Сталин и Горький
«СКОЛЬКО ВОЛКА НИ КОРМИ…»
О последних годах жизни Горького существует два мифа.
Первый (официальный) представляет собой сусальную сказочку о великой дружбе двух великих людей (Сталина и Горького) — такой же трогательной и нерушимой, какой в более ранние времена была дружба Горького с Лениным
Второй (неофициальный) являет нам зрелище даже еще более унылое, чем знаменитая картина Сурикова «Меншиков в Березове». Согласно этой версии, в последние годы своей жизни бывший Буревестник превратился в чучело, место которому в музее, да и там — не на воле, а в «запылившейся клетке».
Оба эти мифа равно далеки от реальности.
О первом (официальном) не стоит даже и говорить. А вот второй есть смысл рассмотреть внимательнее.
Начал он складываться в 1928 году, во время первого приезда Горького в Советский Союз.
Вот как откликнулся на это событие известный в то время поэт-юморист д'Актиль:
ПЕСНЯ О БУРЕВЕСТНИКЕ
(На этот раз в миноре)
Были дни:
Среди пернатых, призывая и волнуя, реял гордый Буревестник, черной молнии подобный, и вопил — обуреваем духом пламенного бунта:
Бури! Бури! Дайте бурю! Пусть сильнее грянет буря!
____________
Напророчил Буревестник несказанные событья: Буря грянула сильнее и скорей, чем ожидалось. И в зигзагах белых молний опалив до боли перья, притащился Буревестник, волоча по камням крылья:
— Так и так, мол. Буревестник. Тот, который… Честь имею.
И сказали буйной птице:
— Мы заслуги ваши ценим. Но ответьте на вопросы общепринятой анкеты: что вы делали, во-первых, до 17-го года?
Вздыбил перья Буревестник и ответил гордо:
— Реял.
— Во-вторых, в чем ваша вера? Изложите вкратце credo.
Покосился Буревестник:
— Я предтеча вашей бури. Верю в то, что надо реять и взывать к ее раскатам.
— В-третьих: ваша специальность? Что умеете вы делать?
Покривился Буревестник и сказал:
— Умею реять.
— Ну, а чем служить могли бы в обстоятельствах момента?
И смутившись, Буревестник прошептал:
— Я реять мог бы!
____________
— Нет — сказали буйной птице. — Нам сейчас другое нужно. Не могли бы вы, примерно, возглавлять хозучрежденье? Или заняли, быть может, пост второго казначея при президиуме съездов потребительских коопов? Или, в области культуры, согласились по районам инспектировать работу изб-читален и ликбезов? Или, в крайности, на курсах изучили счетоводство и пошли служить помбухом по десятому разряду?
— Ах! — промолвил Буревестник. — Я, по совести, не мастер на ликбезы и коопы, на торговые балансы и бухгалтерские книги… Если реять — я согласен!
____________
Почесались на такие Буревестниковы речи — и свезли назавтра птицу без особого почета в помещение музея при «Архивах революций»: отвели большую клетку, подписали норму корму и повесили плакатик:
— Буревестник. Тот, который.
____________
Мало кто, в музей забредши, между многих экспонатов, отмечает с уваженьем запылившуюся клетку.
Только я, седой романтик, воспитавшийся на вольных Буревестниковых криках, живо помнящий те годы, в кои над морским простором гордо реял Буревестник, черной молнии подобный, и вопил, обуреваем духом пламенного бунта:
— Бури! Бури! Дайте бурю! Пусть сильнее грянет буря!
Только я, седой романтик, прихожу по воскресеньям в помещение музея, приношу обрюзгшей птице канареечное семя, заменяю в ржавой банке застоявшуюся воду и — с оглядкой на прохожих — говорю не очень громко:
— Пребывай себе в почете, птичка Божья — Буревестник!
В том году, когда пародия эта была сочинена (напечатана она, конечно, не была — ни тогда, ни позже: сохранилась в рукописном альманахе К.И. Чуковского, в его знаменитой «Чукоккале»), Горький, потрясенный устроенной ему грандиозной встречей, был уверен, что, возвратившись в Советский Союз, станет там фигурой влиятельной. Может быть, даже и кое-что определяющей в государственной политике — и внутренней, и международной. Во всяком случае, находясь где-то поблизости от вождя, сумеет как-то воздействовать на него, смягчать суровость его нрава.
Виктор Борисович Шкловский однажды пересказал мне рассказ Алексея Максимовича о том, как он пытался помирить Сталина с Бухариным.
— Такие люди, как вы, не должны ссориться, — сказал он, по обыкновению упирая на «о». — Помиритесь.
