Всё ли сделали друзья?
27 июня 2024

Снова и снова возникает вопрос: КАК друзья допустили убийство Пушкина?!

Ответ один: не всё. Они не повязали Пушкина и не сдали тому же психиатру, который "лечил" Чаадаева. Всё остальное они СДЕЛАЛИ. Не помогло. А ведь даже юный Соллогуб говорил французскому посланнику, что "с Пушкиным надобно обращаться, как с больным ребёнком!"

Именно об этом книга итальянского пушкиноведа Серены Витале "Тайна Дантеса или пуговица Пушкина". Книга, проникнутая любовью к поэту и ужасом перед силой рока. НЕ лирика, а добросовестное исследование последнего года жизни поэта. По дням. Последний месяц - по часам. Почти без собственных комментариев, это просто письма. Жуковского, Соллогуба, Загряжской, Геккерена, Екатерины Гончаровой... Для полноты картины не хватало писем Дантеса, но чудеса случаются: они были найдены в 1996 году в архиве баронов Геккеренов. Сенсация, которой у нас не заметили: не до того было. Кто знает, может, в каком архиве найдутся и письма Натали Гончаровой, и тогда паззл сложится окончательно.

Читайте дальше: https://dzen.ru/a/Zn0PTp12aB35Qss1

Ал. Разумихин. Классика и классики

Эссе 146. «Страшную, непрестанную борьбу ведёт посредственность с теми, кто её превосходит»
14 апреля 2023

Правда, ни школьные, ни вузовские учебники ничего не говорят ни про скрытые «подсказки» Пушкина, адресованные Катенину, ни про долгую публичную казнь на протяжении восьми лет издания романа, которую устроил Пушкин «другу» Катенину. Есть ли тут вина Пушкина в том, что пушкинистика проигнорировала его подсказки, оставив все упомянутые «противоречия» в романе необъяснёнными — вопрос, конечно, интересный, но отвечать на него мне несподручно.

А вот два вытекающих друг из друга вопроса Владимира Козаровецкого видятся мне актуальными:

«Стало быть, основная тема «Евгения Онегина» — литературная, тема борьбы таланта и посредственности? Но так ли уж важна такая тема для нас, для большинства читателей, для нашего времени?»

Сам Владимир Абович на них ответил словами Бальзака: «Страшную, непрестанную борьбу ведёт посредственность с теми, кто её превосходит».

Будет ли достаточным для «Евгения Онегина» после того, что на протяжении многих десятилетий его преподносили как «энциклопедию русской жизни», стать произведением о зависти и ненависти, которую испытывает посредственность к таланту? И каково нам полагать, что явление, обнажённое Пушкиным не только в характере Евгения Онегина, но и ещё в десятке произведений, венцом которых стала маленькая трагедия «Моцарт и Сальери», — всего лишь причуда субъективного восприятия далёкого от нас времени и конкретно пушкинского друга-врага Катенина? Пусть даже про него проницательный Михаил Гершензон и сказал: «В Сальери решительно есть черты Катенина».

Даже вроде неловко как-то. Что ж, продолжим: одни — писать, а другие — читать и выставлять положительные оценки за школьные сочинения, содержащие такие привычные обобщения и устоявшиеся выводы:

— про то, что роман в стихах «отображает всё многообразии истинно русской жизни, её культуру и быт, её славные традиции, присущие той эпохе российского государства»:

— про то, что в произведении, «раскрываются судьбы многих людей дворянского сословия, их мировоззрение и взгляды на жизнь, их поступки и деяния»;

— про то, что «Пушкин в своеобразной манере высмеивает все недостатки и пороки общества того времени, которые, кстати, имеют актуальность и по сей день, уже в обществе нынешнем»;

— про то, что роман Пушкина о проблеме людей, родившихся «не в своё время», которые живут во время, когда «у них не может быть никаких эмоций, никаких радостей жизни»;

— про то, что проблематика «Евгения Онегина» открывает «не только психологические и социальные, но и политические недостатки и даже целые трагедии системы. Например, потрясает устаревшая, но от этого не менее жуткая, драма матери Татьяны. Женщину выдали замуж подневольно, и она сломалась под натиском обстоятельств, став злой и деспотичной хозяйкой ненавистного имения»;

— про то, что «главная проблема, которая поднимается во всём реализме в целом, и Пушкиным в «Евгении Онегине» в частности, – разрушающее влияние светского общества на душу человека. Лицемерное и алчное окружение отравляет личность. Оно предъявляет внешние требования приличия: молодой человек должен знать немного по-французски, немного читать модную литературу, быть прилично и дорого одет, то есть производить впечатление, казаться, а не быть. И все чувства здесь также фальшивы, они только кажутся. Вот почему светское общество отнимает лучшее у людей, оно охлаждает самый яркий пламень своим холодным обманом»;

— про то, что «основная мысль романа «Евгений Онегин» заключается в критике существующего жизненного порядка, который обрекает более-менее незаурядные натуры на одиночество и гибель. Ведь сколько потенциала в Евгении, а дела нет, только светские интриги. Сколько душевного огня во Владимире, а кроме гибели его может ждать только опошление в крепостнической, удушающей среде»;

— про то, что «Пушкин отчётливо показывает, что во всех этих роковых ошибках виноваты не его герои, а та среда, та обстановка, которая сформировала такие характеры, которая сделала несчастными этих по существу или по своим задаткам прекрасных, умных и благородных людей. Помещичий, крепостнический строй, непосильный тяжёлый труд крестьян и полное безделье помещиков, господ делали несчастными, коверкали жизнь не только крепостных рабов, но и лучших, наиболее чутких из их господ».

Надо ещё цитировать? И будем дальше ломать головы над «странностями» пушкинского романа, который, конечно же, написан не про пороки лицемерного светского общества и крепостнического строя, обрекающих прекрасных, умных и благородных людей на одиночество и гибель, потому что родились они «не в своё время»?

