Интересные факты о ложке

Ложка является самым главным предметом среди столовых приборов. Ведь ложкой можно есть все, не только суп, но и заменить ею вилку, половник и даже нож. Ложка незаменимый столовый прибор. Люди давно поняли необходимость в приборе, которым можно есть жидкую пищу. Первые приборы такого рода были сделаны из обожженной глины и имели форму полушара с ручкой. В дальнейшем ложки делали из камня, из кости, а также из дерева. Медные и латунные ложки появились позже в 15 веке в Европе. А богатые люди использовали золотые и серебряные ложки. В середине 18 века аристократия предпочитала есть ложками из алюминия, так как алюминий ценился выше драгоценных металлов.

Форма ложки постоянно менялась с ходом времени, и только в начале 18 века ложка приобрела привычную для нас овальную форму.

Говорят, что когда в семье китайцев рождался малыш, папа и мама бросали ложку на пол и по звуку, который она издавала при падении, называли ребенка.

В Европе в эпоху Возрождения популярностью пользовались ложки, на которых был изображен Иисус Христос с учениками. Такие ложки дарили на религиозные праздники. В эпоху Барокко у ложки вытянулась ручка, благодаря вошедшим в то время длинным манжетам на рукавах. В Турции султан Урхан выбрал ложку в качестве герба для своих воинов – янычар. Ложка должна была служить напоминанием войску, что служат они за вознаграждение султана.

А бурлаки ложки носили на лбу за ленточкой шляпы, как кокарду.

В Шотландии мамки и няньки следили за тем, какой рукой ребенок возьмет ложку первый раз. Считалось, что если малыш взялся за ложку левой рукой, то счастья ему в жизни не видать.

А на Руси мужчинам в момент родов жены давали большую ложку и заставляли есть необычное блюдо из соли, сахара, горчицы, перца и хрена, чтобы знать, как тяжело его жене приходится. Существуют студенческие традиции, связанные с ложкой. Например, в Кембридже вручали ложку из дерева студенту, с самой плохой успеваемостью по математике. В России студенты из Казанского университета для удачи на экзаменах подкладывали чайные ложечки под шкаф с книгами. Художник Сальвадор Дали использовал ложку в своих произведениях. Как? Он брал ее в руку и ложился почивать, а когда он засыпал, ложка падала и будила его. Тогда Сальвадор Дали вставал и зарисовывал свои сны.

Французы считают, что без ложки невозможно похудеть. Только ложка должна быть необыкновенная, а с дыркой в середине. В комплект с такой ложкой во Франции продается вилка без зубов и тупой нож.

Ольга Глухарева

В помощь школьникам которые, впрочем, и сами могли бы порыться в словаре.

Фразеологизмы с числительными

Небольшой список из фразеологизмов русского языка, в составе которых есть числительные

Существует множество фразеологизмов в русском языке, где одним из компонентов образного выражения является числительное. Причем, как это часто и бывает с фразеологизмами, этот самый компонент утрачивает свое прямое, в данном случае числовое, значение и приобретает смысл неопределенного количества. Иногда неопределенно малого, иногда неопределенно большого и значительного. А чаще всего количественное значение вообще отсутствует или переосмыслено. Например: используя фразеологизм «опять двадцать пять», мы выражаем недовольство по поводу чего-либо много раз повторяющегося и надоевшего, а вовсе не пытаемся утверждать, что этих повторений было именно 25.

Попытаюсь привести ряд фразеологизмов в порядке возрастания числового значения (от нуля – «ничтожества» и единицы – «очень малого и незначительного» к мифической тройке и семерке, выражающей неисчислимо большое множество, и так далее… до ста).

Причем, когда я пишу о понятии, которое могут передавать те или иные числительные, помните, что исключения бывают очень часто, и закономерности, приводимые здесь, весьма общие и приблизительные.

Итак:
0 – передает понятие ничтожества (и действительно, в математике это число, от прибавления которого никакое число не меняется).

Абсолютный нуль - человек ничтожный, совершенно бесполезный в каком-либо деле.

1 – означает 1. ничтожно малое количество 2. одиночество, незначительность, беспомощность; 3. одинаковость, похожесть 4. единство.

Один как перст – одинокий.
Один - одинешенек - одинокий.
Одним миром мазаны - с одинаковыми недостатками.
Одного поля ягода – совершенно похожи по духу, по своему поведению или положению
На один покрой - одинаковый, подобный.
На одну колодку - одинаковый, подобный.
На одно лицо - очень похожи друг на друга, лишены индивидуальных, существенных отличий; о ком-либо или о чем-либо.
Одним махом - сразу, за один прием.
Одной веревочкой связан(ы) – объединен чем-то общим, неразрывным.
Одним словом – заключая что-либо сказанное, «короче говоря».
В один голос – 1. все вместе, одновременно (отвечать, спрашивать и т.п.). 2. единодушно, единогласно (утверждать, повторять и т.п.).
Мерить на один аршин - подходить к оценке различных людей, явлений, обстоятельств и т.п. одинаково, без учета индивидуальных особенностей.
На один зуб – об очень малом количестве еды.
Один черт – (груб. ) одно и то же, все равно.
Один к одному - один лучше другого.
Один конец - выражение отчаянной решимости: выбора нет, ждет печальный исход.
Один на один - без посторонних.
Один шаг до.. – совсем близко
Под одну гребенку (стричь всех) - уравнивать всех в каком-либо отношении.
Как одна минута – очень быстро.
Одна нога здесь, другая там – очень близко.
Жить одним домом - вместе, сообща вести хозяйство.
Хоть одним глазком - мельком (посмотреть, взглянуть и т.п. на кого-либо или на что-либо).
Одним махом; Одним духом - разом, быстро выпить или что-либо сделать
Одним росчерком пера - простой подписью под приказом, распоряжением и т.п., обычно не вникая в суть дела, мгновенно, быстро (делать что-либо).
Все до одного - (все) без исключения, полностью.
Одной ногой в могиле - близок к смерти.
Первая ласточка – самый первый среди подобных или самые ранние признаки появления чего-либо
Первый встречный – случайный человек.

2 - 1. мгновенность, быстрота, близость в расстоянии; 2. малое количество; 3. разделение (например: На два фронта)

Раз-два да и готово – о чем-то, что можно быстро сделать, приготовить и т.п.
Раз-два да и обчелся – так мало, что можно посчитать (или считать не нужно).
В два счета - очень быстро, моментально; без промедления.
В двух шагах от... – очень близко.
Два сапога – пара – один другого не лучше.
Убить двух зайцев (значение фразеологизма Убить двух зайцев подробнее здесь) - сразу выполнить два нужных, важных дела; добиться осуществления двух целей.
Похожи как две капли воды (как две капли воды - значение и употребление фразеологизма ) - совершенно, очень сильно похож.
На два слова – (вызвать) коротко поговорить о чем-либо.
Черта с два – вовсе нет, этому не бывать.
От горшка два вершка ( о вершках подробнее здесь) – мал ростом или мал по возрасту, неопытен.
Из вторых рук - через посредников (узнать, получить и т.п.) (= из третьих рук)
Есть в два горла – очень много есть.
На два фронта – действовать в двух разных направлениях.
Между двух огней – быть в трудном, опасном положении, когда неприятности грозят с двух сторон.
Сидеть между двух стульев – находиться в неопределенном положении.
Ни два ни полтора – нечто неопределенное.
Палка о двух концах - о том, что может кончиться хорошо или плохо.

3 – несет значение высокого качества или высокой степени экспрессивности действия.

В три шеи (гнать) – грубо, с побоями и руганью гнать.
С три короба (наврать, наговорить) – очень много наговорить неправды.
В три погибели (гнуться) – гнуться очень низко.
В три ручья (плакать) – плакать, безудержно, горько, обильно проливая слезы.

4

В четырех стенах – жить, не выходя из дому

5 – вызывает ассоциации с чем-то лишним.

Пятое-десятое – употребляется при поверхностном перечислении чего-либо (неважного) вместо подробного перечисления.
Как собаке пятая нога. Как телеге пятое колесо. Пятое колесо в телеге – об абсолютно ненужном.

7 – неисчислимо большое множество.

Семь пятниц на неделе – о том, кто часто меняет свои решения.
Семь пядей во лбу – очень умный, способный.
Седьмое небо что означает седьмое небо - подробнее здесь - состояние высшей радости, счастья, «как в раю».
Седьмая вода на киселе – очень дальний родственник
Семеро по лавкам - очень много маленьких детей у кого-либо.
За семь верст киселя хлебать - далеко и попусту идти, ехать, тащиться и т.п. куда-либо.
Семь потов сошло - затрачено много усилий кем-либо для выполнения, осуществления чего-либо.
Работать до седьмого пота – очень много трудиться.

9

Девятый вал – грозная, несокрушимая сила

10

Десятая вода на киселе – то же, что и «седьмая вода на киселе», то есть дальний родственник.
Попасть в десятку – попасть точно в цель.

И другие фразеологизмы с числительными:

Опять двадцать пять - то же самое, одно и то же; о чем-либо надоевшем, постоянно, систематически, неизменно повторяющемся.
Дать сто очков вперед - значительно превосходить кого-либо в чем-либо.
Сто к одному – о чем-то, что может произойти с большой степенью вероятности.
Тридевятое царство. Тридесятое царство - о каком-либо очень отдаленном месте, в русских сказках - очень далекая страна, земля.
За тридевять земель - в отдалённой стороне, очень далеко (первонач. в сказках).

Оригинал записи и комментарии на LiveInternet.ru

Апрель – месяц пробуждения, таяния снега, появления подснежников.
Апрель – это уже настоящая весна.
Апрель — второй месяц весны.

Если месяц март известен как «весна света», то апрель — это «весна воды», в простонародье — «месяц-водолей».

Древнерусское его название красивое и звучное — цветень; ведь в этом месяце появляется первая зелень и зацветают некоторые растения. Римляне второй месяц своего календаря называли априлисом, от латинскога «аперире» — «раскрывать» (в этом месяце, как мы знаем, раскрываются почки). Русская народная этимология связывает слово «апрель» с глаголом «преть» (в апреле земля преет). Это месяц — снегогон, месяц вскрытия рек и половодья, птичьих песен, лесных подснежников.

По народным приметам: «Ни холоднее марта, ни теплее мая не бывал апрель».

По многолетним данным, средняя температура воздуха составляет 2-4 градуса тепла. В отдельные годы, обычно в третьей декаде, как, например, в 1950, 1970, 1975 и 1977 годах стояли жаркие дни с температурой 25-30 градусов тепла. Однако в первой декаде ночью, при вторжениях арктического воздуха, еще может быть кратковременное понижение температуры до 20-30 градусов мороза (1957 и 1963 годы).

Переход средней суточной температуры воздуха через 5 градусов тепла происходит в третьей декаде апреля (19-24); снежный покров сходит, обычно, во второй декаде апреля (12-18). Месячное количество осадков составляет 25-30 мм.

Еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят...

Под яркими лучами весеннего солнца снег плавится и темнеет, земля постепенно освобождается от снежного покрова, насыщаясь влагой.

Как не придерживают на первых порах молодую весну холодные утренники, она берет свое. Апрельская вода начинает свой «говор» еще под снегом. В полдень на улицах разливаются лужи снеговой воды, а на склонах звенят светлые ручьи. Солнце пригревает день ото дня все теплее и теплее. Голубеет небо. Чернеют косогоры и кручи. Балки и овраги превращаются в бурные потоки, которые шумят и день и ночь и становятся в пору распутицы опасными препятствиями.

В народе приметили: «Февраль богат снегом, апрель водой», «Где в апреле река, там в июле лужица» и «Апрельские ручьи землю будят». И действительно, сколько безудержной мощи в этой картине! Апрель — весна воды.

Апрельская погода непостоянна, изменчива, на дню семь погод. То солнце и ростепель, то вдруг подует северный ветер «сиверко» и пойдет снег, в ночь морозец прихватит лужицы прозрачным синим ледком. А на другой день опять потеплеет и заморосит дождик. Возвратные заморозки в апреле — обычное явление. Не зря говорят: «Апрель — ничему не верь» и «Не ломай печи — еще апрель на дворе».

В Казани средний срок ее прилета — 7 апреля (наиболее ранний был 30 марта 1975 года, а самый поздний — 24 апреля 1926 года).
Кроме белой там обитают три вида желтых трясогузок, близко сходных друг с другом; их можно встретить на лугах и сырых пастбищах. Трясогузки — одни из самых полезных птиц. Они уничтожают большое количество насекомых.
Птиц-дуплогнездников можно встретить повсюду, десятки видов их поселяются поблизости от жилья человека даже в крупных городах. Это воробьи, серые мухоловки, горихвостки, скворцы, мухоловки-пеструшки и большие синицы. Однако птицы-дуплогнездники могут поселиться только там, где есть дупла или что-нибудь их заменяющее.

Домовой и полевой воробей, скворец, мухоловка-пеструшка очень невзыскательны в выборе скворечника, и для них даже значительные отклонения в форме и размерах ящика не имеют существенного значения. Следует лишь не забывать, что скворечник обязательно внутри должен оставаться неоструганным, шероховатым, чтобы птицам легко можно было выбираться наружу. В нем не должно быть щелей.

Той же конструкции гнездовья, но меньшего размера, заселяются мелкими птицами — синицами, мухоловками. Такие гнездовья обычно называют синичниками. В них главное значение имеет диаметр летка, через который залетает птица. Для того чтобы в синичнике не загнездился городской воробей, леток должен иметь диаметр 3 сантиметра, хотя в природе синица любит гнездиться в дуплах с относительно большим диаметром летка.
Большая синица в выборе гнездовья разборчива. Она не выносит щелей в синичнике и явно предпочитает те, которые сделаны из толстых досок. Для синичника нужно тщательно выбирать место. Высота его от земли должна быть 3-5 метров. Гнездовье размещается в кронах деревьев, на толстых стволах, так, чтобы леток был обращен в густые ветви деревьев, но не закрывался бы ими. Замечено, что синицы предпочитают зеленый цвет дуплянки всем другим цветам.

Гнездовья лучше развешивать с осени, а так как размер гнездового участка большой синицы велик, синичники должны находиться на расстоянии не меньше чем 5-12 метров друг от друга.

Высоко в небе курлычут журавлиные треугольники, спешат на север шумные косяки гусей. Как-то 4 апреля были на зимней рыбалке напротив речного порта. Над нами, сравнительно невысоко, вверх по Волге пролетело семнадцать гусей; пролетных гусей, примерно в это время, в разные годы видно и у села Шуран, в Сорочьих Горах, Масловке и в других местах на Каме. В начале апреля, едва только появятся закраины у речных берегов и в полевых озеринках вода, прилетают чайки (средний срок их прилета приходится на 14-е апреля), утки-кряквы, несколько позднее нырки-гоголи, затем и самые маленькие уточки: чирки-свистунки и чирки-трескунки. Луга и болота оглашаются протяжными криками чибисов, по-народному пигалиц: «Тиу-ви!», «Тиу-ви!» Появляются вальдшнепы и другие кулики, горихвостки и пеночки-теньковки. Самых первых в нашем городе чаек, можно встретить на Дальнем Кабане, куда стекают теплые воды КазГРЭСа.

В лесу зацветают первенцы весны. Распускаются сережки у ольхи, орешника или лещины. Весенний ветер разносит зеленоватую, сухую и легкую пыльцу ольхи, желтоватую — орешника. Листьев еще нет и в помине, а ольха и лещина в цвету. На них гудят перволетные пчелы, собирают пыльцу. Ранее неприметный в лесу душистый кустарничек — волчье лыко преобразился, он одним из первых распустил свои лилово-розовые колокольчики. Это редкое растение у нас сейчас взято под охрану. Нельзя рвать цветы, выкапывать его, причинять ему повреждения. Зацветает осина, в конце месяца апреля — начале мая — ива козья (бредина), заметно круглеют почки на деревьях, зарделись верхушки берез и ив.

Запоздалая весна и глубокое промерзание почвы задерживают сокодвижение у деревьев: у берез оно начинается лишь после того, когда средняя суточная температура воздуха поднимается выше нулевой отметки. Как правило, в окрестностях Казани это происходит 12 апреля; самое раннее за последнее время сокодвижение наблюдалось 2 апреля 1975 года, самое позднее — 3 мая 1968 года.

Вылетели бабочки — желтые лимонницы, коричневые крапивницы. Ожили на солнце и божьи коровки. Их яркая с точечками окраска — предупреждение для птиц: не бери, несъедобна! Божьи коровки приносят большую пользу — истребляют тлю.
На чуть оттаявших глинистых пригорках, вдоль дорог, на железнодорожных насыпях на коротких, толстых, зеленовато-серых стеблях расцветают желтые корзиночки цветков. Это цветы мать-и-мачехи. Растение это лекарственное, цветы и листья сушат, а потом заваривают и пьют как чай. Отвар мать-и-мачехи применяется от кашля и воспаления горла.

В сосновых лесах зацветает одним из первых в конце апреля — начале мая красивый мохнатый цветок — прострел раскрытый или, как его еще называют, сон-трава. Самым подходящим названием для этого подснежника было бы, пожалуй, лесной тюльпан. В некоторых местах у нас его так и называют. Он радует своей свежестью и необычностью. На редкость нежен этот темно-лиловый или голубой цветок, которому грозит исчезновение. Ведь граница его распространения все дальше и дальше уходит от Казани, все меньше его становится в ближайших лесах, а потому он и включен в список охраняемых растений республики.

На светлых сухих прогалинках в лиственных и смешанных лесах поднялась от земли и расцвела медуница — типичное лесное растение. Медуница — растение с небольшими цветочками, сидящими на одном стебле — розовыми, красными, голубыми, синими, фиолетовыми и шершавыми листьями.

Увидишь медуницу и радуешься, потому что она появляется весной в числе первых цветов. Начало ее зацветания может служить признаком исчезновения снежного покрова в лесу. Интересную особенность имеет медуница — ее цветы в течение нескольких дней меняют окраску. Сначала цветок розовый или красный, а затем окрашивается в фиолетовый и, наконец, в синий цвет. На одном стебле частенько можно увидеть сразу все цвета — разноцветный букет, потому что цветы распускаются не в одно время.
Почему назвали эти цветы медуницей? Наверное, потому, что пчелы ранней весной любят собирать нектар с этих цветов. Но если вы внимательно понаблюдаете за пчелами, то заметите, что они летят только на фиолетовые цветы медуницы: в розовых и красных цветах нектара нет.

В народном календаре 4 апреля — день-солнечник. 7 апреля — день-зимобор. «Весна зиму поборола» — гласит поговорка. В это время примерно выходят из нор барсуки и еноты, вылезают из берлог медведи, выползают наверх муравьи, появляются ежи, ящерицы. Гроза на этот день — к теплому лету; а коли ночь теплая, то весна будет дружная. Зимний путь рушится за неделю до этого дня или неделю спустя. В эту пору на Руси соблюдали обряд «отпущенья птиц на волю». Горожане на рынке покупали птиц и тут же отпускали их в сияющее весеннее небо. Пасечники доставали ульи из омшаника. В народе примечено: «Запылила серая ольха — пора выставлять ульи», через девять дней пчелы принесут первую обножку. 9 апреля — день настовицы. В этот день принято встречать чибисов — «настовиц». «Чибис прилетел, на хвосте воду принес». И действительно, по данным наших ученых-зоологов, средняя дата прилета чибисов около Казани — 9 апреля, наиболее ранняя была 19 марта 1937 года, наиболее поздняя — 20 апреля 1952 года. Чибисы держатся после прилета временных полевых водоемов. По мере схода весенних вод эти симпатичные и осторожные Птицы с хохолком на голове перемещаются на большие водоемы с примыкающими к ним луговинами. В это же время говорили, что «щука хвостом лед разбивает».

