«Жизнь не так уж тверда в своем величии!»

Петербург. Кирочная ул., 43

Михаил Иванович, отец писателя, известен мозаикой, расположенной на фасаде Музея Суворова. Приложил к ней руку и его сын — будущий писатель Михаил Зощенко: маленькая елочка в нижнем углу выполнена им.

Но пойти по стопам отца Михаил не захотел.
Очень рано он начал писать. Жена его Вера Владимировна (ради которой он даже «помолодел» на год) вспоминала, что первый свой рассказ под названием «Пальто» Михаил Михайлович написал в 1907 году, будучи гимназистом.

После гимназии он поступил в Петер¬бург¬ский университет, на юридический факультет. Но проучился там всего год. Был отчислен за неуплату. Произошло это в 1913 году, который был последним благополучным годом в истории Российской империи.
«В 13-м году я поступил в университет. В 13-м — поехал на Кавказ. Дрался в Кисловод¬ске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист, — поехал добровольцем на войну. Офицером был…» — писал впоследствии Зощенко. И дальше:
«А вот сухонькая таблица моих событий:
Арестован — 6 раз.
К смерти приговорен — 1 раз.
Ранен — 3 раза.
Самоубийством кончал — 2 раза.
Били меня — 3 раза.
Все это происходило не из авантюризма, а просто так — не везло…»

Многие современники рассказывают, что Зощенко умел гадать, верно предсказывая будущее. Себе вот не смог. А то бы еще тогда дописал к таблице невезения, сколько раз его будут предавать, отрекаясь, переходя при встрече с ним на другую сторону улицы, как случилось после выхода 14 августа 1946 года постановления оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах «Ленинград» и «Звезда», в котором заклеймили Зощенко и Ахматову. Зощенко был назван в хамском по тону постановлении «подонком и пошляком от литературы».

В рассказе «Страшная ночь» Зощенко пишет о том, что «жизнь не так уж тверда в своем величии». В жизни все случайно, и, стало быть, «все завтра же может измениться». И кажущееся благополучие внезапно может разлететься в прах.
Так и случилось в 1914-м. Гаврила Принцип спустил курок. И разразилась Первая мировая война, в которую, как в страшную воронку, втянуло Россию. Зощенко был в сентябре зачислен в Павловское военное училище, затем прошел ускоренные курсы военного времени и его произвели в прапорщики армейской пехоты. Он храбро сражался. Но эта война была не такой, как все войны в истории человечества до нее. Впервые было использовано оружие массового поражения, а счет жертв пошел на миллионы.

В ночь на 20 июля 1916 года немцы применили газ. Зощенко был одной из многочисленных жертв газовой атаки и попал в госпиталь. Последствия этого сказывались всю его жизнь: болело сердце.
Затем произошла революция.
Отказавшись эмигрировать во Францию, Зощенко добровольно поступил в Красную армию.
Позднее он хотел написать повесть «Красные и белые». Увы, не получилось. Повесть была забракована Горьким и, как говорил потом сам Зощенко, погибла.
Зато рассказы, появившиеся вскоре из-под его пера, быстро завоевали читающую публику.

ЧИТАЕМ ЗОЩЕНКО

---------------------------------------------------------------
     Зощенко.  Рассказы для взрослых
---------------------------------------------------------------