Или попытаемся взглянуть с нового для пушкинистики ракурса на образ «завистливо-мстительного писателя, в своей беспредельной ненависти идущего на убийство друга»? Последние слова — цитата всё из того же В. Козаровецкого, убеждённого, что «Евгений Онегин» — «сатира на посредственного литератора, попытавшегося отомстить таланту в жизни и в литературе…»

Только такое восприятие «Евгения Онегина» снимает налёт таинственной неразгаданности текста и характеров «сочинения Александра Пушкина», а созданный им образ заурядного писателя, движимого завистью, «становится в ряд лучших созданий мировой литературы».

Подробности: https://dzen.ru/a/ZDkRO7cn3XE6u2We

А вот линия Натальи Александровны очень интересная.
Сначала она вышла замуж за полковника Дубельта, но этот союз распался.
И тогда дочь Пушкина (или Николая?) стала супругой принца Николая Нассауского, переехала в Германию.
Дочь от этого брака – Софья – стала женой внука царя, вопреки желанию Александра Третьего. Он этот брак ни в коем случае не хотел признавать. В этом брачном союзе появилась на свет девочка Надя, которая стала женой принца Джорджа Маутенбеттена, участвовала в воспитании племянника мужа – Филиппа Греческого, который стал супругом королевы Елизаветы II.

Так родственники Пушкина породнились с монаршей семьей Великобритании.

Ал. Разумихин. Классика и классики

Эссе 233. Ничего не ведающий Пушкин, на крыльях капризного вдохновения
21 мая 2024

На протяжении всей жизни Пушкина сопровождала пестрота удивительных случаев, странных столкновений, невероятных конфликтов, поразительных совпадений, острых ощущений, захватывающих приключений, резких поворотов судьбы, символических встреч, достойных воссоздания на страницах самого что ни на есть авантюрного романа. Порой достаточно вглядеться в один из прожитых им дней, чтобы получить столь интригующий сюжет, что несведущему трудно будет поверить в его реальность.

Но даже на этом фоне день 14 декабря, помеченный невероятным образом, стоит наособицу.

Утром 14 декабря Пушкин в Михайловском, проснувшись и, как всегда, оставаясь в постели, заканчивает начатого накануне «Графа Нулина». В это самое время на Сенатской площади в Петербурге выстроившиеся в каре войсковые части под командованием декабристов отказываются присягать Николаю I. Увещевающий их, так утверждает официальная версия, а по утверждениям самих декабристов, действительный руководитель попытки переворота, генерал-губернатор граф Милорадович, герой 1812 года, сподвижник Суворова и Кутузова, получает две раны: одну, пулевую, в спину, от Каховского и вторую — штыковую, от Оболенского. С приближением сумерек новый царь отдаёт приказ артиллерии стрелять картечью по мятежникам. И сразу начинаются обыски и аресты.

Ничего не ведающий Пушкин, на крыльях капризного вдохновения меж тем завершает поэму. Необыкновенной лёгкости стиха и стройности ироничное произведение посвящёно — надо же такому приключиться — игре случая. И бытовое содержание звучных, жизнерадостных строф страшно далеко от исторических событий того дня на петербургской площади. Никакого тебе мятежа, стрельбы и крови. Чисто житейская тема — исключительно про то, что «делает супруга одна в отсутствие супруга». Внимательный читатель легко разглядит в поэме увлечение ехидным сарказмом Крылова.

Во второй половине дня Пушкин отправляется в соседнее Тригорское — имение Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф, с семейством которой у него самые тесные и доверительные отношения. Это её дом, расположенный на холме над рекой Соротью, заслужит слов-оценки: «приют, сияньем муз одетый». У муз он застревает на пару дней.

Можно предположить, что на третий день после обеда одна из трёх барышень — дочерей хозяйки, Евпраксия, заварила всем жжёнку («слиянья рома и вина без примеси воды негодной»). Пушкин, её всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтобы жжёнку заваривала именно Евпраксия. А тут как-никак событие — всего за два дня из-под пера вышла озорная лёгкая поэма. Так что все сидят, беседуют. Евпраксия колдует ковшичком для разливания жжёнки.

Гость читал дивные стихи, которые сопровождали дружескую пирушку, когда дворовый человек Осиповой, повар Арсений, вернулся из Петербурга (он посылался за продуктами, но «в переполохе», ничего не купив, поспешил обратно) с известием, что там бунт, разъезды и караулы мешают свободно передвигаться по городу, дороги перехвачены войсками, и он сам едва пробрался между ними на почтовых. От услышанной новости Пушкин страшно побледнел, вечер был скомкан. Поэт какое-то время ещё посидел, но задерживаться не стал и вернулся в Михайловское.

Пока добирался до дома, в памяти вихрем пронеслась череда минувших дней, начиная с того, когда к нему нежданно-негаданно нагрянул Пущин. Меж нескончаемой болтовни о том, о сём Пущин затеял разговор о тайном обществе. Он для Пушкина не стал откровением — кто только об этом не судачил ещё в пору, когда он числился на службе у Инзова, а потом у Воронцова. Тогда затронутую Пущиным тему Пушкин «спустил на тормозах». Друг был даже несколько обескуражен. Но когда отъезжал, всё же сказал пребывающему в опале, что дата мятежа ещё не определена, но как только, то сразу он пришлёт весточку.

Но человек полагает, а Бог располагает. События вдруг принимают неожиданный оборот. Михайловский затворник сознаёт это через несколько дней после того, как он перечитывал сам себе вслух только что законченную трагедию, бил в ладоши и кричал: «Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!». Тогда от солдата, приехавшего из Петербурга в Новоржев, сарафанное радио принесло в Михайловское весть о смерти государя.

Для проверки слуха Пушкин немедленно послал в Новоржев кучера Петра. Вернувшийся на следующий день Пётр подтвердил: в Таганроге царь Александр I умер от брюшного тифа. И даже привёз новость: присягу принял новый царь Константин Павлович.