14 апреля — день «зажги снега, заиграй овражки», а через четыре дня — тепляк подул, растворяй оконницу.
21 апреля — ледолом, ревучие воды.
24 апреля — день половодья, вода распускается.

Предпоследний день апреля — урви берега. Половодье на речках схлынуло — разрыты берега, размочалены мосты.
В месяце апреле возобновляется вегетация озимых и плодовых культур, деревьев и кустарников после перехода средней суточной температуры через плюс 5 градусов. Для стремительного обновления природы благоприятны погожие солнечные апрельские дни, потоки талой воды.

В середине месяца апреля — начале мая, когда по оврагам, а местами и в лесу еще лежит снег, появляются первые грибы: сморчки и строчки. Встретить грибы-подснежники можно как в хвойных, так и в лиственных лесах: легче всего их найти на полянах, вырубках, вблизи лесных дорог, по краям лесных болотин и на гарях. Они мясисты, нежны и обладают пряным запахом. У сморчков желто-бурая коническая шапочка, ячеистая, как будто сшитая из лоскутков. Пенек внутри полый. Строчок имеет темно-коричневую шляпку неправильной формы, с глубокими складками. Ни дать, ни взять «картошина» какая-то. Сморчки и строчки следует собирать молодые, так как старые, дряблые грибы приобретают некоторую ядовитость. Свежие сморчки и строчки отваривают в течение 10-15 минут, отвар сливают, грибы после промывают, а потом жарят, варят или тушат, маринуют. Зажаренные в сметане сморчки не уступают белым грибам.

В апреле период размножения охотничьих животных. В начале месяца можно встретить первых крохотных весенних зайчат. Зайцы очень плодовиты: они приносят детенышей до четырех раз в год, а в выводке бывает в среднем три-четыре зайчонка. Они рождаются зрячими, покрытые шерстью. Первые весенние зайчата, так называемые «настовики», в большинстве случаев погибают, в основном, от холодов. Примерно в это же время появляется потомство и у белки — от трех до восьми бельчат. Маленькие бельчата рождаются голыми и слепыми; они совершенно беспомощны. Почти месяц мать кормит их молоком. За год у белки бывает два-три выводка. Появляются молодые у волков (от 3 до 12 слепых щенят), у барсуков (от 2 до 6 слепых барсучат), у ондатры и куницы. У зверей в разгаре линька. Сбрасывают зимние шубки белки, куницы, зайцы, лисы.

В лесу на утренних зорях начинаются птичьи поединки. На опушках, вырубках и полянах чуфыкают, бормочут косачи-тетерева, затевают ожесточенные драки. У краснобровых противников во все стороны летят перья. Охотно токуют тетерева и на луговинах, что неоднократно наблюдалось, иной раз и на полях. В сосновых борах разгораются глухариные тока. Глухари еще с вечера прилетают на токовище и токовать начинают очень рано, едва рассветает. Песня глухаря состоит из щелканья и скрежетания. Во время скрежетания глухарь абсолютно ничего не слышит. Токует, поет неудержимо свою тихую колдовскую песню древняя птица. Далеко слышно хлопанье крыльев дерущихся на земле самцов. Мало этих лесных красавцев осталось в наших лесах. Вот поэтому и запрещена на длительное время на них охота во многих местах.

У вальдшнепов начинается тяга — вечерние перелеты в поисках самок; у журавлей — «танцы» на болотах.

В древней Руси месяц апрель называли также «березозол», что означает зол для берез. Название это было дано потому, что исстари с конца месяца заготавливали соковицу — сладкий березовый сок и нередко этим губили деревья. Сокодвижение у березы начинается после оттаивания земли. Сок, в котором много сахара, по сосудам древесины движется снизу вверх, от корней дерева к набухающим почкам. В наше время заготовку березового сока производят только на лесосеках, предназначенных в ближайшие два-три года к вырубке. Потом отверстие в коре березы замазывают и сток прекращается. Березовый сок привлекает разных насекомых (муравьи, бабочки-крапивницы, мухи) и особенно дятлов. Последние на стволах берез долбят своим крепким клювом ямки в несколько рядов. Такие ямки носят название «дятловых колец».

Во второй половине месяца апреля разрешается весенняя охота по путевкам на вальдшнепов на вечерней тяге и тетеревов на токах в организованных охотничьих хозяйствах со строгой нормой отстрела. Еще за несколько дней до начала охоты у места токовища ставится шалаш— чтобы к нему привыкли птицы. В день охоты охотник еще затемно, до рассвета, забирается в него и утром отстреливает тетеревов-косачей.
Обычно первые весенние грозы бывают в мае. А вот в 1977 году сильные раскаты грома в Казани раздавались под утро одиннадцатого апреля. Это один из немногих случаев такой ранней грозы в нашей республике.
На полях развертываются весенние работы: подкормка озимых посевов, боронование зяби и многолетних трав. В хозяйствах протравливают проверенные, высококачественные семена. Ведь недаром говорится: «Что посеешь, то и пожнешь».
Старожилы говорят, что Волга начинает вскрываться тогда, когда долгота дня по календарю будет равна четырнадцати часам. И это подтверждается на деле: первая подвижка льда всегда происходит в это время.
В третьей декаде апреля обычно открывается навигация на Волге — «голубой улице России». Малые реки Меша, Казанка, Свняга вскрываются на одну-две недели раньше; Кама — несколько позднее Волги.
Хорошо помнится ледоход на старой Волге. Это время было настоящим праздником для горожан. Еще примерно за неделю-полторы люди нетерпеливо спрашивали друг у друга: «Не пошла еще?» И как током проносилось по городу — «Тронулась!» Тогда все, и стар, и млад, спешили взглянуть на великую Волгу-матушку. Трамваи первого маршрута были переполнены; на стеклах вагонов были наклеены броские афиши: «Лед тронулся» и «На Волге полный ледоход». Еще при подходе к берегу слышался глухой гул, шелест и скрежет льдин. Река шумела, грохотала, дыбилась причудливыми нагромождениями льдов. С вешними водами мчались вниз по течению малые и большие льдины, иной раз и огромные ледяные поля. И на них нередко, и порой не совсем объяснимо можно было увидеть то небольшую деревянную избушку, то какое-нибудь животное. А на берега легко выносило многотонные громады прозрачного сине-зеленого льда. Река пробуждалась после долгой зимы, и это великое пробуждение, силу стихии хотелось увидеть каждому. Ледоход на Волге был незабываемым, величественным зрелищем. И толпы нарядных горожан несколько дней любовались им. А сейчас, с приходом Большой Волги, река намного замедлила свой бег к морю и ледоход проходит почти незаметно.

Учим ребенка  пересказывать  короткие рассказы

Петушок с семьей.
(по К.Д. Ушинскому)

Ходит по двору петушок: на голове красный гребешок, под носом красная бородка. Хвост
у Пети колесом, на хвосте узоры, на ногах шпоры. Петя зернышко нашел. Зовет он курочку
с цыплятами. Они зернышко не поделили - подрались. Петя-петушок их помирил:
сам зернышко съел, крыльями замахал, во все горло закричал: ку-ка-ре-ку!

1. Ответить на вопросы:
О ком говорится в рассказе? Где ходит петушок? Где у Пети гребешок, бородка, шпоры?
На что похож хвост петуха? Почему? Что нашел петушок? Кого он позвал?
Почему цыплята подрались? Как их помирил петушок?
2. Пересказать рассказ.

    Вербное воскресенье

На Руси этот праздник получил название Вербное воскресенье, потому что его символом являются первые распустившиеся ветки – ветки вербы, ивы или ветлы (ивовых растений). Какие же обычаи, связанные с праздником Вербное воскресенье, были на Руси?

Вербное воскресенье. Ольга Денисенко

Праздник Вербное воскресенье: обычаи

Ветки ивовых растений (как правило, вербы) в праздник Вербное воскресенье символизируют те ветви, которыми евреи встречали Христа во время его входа Иерусалим.

В праздник Вербное воскресенье ивовые ветки освящают в церкви и ставят дома рядом с иконами до следующего Вербного воскресенья. На Руси считалось, что освещенные веточки вербы обладают мистической силой и помогают отгонять злых духов от дома, его жителей и скота. Веточка вербы была верным средством против сглаза, порчи, нападения хищных зверей и различных других неприятностей жизни.

С вербой и праздником Вербное воскресенье вообще было связано очень много примет и обычаев. Например, считалось полезным такое «развлечение»: после утренней службы освященной вербой слегка ударяли детей, знакомых и родственников со словами: «Верба хлыст, бей до слёз. Не я бью, верба бьёт. Будь здоров, как верба». Скоту перед первым выгоном на пастбище давали съесть несколько веточек вербы, а еще несколько веточек вербы клали в хлев. Считалось, что такие ритуалы приносят крепкое здоровье и отгоняют нечистую силу. А незамужних девушек или тех, кто только-только вышел замуж, ударяли освященной вербой для того, чтобы у них родилось много здоровых детей. Кстати, верба для этого выбиралась не случайно – на Руси считалось, что верба была одним из самых живучих и сильных деревьев. Существовало даже поверье, что в какую бы землю и как бы не воткнуть ветку вербы – она все равно примется и будет расти. Поэтому что, как не верба, могло дать здоровье и благополучие?
Верба в праздник Вербное воскресенье также помогала решать важные задачи и дела. Для этого достаточно было съесть 3 почки вербы, освещенной в церкви в Вербное воскресенье, и запить «трапезу» святой водой с мыслями о деле, в котором необходима удача. Правда, часто прибегать к помощи вербы не рекомендовалось – лишний раз беспокоить высшие силы не следовало во избежание проблем.

Верба в праздник Вербное воскресенье могла даже помочь воздюбленным. Считалось, что если с самого утра в Вербное воскресенье девушка начинала думать о любимом человеке, который, к сожалению, в свою очередь, не обращал на нее внимания – то вечером он придет к ней в дом и позовет ее погулять. Возможно, исполнение желания в праздник Вербное воскресенье как-то и связано с силой вербы, но, возможно, это очередное проявление тезиса, что мысль материальна. Но, так или иначе, в Вербное воскресенье желания исполняются быстрее!

Верба продавалась на Руси на вербных базарах, которые очень любили дети. Ведь помимо ивовых веточек, на вербных базарах в Вербное воскресенье можно было купить интересные игрушки, книжки или вкусности. А к пучку вербы обязательно привязывали фигурку ангелочка – вербного херувима.

В праздник Вербное воскресенье, несмотря на пост, разрешалось есть рыбу. Кроме того, в Вербное воскресенье варили кашу, добавляя туда вербные сережки.

С вербой и Вербным воскресеньем было связано и много различных примет.

Например:
«Скотину выгоняют в поле в первый раз (на Юрья) вербой с Вербного воскресенья»,
«Если вербная неделя ведряная, с утренниками, то яри хороши будут»,
«На вербной мороз — яровые хлеба хороши будут»,
«Верба распутицу ведёт, гонит с реки последний лёд».

А если вдруг в какой-нибудь день после Вербного воскресенья начиналась гроза – люди брали освещенную веточку вербы, стоящую возле икон, и ставили ее на подоконник. Считалось, что таким образом можно уберечь дом от попадания в него молнии.

Верба продавалась на Руси на вербных базарах, которые очень любили дети. Ведь помимо ивовых веточек, на вербных базарах в Вербное воскресенье можно было купить интересные игрушки, книжки или вкусности. А к пучку вербы обязательно привязывали фигурку ангелочка – вербного херувима.

В праздник Вербное воскресенье, несмотря на пост, разрешалось есть рыбу.
Кроме того, в Вербное воскресенье варили кашу, добавляя туда вербные сережки.

Праздник Вербное воскресенье имеет интересную историю и богат на обычаи и приметы. А его значимость в череде православных праздников не подвергается сомнению. (Больше: Традиции и обычаи русского народа)

Кстати, праздник вербное воскресенье – это лишний повод сходить всей семьей в лес за вербными веточками или просто погулять в парке и подышать свежим воздухом!

Светлой Пасхи!

Христос воскрес!

Повсюду благовест гудит,
Из всех церквей народ валит.
Заря глядит уже с небес…
Христос воскрес! Христос воскрес!

С полей уж снят покров снегов,
И реки рвутся из оков,
И зеленеет ближний лес…
Христос воскрес! Христос воскрес!

Вот просыпается земля,
И одеваются поля,
Весна идет, полна чудес!
Христос воскрес! Христос воскрес!

А. Майков
1883

Соловьев-Андреевич Е.А. Карамзин. Его жизнь и литературная деятельность

Соловьев-Андреевич Е.А. Карамзин. Его жизнь и литературная деятельность   
     
    1. Детство.- Отрочество.- Юность

           
           Николай  Михайлович  Карамзин  родился  1  декабря 1766 года в одном из
      поместий   своего  отца,  Михаила  Егоровича.  Род  Карамзиных  -  старинный
      дворянский,  ведет  свое  происхождение  от  татарского  выходца Кара-Мурзы,
      который  при царях (когда, в точности неизвестно) поступил на службу Москвы,
      принял   крещение   и  получил  земли  в  Нижегородской  губернии  вместе  с
      дворянским   званием.  Отец  Карамзина,  отставной  капитан  армии,  обладал
      характером  простым  и  добрым  и  отличался  старорусским гостеприимством и
      обязательностью.  Женат  он  был  два  раза и всю свою жизнь провел в полном
      помещичьем  довольстве.  Николай  Михайлович  родился  от  первой его жены -
      Екатерины  Михайловны,  урожденной  Пазухиной,  скончавшейся  скоро  -  хотя
      опять-таки  неизвестно  когда - после появления на свет своего сына. Гораздо
      позже,  в  1793  году,  Карамзин  в  "Послании женщинам" уделил несколько по
      обыкновению чувствительных строк своей матери, где говорит между прочим:
           
           Ах! Я не знал тебя!.. Ты, дав мне жизнь, сокрылась
           Среди весенних, ясных дней,
           В жилище мрака преселилась!..
           Я в первый жизни час наказан был судьбой.
           Стихотворение заканчивается любопытным признанием:
           Твой тихий нрав остался мне в наследство,
           
           - признанием, как увидим ниже, совершенно справедливым.
           Детство  свое  Карамзин  провел на берегу реки Волги, и картины природы
      Поволжья  оставили в его душе сильное, неизгладимое впечатление. В юности он
      не раз воспевал на своей "слабой лире" те места, где, говорит он:
           
           Я природу полюбил,
           Ей первенца души и сердца
           Слезу, улыбку посвятил,
           И рос в веселии невинном,
           Как юный мирт в лесу пустынном!..
           