Нервные люди

     Недавно в  нашей коммунальной  квартире драка  произошла. И не  то  что
драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.
     Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку
чуть не оттяпали.
     Главная  причина - народ  очень  уж нервный.  Расстраивается по  мелким
пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.
     Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда
расшатываются. Может, оно  и  так,  а только у  инвалида Гаврилова  от  этой
идеологии башка поскорее не зарастет.
     А приходит, например, одна  жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять
часов  вечера  на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время
разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.
     Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он,
провались совсем, не разжигается.
     Она думает: "С  чего бы  он, дьявол,  не  разжигается? Не закоптел  ли,
провались совсем!"
     И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.
     Хочет  она  чистить,  берет в левую руку ежик, а другая жиличка,  Дарья
Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
     - Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.
     Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
     -  Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне,
говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.
     Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они
между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.
     Муж, Иван Степаныч  Кобылин, чей ежик, на шум  является. Здоровый такой
мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.
     Так является это Иван Степаныч и говорит:
     - Я, говорит, ну, ровно слон работаю за тридцать два  рубля с копейками
в  кооперации, улыбаюсь, говорит, покупателям и колбасу им  отвешиваю, и  из
этого,  говорит, на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем  то есть не
разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.
     Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно,
поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
     - Что это, - говорит, - за шум, а драки нету?
     Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.
     А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и
примуса.  Повернуться  негде.  А  тут двенадцать  человек  вперлось. Хочешь,
например, одного  по харе смазать - троих  кроешь. И, конечное дело,  на все
натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду - с тремя ногами
устоять на полу нет никакой возможности.
     А инвалид, чертова перечница, несмотря  на  это, в  самую гущу  вперся.
Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:
     - Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
     Гаврилыч говорит:
     - Пущай, говорит, нога пропадает! А только, говорит, не могу я теперича
уйти. Мне, говорит, сейчас всю амбицию в кровь разбили.
     А ему, действительно,  в эту минуту  кто-то по морде съездил. Ну,  и не
уходит, накидывается. Тут в это время  кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой
по кумполу. Инвалид - брык на пол и лежит. Скучает.
     Тут какой-то паразит за милицией кинулся. Является мильтон. Кричит:
     - Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
     Только  после  этих роковых слов народ маленько очухался.  Бросился  по
своим комнатам.
     "Вот те,  -  думают, -  клюква,  с чего  ж  это мы, уважаемые граждане,
разодрались?"
     Бросился  народ по своим  комнатам,  один  только инвалид  Гаврилыч  не
бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.
     Через две недели после этого факта суд состоялся.
     А нарсудья тоже нервный  такой  мужчина попался - прописал ижицу.

ЧИТАЕМ ЗОЩЕНКО

---------------------------------------------------------------
     Зощенко.  Рассказы для взрослых
---------------------------------------------------------------
Иностранцы

     Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у
буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое. У  них морда, как бы
сказать, более неподвижно и презрительно держится, чем  у нас. Как,  скажем,
взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все
остальные предметы.
     Некоторые  иностранцы  для  полной выдержки  монокль  в  глазах  носят.
Дескать, это стеклышко не уроним и не сморгнем, чего бы ни случилось.
     Это, надо отдать справедливость, здорово.
     А  только  иностранцам  иначе  и  нельзя.  У них там  буржуазная  жизнь
довольно  беспокойная.  Им  там  буржуазная  мораль не  дозволяет  проживать
естественным образом. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться.
     Как, например,  один  иностранец  костью  подавился.  Курятину, знаете,
кушал и заглотал  лишнее. А дело  происходило на званом  обеде. Мне про этот
случай один знакомый человек из торгпредства рассказывал.
     Так дело,  я  говорю,  происходило на  званом  банкете. Кругом,  может,
миллионеры пришли. Форд сидит на стуле. И еще разные другие.
     А тут, знаете, наряду с этим человек кость заглотал.
     Конечно, с нашей свободной  точки  зрения  в  этом  факте ничего такого
оскорбительного нету. Ну, проглотил и проглотил. У нас на этот счет довольно
быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище.
     А  там этого нельзя.  Там  уж очень  исключительно избранное  общество.
Кругом миллионеры  расположились. Форд на стуле сидит. Опять же фраки. Дамы.
Одного электричества горит, может, больше, как на двести свечей.
     А  тут человек кость проглотил.  Сейчас сморкаться начнет. Харкать.  За
горло хвататься. Ах, боже мои! Моветон и черт его знает что.
     А выйти из-за стола и побежать в ударном порядке  в уборную - там  тоже
нехорошо,  неприлично. "Ага,  -  скажут, -  побежал  до ветру". А  там этого
абсолютно нельзя.
     Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно,
смертельно испугался. Начал было в горле копаться.  После ужасно  побледнел.
Замотался  на своем стуле.  Но  сразу  взял  себя  в руки.  И  через  минуту
заулыбался. Начал дамам  посылать  разные воздушные  поцелуи. Начал,  может,
хозяйскую собачку под Столом трепать.
     Хозяин до него обращается по-французски.
     - Извиняюсь, - говорит, - может, вы чего-нибудь действительно заглотали
несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.
     Француз отвечает:
     - Коман?  В чем дело? Об чем речь? Извиняюсь,  говорит, не  знаю, как у
вас в горле, а у меня в горле все в порядке.
     И  начал  опять воздушные  улыбки  посылать. После на бланманже  налег.
Скушал порцию.
     Одним словом, досидел до конца обеда и никому виду не показал.
     Только когда встали  из-за стола, он слегка покачнулся и за брюхо рукой
взялся - наверное, кольнуло. А потом опять ничего.
     Посидел  в гостиной минуты три для мелкобуржуазного приличия  и пошел в
переднюю.
     Да и  в передней не особо  торопился, с хозяйкой побеседовал,  за ручку
подержался, за калошами под стол нырял вместе со своей костью. И отбыл.
     Ну, на лестнице, конечно, поднажал.
     Бросился в свой экипаж.
     - Вези, - кричит, - куриная морда, в приемный покой.
     Подох ли этот француз или  он выжил, - я не  могу вам этого сказать, не
знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая.