Сталин неохотно протянул Бухарину руку.
— Нет-нет, — не удовлетворился этим Горький. — Обнимитесь… А теперь — поцелуйтесь…
Подставляя Бухарину губы для поцелуя, Сталин сказал:
— Не укусишь?
— Тебя укусишь — зубы обломаешь, — ответил Бухарин. — У тебя ведь губа-то железная.
Пересказывая Шкловскому этот эпизод, Горький восторженно сказал:
— Какой диалог! Шекспир!
И промокнул платком увлажнившиеся глаза.
Это было, конечно, позже, уже в 30-е. А в год своего первого приезда в СССР он искренне верил, что сумеет не только мирить ссорящихся соратников, но, может быть, даже, обретет и какое-нибудь официальное место в иерархии советских вождей, усядется где-нибудь там рядом с САМИМ и будет давать ему разумные советы насчет того, как именно надлежит руководить если не страной, так по крайней мере культурой.
Учитывая грандиозность той встречи и того юбилея, надо признать, что для таких надежд у него (и не только у него) могли быть кое-какие основания. И можно только подивиться проницательности пародиста, который уже тогда так ясно увидел, какая жалкая роль ждет бывшего Буревестника в новой советской реальности.
Даже на Первом съезде писателей, где ему, казалось бы, была назначена не просто важная, а по-настоящему главная роль, на самом деле роль эта была чисто декоративной.
А когда праздник кончился и начались будни, предвидение пародиста («Отвели большую клетку, подписали норму корму и повесили плакатик: — Буревестник. Тот, который») сбылось уже почти буквально.
Можно было бы даже обойтись без этого осторожного «почти», если бы не грандиозные габариты «клетки», а в особенности — «плакатика».
Плакатик, обозначающий былые заслуги Буревестника, был выполнен с особым размахом. Именем великого пролетарского писателя были названы заводы, пароходы, улицы, города. Даже Московский Художественный Театр, занавес которого с дней его основания украшала чеховская чайка, получил имя Горького. (Карл Радек, которому приписывали авторство всех тогдашних антисоветских анекдотов, предлагал даже всей эпохе присвоить имя Максима Горького, назвав ее максимально горькой.)
В такую же музейную табличку превратился и намертво приставший к его имени постоянный эпитет — «Великий Буревестник революции». Он тоже служил прикрытием того печального факта, что «Буревестник» — давно уже никакой не Буревестник, а всего лишь музейное чучело.
Ну, а «большая клетка», которую в пародии д'Актиля отвели бывшему Буревестнику, уже и вовсе не была метафорой.
Особняк Рябушинского, предоставленный в распоряжение великого пролетарского писателя, стал вот этой самой «большой клеткой», в которой Буревестник доживал последние свои годы.
С.Я. Маршак рассказал мне однажды такую историю.
Кто-то передал ему, что Горький сильно на него обижен. «Как же так, — будто бы сказал он. — Когда-то он был мне почти что сыном, а теперь даже и не вспомнит, — совсем у меня не бывает».
Услышав это, Самуил Яковлевич (который, к слову сказать, и раньше не раз безуспешно пытался посетить Алексея Максимовича) обрадованно кинулся в особняк Рябушинского в надежде, что теперь-то уж его долгожданная встреча с любимым писателем наконец-то состоится. Однако ему с холодной вежливостью дали понять, что Алексей Максимович занят и принять его не может.
— Можете себе представить, голубчик, как я был возмущен! — закончил свой рассказ Самуил Яковлевич. — Ведь я решил, что переданная мне обида Алексея Максимовича на то, что я будто бы совсем его забыл… Я, грешным делом, подумал, что все это — чистейшей воды лицемерие. И только много лет спустя я понял, что Алексей Максимович… что он был полностью изолирован от внешнего мира… Полностью, голубчик…
А вот еще одна история, которую я услышал от Ираклия Луарсабовича Андроникова.
Устные рассказы молодого Ираклия, в которых сразу проявилась его поразительная способность перевоплощаться в людей, которых он изображал, совершенно покорили влюблявшегося в любой талант Алексея Николаевича Толстого.
Слушая эти рассказы, он смеялся до колик. А однажды, отсмеявшись, сказал:
— Непременно надо будет показать тебя Алексею Максимовичу. Порадовать старика. Да и для тебя тоже это будет не лишнее…
И вот однажды, приехав ненадолго в Москву (он жил тогда в Ленинграде), Ираклий напомнил Алексею Николаевичу об этих его словах.
Я, — сказал он, — пробуду тут еще целую неделю… Как ты сказал? Не-де-лю?! — захохотал рабоче-крестьянский граф. — Да к нему оформление — не меньше месяца… О-хо-хо! Ты меня просто уморил… Не-де-лю!