           Каким  путем  научился  он  читать  и  писать - мы хорошенько не знаем.
      По-видимому,  обязанности первого наставника исполнял дьякон местной церкви,
      с  которым  Карамзин,  по  обычаю  того  времени, прочел сначала Часослов, а
      затем   перешел   к   гражданскому   шрифту,   не  представившему  особенных
      затруднений  благодаря редким, блестящим способностям ребенка. Немного позже
      приставили   к   нему  еще  и  немца-гувернера,  предобродушнейшее,  хотя  и
      недалекое существо.
           К  чтению  и  одиночеству Карамзин, несмотря на то, что у него было три
      брата:  Василий, Федор и Александр,- пристрастился очень рано. Читал он все,
      что  попадало  под руку и что можно было найти в книжном шкафе. "Дон-Кихота"
      он  узнал  еще  в  детстве,  сильное  впечатление произвели на него и другие
      романы  и  повести,  из  которых  впоследствии  не без улыбки вспоминал он о
      "Даире",  восточной  повести,  "Селиме  и  Дамассине",  повести африканской,
      "Похождениях  Мирамонда"  и  прочее.  Попадались  ему  в руки и исторические
      сочинения,   причем   особенно   увлекался   он   Сципионом  Африканским  и,
      разумеется, сам себя воображал героем.
           Воображения  -  той силы, которая неотразимо влечет человека на поприще
      писателя,  художника,  артиста,-  было  очень  много  уделено  Карамзину  от
      природы.  Усиленное,  хотя  и  беспорядочное чтение, разумеется, должно было
      развивать  ту же способность. Карамзин читал запоем, затаив дыхание, забывая
      решительно  обо  всем.  Забравшись куда-нибудь в глушь сада, на берег Волги,
      он  просиживал за книгами целыми днями, забывая о завтраке и обеде, и только
      сильный  дождь  или  гроза  заставляли  его  опомниться  и  прийти в себя. В
      романах  ему открылся новый свет. "Я,- говорит он,- увидел, как в магическом
      фонаре,  множество  разнообразных людей на сцене, множество чудных действий,
      приключений  -  игру  судьбы,  дотоле мне совсем неизвестную... (но какое-то
      предчувствие  говорило  мне:  ах!  и  ты  некогда  будешь ее жертвою! и тебя
      охватит,  унесет  сей  вихорь...  куда?  куда?..)  Сие  чтение  не только не
      повредило  моей  юной  душе,  но  было  еще  весьма  полезно для образования
      внутреннего  чувства.  В "Даире", "Мирамонде", в "Селиме и Дамассине" (знает
      ли  их  читатель?),  одним  словом,  во  всех  романах...  герои  и героини,
      несмотря  на  многочисленные  искушения  рока, остаются добродетельными, все
      злодеи  описываются  самыми  черными  красками,  первые наконец торжествуют,
      последние,  как  прах,  исчезают. В нежной моей душе неприметным образом, но
      буквами   неизгладимыми,   начерталось   следствие:   итак,   любезность   и
      добродетель  одно!  итак,  зло  безобразно  и  гнусно!  итак, добродетельный
      всегда  побеждает, а злодей гибнет!" Порою, оставляя книгу, Карамзин смотрел
      на  "синее пространство Волги", на "белые паруса судов и лодок", на "станицы
      рыболовов,  которые  из-под  облаков дерзко опускаются в пену волн и в то же
      мгновение  снова парят в воздухе". Он полюбил природу, как книги, за то, что
      ее  виды и картины уносили его в царство грез; грезы же постепенно сделались
      все  более  и  более  необходимым  элементом  его  бытия. На десятом году от
      рождения  он  мог  уже  "часа  по два играть воображением и строить замки на
      воздухе".  Опасности  и  героическая  дружба  были  любимою мечтою мальчика,
      причем,  разумеется,  он  всегда  воображал  себя  избавителем  какой-нибудь
      фантастической   Дульцинеи.   Он  "мысленно  летел  во  мрак  ночи  на  крик
      путешественника,   умерщвленного  разбойниками,  или  брал  штурмом  высокую
      башню,  где  страдал  в  цепях друг его..." Сверх того он любил грустить, не
      зная  о  чем.  "Голубые  глаза  его  сияли сквозь какой-то флер,- прозрачную
      завесу  чувствительности.  Печальное  сиротство  еще  усилило  это природное
      расположение  в  грусть".  "Ах!  -  восклицает  Карамзин, заканчивая картину
      своего  детства - самый лучший родитель не может заменить матери, добрейшего
      существа  в  мире!  Одна  женская  любовь,  всегда  внимательная и ласковая,
      удовлетворяет сердцу во всех отношениях!.."
           Между   прочим,  однажды  во  время  чтения  в  лесу  с  ним  случилось
      характерное  приключение,  которое  он сам описал, изобразив себя под именем
      Леона:  "Гроза усиливалась: мальчик любовался блеском молнии и шел тихо, без
      всякого  страха.  Вдруг  из густого леса выбежал медведь и прямо бросился на
      Леона.  Дядька  не  мог  даже  и закричать от ужаса. Двадцать шагов отделяют
      нашего  маленького  друга  от  неизбежной  смерти;  он  задумался и не видит
      опасности:  еще  секунда,  две - и несчастный будет жертвою яростного зверя.
      Грянул  страшный гром... какого Леон никогда не слыхивал; казалось, что небо
      над  ним  обрушилось  и  что  молния  обвилась  вокруг головы его. Он закрыл
      глаза,  упал  на  колени  и  только  мог сказать: "Господи!" Через полминуты
      взглянул  -  и  видит  пред  собою убитого громом медведя. Дядька насилу мог
      образумиться и сказать ему, каким чудесным образом Бог спас его".
           "Этот  удар  грома,- добавляет Карамзин,- был основанием моей религии".
      Но,  разумеется, кроме книг и "синего пространства Волги", на ребенка влияла
      и  домашняя  его  обстановка.  К  его  отцу,  хлебосольному,  гостеприимному
      помещику,  то  и  дело  наезжали  гости,  соседи.  Маленький  Карамзин любил
      встречать   их   и,  завидев  у  крыльца  повозки  или  брички,  "с  великим
      удовольствием"  бежал  в  кабинет  к  отцу,  крича по дороге: "Батюшка, едут
      гости!"  -  на  что отец неизменно отвечал: "Добро пожаловать!" "Провинциалы
      наши,-  вспоминает Карамзин,- не могли наговориться друг с другом; не знали,
      что  за  зверь  политика  и  литература,  а  рассуждали,  спорили  и шумели.
      Деревенское  хозяйство, известные тяжбы в губернии, анекдоты старины служили
      богатым  материалом  для  рассказов  и  примечаний".  "Как теперь, смотрю на
      тебя,-  читаем  мы  дальше,-  заслуженный  майор  Фадей  Громилов,  в черном
      большом  парике,  зимою и летом в малиновом бархатном камзоле, с кортиком на
      бедре  и  в  желтых  татарских  сапогах;  слышу, слышу, как ты, не привыкнув
      ходить  на  цыпках  в  комнатах  знатных  господ,  стучишь ногами еще за две
      горницы  и  подаешь  о  себе  весть  издали  громким своим голосом, которому
      некогда  рота  ландмилиции  повиновалась  и  который  в  ярких  звуках своих
      нередко  ужасал  дурных  воевод  провинции! Вижу и тебя, седовласый ротмистр
      Бурилов,  простреленный  насквозь  башкирскою  стрелою  в  степях  уфимских;
      слабый  ногами,  но  твердый  душою;  ходивший на клюках, но сильно махавший
      ими,  когда  надлежало  тебе представить живо или удар твоего эскадрона, или
      омерзение  свое  к  бесчестному  делу  какого-нибудь  недостойного дворянина
      нашего  уезда.  Гляжу  и  на  важную  осанку твою, бывший воеводский товарищ
      Прямодушин,  и  на орлиный нос твой, за который не мог водить тебя секретарь
      провинции,  ибо  совесть  умнее  крючкотворства; вижу, как ты, рассказывая о
      Бироне  и  тайной  Канцелярии,  опираешься  на  длинную  трость с серебряным
      набалдашником, которую подарил тебе фельдмаршал Миних".
           Препровождение  времени,  как  видно,  было  незатейливое. К разговорам
      надо  прибавить  обед  и  закуски,  тянувшиеся  часами, обильное возлияние и
      некоторое  фрондирование,  не  заходившее, впрочем, за пределы губернии и не
      обращавшееся  ни на кого выше исправника или, в крайнем случае, губернатора.
      В  воспоминании об этом фрондировании мелкопоместных дворян у нас сохранился
      интересный   документ,   скрепленный   подписью   всех   друзей-провинциалов
      Карамзина-старшего,  Громилова,  Бурилова,  Прямодушина  и  проч.  Документ,
      названный  договором  братского  общества,  гласит:  "Мы, нижеподписавшиеся,
      клянемся  честию  благородных  людей жить и умереть братьями, стоять друг за
      друга  горою  во  всяком  случае,  не  жалеть  ни трудов, ни денег для услуг
      взаимных,  поступать  всегда  единодушно, наблюдать общую пользу дворянства,
      вступаться  за  притесненных и помнить русскую пословицу: "тот дворянин, кто
      за  многих  один";  не  бояться  ни  знатных,  ни  сильных,  а только Бога и
      государя;  смело говорить правду губернаторам и воеводам, никогда не быть их
      прихлебателями  и  не  такать  [не  идти]  против  совести.  А кто из нас не
      сдержит  своей  клятвы,  тому  будет  стыдно  и  того выключить из братского
      общества".
           Когда  в доме бывали гости, Карамзин постоянно вертелся между ними. Его
      любили  и  ласкали.  По  его  собственным  словам,  "он вкрадывался в любовь
      каким-то  приветливым  видом,  какими-то  умильными взорами, каким-то мягким
      звуком   голоса,   который   приятно  отзывался  в  сердце..."  Приветливый,
      несколько  грустный  мальчик  любил  карабкаться на колена отставных воинов,
      слушать  их  громкие речи, набивать им трубки, подавать угольки или трут. Но
      особенно  ему  нравились  бесчисленные и бесчисленно много раз повторявшиеся
      рассказы  о  победах Миниха, о подвигах русского войска и другие им подобные
      воспоминания ветеранов.
           До  мирного  кружка,  собиравшегося  в  барском  доме  глухого поместья
      Оренбургской  губернии,  редко  долетали  слухи  о петербургских событиях, а
      если  и  долетали, то не возбуждали особенного интереса. Вся их политическая
      гордость  сосредоточилась на том, чтобы смело говорить правду губернаторам и
      воеводам  и  наблюдать общую пользу дворянскую. О большем они не мечтали, да
      и  трудно  было  мечтать  им,  хорошо  еще  помнившим все ужасы бироновского
      владычества  и  "пременность"  судьбы, посылавшей в вечную ссылку то Миниха,
      то  Бирона.  Впрочем,  кое-что  доносилось  из  столицы  и  к  ним,  в глушь
      оренбургских   степей.   С   удовольствием  приняли  они  указ  о  вольности
      дворянской   и   порадовались   за   детей   своих,  которые  таким  образом
      освободились  уже  от  обязательной государственной службы, подчас тяжкой, а
      для  бедного  барина всегда неприятной. Они струхнули, когда распространился
      слух  о  том,  что  за вольностью дворянской последует крестьянская; но слух
      оказался  ложным,  и  они  вздохнули  с облегчением. Указ императрицы против
      взяточничества  произвел  на них впечатление тем более, что у каждого из них
      имелись  тяжбы с родственниками или соседями, и приказные козявки высасывали
      из  них  последние  соки.  С  недоумением  присутствовали  они  на выборах в
      комиссии   уложения,  но  потом,  сообразив,  в  чем  дело,  строго-настрого
      заказали   своему   депутату  блюсти  интересы  дворянские.  За  заседаниями
      комиссии  они не следили, уповая на "благорасположение Матушки государыни" к
      дворянскому  сословию.  От  вечных  воспоминаний  серьезно  отвлекли их лишь
      пушечные  залпы  в Крыму, громкие победы Румянцева приводили их в восторг, и
      с гордостью рассуждали они о непобедимости российского воинства...
           Вот  что  видел  и  слышал  вокруг  себя  в детстве маленький Карамзин,
      воскликнувший  впоследствии  со своим обычным риторическим пафосом: "Родина,
      Апрель  жизни, первые цветки весны любезной! Как вы милы всякому, кто рожден
      с любезной склонностью к меланхолии!"
           
           
           
     
    * * *

           
           В  детстве  Карамзин  часто  бывал  в  Симбирске  и  даже  учился там в
      пансионе  немца  Фавеля,  но  чему  и  как  - неизвестно. Здесь же произошел
      первый  его  роман  с  помещицей  Пушкиной,  кончившийся впрочем не особенно
      трагически:  влюбленному  12-летнему  мальчику возлюбленная помещица надрала
      уши.
           13-ти  и  14-ти  лет  Карамзин  отправился  в  Москву, где и поступил в
      университетский  пансион Шадена. Личность этого педагога заслуживает полного
      нашего  внимания.  По  свидетельству Фонвизина, "сей ученый муж, т.е. Шаден,
      имеет  отменное  дарование  преподавать  лекции  и изъяснять так внятно, что
      успехи  наши  уже  были  очевидны".  Шаден  был  немец,  родом из Пресбурга.
      Прослушав  курс  философии  в  Тюбингене, он был вызван в Москву и получил в
      недавно  основанном  тогда  университете  сразу четыре кафедры: нравоучения,
      права  естественного  и народного и политики. Приехав в Россию и заняв место
      директора  университетской гимназии, Шаден сообразил, что университет сам по
      себе  может  принести  очень  мало  пользы.  Необходимо было, по его мнению,
      учредить   средние   и   низшие   школы   и  частные  пансионы.  Поэтому  на
      торжественном  акте  1751  года,  в  присутствии  двора,  он произнес речь о
      заведении  гимназий  в России, а вскоре сам, примера ради, открыл пансион по
      образцу германских.
           В  пансионе  было  обращено  особенное  внимание  на изучение языков, и
      Карамзин,  прилежно  занявшись  ими,  вскоре сделал значительные успехи, чем
      обратил  на  себя  особенное  внимание Шадена. Тот стал водить его с собою к
      знакомым  иностранцам,  чтобы  доставить своему любимцу случай поупражняться
      по-французски  или  по-немецки,  давал  ему читать хорошие книги и, кажется,
      предвидел  уже  в  нем  будущего  литератора.  Вскоре Карамзин стал посещать
      университетские  классы,  где,  по  его  собственному признанию, все учились
      если не наукам, то русской грамоте.
           Так  прошло  четыре  года.  По понятиям того времени продолжать занятия
      науками  далее  17-18  лет было так же зазорно для юноши, как для девушки не
      выйти  замуж  к  этому  сроку.  Надо  было  думать  о  карьере,  и Карамзин,
      пользуясь   протекцией   отца,  записался  подпрапорщиком  в  Преображенский
      гвардейский   полк.  Служба  требовала  его  присутствия  в  Петербурге;  он
      отправился  туда  и  первым  делом  познакомился  со  своим родственником по
      матери  и  будущим  известным  писателем  Дмитриевым.  Вот  что рассказывает
      последний о встрече с Карамзиным.
           "Однажды  я,  будучи еще и сам сержантом, возвращаюсь с прогулки; слуга
      мой,  встретя  меня  на  крыльце,  сказывает  мне,  что  кто-то  ждет  меня,
      приехавший  из Симбирска. Вхожу в горницу, вижу миловидного, румяного юношу,
      который с приятною улыбкою вручает мне письмо от моего родителя".
           "Стоило  только услышать имя Карамзина, как мы уже были в объятиях друг
      друга. Стоило нам сойтись три раза, как мы уже стали короткими знакомцами".
           Еще  более  Карамзин  сблизился  и  подружился  в Петербурге со старшим
      братом  Ивана  Ивановича,  Александром  Ивановичем,  о  котором  сохранилось
      несколько  воспоминаний  в  "Письмах  русского  путешественника"  и в статье
      "Цветок на гроб моего Агатона".
           "Едва   ли   не  с  год  мы  были  неразлучны,-  продолжает  Дмитриев,-
      склонность  наша  к словесности, может быть, что-то сходное и в нравственных
      качествах,  укрепляли  нашу  связь  день  ото  дня более: мы давали взаимный
      отчет  в нашем чтении. Между тем я показывал ему иногда мелкие мои переводы,
      которые  были  печатаны  особо и в тогдашних журналах; следуя моему примеру,
      он  принялся  и  сам за переводы. Первым опытом его был разговор австрийской
      Марии-Терезии   с   нашей   императрицей   Елисаветою  в  Елисейских  полях,
      переведенный им с немецкого языка".
           "Я  советовал ему показать его книгопродавцу Миллеру, который покупал и
      печатал   переводы,   платя  за  них,  по  произвольной  оценке  и  согласию
      переводчика,  книгами  из своей книжной лавки. Не могу без улыбки вспомнить,
      с  каким  торжественным  видом  добрый и милый юноша Карамзин вбежал ко мне,
      держа  в  обеих  руках  по  два  томика  Фильдингова  "Томаса  Джонса" ("Tom
      Jones"),  в  маленьком  формате  с  картинками, перевода Харламова. Это было
      первым его возмездием за словесные труды".
           "Словесные  труды"  прельстили Карамзина. В том же 1783 году он перевел
      идиллию  Геснера  "Деревянная  нога",  в  которой  каждая  фраза удивительно
      хорошо  восстанавливает  перед  нами язык слащавой и добродетельной немецкой
      поэзии  прошлого  века - до Гете и Шиллера. В идиллии речь идет, разумеется,
      о  молодом  пастухе,  пасущем  коз  на  берегу  источника,  о  приятном шуме
      свирели,  о  добродетельном  старце,  поучающем  юношество,  и многих других
      одинаковых вещах.
           Но  как  ни  приятны  были  словесные  труды,  юноша рвался к геройским
      подвигам  и хотел "разить весь свет", чтобы "прельстить женщин". Разить весь
      свет  значило  в  то  время  воевать  с турками, и Карамзин стал проситься в
      действующую  армию.  Но  назначение  зависело  преимущественно  от полкового
      секретаря,  который,  как  все секретари, брал взятки, и так как у Карамзина
      денег  было  мало,  то  от  желания  разить  свет  ему,  к счастью, пришлось
      отказаться.  Он,  разочарованный, вышел в отставку и уехал в Симбирск, где в
      это время умер его отец, оставив после себя небольшое наследство.
           В  Симбирске  его  видел  Дмитриев  и  нашел  его  "уже  играющим  роль
      надежного  на  себя  светского  человека:  решительным  за  вистовым столом,
      любезным  и занимательным в дамском кругу и политиком перед отцами семейств,
      которые  хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали. Такая жизнь не
      охладила,  однако  ж,  в  нем  прежней охоты к словесности; при первом нашем
      свидании,  с  глазу  на  глазу, он спрашивает меня, занимаюсь ли по-прежнему
      переводами, и сказал, что сам занимается ими..."
           
           
           
     
    2. Знакомство с Новиковым. Дружба с Петровым. "Детское чтение"