ЧИТАЕМ ЗОЩЕНКО

---------------------------------------------------------------
     Зощенко.  Рассказы для взрослых
---------------------------------------------------------------
Ночное происшествие

     Давеча иду ночью по улице. Возвращаюсь от знакомых.
     Улица пустынная. Душно. Где-то гремит гром.
     Иду по улице. Кепочку снял. Ночные зефиры обвевают мою голову.
     Не  знаю,  как вы,  уважаемые граждане, а  я  люблю  ничью пошляться по
улицам.  Очень как-то свободно чувствуешь  себя. Можно  размахивать  руками.
Никто тебя не толкнет. Как-то можно беззаботно идти.
     В  общем, иду по улице  и вдруг слышу  какой-то стон, Стон - не стон, а
какой-то приглушенный крик.
     Смотрю по сторонам - нет никого.
     Прислушиваюсь - снова какой-то стон раздается.
     И вдруг, все равно как из-под земли, слышу слова: "Родимый, родимый!.."
     Что за чепуха в решете.
     Смотрю на  окна. "Может, -  думаю, - разыгралась  какая-нибудь домашняя
сценка? Мало ли!  Может, выпивший муж напал на  жену,  или, наоборот, та его
допиливает?.."
     Смотрю все этажи - нет, ничего не видно.
     Вдруг слышу: кто-то по стеклу пальцами тренькает.
     Гляжу:  магазин.  И между  двух  дверей этого магазина сидит на венском
стуле престарелый мужчина" Он, видать, сторож. Караулит магазин.
     Подхожу ближе. Спрашиваю!
     - Что тебе, батя?
     Сторож глухим голосом говорит!
     - Родимый, сколько часов?
     - Четыре, - говорю.
     - Ох, - говорит, - еще два часа сидеть... Не нацедишь  ли, говорит, мне
водички? Отверни крантик у подвала  и нацеди в кружечку. А то испить  охота.
Душно!
     Тут он через разбитое верхнее стекло  подает мне кружку. И  я  исполняю
его просьбу. Потом спрашиваю:
     - А ты что, больной, что не можешь сам нацедить?
     Сторож говорит:
     - Да я бы и рад нацедить. Немножко бы прошел, промялся. Да выйти отсель
не могу: я же закрыт со стороны улицы.
     -  Кто же  тебя закрыл?  -  спрашиваю. - Ты же  сторож.  Зачем  же тебя
закрывать?
     Сторож говорит:
     - Не  знаю.  Меня всегда закрывают. Пугаются, что отойду от магазина  и
где-нибудь  прикорну,  а вор тем временем  магазин обчистит. А  если  я сижу
между дверей, то хоть я и засну, вор меня не минует. Он наткнется на меня, а
я крик подыму. У нас такое правило: всю ночь сидеть между дверей.
     Я говорю:
     - Дурацкое правило. Обидно же сидеть за закрытой дверью.
     Сторож говорит:
     -  Я  обиды  не  стою. И мне  самому  вполне удобно, что  меня от воров
закрывают. Я их как огня боюсь. А когда я  от них закрыт,  у  меня и  боязни
нету. Тогда я спокоен.
     -  В  таком случае, -  говорю, - ты,  папаша,  походил бы  по магазину,
размял бы свои ноги. А  то, как чучело,  сидишь на стуле всю  ночь. Противно
глядеть.
     Он говорит:
     - Что ты, родимый! Разве я могу в магазин войти? Я бы и рад туда войти,
да та дверь в магазин на два замка закрыта, чтоб я туда не вошел.
     -  Значит,  -  говорю,  - ты,  папаша, сидишь  и караулишь  между  двух
закрытых дверей?
     Сторож говорит:
     - Именно так и есть... А что ты  ко мне пристаешь, я не  понимаю. Налил
мне водички и  иди  себе с  богом.  Только мне  спать  мешаешь. Трещишь  как
сорока.
     Тут  сторож допил  свою воду, вытер  рот рукавом и закрыл  глаза, желая
этим показать, что аудиенция закопчена.
     Я побрел дальше. И не без любопытства поглядывал теперь на двери других
магазинов. Однако ночных сторожей, подобных этому, я не увидал.
     Домой я  пришел поздно. Долго ворочался в постели, не мог  заснуть. Все
время думал: нельзя ли  изобрести какой-нибудь электрический прибор, чтоб он
затрещал, если кто-нибудь сунется в магазин? А то пихать между двух закрытых
дверей  живого человека как-то  досадно  и огорчительно. Все-таки  человек -
это, так сказать, венец создания. И совать его в щель на роль капкана как-то
странно.
     Потом  я  подумал,  что,  вероятно,  такие  электрические  приборы  уже
изобретены.  Скажем, наступишь  ногой на  порог  -  и  вдруг  гром  и  треск
раздастся. По, вероятно,  это еще не  освоено, а может, и дорого  стоит, или
еще что-нибудь - какие-нибудь технические  сложности, раз нанимают для этого
живую силу.
     Потом мои мысли  спутались,  и я заснул.  И  увидел сон,  будто  ко мне
приходит этот ночной  сторож  и  ударяет  меня  кружкой  по плочу. При  этом
говорит: "Ну, что ты к сторожам пристаешь! Живем тихо, мирно. Караулим. А ты
лезешь  со  своей амбицией. Портишь нашу тихую стариковскую карьеру". Утром,
проснувшись, я  всетаки решил написать этот фельетон  - без желания комулибо
испортить карьеру.