Немного истории: у современных исследователей нет уверенности, что тогда в Таганроге смерть Александра I явилась реальным фактом. Известно, что позднейшая графологическая экспертиза подтвердила идентичность почерка бывшего царя и старца Фёдора Кузьмича, умершего в Томске в 1864 году. Но это отдельная история… Зато к вопросу, кому надлежало наследовать власть, имеет прямое отношение событие, происшедшее в 1819 году. Тогда Александр I, не имевший законнорожденных детей, объявил младшему из братьев, Николаю: следующим царём быть ему. Юноше тогда 23 года. В ответ будущий царь расплакался. Согласитесь, трудно слёзы расценить как демонстрацию готовности принять на себя тяготы управления великой страной. Но как штрих к психологическому портрету будущего самодержца принять нужно.

Первая мысль Пушкина — его проблемы, похоже, решатся сами собой. Ведь традиционно коронация, почти автоматически, сопровождалась амнистией. Мысль следом — со смертью коронованного тёзки закончилась историческая эпоха, Александровский период, и можно рассчитывать на изменение политического курса империи. И тут же другая мысль — ситуация для заговорщиков благоприятная, но… неожиданная. Вряд ли они готовы к захвату власти.

Источник: https://dzen.ru/a/ZkydFBbtE1U6FRxE

Ал. Разумихин. Классика и классики

Эссе 225. Приходит время, когда приоритетным принципом для поэта оказывается «хладнокровие»
2 апреля 2024

После «нескольких лет невольного, но привольного житья в Кишинёве, Одессе», как их назвал Вл. Соловьёв, когда многие из знавших Пушкина говорили, что там «рано или поздно, а умереть ему на дуэли», поэт привёз в Михайловское с Юга три начатые, но не оконченные вещи: поэму «Цыганы», роман «Евгений Онегин» и трагедию «Борис Годунов».

Период, когда любое мимолётное настроение выплёскивалось в стихах, кончился. Поэт повзрослел — человек сформировался. Внимание его теперь занимала ширь современной русской жизни, отечественной истории, иностранной литературы и не только художественной.

Лирическая исповедальность и откровенность отныне приобретают случайный характер. Что, однако, не мешало рождению таких автобиографических стихотворений 1824—1825 годов, как «Коварность», «Сожжённое письмо», «К***» («Я помню чудное мгновенье…»), «Желание славы», «19-е октября 1825 г.», «Зимний вечер»; или стихотворных размышлений: «Аквилон», «Разговор книгопродавца с поэтом» и два «Послания к цензору»; или «подражаний» русским народным песням и творчеству других народов («Испанский романс», «Подражания Корану») и переводов (из Шенье, Ариосто, Парни, Вольтера…).

Накануне 1826 года можно подвести некоторые итоги работы на новом месте. Самый приятный новогодний подарок самому себе — томик «Стихотворения Александра Пушкина». Значительным тиражом 1200 экземпляров. Первое, можно сказать, «Избранное». Но это ещё не всё. Близка к завершению Глава четвёртая романа «Евгений Онегин» (в начале января 1826 года Пушкин её закончит, а в Петербурге 15 февраля наконец выйдет в свет его Глава первая в количестве 2400 экземпляров — это уже просто гигантский тираж); 10 октября, переписав набело поэму «Цыганы», Александр Сергеевич добавляет к ней эпилог, который завершили знакомые всем строки «…И всюду страсти роковые, // И от судеб защиты нет»; 7 ноября поставлена последняя точка в трагедии «Борис Годунов».

И в тот же день Пушкин пишет Вяземскому ставшие знаменитыми весёлые и одновременно печальные строки:

«Трагедия моя кончена; я перечёл её вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! <...> Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!».

Происходит окончательное прощание с романтизмом. Последние точки над «i» он ставит в стихотворениях «К морю», «Разговор книгопродавца с поэтом» и поэме «Цыганы».

Поэма завершила его спор с Байроном, который наметился в первой южной поэме Пушкина «Кавказский пленник». Хотя, заняв ещё в кишинёвский период вакансию «первого романтического поэта», Пушкин уже тогда был далёк от подчинения эстетике Байрона. Достаточно вспомнить написанные им в 1821 году дружеское послание «Чаадаеву», стихотворение «Муза», «Песнь о вещем Олеге».

Поэт, на собственном опыте испробовавший возможность возврата человека в природу, показал, что мечты его кумиров Байрона и Руссо о возвращении человека в «естественное состояние», по существу, ведут человека не вперёд, а назад. Герой поэмы Алеко, бунтарь, утверждает свободу для себя. Маленький «Наполеон» среди вольного цыганского народа, «природы бедных сынов», не терпящий никаких ограничений свободы, совершает двойное убийство, Земфиры и молодого цыгана, её любовника.

Старый цыган осудил самодовольство и эгоизм Алеко, не умеющего уважать чувства других и их право на свободу:

Оставь нас, гордый человек!..

Ты не рождён для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли.

Мотив разъединения с людьми в «Цыганах» предваряет, как видим, «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского и убийство, совершённое другим «Наполеончиком» — Раскольниковым. Предваряет и события декабря на Сенатской площади.

Убийство, мы видим у Пушкина, — злодеяние, которое ведёт человека к забвению своего истинного предназначения и высшей правды. Человек сотворён не для тёмных деяний, какими бы намерениями он ни руководствовался.

Тема крови найдёт своё продолжение в «Борисе Годунове». Почему Борис Годунов столько времени не решается принять царский венец? Потому что «кровь невинного младенца ему ступить мешает на престол». Почему народ не принимает Бориса? Из-за того, что на нём кровь царевича Димитрия.

Заставляя своего героя испытывать нравственные мучения, Пушкин говорит нам:

…Жалок тот, в ком совесть нечиста.

Никакое общественное благо недостижимо путём преступления, никакая «высшая власть» не может, не должна основываться на крови невинных.

Есть ли в мире право, разрешающее преступить грань, отвергнуть «все нормы зла и добра ради единственного блага — торжества своего я»? Можно или нельзя? Можно совершить преступление, не погубив себя, не убив свою душу? Если нельзя, то что может помешать? Только одно — совесть.