Вон оно, оказывается, как было. Оформление — не меньше месяца. Как за границу. И далеко не всем (вспомним рассказ Маршака) даже и за месяц удавалось пройти через это «оформление».
Едва ли не все писавшие о последних годах жизни Горького неизменно приводят признание, которое он сделал — на ухо, шепотом, — одному из тогдашних его посетителей:
Устал я очень… Сколько раз хотелось побывать в деревне, даже пожить, как в былые времена… Не удается. Словно забором окружили — не перешагнуть!.. Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!
((И. Шкапа. Семь лет с Горьким. М., 1966, стр. 318, 383—384.))
Итак, последние два года своей жизни Буревестник и впрямь провел в клетке. И на самом деле клетка эта запиралась и охранялась даже еще тщательнее, чем это могли вообразить С. Маршак, И. Андроников и чудом уцелевший конфидент Горького И. Шкапа. Так что тут пародист оказался пророком.
Но в другом своем предположении он ошибся.
Да, последние годы своей жизни Горький провел под домашним арестом. Но при всем при том чучелом он не был.
* * *
О том, что чучелом он не был, пожалуй, красноречивее многих других фактов, к обсуждению которых мы еще вернемся, говорит последнее его письмо Сталину, написанное и отправленное в марте 1936 года (то есть за три месяца до смерти).
Я имею в виду ту часть этого письма, в которой речь идет о Шостаковиче. Точнее — о статье «Правды» об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».
Знаменитая эта статья называлась «Сумбур вместо музыки», и само это ее заглавие стало одной из важнейших сталинских идеологем (Это даже зафиксировал тогдашний «интеллигентский фольклор»: из уст в уста передавалась острота, пущенная будто бы Алексеем Диким: «Жираф — это сумбур вместо лошади».)
Начав громкую идеологическую кампанию, эта статья «Правды» обозначила один из самых крутых и важных для Сталина поворотов его культурной (не только культурной, конечно) политики. В истории формирования и развития идеологии и эстетики сталинского государства она сыграла не менее, а может быть, даже и более важную роль, чем прогремевшие позже печально знаменитое постановление ЦК о Зощенко и Ахматовой и столь же печально знаменитая статья «Правды» о критиках-антипатриотах.
Премьера оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» — одновременно в Москве и Ленинграде — с грандиозным успехом прошла за два года до разгромной статьи «Правды»:
Ленинградцы обогнали москвичей на два дня, зато на московской премьере 24 января 1934 года присутствовал сам Максим Горький. Прием и здесь, и там был ошеломляющим. В описании «Красной газеты» ленинградская премьера вызвала ассоциации с байрейтскими вагнеровскими экстазами: «Публика в прекрасном смятении ринулась к рампе, к оркестру: воздетые кверху руки среди серебряной лепки лож, озаренные восторгом лица, глаза, обращенные к сцене, тысячи ладоней, вознесенных в взволнованном рукоплескании».
((Соломон Волков. Шостакович и Сталин. М.2004, стр. 241—242.))
Эти не предначертанные сверху, стихийные, самопроизвольные овации и сами по себе могли раздражить Сталина, как позже, уже в иную эпоху, его раздражил стихийный порыв зрителей Политехнического, вставших при появлении Ахматовой. («Кто организовал вставание?!») Но, как и в том, и во многих других случаях, причина сталинского гнева, обрушившегося на голову молодого композитора (в 1936 году Шостаковичу было 29 лет), коренилась не только в его личных эмоциях.
17 января Сталин и Молотов слушали оперу молодого ленинградского композитора Ивана Дзержинского «Тихий Дон»… Через несколько дней в прессе появилось официальное коммюнике, извещавшее, что Сталин и Молотов «отметили значительную идейно-политическую ценность постановки».
((Тамже, стр. 247—248.))
Мимоходом отметив, что больших восторгов музыка Дзержинского у Сталина не вызвала, автор книги далее продолжает:
Но сдержанное отношение Сталина к музыке Дзержинского отнюдь не помешало вождю поддержать его оперу в качестве приемлемой «идейно-политической» модели. Как и почему это произошло? Возможный ответ на этот вопрос можно, как мне представляется, найти в сравнительно недавно опубликованном документе. В своей докладной записке Сталину от 2 января 1936 года один из его ближайших помощников по делам литературным, Александр Щербаков, отчаянно воззвал: «Сейчас литература нуждается в боевом, конкретном лозунге, который мобилизовал бы писателей. Помогите, тов. Сталин, этот лозунг выдвинуть».