           
           Рассеянная  светская  жизнь  Карамзина  продолжалась  недолго.  Его  же
      земляк,  Иван  Петрович  Тургенев,  уговорил  его  ехать  в  Москву,  что  и
      случилось  в  конце  1784  года.  В  Москве тот же Тургенев ввел Карамзина в
      лучший   и,   пожалуй,  единственный  интеллигентный  кружок  того  времени,
      собравшийся   возле  знаменитого  книгоиздателя  Новикова,  где,  по  словам
      Дмитриева,  он  имел  случай  вращаться в среде людей степенных, соединенных
      дружбою и просвещением.
           Подробности  о  жизни  и личности Новикова читатель может почерпнуть из
      его  биографии,  мне же придется ограничиться лишь немногими словами об этом
      замечательном   человеке.  Множество  разнообразных  талантов  прежде  всего
      бросается  в  нем  в  глаза.  Его  чуткость к потребностям времени говорит о
      недюжинности  его  натуры.  Его  способности  организации и влияния на людей
      поразительны.  Его  честность  и сила воли несомненны. В общем, это в высшей
      степени  редкий  тип  русского  человека, обладающий громадной инициативой и
      способностью  идти  собственной  дорогой,  не  обращая  внимания  на желание
      сильных и на косность массы.
           Утверждают,  что  в  русском человеке вообще преобладают два свойства -
      табунное  начало  и  смирение  духа.  Он  теряется  и  недоумевает, когда не
      чувствует  за  собой толпы, массы или не действует по чьему-либо приказанию.
      В  нем  слабо  чувство  личности, еще слабее стремление к риску или упрямому
      долгому  труду.  Он готов браться за все, но охладевает так же быстро, как и
      возгорается.  В  первый день у него восторги и увлечения, на второй - уныние
      и  сознание  ненужности  всего  -  начатого  дела,  самого себя, мироздания.
      Правильно  замечено, что русский человек делает все так, как будто сроку его
      жизни  -  один  день,  а  немец  - так, как будто сроку его жизни - лет сто,
      пожалуй,  и  больше.  Убеждаясь  постепенно в бесплодности своей инициативы,
      русский  в  конце  концов  смиряется перед силой, которая берется руководить
      им.
           Если  эта  характеристика  справедлива,  то  в  лице  Новикова мы имеем
      блестящее  исключение. Обладая сравнительно небольшими средствами, он всегда
      брался  за  великие  дела  и, что всего важнее, никогда не останавливался на
      полпути.  Начавши  по  обычаю свою карьеру офицером, он скоро оставил торную
      дорогу  и  принялся за издание сатирических журналов, из которых "Живописец"
      был  лучшим  не  только  в свое время, но и вообще вплоть до нашего времени.
      Переехав  в  Москву,  Новиков  немедленно  же основал "Дружеское общество" и
      наводнил  своими  прекрасными  изданиями читающую по складам Россию. Влияние
      его   энергичной  нравственной  личности  на  людей  было  велико,  он  умел
      возбуждать   преданность   к   себе,   умел  сплачивать  вокруг  себя  самые
      разнообразные  элементы,  умел для каждого найти подходящее дело и привязать
      человека  к  этому делу на всю жизнь. Разумеется, он оказался опасным и, как
      таковой,  был  приговорен  даже  к смерти, но милостивая резолюция заключила
      его в крепость без срока.
           На  Карамзина,  однако, Новиков особенного влияния не оказал, в чем, по
      моему  мнению,  виновата  поверхностная,  хотя  несомненно  даровитая натура
      нашего историографа. Сам Карамзин о Новикове отзывался так:
           "Новиков   в  самых  молодых  летах  сделался  известен  публике  своим
      отличным  авторским дарованием: без воспитания, без учения, писал остроумно,
      приятно  и  с  целью нравственною; издал многие полезные творения, например:
      "Древнюю  Российскую  Вивлиофику",  "Детское  Чтение",  разные экономические
      учебные  книги.  Императрица  Екатерина  II  одобряла  труды  Новикова,  и в
      журнале  его  ("Живописец")  напечатаны  некоторые произведения собственного
      пера  ее.  Около  1785  года  он  вошел  в  связь по масонству с берлинскими
      теософами  и  сделался  в  Москве  начальником  так  называемых мартинистов,
      которые  были  (или  суть)  не что иное, как христианские мистики: толковали
      природу  и  человека,  искали  таинственного смысла в ветхом и новом завете,
      хвалились  древними  преданиями,  унижали  школьную  мудрость  и  проч.;  но
      требовали   истинных   христианских   добродетелей  от  учеников  своих,  не
      вмешивались  в  политику и ставили в закон верность к государю. Их общество,
      под  именем  масонства,  распространилось  не только в двух столицах, но и в
      губерниях;   открывались   ложи;   выходили  книги  масонские,  мистические,
      наполненные  загадками. В то же время Новиков и друзья его на свое иждивение
      воспитывали  бедных  молодых  людей,  учили  их  в  школах, в университетах;
      вообще употребляли немалые суммы на благотворения".
           Из  этих  слов  видно,  как  неглубоко  понял  Карамзин  Новикова и его
      масонство,  иначе  бы  он  не  говорил об унижении школьной мудрости, как об
      одном  из  пунктов  программы  своего  учителя.  Не  школьная  мудрость была
      ненавистна  Новикову,  а  формализм  образования,  все  равно  как  в  самом
      масонстве  он  всегда  недолюбливал  те  внешние  знаки  и  обряды, которыми
      держались  и  разъединялись  ложи каменщиков. Как масон Новиков мечтал о той
      утопии,  которая  тревожит  людей  и  в  наше время,- о чистом христианстве,
      таком  то  есть,  каким  оно  завещано  Христом и под чьим знаменем могли бы
      объединиться  люди  без  различия  национальностей и церквей. Наперекор духу
      своего  времени  Новиков  был  человеком  в высокой степени религиозным; его
      поражала  и  мучила ненависть католика к протестанту и ненависть протестанта
      к  православному. Создать единое христианское стадо было его конечной целью,
      оттого-то  обряд формы так тяготил его. Но чтобы люди составили единое стадо
      -  их  надо просвещать, и Новиков потратил на это просвещение все свои силы,
      средства  и  жизнь.  Карамзин (ему, заметим, было в 1785 году только 18 лет)
      не  понял  Новикова,  а  Новиков понял его и сразу нашел для него подходящее
      дело.  Он предложил ему переводы разных иностранных сочинений по педагогике.
      Карамзин  согласился,  находя, что такое занятие для него очень полезно, так
      как выработает из него хорошего переводчика.
           В результате появилось "Детское чтение".
           "Детским  чтением"  Карамзин заведовал не один, а вместе с другом своим
      Петровым,  личность которого нам неизвестна. Дмитриев говорит о нем довольно
      общо,  подчеркивая  преимущественно  его  "просвещенность"  и  "благородство
      сердца",  но  как  жил, чувствовал этот просвещенный и благородный человек -
      мы  не  знаем.  "Петров,-  читаем  мы  у Дмитриева,- знаком был с древними и
      новыми   языками;  при  глубоком  знании  отечественного  слова  одарен  был
      необыкновенным  умом  и  способностью  к  здравой  критике; но, к сожалению,
      ничего  не  писал  для  публики  и  упражнялся  только в переводах. Карамзин
      полюбил  Петрова,  хотя  они были не во всем сходны между собою: один пылок,
      откровенен  и  без  малейшей  доли желчи, другой же угрюм, молчалив и подчас
      насмешлив;  но  оба  питали  равную  страсть  к познаниям, к изящному, и это
      заставило  их  прожить  долгое  время  в тесном согласии под одною кровлею у
      Меншиковой башни, в старинном каменном доме".
           Во   взаимных   отношениях   друзей  Петров,  по-видимому,  играл  роль
      руководителя.  Карамзин  в  патетической статье своей, озаглавленной "Цветок
      на гроб моего Агатона", т.е. Петрова, говорит между прочим:
           "Я  нашел  в  нем  то,  что с самого ребячества было приятнейшею мечтою
      моего  воображения,-  человека,  которому  мог  я  открывать  все милые свои
      надежды,  все тайные сомнения; который мог рассуждать и чувствовать со мною,
      показывать  мне  мои  заблуждения  и  научать  меня не повелительным голосом
      учителя,  но  с  любезною  кротостью снисходительного друга; одним словом, я
      нашел  в  нем  сокровище, особливый дар неба, который не всякому смертному в
      удел  достается,  и  время  нашего знакомства, нашего дружества будет всегда
      важнейшим периодом жизни моей".
           В  своих  письмах  Петров  дает  Карамзину почти отеческие наставления,
      советует   лечиться   от  скуки  работой,  не  жаловаться  на  судьбу  и  не
      представлять   свое   положение   чересчур  мрачным.  Иногда  он  добродушно
      подшучивал  над  своим  другом,  например:  "Будучи великий жени (гений), ты
      столько  превознесся  над  мелочами,  что  в трех строках сделал пять ошибок
      против  немецкого  языка. Пожалуй, употреби в пользу сие дружеское замечание
      и  лучше  пиши  все  сочинение  на русско-славянском языке, долго - сложно -
      протяжно  парящими  словами".  О  себе  Петров одинаково отзывается всегда с
      добродушным  юмором,  уверяя,  что  он  лично  никуда не годится, даже мышей
      ловить.
           В   письмах   и  переводах  Петрова  бросается  прежде  всего  в  глаза
      прекрасный,  чистый  и  удивительно  простой  язык,  на котором положительно
      отдыхаешь,  утомленный  риторикой  и цветами стиля того времени. Посмотрите,
      например,  как  пишет Карамзин о своих отношениях к другу: "Часто дух наш на
      крыльях  воображения  облетал  небесные  пространства,  где Орион и Сириус в
      златых  венцах  сияют;  там  искали  мы нежных друзей своему сердцу, и часто
      заря  утренняя  красила  восточное  небо,  когда  я расставался с Агатоном и
      возвращался домой с покойною душою с новыми знаниями или с новыми идеями".
           Невольно  воскликнешь:  "Боже!  да  чего  тут  только  нет!  И Орион, и
      Сириус, и крылья воображения, и златые венцы!" Или из того же Карамзина:
           "Верный  вкус  друга  моего  был  для  меня  светильником в искусстве и
      поэзии.  Восхищенный  красотой цветов, растущих на сем поле, дерзал я иногда
      младенческими  руками  образовать  нечто подобное оным и незрелые свои мысли
      изливать на бумагу".
           Сравните  с  этими  деланными  фразами  простые, сильные фразы Петрова,
      который,  если  не считать Кантемира, первый стал писать разговорным языком,
      и  вы не затруднитесь, чему отдать предпочтение. "Что касается до меня, то я
      по  отпуске сего письма жив и здоров,- пишет, например, Петров,- но знаю это
      потому  только, что ем, пью и сплю попеременно, иных же знаков жизни никаких
      не  предвидится..." Или: "простота чувствования - превыше всякого умничанья:
      грешно  сравнивать  натуру  (природу) с педантскими подражаниями, натянутыми
      подделками низших умов".
           Несомненно,  что  Петров  первый  заинтересовал  Карамзина  Шекспиром и
      советовал  ему  переводить его драмы на русский язык; то же, вероятно, можно
      сказать  и  относительно  Лессинга.  Петров  был тем, что в наши дни принято
      называть  трезвым  умом.  Он  стремился  к  полезному, не терпел ни фраз, ни
      излишней  чувствительности,  в  самых  увлечениях  своих он не расставался с
      добродушной  иронией. Его влияние на Карамзина, особенно на слог последнего,
      несомненно.  К  сожалению,  это все, что мы можем сказать о нем. Петров рано
      умер,  риторика  Карамзина  никаких  основательных  сведений  нам  о  нем не
      сохранила.
           Четыре   года  пробыл  Карамзин  среди  членов  "Дружеского  общества",
      постоянно  занимаясь  литературой.  Кроме  статей  для  "Детского чтения" он
      переводил   философские   и  мистические  трактаты,  например  "Размышления"
      Штурма,  сочинения  Галлера  "О происхождении зла" и многое другое. Впрочем,
      как  уже  было  замечено  выше,  влияние  масонов  "Дружеского  общества" на
      Карамзина  было  слабо  и  поверхностно.  Что  делал  он в "Детском чтении"?
      Главным  образом переводил, но однажды рискнул создать нечто оригинальное, в
      результате  чего  и  появилась  "Русская старинная повесть: Евгений и Юлия".
      Это   была   первая  "чувствительная  повесть"  на  нашем  языке,  почему  и
      ознакомимся с ее содержанием:
           "Г-жа  Л.  удалилась из Москвы в деревню, где жила в полном уединении с
      Юлией,  дочерью  умершей  своей  приятельницы.  Весну и лето проводили они в
      наслаждениях  "приятностями  природы".  Когда же наступала пасмурная осень и
      черным   мраком  все  творение  покрывала,  или  свирепая  зима,  от  севера
      несущаяся,  потрясала  мир  бурями  своими,  когда  в  нежное  Юлино  сердце
      вкрадывалась  томная  меланхолия  и тихими вздохами колебала ее грудь, тогда
      брались  за  книги,  бессмертные творения истинных философов для пользы рода
      человеческого,   тогда  читали  и  перечитывали  письма  любезного  Евгения,
      учившегося   в  чужих  краях.  Иногда  при  чтении  сих  писем  глаза  Юлины
      наполнялись   слезами   приятными   любви  и  почтения  к  благоразумному  и
      добросердечному  юноше. "Ах, когда он к нам приедет? - часто говаривала г-жа
      Л.,-  как счастлива буду я, когда его увижу, прижму к своему сердцу и тебя с
      ним вместе, Юлия".
           "Наконец  он  приехал. Дружба его к Юлии обратилась в пламенную любовь.
      Он  подарил  ей  множество  книг  французских,  итальянских и немецких. Юлия
      прекрасно   играла   на  клавесине  и  пела.  Особенно  нравилась  ей  песнь
      Клопштока,  к  которой  музыку сочинил Глюк. Евгений и Юлия часто гуляли при
      свете  луны, рассматривали звездное небо и дивились величеству Божию; внимая
      шуму  водопада,  рассуждали  о  бессмертии.  Сколько  высоких, нежных мыслей
      сообщали они друг другу, быв оживлены духом натуры".
           "Когда  Евгению  минуло  двадцать два года, а Юлии - двадцать один, они
      открылись друг другу во взаимной любви, г-жа Л. была в восторге. Но -
           увы!  -  прочное  счастие  редко  существует  в  свете. Евгений заболел
      горячкою и в девятый день умер".
           "Один  молодой,  чувствительный  человек, проезжавший чрез деревню г-жи
      Л.  и  слышавший  сию  печальную  повесть, посетил гроб Евгениев, и на белом
      камне,  лежавшем  между  цветов  на  могиле,  написал  карандашом  следующую
      эпитафию, которая после была вырезана на особливом мраморном камне:
           Сей райский цвет не мог в сем мире распуститься -
           Увял, изсох, опал - и в рай был пренесен".
           В  1787 году Карамзин перевел трагедию Шекспира "Юлий Цезарь", издал ее
      и  предпослал  переводу  очень  характерное  примечание.  Здесь  он называет
      Шекспира  "одним  из  тех  великих  духов,  коими славятся веки". Он говорит
      далее,  что  "время,  сей  могущественный  истребитель  всего  того, что под
      солнцем   находится,  не  могло  еще  доселе  затмить  изящность  и  величие
      шекспировских   творений.  Каждая  степень  людей,  каждый  возраст,  каждая
      страсть,  каждый  характер  говорит  у  него  собственным  своим языком. Что
      Шекспир  не  держался  правил  театральных - правда. Истинною причиною сему,
      думаю,   было   пылкое   его   воображение,  не  могшее  покориться  никаким
      предписаниям;  дух  его  парил яко орел и не мог парения своего измерить тою
      мерою, которую измеряют полет свой воробьи"...
           Надо  согласиться, что было смелым и прекрасным делом высказывать такие
      мысли  русскому  обществу,  выросшему  на  трагедиях Сумарокова, почитавшего
      себя  превыше  господина  Вольтера  и  соблюдавшего  все  три  "единства"  -
      времени,  места  и  действия.  Свой  восторг  перед Шекспиром Карамзин излил
      также в следующем положительно недурном стихотворении:
           
           Шекспир, натуры друг! кто лучше твоего
           Познал сердца людей? Чья кисть с таким искусством
           Живописала их? Во глубине души
           Нашел ты ключ к великим тайнам рока
           И светом своего бессмертного ума,
           Как солнцем, озарил пути ночные жизни:
           Все башни, коих верх скрывается от глаз,
           В тумане облаков огромные чертоги,
           И всякий гордый храм исчезнут как мечта -
           В течение веков и места их не сыщем -
           Но ты, великий муж, пребудешь незабвен.
           
           Вскоре  после  "Юлия  Цезаря"  Карамзин  перевел  и знаменитую трагедию
      Лессинга "Эмилия Галотти".
           Из  всего  этого видно, что его занятия, интересы, даже знакомства были
      чисто   литературными.   Политикой   он   совершенно   не  интересовался,  и
      великолепные  утопии  царствования  Екатерины  даже  не  тронули  его. Он не
      мечтал  вместе с Бецким о создании новой породы людей, не стремился вместе с
      Суворовым   и  Потемкиным  под  стены  Константинополя,  чтобы  восстановить
      великую  Византийскую  империю  и водрузить крест вместо полумесяца на купол
      Софийского   собора.  Перед  нами  скромный  труженик,  всегда  приветливый,
      добрый,  с  любезною  склонностью  к  меланхолии. Он мечтал лишь о том, чему
      суждено было скоро осуществиться - о заграничном путешествии.
           Перед  отъездом  в  чужие земли Карамзин порвал всякие связи с масонами
      "Дружеского общества".
           "Я,-  рассказывал он впоследствии Гречу,- был обстоятельствами вовлечен
      в  это общество в молодости моей и не мог не уважать в нем людей, искренно и
      бескорыстно  искавших  истины и преданных общеполезному труду. Но я никак не
      мог   разделить   с   ними  убеждения,  будто  для  этого  нужна  какая-либо
      таинственность,-  и  не  могли  мне  нравиться  их  обряды,  которые  всегда
      казались  мне нелепыми. Перед моею поездкою за границу я откровенно заявил в
      этом  обществе,  что, не переставая питать уважение к почтенным членам его и
      признательность  за  их  постоянное доброе ко мне расположение, я, однако ж,
      по  собственному  убеждению принимать далее участие в их собраниях не буду и
      должен  проститься.  Ответ их был благосклонный; сожалели, но не удерживали,
      и на прощанье дали мне обед. Мы расстались дружелюбно".

Соловьев-Андреевич Е.А. Карамзин. Его жизнь и литературная деятельность (продолжение)

5. Издание сборников.- "Вестник Европы"

           
           Прощаясь  с  публикой  в последней книге своего журнала, Карамзин писал
      между прочим:
           "Между  тем у меня будут свободные часы, часы отдохновения; может быть,
      вздумается  мне  написать  какую-нибудь  безделку;  может быть, приятели мои
      также  что-нибудь  напишут: - сии отрывки или целые пьесы намерен я издавать
      в  маленьких  тетрадках,  под  именем... например "Аглаи", одной из любезных
      граций.  Ни времени, ни числа листов не назначаю; не вхожу в обязательство и
      не  хочу подписки; выйдет книжка, публикуется в газетах - и кому угодно, тот
      купит ее".
           "Таким  образом  "Аглая" заступит место "Московского журнала". Впрочем,
      она   должна   отличаться   от   сего   последнего  строжайшим,  т.е.  более
      выработанным  слогом;  ибо  я  не  принужден  буду издавать ее в срок. Может
      быть,  с  букетом  первых  весенних цветов положу я первую книжку "Аглаи" на
      алтарь  граций;  но  примут ли сии прекрасные богини жертву мою или нет - не
      знаю.  "Письма  Русского  Путешественника", исправленные в слоге, могут быть
      напечатаны  особливо,  в двух частях: первая заключается отъездом из Женевы,
      а вторая - возвращением в Россию. Драма кончилась и занавес опускается".
           Начавшийся  1793  год  был  тяжел  для  Карамзина. В марте умер Петров,
      составление   сборника   затягивалось,   полиция   продолжала  подозрительно
      смотреть  на  русского  путешественника.  Карамзин  уехал в деревню и, точно
      влюбленный,  отдался  своей  "Аглае",  первая  книга  которой появилась лишь
      зимой.  Сборник  -  прототип  всех  наших будущих альманахов - был составлен
      умелой  рукой  человека,  знавшего,  что  не  надо слишком далеко уходить от
      понимания   публики,   чтобы   нравиться  ей.  Здесь  мы  находим  несколько
      восторженных  фраз  о пользе просвещения, много стихов, несколько рассказов.
      Кроме   хорошего   языка,   "Аглая"   ничем   не  отличается  от  "Невинного
      развлечения" и ему подобных журналов.
           Любопытно,   между   прочим,   стихотворение  Карамзина,  озаглавленное
      "Послание  к  Дмитриеву".  Здесь  мы  находим полное изложение его житейской
      философии.  Он  согласен  с  тем,  что  жизнь  совсем не так хороша, как она
      представляется  в  юности. Приходится мириться с ее несовершенствами, потому
      что:
           - с Платоном
           Республики нам не учредить,
           С Питтаком, Фалесом, Зеноном
           Сердец жестоких не смягчить.
           И как может быть иначе, когда
           Гордец не любит наставления
           Глупец не терпит просвещения -
           а гордецы и глупцы - сила жизни. Что же делать? Остается одно:
           Плакать бедных смертных долю
           И смертный свет предать на волю
           Судьбе и рока...
           Утешение все же можно найти, но вот какое:
           А мы, любя дышать свободно,
           Себе построим тихий кров
           За мрачной тению лесов,
           Куда бы злые и невежды
           Вовек дороги не нашли
           И где б без страха и надежды
           Мы в мире жить с собой могли,
           Гнушаясь издали пороком...
           "Аглаи"  вышло  два  сборника;  после них Карамзин издал свои "Аониды",
      где    помещал    различные   стихотворения,   называя   поэзию   "цветником
      чувствительных  сердец". О стихах Карамзина можно вообще сказать, что, читая
      их,  вы  не  ощущаете никакого восторга, точно так же, как его не ощущал сам
      автор,  когда  писал  их.  Карамзину  было  чуждо именно то, что мы называем
      вдохновением,  оттого  и  самый  язык  его  не  имеет энергии. При чтении вы
      чувствуете  недостаток  гармонии  и  глубокого  чувства.  Лиризм  его  самый
      бледный;  раз  он  касается  природы,  все  дело  ограничивается  цветистыми
      лугами,  соловьем  и  малиновкой...  Поэты родятся, а Карамзин не был рожден
      поэтом.
           В  издании  "Аглаи", "Аонид", "Писем" прошло целых восемь лет, не внеся
      в  личную  жизнь  Карамзина  ничего  нового.  Он  продолжал  держать  себя в
      стороне,  отдавать  большую  часть  времени литературным работам. От тяжелой
      современности  Карамзин  уходил в творчество по программе своего знаменитого
      четверостишия:
     
           Ах, не все нам реки слезные
           Лить о бедствиях существенных!
           На минуту позабудемся
           В чародействе красных вымыслов.
     