Позже Пушкин ещё не раз вернётся к этой теме: и в «Пиковой Даме», и в «Медном всаднике», и в «Капитанской дочке», и в «Моцарте и Сальери», где Сальери, вроде бы абсолютно уверенный в своей правоте, в своей правде, никак не может забыть реплику Моцарта о «гении и злодействе».

В целом 1825 год — довольно примечательный год для русской литературы. Карамзин трудится над последним томом своей «Истории государства Российского». Пушкин — над самым крупным и задушевным произведением михайловского периода, «Борисом Годуновым», или, как сам Пушкин определит его жанр, «Комедией о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве. Писал раб Божий Александр сын Сергеев Пушкин, в лето 7333 на городище Ворониче». Такое вот фигурно-стилизованное название произведения, именуемое автором то «комедиею», то «трагедиею», то «драмою», из чего становится ясно, что оно никак не укладывалось в рамки привычных жанровых определений, на которых Пушкин был воспитан.

Поэт давно уже не ищет в истории тиранов и жертв, его не устраивает и «фаталистический взгляд» на события и судьбы, которому ещё вчера он следовал. Приходит время, когда приоритетным принципом для поэта оказывается «хладнокровие». Отказ от политизации поэзии приводит его к трезвому скептицизму в оценке современности и отрицанию своеволия в политике, к осознанию нелепости рассуждений о благородстве или неблагородстве тех или иных исторических деятелей без уяснения характера общих законов. Говоря современным языком, можно сказать, что в своём творческом подходе к решению проблемы Пушкин проявил искусство системного мышления.

«В тиши черновиков» Пушкин размышляет и пишет свои, как объявило бы нынешнее телевидение, «песни о главном». Они не о любви, они об истории и историзме, морали и политике, гении и злодействе. Его не устраивают обе «модные» крайности — восторженный панегирик или тираноборческое обличение. Именно с точки зрения объективности он из своего Михайловского прославляет (даже преувеличенно) Карамзина, противопоставляя его «историкам-декламаторам». Отсюда и грустные слова про «колпак юродивого» в письме Вяземскому. Пушкин убеждает других, хотя, конечно, больше всё же самого себя, что надевает его взамен красного, революционного, «фригийского». Хотя и вынужден признать, что, увы, «никак не упрятать ушей...».

(Прошу обратить внимание на P. S. в конце публикации!)

Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.

И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—224) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).

Источник: https://dzen.ru/a/ZgurDICokgXQAch0

Ал. Разумихин. Классика и классики

Эссе 171. Мéста себе в новой литературе Пушкин не находил

2 июля 2023

И вообще в Пушкине было, на взгляд окружающих, много лишнего. Среди него самая важная и определяющая черта его натуры — он был готов про кого угодно и где угодно сказать острое «словцо».

Эпизодов такого рода не счесть. Особенно знаменит следующий: 11 марта 1821 года Пушкин, Липранди и ещё несколько офицеров обедали у бригадного генерала Д. Н. Бологовского. Собрались отметить новоиспечённого подполковника Дережинского, о производстве которого в тот день был получен приказ. Вдруг неожиданно для всех Пушкин, приподнявшись несколько, произнёс: «Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье». — «Это за что?» — спросил генерал. — «Сегодня 11 марта», — отвечал полуосоловевший Пушкин. Никто тоста не понял, хотя за столом было человек десять, вспоминал Липранди, но генерал вспыхнул и сделался не в своей тарелке. Ровно за 20 лет до того обеда Бологовский стоял на карауле в Михайловском дворце в ночь 11 марта 1801 года, когда задушен был император Павел, и сам принимал участие в убийстве. По уверению императора Александра I, Бологовский приподнял за волосы мёртвую голову императора, ударил её оземь и воскликнул: «Вот тиран!»

Странные эпизоды из жизни Пушкина, а позже анекдоты про него сохранялись в памяти людей много лучше того, что поэтом было написано. Впрочем, написано вовсе не значит, что напечатано. Только 247 произведений, или 26% созданного, было опубликовано при жизни поэта. Остальные три четверти его наследия издавались на протяжении 150 лет после его смерти. Грустная статистика: Пушкин при жизни не увидел напечатанными 77% написанных им стихотворений, 84% поэм, 82% сказок, 75% пьес, 76% романов и повестей в прозе. Исторический по преимуществу писатель так и не увидел выпущенными в свет 98% исторических исследований. Из писем до нас дошла примерно треть, из дневников — четверть.

И это ещё не всё. Пушкинский период был дворянским: и окружение поэта, и нравы среды, и характеры людей, и литература, и общественное мнение. Соответственно и главный герой времени был дворянин, человек далёкий от прозаических жизненных забот. А новая русская литература (Пушкин именовал её «вшивым рынком»), которую мы ассоциируем с именами Булгарина, Полевого, Надеждина, идущая на смену дворянской, формировалась совсем иным слоем образованных людей — разночинной интеллигенцией. Это было другое «крыло» литературы, которое противопоставляло себя дворянскому: и как социальный слой, и как новая идеология. Её носителями зачастую являлись сторонники разномастных радикальных политических преобразований — либералы, демократы, прогрессисты, нигилисты, революционеры, социалисты. Каждый из них решал свои утилитарные задачи. Тем не менее истиной и благом провозглашалось объединяющее их: то, что становилось орудием общественного переворота.

Народное благополучие, людское счастье, о чём высказывалось общественное мнение интеллигенции, оборачивалось на каждом шагу отрицанием дворянского просвещения, этики, культуры в широком смысле, потому что они стояли на пути заветного клича «долой самодержавие». Лозунг этот роднил их с декабристами. Принципиальное отношение к идеям совершенствования на крови у Пушкина сформировалось ещё во время работы над «Борисом Годуновым».