Щербаков был хитрый и опытный царедворец, умело угадывавший даже и невысказанные пожелания вождя. Сталин милостиво откликнулся на его призыв, спустив лозунг — «простота и народность».
((Там же, стр. 248—249.))
Итак, погром, учиненный опере Шостаковича, был результатом взвешенного, хорошо продуманного выбора «идейно-политической» и эстетической модели. Выбор был сделан на многие годы вперед. Как это представлялось Сталину — навсегда.
Отсюда и тот неслыханный размах, который приняла развернувшаяся после появившейся в «Правде» статьи «Сумбур вместо музыки» идеологическая кампания.
Претензии к молодому композитору были сугубо эстетического свойства:
Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно.
Так в течение всей оперы. На сцене пение заменено криком. Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной музыки, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию…
Это — музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот» — так, чтобы ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью.
Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по которому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова… Это левацкий сумбур вместо естественной человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничанья. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо.
Опасность такого направления в советской музыке ясна. Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке.
Мелкобуржуазное «новаторство» ведет к отрыву от подлинного искусства, науки, от подлинной литературы…
Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов.
((Из статьи «Правды» — «Сумбур вместо музыки».))
Никаких политических обвинений, никаких модных в то время политических ярлыков автору оперы и ее постановщикам предъявлено не было. Но реакция на критику была такая, накал страстей — и обвиняющих, и покаянных, — достиг такого градуса, как если бы молодого композитора обвиняли в троцкизме.
Именно так отреагировал на статью «Правды» сам Шостакович:
Сегодня у меня был (по его собственной инициативе) композитор Шостакович.
На мой вопрос, какие выводы он сделал для себя из статей в «Правде», он ответил, что хочет показать своей творческой работой, что он указания «Правды» для себя принял.
На мой вопрос, признает ли он полностью критику его творчества, он сказал, что большую часть он признает, но всего еще не осознал. Он спросил, считаю ли я нужным, чтобы он написал какое-либо письмо. Я сказал, что для нас самое важное, чтобы он перестроился, отказался от формалистических ошибок и в своем творчестве добился того, чтобы оно могло быть понято широкими массами, что письмо его с пересмотром своего творческого прошлого и с какими-то новыми обязательствами имело бы политическое значение, но только если оно будет не формальной отпиской, а будет продиктовано действительным сознанием того, что он должен идти по другому пути…
Я ему посоветовал по примеру Римского-Корсакова поездить по деревням Советского Союза и записывать народные песни России, Украины, Белоруссии и Грузии и выбрать из них и гармонизировать сто лучших песен. Это предложение его заинтересовало, и он сказал, что за это возьмется.
Я предложил ему перед тем, как он будет писать какую-либо оперу или балет, прислать нам либретто, а в процессе работы проверять отдельные написанные части перед рабочей и крестьянской аудиториями.
((Из докладной записки председателя Комитета по делам искусств при СНК СССР П.М. Керженцева И.В. Сталину и В.М. Молотову о беседе с Д.Д. Шостаковичем. «Власть и художественная интеллигенция», стр. 289.))
У Шостаковича, наверное, не было другого выхода. Он оказался в самом эпицентре землетрясения и реагировать иначе по правилам поведения, принятым в то время, вероятно, не мог.
Но вот реакция современника не только далекого от эпицентра землетрясения, но как будто и вовсе к этому землетрясению не причастного.
Должен признаться, что когда я прочел статью «Сумбур вместо музыки», я растерялся. Первым ощущением был протест. Я подумал: это неверно. Шостаковича ругать нельзя, Шостакович — исключительное явление в нашем искусстве. Эта статья сильно ударила по моему сознанию. Музыка Шостаковича мне всегда нравилась… И вдруг я читаю в газете «Правда», что опера Шостаковича есть «Сумбур вместо музыки». Это сказала «Правда». Как же мне быть с моим отношением к Шостаковичу?..
((Великое народное искусство. Из речи тов. Ю. Олеши. Литературная газета, 1936, 20 марта, № 17.))
Казалось бы, у нормального человека тут может быть только один выход: не согласиться со статьей «Правды», остаться при своем, особом мнении. И все тут. Необязательно даже заявлять это свое особое мнение публично. Если бы речь шла о том, заключать или не заключать пакт с Гитлером, или, скажем, о всеобщей коллективизации и ликвидации кулачества как класса, — ну, тогда другое дело! Но неужели он не может позволить себе иметь свое крошечное собственное мнение по такому пустяковому, сугубо частному вопросу, как отношение к музыке Шостаковича?