Влияние К.Чуковского на становление писателя

Когда они познакомились, Чуковскому было 37, а Зощенко не исполнилось и 24-х. Чуковский в то время был один из самых знаменитых и влиятельных русских критиков. А Зощенко - никому неведомый сотрудник угрозыска, недавно демобилизовавшийся из армии и только-только делающий первые свои шаги в литературе. Чуковский руководил "Студией" при издательстве "Всемирная литература", в которой Зощенко проходил азы литературной науки.

"Придя домой, я начал читать его рукопись и вдруг захохотал как сумасшедший. Это была меткая и убийственно злая пародия на мою старую книжку "От Чехова до наших дней". С сарказмом издевался пародист над изъянами моей тогдашней литературной манеры, очень искусно утрируя их и доводя до абсурда... Никогда еще ни один самый язвительный критик не отзывался о моих бедных писаниях с такой сосредоточенной злостью. Именно в этом лаконизме глумления и сказалось мастерство молодого писателя..."

Чуковский о Зощенко в своих дневниках

Какой бы сверхъестественной проницательностью ни обладал Чуковский-критик, но в 1919 году он все-таки еще не мог быть абсолютно уверен, что из этого молодого студийца "получится именно Зощенко". Но уже в 1965 году, сочиняя свои воспоминания, он это уже совершенно точно знал. Поэтому в мемуарах Чуковского преобладает интонация почтительного восхищения Зощенко.

ЧИТАЕМ ЗОЩЕНКО

---------------------------------------------------------------
     Зощенко.  Рассказы для взрослых
---------------------------------------------------------------
Исповедь