Ему объясняли, что век и Россия идут вперёд, а он топчется на месте, предлагая читателю «Домик в Коломне» да «Барышню-крестьянку». То, что Пушкин стал поэтом действительности (за что его в 1830-е годы перестали понимать), эти другие не знали, да и знать особо не хотели. Для революционных демократов он был чужаком, вчерашним днём литературы. Почему? Поэт, околдованный историей, вглядывающийся в рисунок прошлого и изучающий приёмы композиций старины, считали провозвестники революции, не может быть соратником по борьбе. И вообще пиетет к историческому прошлому — занятие никчемное. Поэт гражданином быть обязан, он должен глядеть в завтрашний день и своим словом приближать его. Нечто подобное Пушкин уже слышал ранее от друзей-декабристов. Наступать второй раз на те же грабли желания не возникало. Но и мéста себе в новой литературе Пушкин не находил.

Ситуация, если вдуматься, тривиальная, если исходить из пушкинских строк, увидевших свет ещё в 1828 году в стихотворении «Поэт и толпа»:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Тогдашние радетели прогресса не просто заметили эти строки, они страшно на них обиделись, вернее, из-за них обиделись на Пушкина. Ишь ты, «рождены для вдохновенья». Поэт должен служить обществу, а не музам. Надо ли удивляться, что кому-то не без оснований сегодня кажется, что в своё время голос Белинского походил на голос Бенкендорфа именно в силу его утилитарности. Полагаю, сам же Пушкин наверняка находил тогда много общего между устремлениями декабриста Рылеева и суждениями всевозможных сторонников революции, готовых вырвать Россию из варварства. Каким образом? Смиренно признать свою отсталость и учиться всему у Запада. Сам Пушкин стоял на позиции, что у каждого народа своя физиономия, свой дух и путь.

Общественно-политические симпатии и антипатии, присущие Александру Сергеевичу, позволяют назвать его консерватором. Это заключение подтверждается пушкинским убеждением, что история творится не массой средних людей («Жалкий род, достойный слёз и смеха! // Жрецы минутного, поклонники успеха!»), а избранными лидерами, теми, кто наделён тонким чувством исторической традиции и проникнут заботой о мирной непрерывности политического развития. Исходя из этого Пушкин и в поэзии, и в политических размышлениях прославляет «разумную волю единиц, меньшинства, призванного управлять человечеством», и презирает «чернь», толпу, где господствует общее обывательское мнение.

Отсюда ненависть Пушкина к демократии («народу», который «властвует»; «большинству, нагло притесняющему общество») в «её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве». Когда «всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству».

Вторым компонентом пушкинского консерватизма было осознание им укоренённости культурного развития и творческого начала в традициях прошлого. Залогом величия человека служит любовь «к родному пепелищу». Отсюда его презрение той части придворного дворянства, в ком он видел временщиков, «прыгающих в князья из хохлов». Далеко не всем властям предержащим в любые времена такой подход Пушкина «к отеческим гробам» был по душе. Не вошли, к сожалению, в кладезь мудрых мыслей народа его слова:

«Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижение наших исторических родов... Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ! Образованный француз или англичанин дорожит строкою летописца, в которой упоминается имя его предка...; но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т.е. историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство. Конечно, есть достоинство выше знатности рода — именно достоинство личное... Имена Минина и Ломоносова вдвоём перевесят все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться их именами?»

С консерватизмом Пушкина связана и его убеждённость в необходимости мирной непрерывности культурного и политического развития. К мыслям на эту тему он возвращался неоднократно. Достаточно вспомнить самые знаковые его высказывания:

«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

«Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».

«Устойчивость — первое условие общественного блага. Как согласовать её с бесконечным совершенствованием?» (фр.)

Значит, консерватор? Но как тогда быть с его вожделением личной независимости и требованием свободы культурного и духовного творчества? Они вроде бы соотносятся с либеральными ценностями. А принципы духовной независимости личности и невмешательства государства в сферу духовной культуры? Они ведь тоже из той же колоды. Как и утверждение независимости личности в частной жизни. Пушкин в определённой мере готов был пожертвовать политической свободой, но жить без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de famille) — считал невозможным. Плохо представляя себе реальную жизнь сосланных в Сибирь декабристов, он, однако, по-писательски размашисто в письме жене, зная, что его прочтёт не только Натали, определит самоощущение: «Каторга не в пример лучше».

Случившееся с Пушкиным стало как раз расплатой за то, что он, надо признать, не был ни консерватором, ни либералом, не стремился стать ни западником, ни славянофилом. Он был тем самым гением с тонким чувством исторического бытия, который, не имея желания примкнуть к какому-то одному лагерю, исходил из непризнания права на революцию. Ни для кого. Ни для царя Петра I. Ни для друзей-декабристов. Ни для тех, кто под разными флагами и лозунгами шёл им на смену.

Пушкин оказался, можно сказать, «последним из могикан», кто верил в то, что духовная ценность художественной литературы основана на независимости и чувстве чести, храбрости и благородстве, носителями которых являлись русские писатели-дворяне. «Нужны ли они (эти качества — А. Р.) в народе, так же, например, как трудолюбие? — спрашивал он, и сам же отвечал: — Нужны, ибо они sauve garde* трудолюбивого класса, которому некогда развивать сии качества».

* sauve garde — охрана (фр.).

Характерно, что ценность старинного родового дворянства всегда рассматривалась Пушкиным с точки зрения общегосударственного и культурного интереса. При этом он резко отвергал все эгоистические сословные притязания дворян. Единственной привилегией, по мысли Пушкина, должна была оставаться наследственность дворянства, которая служила гарантией его независимости. Тогда как «противоположное есть необходимое средство тирании, или, точнее, бесчестного и развращающего деспотизма», считал он.

В этой связи главным политическим условием нормальной государственно-общественной жизни им выдвигалось общее требование прочного правопорядка. Сегодня кому-то кажется странным, но Пушкин, вечно вынужденный отражать нападки цензоров (среди которых первым был Николай I), тем не менее обосновывал даже правомерность цензуры. Правда, при этом он подчёркивал необходимость, чтобы «устав», которым цензура руководствуется, был не только «священ и непреложен», но ещё и, говоря современным языком, прозрачен.