           На  самом  деле  было  от  чего уходить. Конец царствования императрицы
      Екатерины  (1793-1796  гг.)  и  все царствование Павла Петровича были как бы
      продиктованы  ужасом, навеянным на европейские правительства казнью Людовика
      XVI,  революцией, победоносными войнами республиканцев. От свободы печати не
      осталось   и   тени.   Новиков   был   брошен  в  крепости  навеки,  масонов
      раскассировали,   знаменитый  Шешковский  дни  и  ночи  занимался  допросами
      воображаемых  государственных  преступников,  Радищева  едва не казнили. При
      Павле  Петровиче  дело  пошло  еще  хуже  и может лишь издали представляться
      комическим.   Целые   полки   ссылались  на  поселение,  всякое  сношение  с
      заграницей  было  запрещено,  даже музыкальные ноты не допускались в Россию,
      подвергали  страшным  наказаниям  всякого,  нарушившего  правила благочиния,
      правила  бесчисленные  и  мелочные,  вроде  того,  что  надо было ложиться в
      таком-то  часу,  носить кафтан, а не фрак. Круглая шляпа, как революционная,
      подверглась  изгнанию;  вместо  слова  "отечество"  приказано  было говорить
      "государство".  Люди  боялись  показываться  на улицах, чтобы не очутиться в
      Сибири.
           "Гнушаясь  издали  пороком",  Карамзин  старался держать себя как можно
      незаметнее.  Впрочем,  его  не  оставляли  совершенно  в  покое. По рассказу
      Бантыш-Каменского,   на   него   было  несколько  скверных  доносов  как  на
      безбожника. Но, к счастью, доносы остались без последствия.
           По  отрывкам из его писем читатель может составить себе представление о
      меланхолии, в которой он находился все это время.
           Например:   "голова   моя   все  как-то  не  свободна:  то  заботы,  то
      неудовольствия,  то...  Бог знает что; однако ж все сбираюсь и, выдав книжки
      три  "Пантеона"  (NB. для подспорья кошельку своему), верно что-нибудь начну
      или  начатое  кончу.  Только цензура, как черный медведь, стоит на дороге; к
      самым  безделицам придирается. Я "кажется" и сам могу знать, что позволено и
      чего  не  должно  позволять;  досадно,  когда в безгрешном находят грешное".
      Или,  от 11 октября 1798 года: "Я, как автор, могу исчезнуть заживо. Здешние
      цензоры  при  новой  эдиции "Аонид" поставили   на моем послании к женщинам.
      Такая  же  участь  ожидает  и  "Аглаю", и "Мои безделки", и "Письма русского
      путешественника",  то  есть вероятно, что цензоры при новых изданиях захотят
      вымарывать  и  поправлять,  а  лучше  все  брошу,  нежели соглашусь на такую
      гнусную  операцию;  и  таким образом через год не останется в продаже, может
      быть, ни одного из моих сочинений".
           "Умирая  авторски,  восклицаю:  да здравствует российская литература! -
      Впрочем,  цензоры  крайне обязывают лень мою, которая в их строгости находит
      для  себя  оправдание...  Я  перевел  несколько  речей из Демосфена, которые
      могли   бы   украсить  "Пантеон";  но  цензоры  говорят,  что  Демосфен  был
      республиканец  и  что таких авторов переводить не должно - и Цицерона также,
      и  Саллустия  также...  Grand  Dieu! Что же выйдет из моего "Пантеона"? План
      издателя  разрушился.  Я  хотел  для образца перевести что-нибудь из каждого
      древнего  автора.  Если  бы  экономические обстоятельства не заставляли меня
      иметь  дело  с  типографиею,  то  я,  положив  руку на алтарь муз и заплакав
      горько,  поклялся  бы  не  служить  им  более ни сочинениями, ни переводами.
      Странное   дело!   У  нас  есть  академия,  университет;  а  литература  под
      лавкою..."
           Затаенная  ирония  слышится  в  следующих  фразах:  "Новость здесь та,-
      пишет  Карамзин брату в 1797 году,- что нам опять позволяют носить фраки, но
      круглые  шляпы  остаются под прежним запрещением". Или (1798 год): "Новостей
      у  нас немного. Опять говорят о запрещении фраков. Летом на улице надо будет
      ходить во французском кафтане и кошелке или в мундире со шпагою..." И т.д.
           Даже  такому нетребовательному человеку, как Карамзин, было тяжело в то
      время,  когда  монархический принцип воплощался в кафтанах и круглых шляпах.
      Казалось,  рушилось  все.  От великолепных утопий царствования Екатерины, от
      громких  споров  в  комиссии уложения, от мудрых, хотя и заимствованных фраз
      "Наказа",  от  смеха  сатирических  журналов  -  не осталось и следа. Глухой
      рокот  патрульного  барабана с утра до вечера раздавался по улицам, заглушая
      человеческую речь, нагоняя ужас, тоску, ожесточение.
           "Россияне  смотрели на сего монарха,- писал впоследствии Карамзин,- как
      на  грозный  метеор,  считая  минуты  и  с нетерпением ожидая последней. Она
      пришла,  и  весть о том в целом государстве была вестью искупления: в домах,
      на  улицах  люди плакали от радости, обнимая друг друга, как в день Светлого
      Воскресения.  Кто  был  несчастливее  Павла?  Слезы  горести лились только в
      недрах    его    августейшего    семейства;    тужили   еще   некоторые   им
      облагодетельствованные,  но  какие  люди!  Их  сожаление  не  менее всеобщей
      радости  долженствовало  оскорбить  душу  Павлову, если она, по разлучении с
      телом,  озаренная  наконец  светом  истины,  могла  воззрить  на  землю и на
      Россию". ("Русский архив", 1870, 2270).
           Грусть  и  меланхолия по необходимости должны были возрастать со дня на
      день  в  каждой  мыслящей душе. По всей Европе уже чувствовалось приближение
      реставрации.  Угару свободолюбия, увлечения философией и философами наступал
      конец.  Чудными  словами,  быть  может  самыми  искренними  из всех, которые
      когда-либо  вырвались из-под его пера, Карамзин передает свое разочарование,
      свое   угнетенное   настроение   духа,   которое   он  делил  с  лучшими  из
      современников.
           "Кто  более  нашего,-  пишет  он,- славил преимущество XVIII века, свет
      философии,     смягчение    нравов,    всеместное    распространение    духа
      общественности,  теснейшую и дружелюбнейшую связь народов?., хотя и являлись
      еще  некоторые  черные  облака  на  горизонте  человечества,  но светлый луч
      надежды  златил  уже  края  оных...  Конец  нашего  века  почитали мы концом
      главнейших  бедствий  человечества  и думали, что в нем последует соединение
      теории   с   практикой,   умозрения   с   деятельностью...  Где  теперь  эта
      утешительная   система?   Она  разрушилась  в  самом  основании;  XVIII  век
      кончается  и  несчастный  филантроп  меряет  двумя шагами могилу свою, чтобы
      лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки".
           "Кто  мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? где
      плод  наук  и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени,
      среди убийств и разрушений я не узнаю тебя!"
           "Мизософы  торжествуют.  "Вот  плоды вашего просвещения,- говорят они,-
      вот   плоды  ваших  наук;  да  погибнет  философия!  -  И  бедный,  лишенный
      отечества,  и  бедный, лишенный крова, отца, сына или друга, повторяет: "да,
      погибнет!".
           "Кровопролитие  не  может  быть  вечно. Я уверен, рука, секущая мечом,-
      утомится;  сера и селитра истощатся в недрах земли и громы умолкнут; тишина,
      рано  или  поздно,  настанет,  но какова будет она? - если мертвая, хладная,
      мрачная?.."
           "Иногда  несносная  грусть теснит мое сердце, иногда упадаю на колена и
      простираю  руки  свои  к  невидимому...  Нет  ответа! -голова моя клонится к
      сердцу".
           "Вечное  движение  в одном кругу, вечное повторение, вечная смена дня с
      ночью  и  ночи с днем, капля радостных и море горестных слез... Мой друг, на
      что  жить  мне,  тебе  и  всем?  На  что жили предки наши? На что будет жить
      потомство?"
           "Дух мой уныл, слаб и печален"...
           И было от чего:
           Наконец  в  1801  году  при  общем вздохе облегчения на престол вступил
      молодой  император  Александр I. C этого же момента начинается новая эра и в
      жизни  самого  Карамзина.  Из его оды на коронацию мы видим, чего он ждал от
      юного  монарха.  Вначале  он, следуя правилам риторики и пиитики, сравнивал,
      разумеется,  Александра  I  с  ангелом  Божьим,  восшествие  на  престол - с
      наступлением  весны  и  т.д.  Но  дальше следуют и более существенные мысли,
      например:
           
           Сколь трудно править самовластно
           И небу лишь отчет давать...
           Его (т.е. государя) желанью нет препоны
           Но он творя благотворит
           Он может все, но свято чтит
           Его ж премудрости законы.
           Еще лучше следующие строки:
           Тебе одна любовь прелестна:
           Но можно ли рабу любить?
           Ему ли благородным быть?
           Любовь со страхом не совместна;
           Душа свободная одна
           Для чувств ее сотворена.
           Сколь необузданность ужасна,
           Сколь ты, свобода, нам мила
           И с пользою царей согласна;
           Ты вечной славой их была.
           Свобода там, где есть уставы,
           Где добрый не боясь живет;
           Там рабство, где законов нет,
           Где гибнет правый и неправый!
           
           За  свои  оды  Карамзин  получил от государя перстень и с этим перстнем
      вступил  на  путь покровительствуемой литературы. Через несколько лет мы уже
      увидим его в звании официального историографа.
           В  апреле  1801 года Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой.
      Расположение  духа  его  значительно  изменилось к лучшему, что видно из его
      писем.  Он  вдруг  стал  доволен  всем:  судьбою, обстоятельствами, домашним
      очагом.  "Государь,-  пишет он, например,- расположен ко всякому добру, и мы
      при  нем  отдохнули.  Главное  то,  что  можно  жить  спокойно".  Или: "Мы с
      Лизанькою  живем  тихо  и  смирно;  я работаю, сижу дома и оставил почти все
      свои  знакомства,  будучи  весел  и  счастлив  дома..."  Но счастье семейное
      продолжалось недолго: через год после свадьбы Елизавета Ивановна умерла.
           За  литературную  работу Карамзин принялся с прежнею энергией. Он издал
      свое   "Похвальное   слово"  императрице  Екатерине  и  "Пантеон  Российских
      авторов".  "Похвальное  слово"  представляет  из  себя  лишь  набор громких,
      звучных   фраз,   продиктованных   неумеренным   восторгом.  Интересно  лишь
      изложение взглядов императрицы на "самодержавство".
           "Самодержавство,-  читаем  мы,- разрушается, когда Государи думают, что
      им  надобно  изъявлять власть свою не следованием порядку вещей, а переменою
      оного,  и  когда  они  собственные мечты уважают более законов. Самое высшее
      искусство  Монарха  состоит  в  том,  чтобы  знать,  в  каких случаях должно
      употребить  власть  свою: ибо благополучие самодержавия есть отчасти кроткое
      и  снисходительное правление. Надобно, чтобы Государь только ободрял и чтобы
      одни  законы  угрожали.  Несчастливо  то  государство,  в  котором  никто не
      дерзает  представить  своего  опасения  в  рассуждении  будущего, не дерзает
      свободно объявить своего мнения".
           Очевидно,   Карамзин   имел   очень   многое  против  абсолютизма,  "не
      признающего  даже  законов  собственной  своей премудрости". Его "Похвальное
      слово"  являлось  в  то  же  время как бы нравоучением для юного монарха, от
      которого  все  ждали,  что  он  восстановит  "златой век Екатерины". Приводя
      затем  слова императрицы: "Мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы
      живем  для  нашего  народа",  Карамзин  с неудержимым пафосом восклицает: "Я
      верю  своему  сердцу;  ваше,  конечно, то же чувствует... Сограждане, сердце
      мое  трепещет  от  восторга:  удивление  и  благодарность  производят его. Я
      лобызаю   державную   руку,   которая  под  божественным  вдохновением  души
      начертала  сии священные строки. Какой монарх на троне дерзнул так,- дерзнул
      объявить  своему народу, что слава и власть Венценосца должны быть подчинены
      благу  народному,  что не подданные существуют для монархов, а монархи - для
      подданных".   В   чем   же  заключается  благо  народное?  "Дайте,-  говорит
      Карамзин,-  сначала  человеку  в  каждом  гражданском  обществе  находить то
      счастье,   для   которого  Всевышний  сотворил  людей,  ибо  главным  корнем
      злодеяний  бывает  несчастие.  Но  чтобы  люди  умели наслаждаться и были бы
      довольными   во   всяком   состоянии   мудрого  политического  общества,  то
      просветите их".
           Первая   подчеркнутая  нами  половина  приведенной  фразы  прекрасна  и
      справедлива,   хотя   и   не   представляет  ничего  особенного  среди  того
      либерального  брожения, которое овладело русским обществом при вступлении на
      престол  Александра I, любимого внука Екатерины Великой. Будущий официальный
      историограф  искренно  примкнул к этому брожению - не надолго, впрочем, пока
      в  нем не изгладилось воспоминание об унизительной феруле царствования Павла
      I.
           За   "Похвальное   слово"   Карамзин   получил   табакерку,   осыпанную
      бриллиантами; в общем уже - два перстня и табакерка.
           При   новых  веяниях  изменилась  и  цензура,  перестала  быть  "черным
      медведем,  стоящим  на  дороге".  Книгопродавцы  и  типографщики  предложили
      Карамзину  взяться  опять за издание журнала. Он согласился, и таким образом
      появился "Вестник Европы". Программа была очень интересна.
           "Немногие,-  писал  Карамзин  в  предуведомлении,- получают иностранные
      журналы,  а  многие  хотят  знать, что и как пишут в Европе: "Вестник" может
      удовлетворять  сему  любопытству,  и  притом с некоторою пользою для языка и
      вкуса.  Нам  приятно  думать, что в Грузии и в Сибири читают самые те пиесы,
      которые  (двумя  или  тремя месяцами прежде) занимали парижскую и лондонскую
      публику.  Сверх  того  в  "Вестнике"  будут  и  русские сочинения в стихах и
      прозе;  но  издатель  желает, чтобы они могли без стыда для нашей литературы
      мешаться с произведениями иностранных авторов".
           В  сущности  "Вестник  Европы"  был  первым на русском языке обозрением
      иностранной    жизни.    Его   двухнедельные   обозрения   заключали   самый
      разнообразный  материал.  Здесь  читатель  узнавал  о  Бонапарте  и Питте, о
      замыслах  французского  правительства,  об  ошибках союзников, об учреждении
      ордена  Почетного  легиона  и т. д. Обозрения были живые и интересные, как и
      все, что выходило из-под пера Карамзина.
           Второе   место   в  журнале  занимали  внутренние  дела,  разумеется  в
      пределах,  дозволенных  цензурой.  Гласности  в  нашем смысле слова тогда не
      существовало,  и  все, о чем мечтал даже такой смелый человек, как Карамзин,
      было не более как право подавать докладные записки государю.
           В    "Вестнике    же    Европы"   появилось   немало   исторических   и
      историко-литературных  опытов, занимательных и интересных всегда и всегда же
      неглубоких.
           Однако,  несмотря на успех, Карамзин расстался с журналом очень скоро -
      уже  в  1803  году.  Его  слабые  глаза  не  выдерживали напряженной работы,
      постоянного  чтения  корректур  и  рукописей. "Вестник Европы" прекратился и
      опять  очистилось  место  для  "Невинного  развлечения"  или  "Что-нибудь от
      безделья  на  досуге" и т.п. журналам, нищенские заглавия которых достаточно
      говорят о их содержании.
           Оставляя  журналистику  и уже навсегда, Карамзин успел подготовить себе
      почву  для  создания  важнейшего  труда  своей  жизни  "Истории  государства
      Российского". Произошло это следующим образом.
           28  сентября  1803  года  он,  посоветовавшись  предварительно с другом
      своим   И.И.   Дмитриевым,  отправил  на  имя  товарища  министра  народного
      просвещения  письмо,  в  котором  просил  о  назначении себя государственным
      историографом. Письмо, между прочим, заключало следующие строки:
           "Будучи  весьма  небогат,  я  издавал  журнал  с  тем намерением, чтобы
      принужденною  работою  пяти  или шести лет купить независимость, возможность
      работать  свободно  и  писать единственно для славы - одним словом, сочинять
      "Русскую  Историю",  которая  с  некоторого  времени  занимает всю душу мою.
      Теперь  слабые  глаза мои не дозволяют мне трудиться по вечерам и принуждают
      меня  отказаться  от  "Вестника".  Могу  и  хочу  писать Историю, которая не
      требует  поспешной и срочной работы; но еще не имею способа жить без большой
      нужды.  С  журналом  я  лишаюсь  6  тысяч  рублей  доходу.  Если вы думаете,
      Милостивый  Государь,  что  Правительство  может  иметь некоторое уважение к
      человеку,  который  способствовал  успехам  языка  и вкуса, заслужил лестное
      благоволение  российской  публики,  и  которого  безделки,  напечатанные  на
      разных  языках  Европы,  удостоились  хорошего  отзыва  славных  иностранных
      литераторов,  то нельзя ли при случае доложить Императору о моем положении и
      ревностном  желании  написать  Историю, не варварскую и не постыдную для его
      царствования?  Во  Франции,  богатой  талантами,  сделали некогда Мармонтеля
      историографом  и  давали  ему  пенсию,  хотя он и не писал Истории: у нас, в
      России,  как  вам  известно,  немного  истинных авторов. Если галиматья, под
      именем   "Корифея",  печатается  на  счет  казны,  если  перевод  Анахарсиса
      удостоился  вспоможения  от  Правительства,  то для чего же, казалось бы, не
      поддержать  автора,  уже  известного  в  Европе,  трудолюбивого  и пылающего
      ревностию  ко  славе  отечества?  Хочу  не избытка, а только способа прожить
      пять  или  шесть лет: ибо в это время надеюсь управиться с Историею. И тогда
      я  мог  бы отказаться от пенсии: написанная История и публика не оставили бы
      меня  в  нужде.  Смею  думать,  что  я  трудом  своим заслужил профессорское
      жалованье,   которое   предлагали   мне  дерптские  кураторы,  но  вместе  с
      должностию неблагоприятною для таланта".
           Это  письмо говорит нам прежде всего о том, что скромность не входила в
      число  добродетелей  Карамзина,  а  затем  -  что  будущий  историограф имел
      довольно  смутное  представление  о  предстоявшем  ему  деле. Он, как видно,
      рассчитывал  управиться  с  историей  в  шесть лет,- вещь невозможная и даже
      наивная.
           Государь  лично  знал Карамзина, и так как мысль об официальной истории
      не  представляла ничего нового, то и дал свое согласие, приказав производить
      из  собственных  сумм  выдачу  историографу  по  две  тысячи  рублей  в год.
      Благодаря   этому   распоряжению,  жизнь  Карамзина  совершенно  изменилась.
      Начинается  вторая ее половина, далеко не похожая на первую. Последние следы
      юности,  юношеских  грез, стремлений, надежд исчезают. Независимый литератор
      становится  придворным  историографом, свободный журналист - вельможей, и не
      только  извне,  но  вельможей  до мозга костей, свойственными чину и звездам
      взглядами.  Грустно,  а  ничего не поделаешь: нам приходится распроститься с
      добрым  мечтателем,  чувствительным автором повестей, порывистым работником,
      наделенным,  однако,  "любезной  склонностью  к  меланхолии",  и  вступить в
      кабинет  государственного историографа, где нам придется услышать вещи, хотя
      и  высказанные  с  прежним  красноречием и прежним приветливым видом, но уже
      другим тоном и иного сорта...
           Прервем,  однако, наше изложение и выясним положение русской истории до
      того  момента,  когда за нее взялся Карамзин. Это потребует от нас отдельной
      главы.

Соловьев-Андреевич Е.А. Карамзин. Его жизнь и литературная деятельность (продолжение)

7. "История государства Российского"

           
           Обстановка,  среди которой пришлось работать Карамзину, была как нельзя
      более  подходящей. Материально он был обеспечен и мог не думать о завтрашнем
      дне;  вторая  его  жена,  Катерина Андреевна, несмотря на свою молодость, не
      только  не  мешала, а даже помогала ему в его занятиях; его здоровье никогда
      не   бывало  особенно  крепким,  не  грозило,  однако,  никакими  серьезными
      препятствиями  к  труду.  Целые  годы  прошли незаметно в разборе рукописей,
      изучении архивного материала, писании и корректурах.
           Лето  1804  года  и  следующие  он  провел  в  Остафьеве - имении князя
      Вяземского,  отца  своей  жены.  Погодин, посетивший это, как он выражается,
      святилище   русской   истории,  подробно  описывает  обстановку,  окружавшую
      историографа.  Несколькими  строками из его описания мы воспользуемся сейчас
      же.
           "Огромный  барский  дом  в  несколько  этажей  возвышается на пригорке;
      внизу  за  луговиною  блещет  обширный  проточный  пруд; в стороне от него -
      сельская  церковь,  осененная  густыми  липами.  По  другую  сторону  дома -
      обширный  тенистый  сад.  Кабинет  Карамзина  помещается  в верхнем этаже, в
      углу, с окнами, обращенными к саду. Ход был к нему по особенной лестнице.
           В  кабинете  -  голые  штукатуренные  стены, выкрашенные белою краской,
      широкий  сосновый  стол,  в  переднем  углу  под  окнами  стоящий,  ничем не
      прикрытый  деревянный  стул,  несколько  козлов,  с  наложенными досками, на
      которых  раскладены  рукописи,  книги,  тетради,  бумаги;  не было ни одного
      шкапа,  ни  кресел,  ни  диванов,  ни  этажерок,  ни пюпитров, ни ковров, ни
      подушек. Несколько ветхих стульев около стены в беспорядке -
           
           Все утвари простые,
           Вся рухлая скудель:
           Скудель, но мне она дороже,
           Чем бархатное ложе
           И вазы богачей.
           