Оказывается, не может:
Легче всего было сказать себе: я не ошибаюсь, и отвергнуть для самого себя, внутри, мнение «Правды».
К чему бы это привело? К очень тяжелым психологическим последствиям.
У нас, товарищи, весь рисунок общественной жизни чрезвычайно сцеплен. У нас нет в жизни и деятельности государства самостоятельно растущих и движущихся линий. Все части рисунка сцеплены, зависят друг от друга и подчинены одной линии… Если я не соглашусь с этой линией в каком-либо отрезке, то весь сложный рисунок жизни, о котором я думаю и пишу, для меня лично рухнет: мне должно перестать нравиться многое, что кажется мне таким обаятельным. Например, то, что молодой рабочий в одну ночь произвел переворот в деле добычи угля и стал всемирно знаменитым. Или то, что Литвинов ездит в Женеву и произносит речи, влияющие на судьбы Европы. Или то, что советские стрелки в состязании с американскими оказываются победителями, или то, что ответы Сталина Рой Говарду с восторженным уважением цитируются печатью всего мира.
Если я не соглашусь со статьями «Правды» об искусстве, то я не имею права получать патриотическое удовольствие от восприятия этих превосходных вещей — от восприятия этого аромата новизны, победоносности, удачи, который мне так нравится… Если я в чем-нибудь не соглашусь со страной, то вся картина жизни должна для меня потускнеть, потому что все части, все детали этой картины связаны, возникают одна из другой, и ни одна не может быть порочной.
И с этих позиций я начинаю думать о музыке Шостаковича. Как и прежде, она мне продолжает нравиться. Но я вспоминаю: в некоторых местах она всегда казалась мне какой-то пренебрежительной. К кому пренебрежительной? — Ко мне.
Этот человек очень одарен, очень обособлен и замкнут.
Внешне гений может проявляться двояко: в лучезарности, как у Моцарта, и в пренебрежительной замкнутости, как у Шостаковича. Эта пренебрежительность к «черни» и рождает некоторые особенности музыки Шостаковича — те неясности, причуды, которые нужны только ему и которые принижают нас.
Вот причуды, которые рождаются из пренебрежительности, названы в «Правде» сумбуром и кривлянием.
((Великое народное искусство. Из речи тов. Ю. Олеши. Литературная газета, 20 марта 1936 года.))
Пересмотром своего отношения к Шостаковичу Олеша не ограничивается. Он идет дальше — пересматривает, очищает от скверны самые основы своего ущербного художественного мировосприятия. Вот, например, как ему быть с Джойсом? Со своим острым художническим интересом к этому писателю? Самому себе он не раз признавался, что ощущает гениальность этого художника, что Горький для него (сам Горький!!!) «формально менее интересен, чем Джойс». У Джойса встречаются порой совершенно поразительные метафоры. А он, Юрий Олеша, не раз говорил, что метафора — это единственное, что остается от искусства в веках. Правильно ли это?
Казалось бы, при чем тут Джойс? О Джойсе в статье «Правды» — ни слова. Пока речь идет только о Шостаковиче.
Нет, он не станет заниматься этим недостойным самообманом. Он знает: Джойс тут очень даже при чем. Джойс сложен, элитарен, а следовательно, пренебрежителен к черни уж никак не меньше, чем Шостакович. Значит, рано или поздно обязательно дойдет дело и до Джойса. Если он не расправится с Джойсом сейчас, потом ему будет это сделать гораздо труднее. Нет уж, лучше заблаговременно вырезать и этот кусок зараженной ткани.
Художник должен говорить человеку: «Да, да, да», а Джойс говорит: «Нет, нет, нет». Все плохо на земле, — говорит Джойс. И поэтому вся его гениальность для меня не нужна… Я приведу пример из Джойса. Этот писатель сказал: «Сыр — это труп молока». Вот, товарищи, как страшно. Писатель Запада увидел смерть молока. Сказал, что молоко может быть мертвым. Хорошо это сказано? Хорошо. Это сказано правильно, но мы не хотим такой правильности. Мы хотим художественной диалектической правды. А с точки зрения этой правды молоко никогда не может быть трупом, оно течет из груди матери в уста ребенка, и поэтому оно бессмертно.
((Там. же.))
Олеша и не думает скрывать, что метафора Джойса его восхищает своей поразительной точностью. Не скрывает он и того, что мир, из которого вдруг исчезли бы метафоры, представляется ему самым страшным из кошмаров, какой он только способен вообразить. И вот он утешает себя тем, что метафоры останутся. В конце концов, — успокаивает он себя, — ведь фраза Сталина об «экспорте революции» — это тоже метафора! Задача, таким образом, заключается не в том, чтобы научиться жить совсем без метафор (это было бы слишком ужасно!), а всего лишь в том, чтобы разлюбить одни метафоры и полюбить другие.