Источник: https://dzen.ru/a/ZL6ZHogJyC9bak_E

«Ну что, довольны вы теперь? Пушкин мертв!»: обиженная дама, погубившая поэта

«Ну что, довольны вы теперь? Пушкин мертв!» - Идалия ничего не отвечала на эти выпады, только глаза ее сужались, как у злой кошки.

Красавица ненавидела известного поэта, а еще более его жену Натали. Что видят они все в этой холодной, строгой красоте. Как она заходит в залу, потупив взор, как стесняется, когда все взгляды устремляются на нее, как стремится как можно скорее покинуть бал!

Идалия Полетика не понимала, как можно такую-то красоту и так бездарно растрачивать. Была и еще одна очень женская причина… А Пушкин, этот злой и жестокий задира, сколько раз пренебрегал он этой гордой светской львицей. Но ничего, Идалия нашла прекрасный способ отомстить сразу и ей и ему.

Идалия Григорьевна Полетика, худ. П. Соколов, 1820ые годы

Идалия Полетика была не так красива, как Наталья Николаевна Гончарова, но ее острый и веселый ум привлекал многих. Мужа этой дамы называли «божьей коровкой», тогда как про нее саму говорили: «Прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла».

Обстоятельства рождения ее покрыты тайной, одни говорил, что она внебрачная дочь графа Григория Строганова, другие называли ее воспитанницей, однако бесспорно, что Идалия получила хорошее образование и блестяще держала себя в обществе. Статус незаконнорожденной очень тяготил девушку, сюда же примешивалась ревность к законным детям.

Голубоглазая кокетка с веселым нравом, умеющая ответить тонкой шуткой, наблюдательная и обольстительная, Идалия быстро заняла в обществе место роковой похитительницы сердец.

Одним из поклонников острой на язык Идалии был Петр Ланской. «…во всем мире существует только одна женщина, способная составить ваше счастье, это Наталья Пушкина, и на ней то вам и следовало жениться», шутя упрекала Идалия генерала за излишнюю сентиментальность и чувствительность. Что ж, она угадала. Через семь лет после смерти поэта Петр Петрович Ланской решится сделать предложение его вдове.

Но сейчас только интуиция подсказывала Идалии, что ее поклонник любуется холодной, кружевной (как говорили о Н.Н. Гончаровой) красотой.

Подробности: https://dzen.ru/a/YwX8fmn6GSBw_Xb2

Дантес во всём совершенно посторонний
27 декабря 2023

Письма В. А. Жуковского к А. С. Пушкину

1. "Я не могу еще решиться почитать наше дело конченным (здесь возникший скандал, связанный с женой Пушкина, Натальей Николаевной и поручиком Жоржем Дантесом). Еще я не дал никакого ответа старому Геккерну; я сказал ему в моей записке, что "не застал тебя дома, и что, не видавшись с тобою, не могу ничего отвечать". Твой ответ невозвратно все кончит. Но ради Бога одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления. Жду ответа. Я теперь у Виельгорского (здесь граф Михаил Юрьевич), у которого обедаю. Ж.".

2. "Я обязан сделать тебе некоторые объяснения. Вчера я не имел для этого довольно спокойствия духа. Ты вчера, помнится мне, упомянул что-то о жандармах, как будто опасаясь, что хотят замешать в твое дело правительство. На счет этого будь совершенно спокоен. Никто из посторонних ни о чем не знает, и если дамы, то есть одна дама Загряжская (фрейлина Екатерина Ивановна, тетка Натальи Николаевны) смолчит, то тайна останется ненарушенной.

Должен, однако, сказать, что вчерашний твой приход к Виельгорскому открыл ему глаза: мне же с ним не для чего было играть комедию: он был один из тех, кои получили "безымённые письма" (незадолго перед тем в почтовом петербургском управлении заведена была городская почта. Ею воспользовались враги Пушкина. Разные лица начали получать письма одного и того же содержания с означенною на конверте просьбою "передать Пушкину".

В письме было сказано, что председатель общества рогоносцев (т. е. мужей, которым жены изменили) извещает Пушкина о принятии его в число членов общества), но на его дружбу к тебе и на скромность положиться можешь.

Пишу это однако не для того только, чтобы тебя успокоить на счет сохранения тайны. Хочу, чтобы ты не имел никакого ложного понятия о том участии, какое принимает в этом деле молодой Геккерн.

Вот его история. Тебе уж известно, что было с первым твоим вызовом (здесь Пушкин и Геккерн на время примирились), как он не попал в руки сыну, а пошел через отца, и как сын узнал о нем только по истечении 24 часов, т.е. после вторичного свидания отца с тобой. В день моего приезда, в то время когда я у тебя встретил Геккерна, сын был в карауле и возвратился на другой день в час.

За какую-то ошибку он должен был дежурить три дня "не в очередь". Вчера он в последний раз был в карауле и нынче в час пополудни будет свободен. Эти обстоятельства изъясняют, почему он лично не мог участвовать в том, что делал его бедный отец, силясь отбиться от несчастья, которого одно ожидание сводит с ума.

Сын, узнав положение дела, хотел непременно видеться с тобою; но отец, испугавшись свидания, обратился ко мне. Не желая быть зрителем или актером в трагедии, я предложил свое посредство, то есть хотел предложить его, написав в ответ отцу то письмо, которого брульон тебе показывал, но которого не послал и не пошлю; вот всё.

Нынче поутру скажу старому Геккерну, что не могу взять на себя никакого посредства, ибо из разговоров с тобою вчера убедился, что посредство ни к чему не послужит, почему я и не намерен никого подвергать неприятности отказа. Старый Геккерн таким образом не узнает, что попытка моя с письмом его не имела успеха. Эго письмо будет ему возвращено и мое вчерашнее официальное свидание с тобою может считаться не бывшим.