           На   темном  полу,  покрытом  пылью  и  сором,  сверкали  мне  в  глаза
      бриллианты,  изумруды,  яхонты,  крупицы,  упавшие  от трапезы вдохновенного
      писателя!
           Вставал  Карамзин  обыкновенно, по свидетельству князя П. А. Вяземского
      в  ответ  на  мои вопросы, часу в 9 утра, тотчас после делал прогулку пешком
      или  верхом,  во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась
      час.  Возвратясь  с  прогулки,  завтракал  он с семейством, выкуривал трубку
      турецкого  табаку  и  тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу
      вплоть  до  самого  обеда,  т.е. до 3-х или до 4-х часов. Помню одно время,-
      пишет  князь  Вяземский,-  когда  он,  еще  при  отце  моем,  с нами даже не
      обедывал,  а  обедал  часом  позднее,  чтобы  иметь  более  часов  для своих
      занятий.  Это  было  в  первый  год,  что он принялся за "Историю". Во время
      работы  отдохновений  у  него не было, и утро его исключительно принадлежало
      "Истории"  и  было  ненарушимо  и  неприкосновенно.  В эти часы ничто так не
      сердило  и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог избавиться.
      Но  эти  посещения  были  очень редки. В кабинете жена его часто сиживала за
      работою  или  за  книгою,  а  дети  играли,  а  иногда и шумели. Он, бывало,
      взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать".
           О  ходе  своей  работы Карамзин довольно часто давал отчет Муравьеву, к
      нему   же   он   обращался  с  просьбами  о  пособиях,  книгах,  чинах.  Как
      историограф,  он  был немедленно же произведен в надворные советники, к чему
      в это время он уже не проявлял равнодушия.
           Вступление  досталось  ему  с большим трудом. "Надлежало,- рассказывает
      он,-  сообразить  все  написанное  греками  и  римлянами  о наших странах от
      Геродота  до  Аммиана  Марцеллина,  в  написанное византийскими историками о
      славянах и других народах, которых история имеет отношение к российской".
           Радостей   ученого   Карамзину   пришлось   испытать  много.  Случались
      счастливые  находки,  например,  Лаврентьевский  список  летописи, удавалось
      постоянно  исправлять неточности у Щербатова и Болтина. Но, разумеется, было
      немало  и  разочарований. Главное заключалось в том, что работа затягивалась
      и  оказывалась  неизмеримо  труднее, чем предполагал Карамзин. Он надеялся в
      шесть  лет  дойти  до  воцарения Романовых, а не дошел до этого события, как
      увидим,  и  в  двадцать.  Находки и открытия часто заставляли его совершенно
      переделывать  написанное,  глаза  мешали  работать  иногда по целым неделям.
      Несколько  отрывков  из  писем  Карамзина  к  брату  введут  нас в его тихую
      труженическую жизнь, не лишенную своеобразной поэзии:
           От  21  января  1805  г....  "Я продолжаю работать, и думаю, что мне не
      отделаться от Киева: надобно будет съездить".
           От  26  марта.  "Работа  моя  идет  медленно.  Пишу  второй  том, еще о
      временах  Рюрика.  Если  Бог  продолжит  ко мне свою милость, то к зиме могу
      начать  третий.  Несмотря  на  то,  что  многими  книгами пользуюсь даром, я
      должен еще издерживать немало денег на покупку иностранных книг".
           Июня  13...  "Теперь  мы живем в деревне, где, по своему обыкновению, я
      много   работаю  и  читаю,  хотя  не  могу  быть  совершенно  доволен  своим
      здоровьем".
           Сентября  28...  "Вообразите,  что  с  исхода  июля  по сейчас я еще не
      принимался  за  перо  для продолжения своей "Истории", и теперь еще не пишу.
      Это  мне  прискорбно;  но  я  радуюсь  своим  выздоровлением, как ребенок. В
      некоторые  минуты  болезни казалось мне, что я умру, и для того, несмотря на
      слабость,  разобрал  все  книги  и  бумаги  государственные,  взятые мною из
      разных  мест,  и  надписал,  что  куда возвратить. Ныне гораздо приятнее для
      меня  снова  разобрать  их.  Жизнь  мила, когда человек счастлив домашними и
      умеет заниматься без скуки".
           Ноября  20.  "Болезнь  послужила мне, кажется, к добру. Теперь я, слава
      Богу, очень доволен своим здоровьем и, желая сохранить его, работаю менее".
           "Вы  желаете  знать,  любезнейший  брат, как я далек в своей "Истории":
      оканчиваю II том и дошел до введения Христианской веры".
           Через  три  года  Карамзин  добрался  до нашествия татар, дальше работа
      пошла   легче   и   самый   материал  был  интереснее  и  легче  подвергался
      литературной  обработке,  хотя  география  и хронология продолжали требовать
      усиленного и кропотливого труда.
           Ступивши  раз на путь почестей и карьеры, Карамзин уже не сходил с него
      до  самой  смерти.  В 1809 году он был представлен Великой Княгине Екатерине
      Павловне  и  стал  пользоваться  особенным ее расположением. Чтобы иметь его
      поближе  к  себе,  она  предложила  даже  ему тверское губернаторство, но он
      отказался,   ответив,   что   будет   или   дурным   историком,  или  дурным
      губернатором.   Милости   двора,  ордена  и  ленты,  получаемые  Карамзиным,
      возбуждали  зависть.  Дело  не  обходилось  без  доносов.  Вот образчик этой
      мерзости,  характерной  прежде  всего  потому,  что  даже такой человек, как
      Карамзин, не мог от нее отделаться:
           
           "Имея  столь верный случай, решился писать к B.C... и о том, чего бы не
      хотел  вверить почте. Ревнуя о едином благе, стремясь к единой цели, не могу
      равнодушно  глядеть  на  распространяющееся у нас уважение к сочинениям г-на
      Карамзина;  вы  знаете,  что  оные  исполнены вольнодумческого и якобинского
      яда.  Но его последователи и одобрители подняли теперь еще более голову, ибо
      его   сочинения   одобрены   пожалованием   ему  ордена  и  рескриптом,  его
      сопровождавшим.  О  сем  надобно  очень  подумать,  буде  не для нас, то для
      потомства.  Государь  не  знает,  какой  гибельный яд в сочинениях Карамзина
      кроется.  Оные  сделались  классическими. Как могу то воспретить, когда оные
      рескриптом  торжественно  одобрены.  Карамзин  явно  проповедует  безбожие и
      безначалие.  Не  орден ему надобно бы дать, а давно бы пора его запереть; не
      хвалить  его  сочинения,  а  надобно  бы  их  сжечь.  Вы не по имени Министр
      Просвещения,  вы  - муж ведающий, что есть истинное просвещение, вы - орудие
      Божие,  озаренное  внутренним  светом  и  подкрепляемое силою свыше; вас без
      всякого  искания  сам  Господь  призвал на дело его и на распространение его
      света;  в  плане  неисповедимых судеб его вы должны быть органом его истины,
      вопиющим  противу  козней  лукавого  и его проклятых орудий. И вы, и я дадим
      ответы  пред  судом  Божьим,  когда  не  ополчимся противу сего яда, во тьме
      пресмыкающегося,   и   не   поставим  оплота  сей  тлетворной  воде,  всякое
      благочестие  потопить  угрожающей.  Ваше  есть дело открыть Государю глаза и
      показать  Карамзина  во  всей  его  гнусной наготе, яко врага Божия, и врага
      всякого блага и яко орудие тьмы.
           Я  должен  сие  к вам написать, дабы не иметь укоризны на совести; если
      бы  я  не  был Попечитель, я бы вздыхал, молился и молчал, но уверен будучи,
      что  Богу  дам  ответ  за  вверенное  мне  стадо,  как я умолчу пред вами, и
      начальником  моим,  и  благодетелем.  Карамзина  превозносят, боготворят! Во
      всем  Университете,  в  пансионе читают, знают наизусть, что из этого будет?
      Подумайте  и  полечитесь  о сем. Он целит не менее, как в Сиесы или в первые
      Консулы,- это здесь все знают и все слышат".
           
           Подчеркнутая фраза особенно мила!
           В  1812  году Карамзин вместе с Россией видел пожар и разорение Москвы.
      Несмотря  на  наши поражения, он предвидел падение Наполеона, и предчувствие
      не   обмануло  его.  "У  Наполеона,-  говорит  он,-  все  движется  страхом,
      насилием,  отчаянием;  у  нас все дышит преданностью, любовью, единодушием".
      Там  сбор  народов,  им  угнетаемых  и  в душе его ненавидящих, здесь - одни
      русские.  Мы  дома, он как бы отрезан от Франции. Сегодня союзники Наполеона
      за него, а завтра они все будут за нас..."
           В  1813  году  Карамзин  вновь взялся за историю и наконец в 1816 году,
      закончив первые 8 томов, приступил к печатанию их.
           Хороша  ли история Карамзина? Оправдывает ли она вековую (почти) славу,
      которой  пользуется  автор?  Посмотрим,  прежде  всего,  как  была встречена
      история современниками.
           Двор  был  доволен, Карамзин получил аудиенцию у Государя и "был осыпан
      ласками  и милостями". Вдовствующая императрица Мария Федоровна прислала ему
      перстень  со  своим  портретом. Королева Вюртембергская написала ему лестное
      письмо.  Высшее  общество  было  заинтересовано. "Я,- рассказывает Стурдза,-
      встретил  в  первый  раз  Карамзина  в  гостиной Софьи Петровны Свечиной; он
      читал  нам вслух блистательный отрывок из своей "Истории", а именно сказание
      о  Дмитрии  Донском;  я  внимал  ему в толпе слушателей, отчасти любопытных,
      отчасти  не  доверявших его учености и таланту. Сквозь легкомыслие, вежливое
      лицемерие  некоторых  проглядывало  глубокое, иногда забавное изумление. Эти
      домашние  чтения  повторялись  во  многих почетных семьях; везде сыпались на
      автора  похвалы,  которые  он  принимал  без  услады  и  восторга, просто, с
      неподражаемым добродушием".
           Большая  публика  раскупила  3  тысячи экземпляров "Истории" в 25 дней,
      несмотря на высокую цену - 45 рублей за экземпляр.
           Успех  был,  по-видимому, полный, однако небольшая интеллигентная часть
      общества  была  против  "Истории".  Один  из  них,  H. M., например, написал
      записку,  ходившую  по  рукам  и  начинавшуюся словами: "История принадлежит
      народам"   -  в  противоположность  заключению  Карамзина  в  посвятительном
      письме:  "История  народа  принадлежит  Царю".  Тогда же по поводу "Истории"
      начался  в  миниатюре  знаменитый  по нынешним временам спор о непротивлении
      злу.  Карамзин  писал  между  прочим:  "Но и простой гражданин должен читать
      "Историю".  Она  мирит  его  с несовершенством видимого порядка вещей, как с
      обыкновенным  явлением  во  всех веках; утешает в государственных бедствиях,
      свидетельствуя,   что   и  прежде  бывали  подобные,  бывали  ужаснейшие,  и
      государство не разрушалось".
           H. M. возражает:
           "Конечно,  несовершенство  есть  неразлучный  товарищ всего земного; но
      история  должна  ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать
      нас  в нравственный сон квиетизма? В том ли состоит гражданская добродетель,
      которую  народное  бытописание воспламенить обязано? Не мир, но брань вечная
      должна  существовать  между  злом  и  благом; добродетельные граждане должны
      быть  в  вечном  союзе  против  заблуждений  и пороков. Не примирение наше с
      несовершенством,   не   удовлетворение   суетного   любопытства,   не   пища
      чувствительности,  не  забавы  праздности  составляют  предмет  истории. Она
      возжигает  соревнование  веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к
      тому  совершенству,  которое  суждено  на  земле.  Священными устами истории
      праотцы взывают к нам: "Не посрамите земли Русской!"
           Надо  согласиться,  что  все  возражения попадали не в бровь, а прямо в
      глаз.   Приводя,   например,   мнение  Карамзина,  что  "в  истории  красота
      повествования  и  сила есть главное" - он говорит: "Мне кажется, что главное
      в  истории  есть  дельность  оной.  Смотреть  на  историю единственно как на
      литературное  произведение  -  уничижать  оную". Но ведь дельности-то прежде
      всего и нет у Карамзина.
           Одним  из  важнейших  нравоучений "Истории" Карамзин считал то, что она
      рассказывает   нам,  "как  искони  мятежные  страсти  волновали  гражданское
      общество  и  какими  способами  благотворная  власть  обуздывала  их  бурное
      стремление..."
           Смело,  но  вполне  в  духе  времени увлекавшийся народовластием, H. M.
      отвечает:
           "Какой  ум  может  предвидеть  и  объять  волнения общества? Какая рука
      может  управлять  их  ходом?  Кто  дерзнет  в высокомерии своем насильствами
      учреждать  и  самый  порядок? Кто противостанет один общему мнению? Мудрый и
      добродетельный  человек не прибегнет в таких обстоятельствах ни к ухищрению,
      ни  к  силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять
      оное   уроками  умеренности  и  справедливости.  Насильственные  средства  и
      беззаконны,  и  гибельны; ибо высшая политика и высшая нравственность - одно
      и  то  же.  К  тому  же  существа, подвергнутые страстям, вправе ли гнать за
      оные?  Страсти  суть  необходимые принадлежности человека и орудия Промысла,
      непостижимого  для  ограниченного  ума  нашего.  Не ими ли влекутся народы к
      цели  всего  человечества?  В  нравственном,  равно  как  и  физическом мире
      согласие целого основано на борении частей".
           Для  М.  смысл  истории - борьба, развитие, стремление к прогрессу, для
      Карамзина - порядок и благотворное обуздание мятежных страстей.
           Пушкин написал на "Историю" эпиграмму:
           
           Послушайте меня, я сказку вам скажу,
           Про Игоря и про его жену,
           Про Новгород и время золотое,
           И наконец про Грозного Царя.
           И, бабушка, затеяла пустое:
           Докончи нам Илью-богатыря.
           