Когда читаешь эту речь, создается впечатление, что это не Дмитрий Дмитриевич Шостакович, а он, Юрий Карлович Олеша напросился на прием к председателю Комитета по делам искусств Платону Михайловичу Керженцеву. И не главной жертве того государственного погрома, а именно ему, Юрию Карловичу Олеше, Керженцев сказал, что его выступление на обсуждении статьи «Правды» будет иметь политическое значение только в том случае, если оно станет не формальной отпиской, а будет продиктовано действительным сознанием того, что и он, Олеша, тоже должен идти по другому пути.
Эта речь Олеши ярче и нагляднее, чем любой другой документ того времени, говорит о характере разразившегося тогда в стране идеологического шабаша. Совершенно очевидно, что в тех обстоятельствах не то что противиться этому мутному потоку, — даже просто отмолчаться и то было ох как не просто.
Горький, положим, отмолчаться бы мог. Хотя Сталину, конечно, хотелось, чтобы он не молчал, а присоединил свой голос к общему хору. (Кому, как не ему, «великому пролетарскому писателю», сам Бог велел встать на защиту «простоты и народности».)
Но он не только не сделал этого, а, напротив, самым решительным образом, в категорической, предельно резкой форме выступил против этого шабаша:
…вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом… Шостакович — молодой, лет 25, человек, бесспорно талантливый… Статья в «Правде» ударила его точно кирпичом по голове… Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе — не доказательна. «Сумбур», а — почему? В чем и как это выражено — «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов.
Этой резкой и нелицеприятной отповедью Горький вызвал бы ярость и гнев Сталина, даже если бы роль его в этом деле сводилась к тому, что он всего лишь инициировал погром. Но Сталин был не только вдохновителем, главным — в сущности, даже единственным — заказчиком погромной статьи «Правды». Он был ее автором. Не в каком-нибудь там переносном, метафорическом, а в самом прямом, буквальном смысле этого слова.
Выяснение личности писавшего «Сумбур вместо музыки» превратилось с годами в небольшую индустрию. Разные исследователи выдвигают различных кандидатов: назывались имена журналиста Давида Заславского, музыковеда Виктора Городинского, тогдашнего заведующего отделом литературы и искусства «Правды» Исаака (на самом деле его звали Исай. — Б.C.) Лежнева, Платона Керженцева — председателя организованного в январе 1936 года Комитета по делам искусств. Юрий Елагин утверждал, что статью писал Андрей Жданов.
Но осведомленные современники почти сразу же заговорили о том, что подлинным автором «Сумбура вместо музыки» является сам Сталин.
((Соломон Волков. Шостакович и Сталин. Стр. 257-258.))
Приведя далее художественно убедительное свидетельство одного из этих «осведомленных современников» (М.А. Булгакова), автор книги переходит к собственным аргументам (а затем и к аргументам самого Шостаковича) в пользу этой версии. Главным из них в системе его доказательств является сразу бросающаяся в глаза при чтении правдинской статьи «тавтологичность ее стиля»:
Эта тавтологичность является одной из важнейших примет личной сталинской манеры высказывания. Он использовал ее как орудие, вполне сознательно, о чем написал исследователь сталинского стиля Михаил Вайскопф: «Прием этот, призванный обеспечить некий гипнотический эффект, давался ему легко уже вследствие ограниченности его словарного фонда, но со временем получил целенаправленное развитие».
В статье «Правды» об опере Шостаковича прилагательное «левацкий» («левацкое») повторялось четыре раза; автор зациклился на словах «грубо», «грубый», «грубейший» — шесть раз; «сумбур», «сумбурный» — пять раз (включая заголовок). Шостакович первым обратил внимание на то, что этот «сумбур» в свою очередь перекочевал в статью о музыке прямиком из опубликованного в «Правде» за день до того материала о конспектах школьных учебников истории, под которыми стояла подпись Сталина.
У Шостаковича был еще один существенный аргумент в пользу авторства Сталина. Он доказывал, что другие предполагаемые кандидаты были людьми образованными. Вряд ли их перья вывели бы пассажи о музыке, в которой «ничего не было общего с симфоническими звучаниями» (что это за таинственные звучания такие?), или о претензиях композитора «создать оригинальность приемами дешевого оригинальничанья». Все эти (и другие им подобные) неповторимые перлы «Сумбура вместо музыки», по мнению Шостаковича, могли быть только подлинными сталинскими высказываниями, иначе до газетной полосы они бы не дошли — вычеркнул бы редактор.