Все это я написал для того, что счел святейшею обязанностью засвидетельствовать перед тобою, что молодой Геккерн во всем том, что делал его отец, совершенно посторонний, что он также готов драться с тобою, как и ты с ним, и что он "также боится, чтобы тайна не была как-нибудь нарушена". И отцу отдать ту же справедливость.

Он в отчаянии, но вот что он мне сказал: - Je suis condamné à la guillotine, je fais un recours en grace si je ne réussis pas, il faudra monter, et je monterai, car j’aime l’honneur de mon fils autant que sa vie (Я присужден к гильотине, я прибегаю к милосердию. Если его не окажется, надо будет идти под гильотину, и я пойду, потому что дорожу честью моего сына как собственною).

Этим свидетельством роль, весьма жалко и неудачно сыгранная, оканчивается. Прости. Ж.".

3. "Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне (Карамзиным)? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться для тебя самым наилучшим образом.

Думал долго о том, что ты мне вчера говорил; я нахожу твое предположение совершенно невероятным, и имею причину быть уверенным, что во всем том, что случилось для отвращения драки, молодой Геккерн нимало не участвовал. Все есть "дело отца" и весьма натурально, чтобы он на всё решился, дабы отвратить свое несчастье.

Я видел его в таком положении, которого нельзя выдумать и сыграть как роль. Я остаюсь в полном убеждении, что молодой Геккерн совершенно в стороне, и на это вчера еще имел доказательство, получив от отца Геккерна доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова.

Я дал ему совет поступить так, как и поступил, основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого бесчестья не падет на его сына, что и ты сам можешь предполагать, чтобы он хотел избежать дуэли, которая им принята, именно потому, что не он хлопочет, а отец о его отвращении.

В этом последнем я уверен, вчера еще более уверился и всем готов сказать, что молодой Геккерн с этой стороны совершенно чист. Это я сказал и Карамзиным, запретив им крепко накрепко говорить о том, что слышали от тебя, и, уверив их, что вам непременно надобно будет драться, если тайна теперь или даже и после откроется.

Итак, требую от тебя уже собственно для себя, чтобы "эта тайна у вас умерла". Говорю "для себя" вот почему: полагая, что все обстоятельства, сообщённые мне старым Геккерном, справедливы (в чем я не имею причины и нужды сомневаться), я сказал, что понимаю его, как отца, в праве и даже обязанным предупредить несчастье открытием дела как оно есть; что это открытие будет в то же время и репарацией того, что было сделано против твоей чести перед светом.

Хотя я не вмешался в самое дело, но совет мог дать. Не могу же согласиться принять участие в посрамлении человека, которого честь пропадет, если тайна будет открыта? А эта тайна хранится между нами; нам ее должно и беречь. Прошу тебя в этом случае беречь и мою совесть. Если что-нибудь откроется, и я буду это знать, то уж мне по совести нельзя будет утверждать того, что неминуемо должно нанести бесчестие.

Напротив, я должен буду подать совет противный. Избави меня от такой горестной необходимости. Совесть есть человек; не могу же находить приличным другому такого поступка, который осрамил бы самого меня на его месте. Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: - Виноват!

Но более всего ты должен ее хранить для меня: я в это дело замешан невольно и не хочу, чтобы кто-нибудь имел право сказать, что я нарушил доверенность, мне оказанную. Я увижусь с тобою перед обедом. Дождись меня. Ж.".

4. Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому (Петр Андреевич). Вот что à peu près (почти так) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: - Je connais l’homme des lettres anonymes, et dans huit jours vous entendrez parler d’une vengeance unique en son genre; elle sera pleine, complette; elle jettera l’homme dans la boue; les hauts fails de Rayeffsky sont un jeu d’enfant devant ce que je me propose de faire и тому подобное (Я знаю сочинителя безыменных писем, и через неделю вы услышите о единственном в своем роде отмщении. Оно будет полное и сочинителя замарает. Подвиги Раевского (Александр Николаевич) "детская игра" в сравнении с тем, что я намерен сделать).

Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки (которая мне о том сказывала), что всё происшедшее останется тайною. Но скажи мне, какую роль во всем этом я играю теперь и какую должен буду играть после перед добрыми людьми, как скоро все тобою самим обнаружится и как скоро узнают, что и "моего тут меду капля есть"?

И каким именем и добрые люди, и Геккерн, и сам ты наградите меня, если, зная предварительно о том, что ты намерен сделать, приму от тебя письмо, назначенное Геккерну, и, сообщая его по принадлежности, засвидетельствую, что все между вами кончено, что тайна сохранится, и что каждого честь останется неприкосновенною.

Хорошо, что ты сам обо всем высказал, и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно. Само по себе разумеется, что я ни о чем случившемся не говорил княгине. Не говорю теперь ничего и тебе: делай, что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны сильно мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я, по совести сказать, ему: - Остерегитесь? Я это и сделаю.

Вот тебе сказка. Жил-был пастух; этот пастух был и забубенный стрелок. У этого пастуха были прекрасные овечки. Вот повадился серый волк ходить около овчарни. И думает серый волк, дай-ка съем у пастуха его любимую овечку; думая это, серый волк поглядывает и на других овечек, да и облизывается.

Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет его застрелить. И стало это неприятно серому волку, и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух не согласился. Но он думал про себя: как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля и сделать из шкуры его детям тулупы и кеньги. И вот пастух сказал своему куму: - кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из лесу в чистое поле; я соберу соседей, и мы накинем на волка аркан.

- Послушай, братец, - сказал кум Василий: - ловить волка ты волен, да на что же мне быть свиньею? Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут тебе: свинья-де крестила у тебя сына. Нехорошо. Да и мне самому будет невыгодно: пойду ли к обедне, сяду ли с людьми обедать, сложу ли про красных девиц стихи - добрые люди скажут: свинья пошла к обедне, свинья сидит за столом, свинья стихи пишет. Неловко.

Пастух, услышав такой ответ, призадумался; а что он сделал, право не знаю".

