
        да небо синее,
    то в нос тебе магнолия,
    то в глаз тебе
               глициния.
    На молоко
          сменил
               чаи
    в сиянье
           лунных чар.
    И днем
         и ночью
              на Чаир
    вода
       бежит, рыча.
    Под страшной
              стражей
                  волн-борцов
    глубины вод гноят
    повыброшенных
             из дворцов
    тритонов и наяд.
    А во дворцах
             другая жизнь:
    насытясь
          водной блажью,
    иди, рабочий,
            и ложись
    в кровать
    великокняжью.
    Пылают горы-горны,
    и море синеблузится.
    Людей
       ремонт ускоренный
    в огромной
          крымской кузнице.

Владимир Маяковский любил бывать в Крыму, с достопримечательностями которого познакомился еще в 1913 году. Однако после революции его частые поездки на Крымский полуостров носили, как правило, деловой характер. О том, чтобы отдохнуть на морском побережье, не было и речи, так как поэт был буквально нарасхват. Утром он заседал в правлении местных литераторов, в обед выступал с докладом о жизни пролетариата в Америке, а вечером читал стихи перед рабочими порта или же местной фабрики. Такой распорядок дня был вполне привычным и типичным для Маяковского, который втайне завидовал многочисленным курортникам, приезжающим на отдых и оздоровление. Именно им в 1927 году он посвятил стихотворение «Крым», в котором юношеские воспоминания поэта переплелись с советской действительностью.

Двадцатилетнему Маяковскому крымский полуостров запомнился как один большой фешенебельный курорт, где состоятельные и именитые россияне строили элитные дачи. Так было испокон веков, и свою резиденцию в Крыму имели многие русские графы и князья. Действительно, это место идеально подходило для отдыха, о чем, впрочем, сам Маяковский отзывается с некой долей иронии, отмечая, что природа действительно благосклонна к отдыхающим – «то в нос тебе магнолия, то в глаз тебе глициния». Однако теперь вся эта роскошь доступна простым советским труженикам, которые проводят свои отпуска в комфортабельных санаториях. Именно в них превратились бывшие дворцы русской знати, лишенные былой роскоши и красоты. На этом Маяковский старается не акцентировать внимания, однако не может обойти стороной тот факт, что нынче «глубины вод гноят повыброшенных из дворцов тритонов и наяд».

Поэт не дает оценки происходящему, хотя и понимает, что национальное достояние страны безжалостно уничтожается в угоду вчерашним крестьянам. Однако Маяковский с присущим ему максимализмом искренне считает, что это – вполне разумная плата за возможность простого советского человека почувствовать себя если и не графом Воронцовым, то, хотя бы, достаточно состоятельным и уважаемым человеком, который может позволить себе лечь «в кровать великокняжью». Пропаганда равных возможностей вынуждает автора отказываться от культурных и исторических ценностей, которым отныне отводится второстепенная роль. Но и самому трудяге в новом мире отводится весьма конкретная роль, его поэт воспринимает как винтик огромного механизма, который должен работать без сбоев. Поэтому знаменитые курорты Маяковский квалифицирует как огромный цех по восстановлению здоровья, где производится «людей ремонт ускоренный».

    Владимир Маяковский

«Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»

    (Пушкино. Акулова гора, дача Румянцева,
    27 верст по Ярославской жел. дор.)