           Канцлер  Румянцев  был  очень  недоволен  Карамзиным  за  то,  что  тот
      проводит  взгляды  "contraires aux idees liberales", т.е. взгляды, противные
      либеральным идеям.
           Нельзя  поэтому  говорить,  что  Карамзина  не  поняли. Напротив, к его
      труду  отнеслись с полною независимостью и прежде всего были недовольны, что
      он  дал историю государства, князей, правительства - не народа. Его риторика
      подкупала  и  подчиняла  массу,  но  были люди, искавшие дельности. Карамзин
      хотел  учить  людей  путем  истории  любви  к  добродетели  и  вселять в них
      отвращение  к  пороку.  Но  не  тому  хотели учиться у истории передовые его
      современники:  они искали в ней уроков политической и гражданской свободы, а
      вместо этого Карамзин с воодушевлением методистского пастора говорил им:
           "Свободу   мы  должны  завоевать  в  своем  сердце  миром,  совестью  и
      доверенностью  к  Провидению.  Свободу  дает  не  Государь,  не парламент, а
      каждый из нас самому себе, с помощью Божией".
           Эти проповеди претили многим.
           Спросим  себя теперь, что мы можем требовать от истории и какую историю
      можем мы признать удовлетворительной?..
           До  сих  пор  с некоторым колебанием решаются ответить утвердительно на
      вопросы:  можно  ли назвать наукой изучение исторической жизни человечества?
      может  ли  процесс  истории по его сущности сделаться предметом обособленной
      науки?
           На  это  готовы  ответить  отрицательно, во-первых, те, которые видят в
      истории  лишь  более  или менее искусный доклад о фактах, какими они были, и
      не  пытаются  даже  понять  совокупности  событий,  где  случайность  играет
      громадную  роль,  а  сложность  побуждений  так  велика,  что научные приемы
      кажутся   неприложимыми   к  точному  анализу  этих  событий;  там  же,  где
      отказываются   от  понимания  и  ограничиваются  перечислением,  может  быть
      накопление знаний, но, конечно, нет науки.
           На  поставленные  вопросы  отрицательный  ответ  может  получиться и из
      лагеря  романтиков  истории,  которые  ожидают от последней лишь воскрешения
      прошлых  эпох  в  их  конкретной  особенности.  Романтизм  заключает  в себе
      существенным  элементом  требование  внести  во  все  области  жизни и мысли
      задачи   искусства   и   перестроить  ту  и  другую  по  типу  эстетического
      творчества.  Совершенно  понятно,  что  он  поставил  истории  ту же задачу.
      Воскрешение   прошлого  тем  полнее  достигает  совершенства,  чем  более  в
      воображении   писателя   обособляется   каждая   эпоха   от   того,  что  ей
      предшествовало,  и от того, что за нею следовало. Оно будет тем совершеннее,
      чем  полнее  и  нераздельнее  сливаются  в  гармонический образ все элементы
      эпохи:  и  полусознательные  привычки, и работа критической мысли, и то, что
      она  унаследовала  от  прошлого, и то, что готовилась передать будущему. Это
      художественное  воскрешение  может,  наконец,  совершиться  тем удобнее, чем
      лучше  удается  историку-артисту  посмотреть  на  эпоху ее современника, для
      которого   оценка  важного  и  неважного,  существенного  и  второстепенного
      определяется    привычками    жизни.   Таким   образом,   может   получиться
      замечательное  произведение  искусства. Но оно может быть научно лишь помимо
      воли  автора, так как научная задача понять эпоху заключает иные требования:
      именно  связь  эпохи  с  прошлым  и  будущим  должна быть понята; необходимо
      отделить  элемент прошлого и будущего, соединенные в ней, необходимо оценить
      ее  явления  с  точки  зрения передовых требований того времени, когда живет
      историк.  Историки-воскресители в своих созданиях, которые могут быть так же
      бессмертны,  как  бессмертны  все замечательные произведения искусства, дают
      бесценный  материал  для  истории  науки,  но  она от своих деятелей требует
      иного. Чего же?
           1.  Прежде  всего  строгой  критики  при  пользовании фактами. Без этой
      почвы  исторического  знания  не  существует  и  не  может появиться научной
      истории.
           2.   Установление  необходимой  связи  и  зависимости  последующего  от
      предыдущего,  с  указанием,  что  именно  в данную эпоху является пережитком
      прошлого  и залогом будущего. Пока для какого-нибудь периода более или менее
      крупное  новое  общественное  явление  представляется  нам  возникшим как бы
      случайно,  поражая своею неожиданностью, до тех пор этот период остается вне
      научной   истории,   а   принадлежит   лишь   к   области  описательного  ее
      подготовления.
           3.  Отделение существенных элементов развития от несущественных. Вопрос
      этот  решается  просто,  если  допустить,  что в истории двигателем развития
      является  мысль  человека,  перерабатывающая общественные формы сообразно со
      своими  требованиями.  Раз  нет  деятельности  мысли - нет истории. Но мысль
      действует  не  в пустом пространстве, ее окружают формы общежития, церковное
      и  государственное  устройство, экономические условия и т. д. Историк должен
      изучить  эти  формы, указать на их отношение к мысли и влияние мысли на них.
      Что   заставило  их  победить  или  сойти  со  сцены?  Годятся  ли  они  для
      осуществления общечеловеческого счастья или нет?
           Вот вопросы историка.
           Карамзин  не  ставит  себе  ни одного из них, не отвечает ни на один из
      них.  Прежде  всего он смотрит на историю как на литературное художественное
      произведение,  на своего рода поэму. "Изложение - это главное",- говорит он.
      Сделавшись  историографом, он не изменил своим привычкам журналиста и автора
      повестей.  Он  действует  на  читателя  музыкою  своих фраз, трогательностью
      своих  описаний.  Он  рисует,  но не убеждает. Возьмите, например, следующее
      место и посмотрите, как ничтожно содержание громких фраз, наполняющих его:
           "Отселе  История  наша  приемлет  достоинство  истинно Государственной,
      описывая   уже   не   бессмысленные  драки  княжеские,  но  деяния  Царства,
      приобретающего  независимость  и  величие.  Разновластие  исчезает  с  нашим
      подданством;  образуется  держава  сильная,  как бы новая для Европы и Азии,
      которые,  видя  оную  с  удивлением,  предлагают  ей  знаменитое  место в их
      системе  политической.  Уже  союзы  и  войны  наши имеют важную цель: каждое
      особенное  предприятие  есть  следствие главной мысли, устремленной ко благу
      отечества.  Народ еще коснеет в невежестве, в грубости, но правительство уже
      действует   по   законам  ума  просвещенного.  Устрояются  лучшие  воинства,
      призываются   искусства,   нужнейшие   для  успехов  ратных  и  гражданских;
      посольства  великокняжеские  спешат  ко  всем  дворам знаменитым, посольства
      иноземные  одно за другим являются в нашей столице. Император, Папа, Короли,
      Республики,   Цари  Азиатские  приветствуют  Монарха  Российского,  славного
      победами   и  завоеваниями  от  пределов  Литвы  и  Нова-Города  до  Сибири.
      Издыхающая  Греция  отказывает  нам  остатки своего древнего величия. Италия
      дает   первые   плоды   рождающихся   в  ней  художеств.  Москва  украшается
      великолепными  зданиями.  Земля  открывает  свои  недра,  и  мы собственными
      руками  извлекаем  из  оных  металлы  драгоценные.  Вот содержание блестящей
      истории  Иоанна  III,  который имел редкое счастие властвовать 43 года и был
      достоин оного, властвуя для величия и славы России".
           По  поводу  этих  строк  Погодин  умиленно  восклицает: "Неужели это не
      музыка?   Какая  стройность,  полнота,  благозвучие,  величие  и  т.д.".  Но
      неужели,  спросим  мы  себя,  это  история?  А ведь подобные места заполняют
      целые тома...
           Истории   мысли   у   Карамзина   совершенно   нет.  Он  не  пользуется
      литературными  памятниками,  он  весь  поглощен портретной галереей князей и
      царей,  их  добродетелью или пороками; он преподает нам уроки нравственности
      и мотив: "сколь любезна добродетель" - слышен на каждой его странице.
           Необходимой  связи  событий  нет  у  Карамзина.  Мудрость  правителей -
      единственная  сила,  которая создает, регулирует события. По мудрости Андрея
      Боголюбского  столица  была  переведена  на  север; по мудрости Калиты и его
      потомков  создалось  Московское  государство;  по  храбрости  Донского  было
      свергнуто  монгольское  иго.  История  обратилась  в  биографию, биография в
      большинстве случаев - в оды Пиндара.
           Надо  удивляться  терпению  Карамзина,  с  каким  он  разбирается среди
      бесчисленных  Всеволодов,  Иванов, Мстиславов, не пропуская никого, чтобы не
      приголубить  или  не  укорить  каждого  из  них. Один является мужественным,
      другой  -  храбрым,  третий  -  богобоязненным,  потом  следуют  вероломные,
      коварные, чадолюбивые, невоздержанные и т.д.
           Все  это  по  преимуществу  упражнение в стиле, так как для большинства
      своих  характеристик  Карамзин  не  имел  ровно никакого основания. Но такое
      раскрашивание  входило  в его программу. "Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон - вот
      образцы,-  пишет  Карамзин и продолжает: - Говорят, что наша история сама по
      себе  менее  других  занимательна:  не думаю, нужен только ум, вкус, талант.
      Можно  выбрать,  одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как из Нестора,
      Никона  и пр. могло выйти нечто привлекательное, сильное, достойное внимания
      не  только  русских,  но  и  чужестранцев.  Родословные  князей,  их  ссоры,
      междоусобия,  набеги  половцев  -  не  очень любопытны, соглашаюсь, но зачем
      наполнять  ими целые тома? Что не важно, то сократить, но все черты, которые
      означают  свойства  народа русского, характер наших древних героев, отменных
      людей,   происшествия   действительно   любопытные,   надо   описать   живо,
      разительно".
           Карамзин   смотрел  на  свою  работу  прежде  всего  как  беллетрист  и
      литератор. Вот и еще одно из любопытных его признаний.
           "Галерея  наша,-  говорил  он,-  открылась  бы  Ольгою  и Гориславою, а
      средние  времена  представили  бы  нам  изображение  греческой княжны Софии,
      супруги  князя  Иоанна (которой Россия обязана первыми искрами просвещения);
      матери  царя  Ивана  Васильевича,  имевшей слабости, но весьма умной; первой
      супруги  его,  прекрасной  и  любезной  Анастасии;  Марии Годуновой, которой
      добродетель  обуздывала  иногда  Бориса  в  жестокостях  его подозрительного
      характера,  и  трогательной, невинной Ксении. Правда, что русские летописцы,
      в  которых  должно  искать  материалов  для  сих биографий, крайне скудны на
      подробности;  однако  ж  ум  внимательный,  одаренный историческою догадкою,
      может   дополнить  недостатки  соображением,  подобно  как  ученый  любитель
      древностей,  разбирая  на каком-нибудь монументе старую греческую надпись по
      двум  буквам...  угадывает  третью,  изглаженную временем, и не ошибается...
      Новейшая  Русская  История имеет также своих знаменитых женщин: наименуем из
      них  Наталию  Кирилловну...  Софию...  Екатерину  I.  Не  знаю,  дозволит ли
      политика  в  наше  время  философу-историку  свободно  и торжественно судить
      царствования  Анны  и  Елисаветы,  но  умный  живописец-автор может в легких
      чертах  представить  их  личные  характеры  с  хорошей  стороны и без лести.
      Наконец  не  на  одном  троне, сочинитель должен искать лиц для исторических
      портретов:   он   вспомнит,   например,   сию   графиню  Головкину,  которая
      добровольно  променяла  столицу  на  Сибирь  и год жила в землянке с мертвым
      телом  супруга.  Такое геройство супружеской любви давно бы прославлено было
      в  целом  свете,  если  бы  русские  умели  и любили хвалиться добродетелями
      русских".
           Смысл  этих  строк  ясен:  фактов  мало,  те, которые есть, не особенно
      интересны,  но  если  "раскрасить"  и  разгадывать  целые  подписи  по  двум
      уцелевшим   буквам,  то  такую  историю  не  совестно  будет  показать  даже
      иностранцам.
           По  поводу  указанного  излюбленного  приема  Карамзина у г-на Милюкова
      вырывается немало жестких слов.
           "Итак,-  говорит  он,-  не  историческое изучение, не разработка сырого
      материала  истории, а художественный пересказ данных, уже известных,- вот та
      заманчивая  задача,  которая  рисовалась  перед  воображением  Карамзина  до
      начала  работы.  "Нет  предмета  столь бедного, чтобы искусство уже не могло
      ознаменовать  себя  приятным  для  ума  образом",-  повторяет  Карамзин. Под
      "бедным   предметом"   надо   разуметь  здесь  русскую  историю,  а  приятно
      ознаменует себя в этом предмете "История государства Российского".
           На  самом  деле,  у Карамзина искусство на каждой странице приятно себя
      знаменует;  что же касается до установления необходимой связи события - то в
      этом  случае  дело  обстоит  далеко  не  так  благополучно.  Чтобы  не  быть
      голословным,   возьмем   несколько   характерных  примеров.  Роль  народа  в
      "Истории"  Карамзина  почти  такая  же,  как  в патриотических драмах. Народ
      является  на сцену и начинает галдеть без всякого толку. На ступенях крыльца
      показывается  "великий муж", сердце которого пылает любовью к отечеству. Муж
      произносит  несколько  слов,  и народ с криком: "идем, бежим!" немедленно же
      устремляется,  куда  ему  указано.  Карамзин  не  только  не заинтересовался
      народом,  но даже психология московской толпы, игравшей такую роль при Елене
      Глинской,  Иване Грозном, Федоре Годунове, Лжедмитрии, Шуйском,- разработана
      у  него  по-лубочному.  А  ведь  в  то время толпа устраивала то и дело суды
      Линча  над  нелюбимыми  ею  людьми.  Могущество ее чувствовалось при Михаиле
      Федоровиче,  Алексее, Софии и было уничтожено лишь Петром Великим. Не видеть
      исторической  роли  московской  толпы  в  XVI и XVII веках - значит страдать
      значительною  близорукостью.  Роль была сыграна, роль большая, серьезная, но
      у  Карамзина  везде  великие  мужи,  а толпа только галдит, как в знаменитой
      сцене  избрания  Годунова у Пушкина, написанной почти дословно по Карамзину.
      Наш  историограф  быстро  успокоился  на мнении, что славяне смиренномудры и
      кротки,  и  отказался  приписать  им,  когда  бы то ни было, активную роль в
      истории.
           Без  внимания  к  народу,  его  поэзии,  его  религиозным исканиям, без
      исследования  промышленности,  торговли  и  финансов  -  можно ли установить
      какую-нибудь необходимую связь между событиями?
           Даже  как  психолог  Карамзин  делает  громадные  скачки. Каким образом
      добродетельный  Иван  IV  его VIII тома становится сразу кровожадным тираном
      IX?  Историк  утверждает,  что  это  чудо. Чудеса же, как известно, никакому
      анализу не подлежат.
           Мне  кажется,  что  после сказанного можно признать "Историю" Карамзина
      почти  непригодной  для  нашего  времени.  Значительно мягче должны мы будем
      отнестись к ней, перенесясь за 80 лет назад.
           Хотя  Карамзин  и преследовал главным образом литературные цели, однако
      чисто  научная  работа  постепенно  увлекала  и  его.  Мы уже видели, что он
      сделал  несколько  важных  открытий  и  ознакомил  науку  со  многими новыми
      документами. Он же исправил массу неточностей у своих предшественников.
           Вся  его  важная работа изложена в примечаниях, занимающих добрую треть
      всего сочинения.
           "Нет  никакого  сомнения,- пишет г-н Милюков,- что Карамзин приступил к
      своему   историческому  труду  без  предварительной  специально-исторической
      подготовки.  Тем, чем он стал, как критик и ученый, он сделался уже во время
      самой  работы,  и  конечно  первенствующая  роль  в  этой выучке принадлежит
      немецкой  школе.  На  первых  же  порах  Карамзин  столкнулся  с авторитетом
      Шлецера,   ученые   приемы  которого  должны  были  оказать  на  него  самое
      решительное  влияние.  Можно  проследить,  как  совершенствуются технические
      приемы   Карамзина   под   влиянием   немецкого   образца,   шаг   за  шагом
      контролирующего его собственную работу.
           Его  примечания оставляют вообще несомненно более выгодное впечатление,
      чем  сам  текст "Истории", и это объясняется не столько критическим талантом
      автора,  сколько  его ученостью. В этом отношении надо отдать справедливость
      историографу:  он  усердно хлопотал о подборе новых исторических материалов,
      в  значительной  степени  обновил фактическое обоснование рассказа и надолго
      сделал  свою  "Историю"  необходимою  для всякого исследователя хрестоматией
      источников русской истории".
           Самая  риторика  Карамзина,  которая так отталкивает нас, принесла долю
      пользы  и  заставила раскупить 3 тысячи экземпляров в 25 дней,- факт, до той
      поры неслыханный.
           Но  не  надо  забывать  в  то  же  время,  что  взгляды  Карамзина были
      значительно  ниже, старообразнее взглядов многих и многих его современников.
      Его   взгляды   оказываются  официальными,  и,  следовательно,  ценность  их
      относительна.
           
           
           