5. "Хотя ты и рассердил и даже обидел меня, но меня все к тебе тянет - не брюхом, которое имею уже весьма порядочное, но сердцем, которое живо разделяет то, что делается в твоем. Я приду к тебе между 1/12-го часом; обещаюсь не говорить более о том, о чем говорил до сих пор и что теперь решено. Но ведь тебе, может быть, самому нужно что-нибудь сказать мне. Итак, приду. Дождись меня, пожалуйста, и выскажи мне все, что тебе надобно: от этого будет добро нам обоим".

Источник: https://dzen.ru/a/ZY0Fq5KlAx2CSNzk

——————
Спасибо за публикацию, уважаемый автор!
Письма Жуковского не январские, они датируются 9-20 ноября 1836 года и относятся к первой дуэльной истории, закончившейся женитьбой Дантеса на Екатерине Гончаровой. Во второй раз о вызове Пушкин старался не ставить в известность никого поскольку изначально даже не думал о примирении.

Из рассказов Александры Осиповны Смирновой

Я рассказала Пушкину, что в Шлиссельбургской крепости служат панихиды по царевиче Алексее, Иоанне Антоновиче и Таракановой в день их именин. Тот пожелал узнать, поминают ли пятерых декабристов; я узнала от великого князя Михаила Павловича, что их поминают, как и всех других.

Когда я передала об этом Пушкину, то он признался, что "всегда служит панихиду по декабристам в день их именин", но что не хочет говорить об этом, так как уверен, что его обвинили бы в желании выставить напоказ свою религиозность, а это надо делать втихомолку.

Глинка (Сергей Николаевич) застал как-то Пушкина с Евангелием в руках, причем Пушкин сказал ему: "Вот единственная книга в мире; в ней все есть".

Я заметила Пушкину: "Уверяют, что вы неверующий." Он расхохотался и сказал, пожимая плечами: "Значит, они меня считают совершенным кретином".

Обнародование писем Пушкина к жене было откровением нравственной жизни поэта; он был нежным и заботливым отцом. Вот что сообщает Смирнова о взглядах его "на воспитание и заботах о своих детях".

"Мы говорили о детских книгах. Мой муж (Николай Михайлович) сказал, что греки и итальянцы рождены артистами, так как они постоянно созерцают дивную природу, роскошные краски, которые мы, северяне, видим только во сне. Кроме того, они живут среди дивных произведений искусства, самый язык этому способствует; он так звучен в Италии, люди воспитываются там посредством глаз и ушей".

Пушкин рассказал нам, что вчера страшно взбесился: кормилица его сына дала ребенку хлеба, который, сама, сначала прожевала; он был в ярости. Няня балует девочку, которая очень живая; ей спускают все ее капризы. Мой муж посоветовал ему взять няню англичанку или шотландку.

Пушкин очень любит обеих Скугель (две сестры-шотландки, жившие в гувернантках, - одна у Карамзиных, другая у Гагариных) в особенности Марианну; он находит ее оригинальной и прямой.

Он уже составил план воспитания своих детей, одобренный Жуковским. Он говорил нам: "Надо воспитывать детей по их способностям и прибавил: Вильерс (граф Кларедон) сказал мне очень тонкую вещь, говоря об О. Д. (?): "Ученый дурак - дважды дурак; человек не должен быть воспитан выше своих способностей; излишек воспитания, так же вреден как излишек в пище".

Жуковский говорил, что "женщин следует воспитывать так, чтобы он были подругами для своих мужей, не будучи синими чулками". Пушкин восхищался здравым смыслом англичан во всем; он находил методы и книги немцев педантичными, кроме несколько хороших детских книг, впрочем, их менее чем у англичан.

Затем он сказал, что "нет ничего труднее, как создать детскую и народную литературу"; он того мнения, что её и создавать не надо, что есть только один способ ее найти, - это изучить ту, которая существует у всех народов. Ребенок и крестьянин на одном уровне, но надобно дать этой литературе большую обработанность, отбросив все грубое, но не посягая на присущие ей ум и истину.

Он ненавидит детскую литературу конца XVIII столетия, а из тех, которые еще теперь подражают ей во Франции, он предпочитает Шарля Перро Беркену (Луи?) и всем этим нравственным и педантичным сказкам. "Гулливер", "Робинзон", наши сказки, сказки немцев и англичан, "Тысяча и одна ночь", - ничто из этого не было написано для детей, а это блаженство детей, и он считает невозможным написать что-нибудь лучшее.

Он хочет писать сказки и легенды для своих детей, приспособить уже существующие везде, а также жития святых, изложив их хорошим, доступным русским языком. Он говорил: "Англичане правы, что дают Библию детям. Для чистых все чисто; невинное воображение ребенка никогда не загрязнится, потому что оно чисто.

"Тысяча и одна ночь" никогда не развратила ни одного ребенка, а в ней много неприличного. Священные истории нелепы: от них отнята вся поэзия текста, это какая-то искусственная наивность. Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения; передавать этот удивительный текст пошлым современным языком - это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла.

Мои дети будут читать вместе со мною Библию в подлиннике. По-славянски я сам их обучу. Сказки моей бабушки и Арины были скорее славянские, чем русские; наш народ понимает лучше славянский, чем русский литературный язык".

По мнению Жуковского, находившегося при этой беседе, что детям можно читать много книг, написанных не для них. Можно доставлять удовольствие их воображению, но надо делать выбор: например, рыцарские сказки, все комическое и поэтическое и стихотворения, вообще хорошо написанные книги, но никогда не давать им ничего безобразного, никаких карикатур, ничего необычайного.

Пушкин был того же мнения, говоря: "В мое время читали, может быть, слишком много; моя сестра в 15 лет прочла "Новую Элоизу"; в 12 лет, прежде чем поступать в Лицей, я прочел все, что было в библиотеке моего отца. До 7 лет я был тяжёл, молчалив, мало развит; едва научившись читать, я стал размышлять, сравнивать и сделался болтлив. Я был снедаем любопытством, я хотел все прочесть, все знать.

Подробности: https://dzen.ru/a/Zz7QU6vEOV97RYWR