    В сто сорок солнц закат пылал,
    в июль катилось лето,
    была жара,
    жара плыла —
    на даче было это.
    Пригорок Пушкино горбил
    Акуловой горою,
    а низ горы —
    деревней был,
    кривился крыш корою.
    А за деревнею —
    дыра,
    и в ту дыру, наверно,
    спускалось солнце каждый раз,
    медленно и верно.
    А завтра
    снова
    мир залить
    вставало солнце ало.
    И день за днем
    ужасно злить
    меня
    вот это
    стало.
    И так однажды разозлясь,
    что в страхе все поблекло,
    в упор я крикнул солнцу:
    «Слазь!
    довольно шляться в пекло!»
    Я крикнул солнцу:
    «Дармоед!
    занежен в облака ты,
    а тут — не знай ни зим, ни лет,
    сиди, рисуй плакаты!»
    Я крикнул солнцу:
    «Погоди!
    послушай, златолобо,
    чем так,
    без дела заходить,
    ко мне
    на чай зашло бы!»
    Что я наделал!
    Я погиб!
    Ко мне,
    по доброй воле,
    само,
    раскинув луч-шаги,
    шагает солнце в поле.
    Хочу испуг не показать —
    и ретируюсь задом.
    Уже в саду его глаза.
    Уже проходит садом.
    В окошки,
    в двери,
    в щель войдя,
    валилась солнца масса,
    ввалилось;
    дух переведя,
    заговорило басом:
    «Гоню обратно я огни
    впервые с сотворенья.
    Ты звал меня?
    Чаи гони,
    гони, поэт, варенье!»
    Слеза из глаз у самого —
    жара с ума сводила,
    но я ему —
    на самовар:
    «Ну что ж,
    садись, светило!»
    Черт дернул дерзости мои
    орать ему,-
    сконфужен,
    я сел на уголок скамьи,
    боюсь — не вышло б хуже!
    Но странная из солнца ясь
    струилась,-
    и степенность
    забыв,
    сижу, разговорясь
    с светилом
    постепенно.
    Про то,
    про это говорю,
    что-де заела Роста,
    а солнце:
    «Ладно,
    не горюй,
    смотри на вещи просто!
    А мне, ты думаешь,
    светить
    легко.
    — Поди, попробуй! —
    А вот идешь —
    взялось идти,
    идешь — и светишь в оба!»
    Болтали так до темноты —
    до бывшей ночи то есть.
    Какая тьма уж тут?
    На «ты»
    мы с ним, совсем освоясь.
    И скоро,
    дружбы не тая,
    бью по плечу его я.
    А солнце тоже:
    «Ты да я,
    нас, товарищ, двое!
    Пойдем, поэт,
    взорим,
    вспоем
    у мира в сером хламе.
    Я буду солнце лить свое,
    а ты — свое,
    стихами».
    Стена теней,
    ночей тюрьма
    под солнц двустволкой пала.
    Стихов и света кутерьма
    сияй во что попало!
    Устанет то,
    и хочет ночь
    прилечь,
    тупая сонница.
    Вдруг — я
    во всю светаю мочь —
    и снова день трезвонится.
    Светить всегда,
    светить везде,
    до дней последних донца,
    светить —
    и никаких гвоздей!
    Вот лозунг мой
    и солнца!

Очень многие стихи Владимира Маяковского славятся удивительной метафоричностью. Именно благодаря этому нехитрому приему автору удалось создавать очень образные произведения, которые можно сравнить с русскими народными сказками. Например, у народного эпоса с произведением «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче », которое было написано поэтом летом 1920 года, очень много общего. Главным героем этого произведения является солнце, которое поэт сделал одушевленным существом. Именно так в сказках и преданиях изображается небесное светило, которое дарит жизнь и тепло обитателям земли. Однако автор посчитал, что солнце, каждый день путешествующее по небу одним и тем же маршрутом, является бездельником и тунеядцем, которому попросту нечем себя занять.

Однажды, наблюдая за тем, как оно «медленно и верно» спускалось за деревню, Маяковский обратился к небесному светилу с гневной речью, заявив, что «чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!». И – оказался сам не рад такому предложению, так как солнце действительно явилось к Маяковскому в гости, опалив его своим жаром: «Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!». В итоге небесное и поэтическое светила провели за одним столом целую ночь, жалуясь друг другу на то, как трудно им живется. И Маяковский осознал, что он в любой момент может отказаться от своих стихов и сменить перо, к примеру, на обычный рубанок. Однако солнце лишено такой возможности, и ему каждый день необходимо вставать и освещать землю. На фоне откровений небесного гостя автор почувствовал себя весьма неуютно и понял, что только такой самоотверженный труд может действительно изменить этот мир, сделать его светлее и чище.

В заключительной части стихотворения «Необычное приключение» Маяковский призывает каждого человека не только следовать своему призванию, но и любое дело выполнять с максимальной самоотдачей. Иначе смысл существования попросту теряется. Ведь люди приходят в этот мир с определенной миссией, которая заключается в том, чтобы «светить всегда, светить везде до дней последних донца». Поэтому нет смысла жаловаться на усталость и сетовать на то, что кому-то судьбой определен более легкий жизненный путь. Беря пример со своего гостя, Маяковский заявляет: «Светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой – и солнца!». И этой простой фразой подчеркивает, насколько важное значение имеет работа каждого из нас, будь то поэт или же обычный труженик села.

Владимир Маяковский
«Военно-морская любовь»

    По морям, играя, носится
    с миноносцем миноносица.

    Льнет, как будто к меду осочка,
    к миноносцу миноносочка.

    И конца б не довелось ему,
    благодушью миноносьему.

    Вдруг прожектор, вздев на нос очки,
    впился в спину миноносочки.

    Как взревет медноголосина:
    «Р-р-р-астакая миноносина!»

    Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится,
    а сбежала миноносица.

    Но ударить удалось ему
    по ребру по миноносьему.