((Там же, стр. 358—360.))
Именно на эту некомпетентность автора статьи «Сумбур вместо музыки», на непрофессиональный, сугубо дилетантский характер его претензий к музыке Шостаковича обратил внимание и Горький:
…критика сама по себе — не доказательна. «Сумбур», а — почему? В чем и как это выражено — «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича.
И пресловутая «тавтологичность стиля» правдинской статьи наверняка тоже не укрылась от внимания Горького. Эта стилистическая манера адресата его письма была ему хорошо знакома. Так что он, конечно, не сомневался, что раздраконенную им в пух и прах статью «Сумбур вместо музыки» написал (или надиктовал) не кто иной, как сам Сталин.
С уровнем суждений Сталина об искусстве и художественной литературе Горький был хорошо знаком. И относился к этим его суждениям примерно так же, как булгаковский профессор Преображенский к рассуждениям Шарикова о переписке Энгельса с Каутским. Был, например, однажды такой случай:
Сталин поискал кого-то глазами, поманил к себе Крючкова, что-то сказал ему негромко. Секретарь Горького быстро удалился и так же быстро вернулся с книгой. Алексей Максимович увидел, замахал руками. Предстоящий «номер», видимо, был уже известен ему. Но Сталин мягко, улыбаясь, отстранил Горького от книги, стал читать и комментировать рассказ «Кирилка».
Читал он глуховатым голосом, спокойно, выразительно, с грузинским акцентом и, как все, что он делал, уверенно.
«Кирилка» — один из малоизвестных рассказов Горького. Ни я, ни товарищи, которые стояли около меня, его не помнили. Сюжет прост. Земский начальник, купец, помещик и, кажется, еще псаломщик вместе с рваным мужичком Кирилкой ожидают парома. Паром долго не идет, и присутствующие начинают развлекаться, задавая крестьянину разного рода просвещенные вопросы о положении России. Кирилка не понимает и мямлит в ответ, к презрительному удовольствию спрашивающих, нечто невразумительное, нечленораздельное.
Комментарий Сталина был неожиданно четким, резко классовым. Рассказ написан до первого подъема аграрного движения в XX веке, до 1902 года. Случай свел крестьянина Кирилку с его классовыми врагами. Земский начальник, купец и помещик, ставя свои вопросы, прощупывали настроение представителя крестьянства. Кирилка один, без поддержки, уклонялся от прямых ответов. Его уклончивость вовсе не бессмысленна, ему невыгодно отвечать вразумительно, пусть враги считают его дураком
Другое дело, когда Кирилка прошел через опыт развернувшегося аграрного движения, через опыт 1905 года, связался с рабочими, революционерами и понял, что такое город и пролетарское руководство революции. Он выпрямился, он пошел грудью вперед в бой, он стал Рыбиным. Рыбин из «Матери» — это и есть Кирилка, но уже не одинокий, стоящий в сплоченных рядах, ведущий с классовыми врагами открытый бой.
((Валерий Яковлевич Кирпотин. Ровесник железного века. Мемуарная книга. М. 2006. Стр 185—186.))
В мемуарах, предназначенных для печати, реакция Горького передана одной скупой ремаркой: «Замахал руками». Но даже и в таком изложении видно, что этой сталинской интерпретацией его рассказа А.М. был недоволен. А мне случилось услышать этот рассказ В.Я. Кирпотина в устном изложении (в годы моего студенчества я был какое-то время в его семинаре, и эту историю он, с придыханием, не раз рассказывал нам, студентам). Так вот, в том устном своем рассказе В.Я. не утаил от нас, что Алексея Максимовича, когда он вынужден был, видимо, уже не в первый раз, участвовать в этом дивертисменте, прямо-таки корежило от неловкости и стыда за ту чепуху, которую нес вождь по поводу его рассказа.
Ничего похожего на то, что увидел Сталин в рассказе Горького «Кирилка», там нету и в помине. Рассказ совсем о другом. Ожидающие парома земский начальник, купец, помещик и псаломщик зверски хотят есть. Еды у них никакой нет и достать ее негде. А у «рваного мужика» Кирилки за пазухой было припрятано фунта два хлеба, которым он и поделился с «классовыми врагами». И те — делать нечего! — «сели в ряд и стали дружно, молча жевать этот хлеб, хотя он был похож на глину, имел запах потной овчины и квашеной капусты и… неизъяснимый вкус…»
Попутно они вели с Кирилкой разные разговоры, задавали ему вопросы, на которые он отвечал хоть и косноязычно, но совсем не глупо, порой насмешливо и всегда откровенно.