     На  страстной  неделе  бабка  Фекла  сильно  разорилась  -  купила   за
двугривенный свечку и поставила ее перед угодником.
     Фекла  долго и старательно прилаживала свечку поближе к образу. А когда
приладила, отошла несколько поодаль и,  любуясь на дело своих рук, принялась
молиться  и  просить  себе  всяких  льгот  и  милостей  взамен  истраченного
двугривенного.
     Фекла  долго   молилась,  бормоча  себе  под  нос  всякие  свои  мелкие
просьбишки,  потом, стукнув лбом о  грязный каменный пол,  вздыхая и кряхтя,
пошла к исповеди.
     Исповедь происходила у алтаря за ширмой.
     Бабка Фекла  встала  в очередь за  какой-то  древней старушкой и  снова
принялась мелко креститься и бормотать. За ширмой долго не задерживали.
     Исповедники   входили  туда  и  через   минуту,  вздыхая   и   тихонько
откашливаясь, выходили, кланяясь угодникам.
     "Торопится поп, - подумала Фекла. - И чего торопится. Не на пожар ведь.
Неблаголепно ведет исповедь".
     Фекла вошла за ширму, низко поклонилась попу и припала к ручке.
     - Как звать-то? - спросил поп, благословляя.
     - Феклой зовут.
     - Ну, рассказывай, Фекла, - сказал поп, - какие грехи? В чем грешна? Не
злословишь ли по-пустому? Не редко ли к богу прибегаешь?
     - Грешна, батюшка, конечно, - сказала Фекла, кланяясь.
     - Бог простит, - сказал поп, покрывая Феклу епитрахилью.
     - В бога-то веруешь ли? Не сомневаешься ли?
     -  В  бога-то верую,  -  сказала Фекла. -  Сын-то,  конечно,  приходит,
например, выражается, осуждает, одним словом. А я-то верую.
     - Это  хорошо, матка, - сказал поп. - Не поддавайся легкому соблазну. А
чего, скажи, сын-то говорит? Как осуждает?
     - Осуждает, - сказала Фекла.  - Это,  говорит,  пустяки  -  ихняя вера.
Ноту, говорит, не существует бога, хоть все небо и облака обыщи...
     - Бог есть,  - строго  сказал  поп. -  Не поддавайся на это... А  чего,
вспомни, сын-то еще говорил?
     - Да разное говорил.
     - Разное! - сердито сказал, поп. - А откуда все сие окружающее?  Откуда
планеты, звезды  и луна, если богато нет? Сын-то ничего  такого не говорил -
откуда, дескать, все сие окружающее? Не химия ли это? Припомни не говорил он
об этом? Дескать, все это химия, а?
     - Не говорил, - сказала Фекла, моргая глазами.
     - А может, и химия, -  задумчиво сказал поп. - Может, матка, конечно, и
бога нету - химия все...
     Бабка Фекла  испуганно посмотрела на попа. Но  тот положил ей на голову
епитрахиль и стал бормотать слова молитвы.
     - Ну иди, иди, - уныло сказал поп. - Не задерживав верующих.
     Фекла еще раз испуганно  оглянулась на попа и вышла, вздыхая и смиренно
покашливая.  Потом  подошла  к  своему  угодничку,  посмотрела  на   свечку,
поправили обгоревший фитиль и вышла из церкви.

1 марта 2018

В Курортном районе Петербурга появилась улица, названная именем писателя Михаила Зощенко. Это следует из постановления городского правительства, обнародованного накануне. Речь идет об участке от Дубковского шоссе до Полевой улицы в Сестрорецке.


Улица Михаила Зощенко
проходит от Дубковского шоссе до Полевой улицы в городе Сестрорецке.
В этом районе писатель долгие годы жил и работал на своей даче.

В Сестрорецке уже есть центральная библиотека имени Зощенко. Также 15 лет назад писателю здесь установили памятник. В 1958 году Зощенко был похоронен на городском кладбище Сестрорецка.

Отметим, с 1994 года в Сестрорецке ежегодно проходят "Зощенковские чтения", на которых собираются писатели и почитатели таланта сатирика.

ЧИТАЕМ ЗОЩЕНКО

---------------------------------------------------------------
     Рассказы для взрослых
---------------------------------------------------------------