    Плач и вой морями носится:
    овдовела миноносица.

    И чего это несносен нам
    мир в семействе миноносином?

Обывательское отношение к жизни с юности очень раздражало Владимира Маяковского, который считал, что каждую минуту своего существования на земле человек должен наполнить высшим смыслом. Одним из наиболее сильных чувств для поэта была любовь, хотя он старался маскировать ее всеми доступными способами. Особенно ярко это проявляется в ранних произведениях, где очень много иносказаний и образности, так не свойственных поздним стихам Маяковского.

В 1915 году поэт знакомится с Лилей Брик, замужней молодой особой, которая занимается литературными переводами и пробует свои силы в журналистике. Эта независимая женщина производит на Маяковского неизгладимое впечатление, а ее категоричные и, порой даже, вызывающие суждения, находят отклик в бунтарской душе поэта. Между ними вспыхивает роман, и Маяковского совершенно не смущает тот факт, что Осип Брик, супруг возлюбленной, является его хорошим другом. Более того, очень скоро Маяковский перебирается жить на квартиру к Брикам, и о «романе втроем», словно потревоженный улей, через несколько месяцев уже губит вся московская богема. Впрочем, поэту и его избраннице до этого нет никакого дела, а Осип Брик к любовным похождениям своей супруги относится с философской снисходительностью.

Тем не менее, на одном из литературный вечером публика открыто обвиняет Маяковского в аморальном поведении, после чего на свет рождается стихотворение «Военно-морская любовь». В аллегоричной форме поэт повествует о своих взаимоотношениях с Лилей Брик, изображая себя в качестве мощного миноносца. «Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка», — резюмирует поэт.

Впрочем, любовная история, рассказанная Маяковским в этом произведении, имеет весьма печальный финал. Попав в поле зрения прожекторов, злая «медноголосина» решает разлучить влюбленных. В итоге миноносочке удается скрыться, а миноносец, защищающий возлюбленную, идет на дно, получив удар в бок. В итоге миноносочка становится вдовой и безутешно «морями носится». Однако поэта больше всего волнует ответ на вопрос, почему «несносен нам мир в семействе миноносьем?». Этот вопрос адресован всем тем злопыхателям, которые на досуге обсуждают личную жизнь четы Брик и Маяковского, которые прекрасно чувствуют себя под одной крышей и не устраивают семейных сцен ревности. Кроме этого, в данном стихотворении содержится пророчество, которое частично все же сбылось. Лиля Брик не стала супругой Маяковского, но поэт-«мининосец» все же погиб, защищая свою любовь и причинив избраннице страдания своей нелепой смертью.

Владимир Маяковский
Юбилейное

Александр Сергеевич,
                разрешите представиться.
                                  Маяковский.