     
    8. Гражданские убеждения Карамзина. Последние годы его жизни

           
           Я   уже  упоминал  выше  об  отношениях  Карамзина  к  Великой  княгине
      Екатерине  Павловне,  впоследствии королевы Вюртембергской. По ее просьбе он
      написал  свою  знаменитую  "Записку  о  древней  и новой России", обсуждение
      которой  заставляет нас вернуться несколько назад, именно к 1811 году. В это
      время  при  дворе  господствовало еще либеральное настроение, хотя мрачное и
      злое  лицо  Аракчеева  все  чаще  и  чаще  начинало  появляться  в  кабинете
      государя.  Но  Сперанский  был  еще  в  силе,  хотя все его коренные проекты
      лежали  под  спудом  и  составляли  предмет  лишь платонического внимания. В
      это-то  время  Карамзин  представил  свою "Записку" Великой княгине, а через
      нее - самому государю.
           Есть  основание  полагать,  что  Карамзин  был только отголоском общего
      московского   мнения  о  новых  и  постоянных  преобразованиях  царствования
      Александра  и  редактором  стародворянской,  противной  Сперанскому  партии.
      Взгляды  Карамзина  в  "Записке" на самом деле стародворянские, немного даже
      славянофильские. С ними стоит ознакомиться поближе.
           Заметив,   что   настоящее   бывает   следствием  прошедшего,  Карамзин
      приглашает  императора  обратиться  к  этому  прошедшему и посмотреть, какие
      уроки  премудрости  преподает  оно.  Первый  урок  тот,  что уже в девятом и
      десятом  столетиях  Россия  была  самодержавной страной, обильной, великой и
      славной  благодаря  крепкой  и  единой власти князя. Рюрик, Олег, Святослав,
      Владимир  - не князья-дружинники, не предводители смелых ватаг авантюристов,
      а  самодержцы  во  вкусе  XV  и XVI столетий. "Они заплатили своим подданным
      славою  и  добычею за утрату прежней вольности, бедной и мятежной". Карамзин
      забывает  дружину,  забывает,  что такой храбрый генерал, как Святослав, уже
      по  самому  характеру своему не мог быть гражданским царем, и возвращается к
      точке  зрения  Ломоносова,  Эмина, Екатерины II, которые в каждом Всеволоде,
      Мстиславе  или Изяславе видели чуть ли не византийского императора. усилиями
      упомянутых  первых  самодержцев  Россия  стала  не  только  обширным,  но, в
      сравнении  с  другими,  и  самым  образованным  государством.  К  несчастию,
      однако,  она  разделилась.  "Открылось жалкое междоусобие малодушных князей,
      которые,  забыв  славу и пользу отечества, резали друг друга и губили народ,
      чтобы  прибавить  какой-нибудь  ничтожный  городок  к своему уделу". Попытки
      восстановить  единодержавство  были слабы, недружны, и Россия в течение двух
      веков   "терзала   собственные  недра,  пила  слезы  и  кровь  собственные".
      "Удивительно  ли,-  спрашивает  Карамзин,-  что  при  таких  обстоятельствах
      варвары  покорили  наше  отечество?" Положение дошло до того, что, казалось,
      Россия  погибла навеки. Но - "сделалось чудо. Городок, едва известный до XIV
      века,  от презрения к его маловажности, возвысил главу и спас отечество - да
      будет   честь  и  слава  Москве!  В  ее  стенах  родилась  и  созрела  мысль
      восстановить  единовластие  в истерзанной России, и хитрый Иоанн Калита есть
      родоначальник ее славного воскресения, беспримерного в летописях мира".
           Начался  процесс собирания земель. Но "глубокомысленная политика князей
      московских  не  удовольствовалась  собиранием  частей в целое: надлежало еще
      связать  их  твердо,  и  единовластие усилить самодержавием, т.е. искоренить
      все  следы прежнего "вольного духа". Московские князья с успехом выполнили и
      эту  задачу.  Что  же  представляла  из  себя Россия, завещанная московскими
      князьями своим преемникам?
           "Самодержавие  укоренилось; никто, кроме государя, не мог ни судить, ни
      жаловать  - всякая власть была излиянием монаршим. Жизнь, имение зависели от
      произвола  царей,  и  знаменитейшее в России титло было уже не княжеское, не
      боярское,  но  титло слуги царева. Народ, избавленный князьми московскими от
      бедствий  внутреннего  междоусобия  и внешнего ига, не жалел о своих древних
      вечах  и  сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием
      не  спорил  о  правах;  одни  бояре,  столь  некогда  величавые  в  удельных
      господствах,  роптали  на  строгость  самодержавия;  но бегство или казнь их
      свидетельствовала  бодрость  оного.  Наконец  царь сделался для всех Россиян
      земным Богом".
           Преступление  Бориса  задержало торжественное развитие самодержавства и
      повело  к  ужасам  Смутного  времени.  Эти  ужасы  были  тем  "ужаснее", что
      "самовольные  управы  народа  бывают  для гражданских обществ вреднее личных
      несправедливостей или заблуждений государя".
           Для  вторичного спасения отечества нужно было новое чудо, и оно явилось
      сначала   в   образе  Минина  и  Пожарского,  потом  -  Михаила  Федоровича.
      Самодержавие,   уничтожив   врагов   внешних   и  внутренних,  принялось  за
      устройство  государства.  Для него, значительно уже выросшего, потребовались
      новые  формы  и  большая  часть  их  была  заимствована  у Европы: "Вообще,-
      говорит  Карамзин,-  царствование  Романовых  -  Михаила,  Алексея, Федора -
      способствовало  сближению  россиян с Европою, как в гражданских учреждениях,
      так  и  в  нравах,  от  частых  государственных  сношений  с  ее дворами, от
      принятия  в  нашу  службу  многих иноземцев и поселения других в Москве. Еще
      предки  наши усердно следовали своим обычаям; но пример начинал действовать,
      и  явная  польза,  явное  превосходство одерживали верх над старым навыком в
      воинских  уставах,  в  системе  дипломатической,  в  образе  воспитания  или
      учения,   в   самом   светском  обхождении.  Сие  изменение  делалось  тихо,
      постепенно,  едва  заметно,  как  естественное  возрастание  без  порывов  и
      насилия:  мы  заимствовали,  но как бы нехотя, применяя все к нашему и новое
      соединяя со старым".
           В  последних  строках  уже  скрывается осуждение царствований Петра I и
      Екатерины  II.  На  самом  деле,  к  деятельности  Петра  Карамзин относится
      довольно  скептически:  очевидно,  что  к  этому времени он успел совершенно
      отделаться  от  юношеского  энтузиазма,  который  возбуждала  в нем когда-то
      могучая личность Преобразователя.
           "Страсть  к  новым  для  нас  обычаям,-  говорит он,- переступила в нем
      границу  благоразумия:  Петр  не  хотел  вникнуть в истину, что дух народный
      составляет  нравственное могущество государства, которое подобно физическому
      нужно  для  их  твердости.  Государь  России унижал россиян в собственном их
      сердце.  Презрение  к  самому  себе  располагает  ли человека и гражданина к
      великим  делам?  Предписывать  уставы обычаям есть насилие беззаконное и для
      самодержавного   Монарха...   Честью   и   достоинством   россиян  сделалось
      подражание"...
           Все эти изречения являются несомненно во вкусе будущих славянофилов.
           Второе  вредное  действие  Петра,- продолжает Карамзин,- заключалось "в
      отделении  высшего  сословия от низшего". Но чем? Оказывается, не крепостным
      правом,  впервые  оформленным  при  Петре, а одеждою и наружностью. "Русские
      земледельцы,-  пишет  историограф,-  мещане,  купцы увидели немцев в русских
      дворянах,  ко  вреду братского единодушия (которого, кстати сказать, никогда
      не было) государственных состояний".
           Третье  -  "ослабление  связей  родственных,  приобретение добродетелей
      человеческих  насчет  гражданских.  Имеет  ли  для  нас имя русского ту силу
      неисповедимую, какую оно имело прежде?"
           Наконец,  блестящею ошибкою Петра Карамзин называет основание столицы в
      Петербурге.
           Не пощадил историограф и Екатерины II.
           "Блестящее  царствование  Екатерины,-  пишет  он,-  представляет  взору
      наблюдателя  и  некоторые  пятна.  Нравы  более  развратились  в  палатах  и
      хижинах:  там  от  примеров  двора  любострастного,-  здесь от выгодного для
      казны  умножения  питейных  домов.  Пример  Анны  и  Елизаветы  извиняет  ли
      Екатерину?   Богатства   государственные  принадлежат  ли  тому,  кто  имеет
      единственно  лицо  красивое?  Слабость  тайная есть только слабость; явная -
      порок,  ибо  соблазняет  других.  Само достоинство Государя терпит, когда он
      нарушает  устав  благонравия;  как  люди ни развратны, но внутренне не могут
      уважать  развратных.  Требуется  ли  доказательств, что искреннее почтение к
      добродетелям  Монарха утверждает власть его? Горестно, но должно признаться,
      что,  хваля  усердно  Екатерину  за  превосходные  качества  души,  невольно
      вспоминаем ее слабости и краснеем за человечество".
           "Заметив  еще,  что правосудие не цвело в сие время; вельможа, чувствуя
      несправедливость  свою  в  тяжбе с дворянином, переносил дело в кабинет; там
      засыпало оно и не пробуждалось".
           "В  самих  государственных  учреждениях  Екатерины  видим более блеска,
      нежели   основательности:  избиралось  не  лучшее  по  состоянию  вещей,  но
      красивейшее  по  формам.  Таково  было новое учреждение губернии, изящное на
      бумаге,  но  худо  примененное к обстоятельствам России. Солон говорил: "мои
      законы   не   совершенные,   но   лучшие   для   Афинян".  Екатерина  хотела
      умозрительного  совершенства  в  законах,  не думая о легчайшем, полезнейшем
      действии  оных;  дала нам суды, не образовав судей, дала правила без средств
      исполнения.  Многие вредные следствия Петровой системы также яснее открылись
      при  сей  Государыне:  чужеземцы овладели у нас воспитанием; двор забыл язык
      русский;  от излишних успехов европейской роскоши дворянство задолжало; дела
      бесчестные,  внушаемые  корыстолюбием,  для  удовлетворения  прихотям, стали
      обыкновеннее;  сыновья бояр наших рассыпались по чужим землям тратить деньги
      и  время  для приобретения французской или английской наружности. У нас были
      академии,  высшие училища, народные школы, умные министры, приятные светские
      люди,  герои,  прекрасное  войско,  знаменитый  флот и великая Монархиня; не
      было  хорошего  воспитания,  твердых  правил  и нравственности в гражданской
      жизни.  Любимец вельможи, рожденный бедным, не стыдился жить пышно. Вельможа
      не  стыдился  быть  развратным.  Торговали  правдою  и  чинами.  Екатерина -
      великий  муж  в  главных  собраниях  государственных  -  являлась женщиною в
      подробностях  Монаршей  деятельности, дремала на розах, была обманываема или
      себя  обманывала;  не  видела  или  не хотела видеть многих злоупотреблений,
      считая  их,  может быть, неизбежными и довольствуясь общим успешным, славным
      течением ее царствования".
           После   этой  поистине  смелой  характеристики  Карамзин  обращается  к
      царствованию  Александра  I  и,  по обычаю всех охранителей, начинает прежде
      всего пугать.
           Россия,  говорит  он,  наполнена  недовольными;  жалуются  в  палатах и
      хижинах,  не  имеют ни доверенности, ни усердия к правлению, строго осуждают
      его  цели  и  меры. Такое состояние умов Карамзин объясняет, между прочим, и
      важными  ошибками правительства, ибо, к сожалению, можно с добрым намерением
      ошибаться в средствах добра. Важные же ошибки следующие:
           "...Главная  ошибка  законодателей сего царствования состоит в излишнем
      уважении  форм  государственной  деятельности:  от  того  изобретение разных
      Министерств,  учреждение  Совета  и  проч."  Карамзин  не хочет ни знать, ни
      понять,   что   если   реформы   Сперанского   остались   чисто   бумажными,
      недоделанными,  то  виноват  в  этом  совсем  не  реформаторский  принцип, а
      двойственность  политики  Александра I, который горячо желал всего лучшего и
      боялся  сделать  решительный  шаг.  В  то  время  как  Карамзин  писал  свою
      "Записку",  участь  Сперанского,  а  значит  и всех преобразований, была уже
      решена.  Мрачная  фигура  Аракчеева  все  чаще  стала показываться во дворце
      Александра I. Государя пугали со всех сторон, пугал и Карамзин.
           Он   зло   смеется   над   министерствами,   советами,  вообще  формами
      государственной  жизни,  установлением  которых  Сперанский думал уничтожить
      возможность  всякого  произвола,  но  что  сам  может  он предложить взамен?
      Сначала - нравоучение, потом и нечто более серьезное.
           Нравоучение  таково:  "спасительными  уставами  бывают  единственно те,
      коих  давно  желают  лучшие  умы  в  государстве  и  которые,  так  сказать,
      предчувствуются  народом,  будучи  ближайшим целебным средством на известное
      зло: учреждение министерств и совета имело для всех действие внезапности".
           Более  серьезное  соображение  изложено  в  следующих  строках:  "Но да
      будет,-  восклицает Карамзин,- правило: искать людей! Кто имеет доверенность
      Государя,  да  замечает  их  вдали  для  самых  первых  мест.  Не  только  в
      республиках,  но  и  в монархиях кандидаты должны быть назначены единственно
      по  способностям.  Всемогущая  рука  Единовластителя  одного  ведет, другого
      мечет  на  высоту;  медленная  постепенность есть закон для. множества, а не
      для  всех.  Кто имеет ум министра, не должен поседеть в столоначальниках или
      в  секретарях.  Чины  унижаются не скорым их приобретением, но глупостию или
      бесчестием  сановников;  возбуждается зависть, но скоро умолкает перед лицом
      достойного.  Вы не образуете полезного министерства сочинением наказа; тогда
      образуете,  когда  приготовите  хороших  министров.  Совет  рассматривает их
      предложения;  но  уверены  ли  вы  в  мудрости  его  членов?  Общая мудрость
      рождается  только  от  частной.  Одним  словом, теперь всего нужнее люди! Но
      люди  не  только  для  министерства  или сената, но и в особенности для мест
      губернаторских.  Россия состоит не из Петербурга и не из Москвы, а из 50 или
      более  частей,  называемых  губерний:  если  там  пойдут дела как должно, то
      министры  и  совет  могут отдыхать на лаврах, а дела пойдут как должно, если
      вы  найдете  в  России  50  мужей  умных,  добросовестных, которые ревностно
      станут  блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона россиян, обуздают
      хищное   корыстолюбие  нижних  чиновников  и  господ  жестоких,  восстановят
      правосудие,  успокоят  земледельцев,  ободрят  купечество  и промышленность,
      сохранят  пользу  казны  и  народа.  Если  губернаторы не умеют или не хотят
      делать  того,  виною худое избрание лиц; если не имеют способа - виною худое
      образование губернских властей".
           Дела  пойдут  как  должно,  если  вы  найдете в России 50 мужей умных и
      добросовестных,  и эти-то 50 людей, их деятельность представлялась Карамзину
      панацеей  от  всех  зол.  Они  должны  были  искоренить вековое хищничество,
      неправду  в  судах,  жестокие,  кровожадные  нравы  в  поместьях.  Дайте  50
      человек,  и  довольство  воцарится  в  палатах  и  хижинах, промышленность и
      торговля расцветут, казна окажется богатой и неприкосновенной.
           Однако  всякий,  кто  подумает,  что  Карамзин  был особенно встревожен
      учреждением  министерств  и совета, тот сильно ошибется. Суть не в этом, а в
      другом,  более  существенном,  и  это  другое,  более существенное - желание
      сохранить во всей незыблемости и неприкосновенности крепостное право.
           "Так  нынешнее  правительство,-  пишет  Карамзин,-  имело, как уверяют,
      намерение  дать  свободу  господским  людям".  Возможно  ли  это?  По мнению
      историографа,  "освобождение  крестьян  с землею было бы прямым беззаконием,
      так  как: 1) нынешние господские крестьяне никогда не были владельцами, т.е.
      не   имели   собственной   земли,   которая   есть   законная   неотъемлемая
      собственность   дворян;   2)  крестьяне  холопского  происхождения  -  также
      законная  собственность  дворянская  и  не  могут быть освобождены лично без
      особенного   удовлетворения  помещика".  Карамзин  думает  далее,  что  одни
      вольные,   Годуновым   укрепленные   за  господами,  земледельцы  могут,  по
      справедливости,  требовать  прежней  свободы,  которой, однако, им давать не
      следует,  ибо  "мы  не  знаем  ныне,  которые из них происходят от холопей и
      которые от вольных людей".
           Словом,  куда  ни  кинь,  все  клин. Возможность разрубить гордиев узел
      крепостного  права  представляется Карамзину не только невероятной, но прямо
      ненужной.  Он не спрашивает себя, на каких условиях дореформенное дворянство
      владело  государственными  землями,  особенно  в  XVII  и 1-й половине XVIII
      веков,  когда  оно являлось в сущности не собственником, а пользователем; не
      спрашивает  себя  и  о том, как это возможно, чтобы все крестьяне никогда не
      являлись  собственниками?  Высказав  свои  исторические аргументы и ничем не
      доказав  их,  Карамзин  переходит  к  аргументам нравственно-политическим, и
      что-то  близкое,  знакомое  слышится  в  его  словах: "Уже не завися от суда
      помещиков,  решительного,  безденежного,  крестьяне  начнут  ссориться между
      собою  и судить в городе - какое разорение! Освобожденные от надзора господ,
      имевших  собственную земскую исправу или полицию, гораздо деятельнейшую всех
      земских  судов,  станут  пьянствовать,  злодействовать,- какая богатая жатва
      для   кабаков   и   мздоимных   исправников,   но  как  худо  для  нравов  и
      государственной безопасности".
           Припоминая   изречение   Павла   I:   "у   меня   сто   тысяч   даровых
      полицимейстеров"   (помещиков),   Карамзин   продолжает:   "теперь  дворяне,
      рассеянные  по  всему  государству,  содействуют монарху в хранении тишины и
      благоустройства:  отними  у  них  сию  власть  блюстительную, он, как Атлас,
      возьмет себе Россию на рамена. Удержит ли?.. Падение страшно".
           Историограф  грозит  даже  этим,  забывая  свои  собственные  блестящие
      страницы о кротости и смиренномудрии славян.
           "Записка",  разумеется,  заканчивается  панегириком дворянству и в этом
      отношении  является  характерным  памятником  александровской  эпохи,  когда
      самые   заскорузлые   старообрядческие   мнения  переплетались  с  любезными
      меланхолическими    порывами    сердца    и   вожделениями   европействующих
      реформаторов,  когда  предшественники  декабристов - Сперанский и Аракчеев -
      по очереди разделяли симпатии государя.
           "Самодержавие,-  пишет  Карамзин,-  есть  палладиум России: целость его
      необходима   для   ее   счастия;  из  сего  не  следует,  чтобы  государь  -
      единственный  источник  власти  -  имел причины унижать дворянство, столь же
      древнее,  как и Россия. Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых
      слуг великокняжеских или царских".
           Говорят,  император  остался  недоволен  "Запиской"  и  ее  реакционным
      направлением.  В  то  время  в  душе  Александра  совершался переворот, и он
      мучился,  находясь  на  распутье  между  дорогой Сперанского и Аракчеева. Он
      успел  уже  разочароваться во многих из гуманных и свободолюбивых грез своей
      юности, но ему не хотелось сразу переходить на другой тон.
           "Записка" Карамзина задела живую рану.
           Скажем  теперь  несколько  слов  о последних годах жизни прославленного
      историографа.
           После  выхода  в  свет  первых томов "Истории" он жил главным образом в
      Петербурге,  а  летом  -  в Царском Селе. Его отношения ко двору становились
      все  ближе,  но он не порывал и своих литературных связей; возле него, между
      прочим,  постоянно находились Пушкин и Жуковский. Впечатления его с этих пор
      становятся  очень  однообразными,  а  в письмах своих он почти исключительно
      сообщает о тех или других знаках милостивого внимания.
           Например,  он  писал  к  Дмитриеву:  "Государь  призывал  меня к себе и
      говорил  со  мною весьма милостиво о вещах обыкновенных. Увидев меня на бале
      в  Павловске  в Розовом павильоне, тотчас подошел спросить о здоровье жены и
      на  другой  день  прислал  лакея  своего  спросить о том же. Это милостиво и
      тронуло  меня.  Императрица  также  приветлива.  Однако  ж  все еще не знаю,
      останусь  ли  печатать здесь "Историю". Типографщики дорожатся, или не имеют
      нужного  для  такого  печатания шрифта. Будет, чему быть надобно; а пора мне
      где-нибудь   основаться   до   конца   и   работать  постоянно,  без  всяких
      развлечений". И т.д., все в том же роде.
           В  1819  году  он  принялся  за IX том "Истории". Опять пошли хлопоты о
      разыскивании  материала,-  о том, как доставать нужные книги. Любимая работа
      вступила  в  свои  права  и  вновь  подчинила себе жизнь и помыслы человека.
      Несомненно,  что  за  письменным  столом  Карамзин  провел  много счастливых
      часов.  Близость  ко  двору  скорее  льстила  его  тщеславию,  чем приносила
      нравственное  удовольствие.  Он  чувствовал  себя не совсем уютно в парадных
      комнатах.  Ему  недоставало  остроумия,  находчивости, он всегда держал себя
      слишком   серьезно.  К  тому  же,  по  его  впечатлительности,  каждый  знак
      невнимания  или  временной  холодности раздражал и мучил его. В такие минуты
      он писал, например, Дмитриеву:
           "Знай,  любезнейший,  что я ничего не хочу, уже приближаясь к старости.
      Полно!  Благодарю Бога за то, что имею. Надобно доживать дни с семейством, с
      другом  и  с  книгами.  Мне  гадки  лакеи  и  низкие  честолюбцы,  и  низкие
      корыстолюбцы.  Двор  не  возвысит меня. Люблю только любить Государя. К нему
      не  лезу  и  не  ползу.  Не  требую ни конституции, ни представителей, но по
      чувствам  останусь  республиканцем, и притом верным подданным Царя Русского:
      вот противоречие, но только мнимое".
           Карамзин  жил  довольно  открыто.  По  вечерам в его роскошной квартире
      собиралось  обыкновенно  немало народа. Жена и дочь постоянно присутствовали
      тут  же. Впоследствии вдова историографа имела литературно-аристократический
      салон - что редко встречается в России.
           В  1819  году  государь  по  возвращении  своем  из-за  границы  заявил
      Карамзину  в  интимной  беседе свое желание восстановить Польшу в ее древних
      пределах.  Карамзин,  по  словам  Погодина,  воспламенился  духом и составил
      "Записку", где между прочим читаем:
           "Можете  ли  с мирною совестию отнять у нас Белоруссию, Литву, Волынию,
      Подолию,  утвержденную  собственность  России еще до Вашего царствования? Не
      клянутся  ли  Государи  блюсти  целость  своих  держав?  Сии  земли уже были
      Россией,  когда  Митрополит  Платон  вручал  Вам  венец  Мономаха,  Петра  и
      Екатерины,  которую  Вы  сами назвали Великою. Скажут ли, что она беззаконно
      разделила  Польшу?  Но  Вы  поступили  бы  еще беззаконнее, если бы вздумали
      загладить  Ее несправедливость разделом самой России. Мы взяли Польшу мечом:
      вот  наше  право,  коему  все  Государства  обязаны  бытием  своим:  ибо все
      составлены из завоеваний".
           Катков впоследствии прибегал к тем же аргументам.
           До  1825  года  были  написаны  еще  X  и  XI  тома  "Истории" в той же
      обстановке  и  при  тех  же условиях. Упадка сил он не чувствовал. Напротив,
      последние его письма дышат бодростью.
           "Любезный  друг,-  пишет он, например, Дмитриеву в сентябре 1825 года,-
      в  ответ  на  милое  письмо  твое скажу, что о вкусах, по старому латинскому
      выражению,  не  спорят.  Я точно наслаждаюсь тихою, уединенною жизнью, когда
      здоров  и  не имею душевной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в
      девять  утра  гуляю  по  сухим  и  в  ненастье  Дорогам  вокруг прекрасного,
      нетуманного   озера,  славимого  и  в  "Conversations  d'Emilie"  (сочинение
      Жанлис);  в одиннадцатом завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до
      двух,  еще  находя  в  себе  душу  и  воображение  (Карамзин  сохранил их до
      последней  минуты);  в  два  часа на коне, несмотря ни на дождь, ни на снег,
      трясусь,  качаюсь  -  и  весел;  возвращаюсь,  с  аппетитом  обедаю  с моими
      любезными,  дремлю  в  креслах  и  в  темноте вечерней еще хожу час по саду,
      смотрю  вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге и
      нередко  крик  совы;  возвратясь  свежим,  читаю газеты, журналы... книгу; в
      девять  часов пьем чай за круглым столом и с девяти до половины двенадцатого
      читаем  с  женою, с двумя девицами (дочерьми) замечательные места из Вальтер
      Скоттова  романа,  но  с  невинною  пищею  для  воображения и сердца, всегда
      жалея, что вечера коротки..."
           "Работа  сделалась  для  меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами
      чувствую  признательность  к небу за свое историческое дело! Знаю, что и как
      пишу;  в своем таком восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве; я
      независим   и  наслаждаюсь  только  своим  трудом,  любовью  к  отечеству  и
      человечеству.  Ну,  пусть  никто  не  читает  моей  "Истории":  она  есть, и
      довольно  для  меня...  За  неимением читателей могу читать себе и бормотать
      сердцу,  где  и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье
      милых  и  насущном  хлебе,  до  той  минуты,  "как  лебедь на водах Меандра,
      пропев, умолкнет навсегда..."
           Но  дни Карамзина были уже сочтены: он умер 22 мая 1826 года, собираясь
      ехать  за  границу  для  поправления  здоровья.  Перед смертью он получил от
      императора  Николая  Павловича  именной  рескрипт и 50 тысяч рублей пенсии в
      год, чем и заключалась его успешная историографическая карьера.