Аристократка

     Григорий  Иванович  шумно  вздохнул, вытер  подбородок рукавом и  начал
рассказывать:
     - Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели  баба в шляпке,
ежели  чулочки на ней  фильдекосовые, или  мопсик  у ней на  руках, или  зуб
золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
     А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и
в театр водил.  В театре-то все  и  вышло.  В театре  она  и развернула свою
идеологию во всем объеме.
     А встретился я с  ней во дворе  дома. На собрании.  Гляжу, стоит этакая
фря. Чулочки на ней, зуб золоченый.
     - Откуда, - говорю, - ты, гражданка? Из какого номера?
     - Я, - говорит, - из седьмого.
     - Пожалуйста, - говорю, - живите.
     И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я  к ней. В седьмой
номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в
смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
     - Да, - отвечает, - действует.
     И сама  кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами
стрижет.  И зуб  во рте блестит.  Походил я к ней  месяц  - привыкла.  Стала
подробней  отвечать. Дескать,  действует  водопровод, спасибо  вам, Григорий
Иванович.
     Дальше - больше, стали мы с ней  по улицам гулять.  Выйдем  на улицу, а
она  велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь,  что щука. И
чего сказать - не знаю, и перед народом совестно.
     Ну, а раз она мне и говорит:
     - Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы
бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
     - Можно, - говорю.
     И как раз на другой день  прислала комячейка билеты в оперу. Один билет
я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
     На билеты я не посмотрел, а они  разные. Который мой  - внизу сидеть, а
который Васькин - аж на самой галерке.
     Вот мы и  пошли.  Сели в театр. Она села на мой билет,  я - на Васькин.
Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее
вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу - антракт. А она в
антракте ходит.
     - Здравствуйте, - говорю.
     - Здравствуйте.
     Интересно, - говорю, - действует ли тут водопровод?
     - Не знаю, - говорит.
     И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на
стойке блюдо. На блюде пирожные.
     А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю:
     - Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то  не стесняйтесь. Я
заплачу.
     - Мерси, - говорит.
     И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет.
     А денег у меня - кот наплакал. Самое большое, что па три  пирожных. Она
кушает, а я  с беспокойством по карманам шарю,  смотрю рукой, сколько у меня
денег. А денег - с гулькин нос.
     Съела она с  кремом, цоп  другое.  Я  аж  крякнул. И  молчу. Взяла меня
этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
     Я  хожу  вокруг  нее,  что  петух,  а  она  хохочет  и  на  комплименты
напрашивается.
     Я говорю:
     - Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
     А она говорит:
     - Нет.
     И берет третье.
     Я говорю:
     - Натощак - не много ли? Может вытошнить.
     А она:
     - Нот, - говорит, - мы привыкшие.
     И берег четвертое.
     Тут ударила мне кровь в голову.
     - Ложи, - говорю, - взад!
     А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
     А мне будто  попала вожжа под хвост. Все  равно, думаю, теперь с пей не
гулять.
     - Ложи, - говорю, - к чертовой матери!
     Положила она назад. А я говорю хозяину:
     - Сколько с нас за скушанные три пирожные?
     А хозяин держится индифферентно - ваньку валяет.
     - С вас, - говорит, - за скушанные четыре штуки столько-то.
     - Как, - говорю, - за четыре?! Когда четвертое в блюде находится.
     - Нету, -  отвечает, - хотя оно  и  в блюде находится, но  надкус на ем
сделан и пальцем смято.
     - Как, - говорю, - надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
     А хозяин держится индифферентно - перед рожей руками крутит.
     Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
     Одни говорят - надкус сделан, другие - нету.
     А  я  вывернул карманы  - всякое, конечно, барахло  на пол  вывалилось,
народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
     Сосчитал деньги - в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
     Заплатил. Обращаюсь к даме:
     - Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено.
     А дама не двигается. И конфузится докушивать.
     А тут какой-то дядя ввязался.
     - Давай, - говорит, - я докушаю.
     И докушал, сволочь. За мои-то деньги.
     Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
     А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
     - Довольно свинство с вашей стороны. Которые без  денег  -  не ездют  с
дамами.
     А я говорю.
     - Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
     Так мы с ней и разошлись.
     Не нравятся мне аристократки.

ЧИТАЕМ ЗОЩЕНКО

---------------------------------------------------------------
     Зощенко.  Рассказы для взрослых
---------------------------------------------------------------