Кончается рассказ так:
Берег был еще саженях в десяти от нас, на нем стоял без шапки Кирилка; я видел его серые, бойкие и насмешливые глаза и слышал Кирилкин странно сильный голос:
— Дядя Антон! За почтой поедете — хлеба мне привезите, слышь? Господа-то, пути ожидаючи, краюшку у меня съели, а — одна была…
((М. Горький. Полн. собр. соч. Том четвертый. М. 1969, стр. 140.))
Самое интересное в изложении Кирпотина то, что он — Кирпотин — от сталинской интерпретации этого горьковского рассказа был в полном восторге. Он сравнивает ее со статьями Ленина о Толстом — и заключает: «Сталин был хорошим учеником Ленина». Но на фоне этих искренних его восторгов только еще яснее выступает очевидная нелепость сталинского «классового анализа». Можно себе представить, каково было бедному Алексею Максимовичу выслушивать всю эту чушь.
Сторонники мифа о сломленном, сдавшемся, раздавленном Горьком любят ссылаться на реплику Ромена Роллана, назвавшего своего русского коллегу «старым медведем с кольцом в носу».
Но даже с этим кольцом в носу послушным исполнителем воли Хозяина он не был. Резкое его несогласие с погромной статьей «Правды» о Шостаковиче, как я уже говорил, это только один из множества примеров строптивости «старого медведя».
В середине апреля 1936 года Алексей Максимович обратился к секретарю ЦК ВЛКСМ А. Косареву с письмом, предлагающим ему заключить нечто вроде наступательного и оборонительного союза в борьбе с рвущимися к управлению литературой псевдописателями:
…надобно иметь кроме газеты свой журнал, для чего взять «Октябрь» или «Новый мир», — журналы существующие механически, безыдейно, бездельно…
…писатели, мягко говоря, — не питают чувства взаимной дружбы, не пытаются культивировать ее и не заметно, чтоб они понимали единство цели Советской литературы. Живут, как пауки и барсуки, у каждого — своя паутина, своя нора…
Мне кажется, что было бы хорошо, если б на место тех полуписателей, которые должны быть устранены из Союза, ЦК Комсомола ввел сплоченную группу — десятка два — наиболее даровитых ребят, которые, разрядив густоту и плотность литмещанства, служили бы непрерывными возбудителями сознания необходимости суровой самокритики и реставрации литературной среды.
Я очень стою за возвращение в литературу Авербаха, человека, который — при всех его недостатках — обладает хорошим качеством поджигателя и организатора.
((Большая цензура. Писатели и журналисты, в Стране Советов. 1917—1956. Аокументы. М. 2005.Стр. 414-415.))
Главным редактором журнала «Октябрь», который Горький предлагает Косареву прибрать к рукам, в то время был ненавидимый им Ф. Панферов. Прямую его атаку на Панферова Сталин не поддержал, и вот теперь Алексей Максимович решил предпринять обходный маневр.
Политическая (да и человеческая) судьба Авербаха в то время была уже решена. Но Горький и тут не сложил оружия — ищет в Косареве союзника в последней — заведомо безнадежной — попытке вернуть Авербаха в литературу.
Письмо это, как я уже сказал, было написано в середине апреля 1936 года. Жить Горькому оставалось три месяца Но, как видим, умирать он не собирался и — мало того! — был полон боевого задора.
Получив это горьковское послание, Косарев, естественно переправил его Сталину с такой сопроводительной запиской:
При сем препровождаю Вам полученное мною сегодня письмо от А.М. Горького. Прошу указаний ЦК ВКП(б) для своего ответа.
((Там же, стр. 413.))
Горький не был наивным младенцем. Он не мог не понимать, что без санкции Сталина Косарев не сделает и шагу. Прекрасно понимал и то, что его письмо Косареву попадет к Сталину. И, тем не менее, он его написал. Может быть, сознательно на то и рассчитывая, что это его письмо прочтет Сталин.
Терять ему было уже нечего. Личные его отношения со Сталиным в это время практически были прерваны.
Сталин перестал ходить к Горькому, не подходил к телефону на его вызовы. Дошло даже до того, что в «Правде» появилась статья Заславского против Горького, — вещь, еще накануне перед тем совершенно невозможная. Все, кому ведать надлежит, превосходно знали, что Заславский эту статью написал по прямому поручению Ежова и Стецкого… Горький бунтовался, дошло далее до того, что он потребовал выдачи ему паспорта для выезда за границу. В этом ему было категорически отказано…
((«Как подготовлялся московский процесс. (Из письма старого большевика)», Социалистический вестник, 1954, № 1, стр. 19.))