Дайте руку
          Вот грудная клетка.
                             Слушайте,
                               уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,
                 в щенка смиренном львенке.
Я никогда не знал,
                 что столько
                            тысяч тонн
в моей
      позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.
           Удивляетесь, конечно?
Стиснул?
        Больно?
               Извините, дорогой.
У меня,
       да и у вас,
                  в запасе вечность.
Что нам
       потерять
               часок-другой?!
Будто бы  вода -
                давайте
                       мчать, болтая,
будто бы весна -
                свободно
                        и раскованно!
В небе вон
          луна
              такая молодая,
что ее
      без спутников
                   и выпускать рискованно.
Я
теперь
       свободен
               от любви
                       и от плакатов.
Шкурой
      ревности медведь
                      лежит когтист.
Можно
     убедиться,
              что земля поката,-
сядь
    на собственные ягодицы
                          и катись!
Нет,
    не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется
                             ни с кем.
Только
      жабры рифм
                топырит учащенно
у таких, как мы,
                на поэтическом песке.
Вред - мечта,
            и бесполезно грезить,
надо
    весть
         служебную  нуду.
Но бывает -
           жизнь
                встает в другом разрезе,
и большое
         понимаешь
                  через ерунду.
Нами
    лирика
          в штыки
                 неоднократно атакована,
ищем речи
         точной
               и нагой.
Но поэзия -
           пресволочнейшая штуковина:
существует -
            и ни в зуб ногой.
Например,
         вот это -
                  говорится или блеется?
Синемордое,
           в оранжевых усах,
Навуходоносором
               библейцем -
"Коопсах".
Дайте нам стаканы!
                   знаю
                       способ старый
в горе
      дуть винище,
                  но смотрите -
                               из
выплывают
         Red и White Star"ы
с ворохом
         разнообразных  виз.
Мне приятно с вами,-
                    рад,
                       что вы у столика.
Муза это
        ловко
             за язык вас тянет.
Как это
       у вас
            говаривала Ольга?..
Да не Ольга!
            из письма
                     Онегина к Татьяне.
- Дескать,
         муж у вас
                 дурак
                      и старый мерин,
я люблю вас,
            будьте обязательно моя,
я сейчас же
           утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.-
Было всякое:
            и под окном стояние,
письма,
      тряски нервное желе.
Вот
   когда
        и горевать не в состоянии -
это,
    Александр  Сергеич,
                      много тяжелей.
Айда, Маяковский!
                 Маячь на юг!
Сердце
      рифмами вымучь -
вот
   и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,
    не старость этому имя!
Тушу
    вперед стремя,
я
с удовольствием
                справлюсь с двоими,
а разозлить -
             и с тремя.
Говорят -
          я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous...
            чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам -
             говорят -
                      видали
даже
    двух
        влюбленных членов ВЦИКа.
Вот -
     пустили сплетню,
                    тешат душу ею.
Александр Сергеич,
                 да не слушайте ж вы их!
Может,
     я
      один
          действительно жалею,
что сегодня
           нету вас в живых.
Мне
   при жизни
            с вами
                  сговориться б надо.
Скоро вот
         и я
            умру
                и буду нем.
После смерти
            нам
               стоять почти что рядом:
вы на Пе,
        а я
           на эМ.
Кто меж нами?
             с кем велите знаться?!
Чересчур
        страна моя
                  поэтами нища.
Между нами
          - вот беда -
                      позатесался Надсон
Мы попросим,
           чтоб его
                   куда-нибудь
                              на Ща!
А Некрасов
          Коля,
              сын покойного Алеши,-
он и в карты,
             он и в стих,
                         и так
                              неплох на вид.
Знаете его?
           вот он
                 мужик хороший.
Этот
    нам компания -
                  пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,
                   за вас
                         полсотни отдав.
От зевоты
         скулы
              разворачивает аж!
Дорогойченко,
            Герасимов,
                     Кириллов,
                             Родов -
какой
     однаробразный пейзаж!
Ну Есенин,
          мужиковствующих свора.
Смех!
    Коровою
           в перчатках лаечных.
Раз послушаешь...
               но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо,
    чтоб поэт
             и в жизни был мастак.
Мы крепки,
         как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
                          Так...
ничего...
        морковный кофе.
Правда,
      есть
          у нас
              Асеев
                   Колька.
Этот может.
          Хватка у него
                       моя.
Но ведь надо
            заработать сколько!
Маленькая,
         но семья.
Были б живы -
             стали бы
                     по Лефу соредактор.
Я бы
    и агитки
            вам доверить мог.
Раз бы показал:
              - вот так-то мол,
                               и так-то...
Вы б смогли -
             у вас
                  хороший слог.
Я дал бы вам
            жиркость
                    и сукна,
в рекламу б
           выдал
                гумских дам.
(Я даже
       ямбом подсюсюкнул,
чтоб только
           быть
               приятней вам.)
Вам теперь
          пришлось бы
                     бросить ямб картавый.
Нынче
     наши перья -
                 штык
                     да зубья вил,-
битвы революций
               посерьезнее "Полтавы",
и любовь
        пограндиознее
                     онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.
                   Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,
             полезет
                   с перержавленным.
- Тоже, мол,
           у лефов
                  появился
                          Пушкин.
Вот арап!
         а состязается -
                        с Державиным...
Я люблю вас,
            но живого,
                      а не мумию.
Навели
      хрестоматийный глянец.
Вы
  по-моему
          при жизни
                   - думаю -
тоже бушевали.
              Африканец!
Сукин сын Дантес!
                Великосветский шкода.
Мы б его спросили:
                  - А ваши кто родители?
Чем вы занимались
                до 17-го года? -
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,
        что ж болтанье!
                       Спиритизма вроде.
Так сказать,
            невольник чести...
                              пулею сражен...
Их
  и по сегодня
              много ходит -
всяческих
         охотников
                  до наших жен.
Хорошо у нас
            в Стране Советов.
Можно жить,
          работать можно дружно.
Только вот
          поэтов,
                к сожаленью, нету -
впрочем, может,
              это и не нужно.
Ну, пора:
         рассвет
                лучища выкалил.
Как бы
      милиционер
                разыскивать не стал.
На Тверском бульваре
                    очень к вам привыкли.
Ну, давайте,
           подсажу
                  на пьедестал.
Мне бы
      памятник при жизни
                       полагается по чину.
Заложил бы
          динамиту
                  - ну-ка,
                          дрызнь!
Ненавижу
        всяческую мертвечину!
Обожаю
      всяческую жизнь!