Не надо иметь родственников

     Два  дня  Тимофей  Васильевич   разыскивал  своего  племянника,  Серегу
Власова. А на третий день, перед самым отъездом, нашел. В трамвае встретил.
     Сел  Тимофей  Васильевич  в  трамвай,  вынул  гривенник,  хотел  подать
кондуктору,  только  глядит  - что  такое? Личность кондуктора  будто  очень
знакомая.  Посмотрел Тимофей Васильевич  - да!  Так и  есть  - Сергей Власов
собственной персоной в трамвайных кондукторах.
     - Ну! - закричал Тимофей Васильевич. - Серега! Ты ли это, друг ситный?
     Кондуктор  сконфузился,  поправил, без всякой  видимой нужды, катушки с
билетиками и сказал:
     - Сейчас, дядя... билеты додам только.
     - Ладно! Можно, - радостно сказал дядя. - Я обожду.
     Тимофей Васильевич засмеялся и стал объяснять пассажирам:
     -  Это он мне родной родственник,  Серега Власов. Брата Петра  сын... Я
его семь лет не видел... сукинова сына...
     Тимофей Васильевич с радостью посмотрел на племянника и закричал ому:
     - А я тебя, Серега, друг ситный, два дня ищу. По городу роюсь. А ты вон
где!  Кондуктором.  А я  и  по адресу  ходил. На  Разночинную  улицу.  Нету,
отвечают.  Мол, выбыл с адреса. Куда, отвечаю, выбыл, ответьте, говорю, мне.
Я его  родной родственник. Не знаем, говорят... А ты вон  где - кондуктором,
что ли?
     - Кондуктором, - тихо ответил племянник.
     Пассажиры  стали   с  любопытством   рассматривать  родственника.  Дядя
счастливо смеялся  и  с  любовью  смотрел  на  племянника, а  племянник явно
конфузился  и, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей, не знал,
что ему говорить и как вести себя с дядей.
     - Так, - снова сказал дядя, - кондуктором, значит. На трамвайной линии?
     - Кондуктором...
     - Скажи какой случай! А я, Серега, друг  ситный, сел в трамвай, гляжу -
что такое?  Обличность  будто у кондуктора  чересчур знакомая. А это ты. Ах,
твою семь-восемь!.. Ну, я же рад... Ну, я же доволен...
     Кондуктор потоптался на месте и вдруг сказал:
     - Платить, дядя, нужно. Билет взять... Далеко ли вам?
     Дядя счастливо засмеялся и хлопнул по кондукторской сумке.
     - Заплатил бы! Ей-богу! Сядь  я на другой номер или, может  быть, вагон
пропусти  -  и  баста  -  заплатил бы. Плакали  бы  мои  денежки.  Ах,  твою
семь-восемь!.. А я еду, Серега, друг ситный, до вокзалу.
     - Две станции, - уныло сказал кондуктор, глядя в сторону.
     - Нет,  ты  это  что? - удивился Тимофей  Васильевич. - Ты это чего, ты
правду?
     - Платить, дядя, надо, - тихо сказал кондуктор. - Две станции... Потому
как нельзя дарма, без билетов, ехать...
     Тимофей Васильевич обиженно сжал губы и сурово посмотрел на племянника.
     - Ты это что же - с родного дядю? Дядю грабишь?
     Кондуктор тоскливо посмотрел в окно.
     - Мародерствуешь, - сердито сказал  дядя. - Я тебя, сукинова сына, семь
лет не видел, а ты чего это? Деньги требоваешь за проезд. С родного дядю? Ты
не махай на меня руками. Хотя ты мне и родной родственник, но я твоих рук не
испужался. Не махай, не делай ветру перед пассажирами.
     Тимофей Васильевич повертел гривенник в руке и сунул его в карман.
     - Что же это,  братцы, такое? - обратился Тимофеи Васильевич к публике.
- С родного дядю требует. Две, говорит, станции... А?
     -  Платить надо, - чуть не плача сказал  племянник. - Вы, товарищ дядя,
не сердитесь. Потому  как не мой  здесь трамвай.  А государственный трамвай.
Народный.
     - Народный,  -  сказал дядя, - меня  это не  касается. Мог бы ты, сукин
сын,  родного  дядю уважить.  Мол, спрячьте, дядя,  ваш  трудовой гривенник.
Езжайте на  здоровье. И  не развалится от того  трамвай. Я в  поезде  давеча
ехал... Не родной кондуктор,  а и  тот говорит: пожалуйста, говорит, Тимофей
Васильевич, что за счеты...  Так садитесь... И довез... не  родной... Только
земляк знакомый. А ты это что - родного дядю... Не будет тебе денег.
     Кондуктор вытер лоб рукавом и вдруг позвонил.
     - Сойдите, товарищ дядя, - официально сказал племянник.
     Видя, что дело принимает серьезный оборот, Тимофей Васильевич всплеснул
руками, снова вынул гривенник, потом опять спрятал.
     - Нет, - сказал, - не могу! Не  могу  тебе,  сопляку,  заплатить. Лучше
пущай сойду.
     Тимофей  Васильевич  торжественно и  возмущенно  встал и  направился  к
выходу. Потом обернулся.
     - Дядю... родного дядю гонишь, - с яростью сказал Тимофей Васильевич. -
Да  я тебя, сопляка...  Я тебя, сукинова сына...  Я тебя расстрелять  за это
могу. У меня много концов...
     Тимофей Васильевич  уничтожающе  посмотрел  на  племянника  и  сошел  с
трамвая.

Михаил Зощенко "Бабье счастье" рассказ