27 января у народного артиста России Ивана Петровича Дмитриева юбилей. В этот день исполняется 30 лет с того момента, как он поступил в Александринский театр. Иван Петрович наверняка хорошо известен широкому кругу зрителей и по своим работам на сцене, и по киноролям. Достаточно сказать, что до прихода в Пушкинский театр он служил и в Театре Комедии, и в Театре Балтийского флота, и в Театре имени В.Ф.Комиссаржевской, снялся во множестве кинокартин. Слова о "высоком гражданском пафосе" его героев - не дань моде того времени. Этим пафосом пронизаны не только его спектакли, но и его судьба. Иван Дмитриев - человек, про которого можно сказать, что он прожил свою жизнь достойно. Свидетельство тому - факты его биографии: служба в армии во время Финской кампании и Великой Отечественной войны, участие в обороне Гангута и Ленинграда, многочисленные награды. Выпускник актерского класса Ю.М.Юрьева, он еще студентом в 30-е годы вышел на подмостки Александринского театра и вернулся сюда в 1973 году, сразу же войдя в группу ведущих мастеров старшего поколения. О театре, о войне, о своей жизни рассказывает Иван Петрович Дмитриев.
- Расскажите, пожалуйста, Иван Петрович о вашей самой первой роли в Александринском театре.
- Моя служба в Александринском театре началась со спектакля "На дне", где я играл Сатина, но, еще не окончив театральный институт, я сыграл в спектаклях "Маскарад" Мейерхольда и "Борис Годунов" Сушкевича. Так что уже тогда я был "свой", был знаком с труппой, которая, как мне кажется, приняла меня. В то время театром руководил Борис Михайлович Сушкевич. И он мне сразу же предложил поступить в Александринский театр. Но я тогда был очень молод и считал, что просто не достоин выходить на эту сцену, играть с такими великими актерами. Ведь в театре в то время играли артисты такого масштаба, что каждый из них мог появляться перед публикой и просто молчать, и это было уже интересно. Их личностная глубина, уровень таланта, дарования просто поражали. И мне казалось, что я не могу встать с ними в один ряд. Тем более что совершенно не хотелось играть маленькие роли, которые бы мне, безусловно, на первых порах стали предлагать... Я верил в свои силы, мне казалось, что я должен играть большие серьезные роли, что в то время было невозможно в Александринке. Я боялся невостребованности.
- И вы поступили в Театр Комедии...
- Да, а потом в Театре Балтийского флота. Сначала служил на торпедных катерах, а потом стал играть в этом уникальном театре, которому я отдал десять лет жизни. Там и произошло мое становление как артиста. Правда, и доставалось мне немало, и все из-за того, что я всегда имел свое, часто отличное от окружающих, мнение, а в то время это не поощрялось. Кругом царило единогласие... Проработав три года в Театре Комедии, я впервые узнал, что такое настоящий успех, так что пришел в Театр Балтийского флота вполне уверенным в себе артистом... Но не все было так гладко, как хотелось бы. Были и сложности. Например, я играл в "Сорок первом" Лавренева Говоруху-Отрока. В финале я, белогвардейский офицер, вижу в море парус и кричу: "Наши, наши. Господа - сюда, сюда!". В этом месте зал всегда мне аплодировал. И вскоре меня вызвали в партийное управление за то, что я неправильно трактую образ, объяснили, что эту роль надо играть так, чтобы зрители не аплодировали белому офицеру, не сочувствовали моему герою.
А потом я поступил в Театр имени Комиссаржевской, и мне показалось, что это мой театр, что я нашел свой дом. Я сыграл там множество замечательных ролей и в "Детях Ванюшина", и в "Преступлении и наказании", и в "Бесприданнице"... В общем, можно сказать, что я был ведущим артистом этого театра в то время.
- Как же получилось, что вы все-таки пришли в Александринский театр?
- В театр Леонид Сергеевич Вивьен приглашал меня два раза. В первый раз произошел смешной случай: секретарша перепутала и позвонила Игорю Борисовичу Дмитриеву. И вот он сидит и ждет приема, ждет довольно долго, и только когда Вивьен, проходя мимо, увидел его, ошибка разъяснилась. В то время я как раз почувствовал, что мне стало "тесно" в Театре Комиссаржевской, возникло ощущение, что что-то не складывается. Мне казалось, что я должен сменить театр, но в том, что я выбрал именно Александринский, основную роль сыграла еще моя давняя детская мечта... Прекрасно помню, как мы, играя в драмкружке Вышнего Волочка, работали в свободное время на колхозных полях - зарабатывали, чтобы иметь возможность поехать в Ленинград, копили деньги - родители не могли нам помочь, потому что все довольно бедно жили. И вот в один прекрасный день нужная сумма была собрана, билеты - куплены, место, где мы могли ночевать, найдено, и мы поехали в Ленинград. Этот город нас просто поразил, ошарашил. Вы представляете - из провинции сразу же попасть на Невский проспект! У нас был один день, когда мы гуляли в самом центре, в Екатерининском садике, напротив Александринского театра. Сидели на скамейке, ели огурцы и яйца, глядели на театр. И я сказал в шутку: "Вот бы нам здесь показать свою пьесу"... Все засмеялись. Но мечта, где-то глубоко внутри осталась. А потом, как я уже говорил, был Театральный институт, небольшие роли в "Маскараде" и "Борисе Годунове", когда я прочувствовал уникальную атмосферу Александринки, потом работа в других театрах. И когда я понял, что по-настоящему окреп, что состоялся как артист, тогда уже почувствовал в себе силы для того, чтобы работать в этом театре, выходить на эту прославленную сцену. Меня пригласили в Александринский театр после смерти Николая Константиновича Симонова на роль Сатина в спектакль "На дне". Мне, конечно, очень мешало то обстоятельство, что я видел спектакль и восхищался игрой этого замечательного артиста. И, конечно, я никогда не мог предположить, что эта роль станет и моей. В спектакль меня вводил Владимир Владимирович Эренберг. Я играл совершенно иначе, чем Симонов. Как мне говорили - мягче, лиричнее, но все отмечали, что там, где обычно аплодировали Симонову, аплодировали и мне. Можно сказать, что моего Сатина приняла и публика, и коллеги-актеры. А потом была роль в пьесе Александра Петровича Штейна "Ночь без звезд", где я играл подводника капитана второго ранга Егорьева.
- Это была ваша первая самостоятельная роль?
- Да. Спектакль ставил Музиль. И после этой роли я окончательно почувствовал, что я "свой" в Александринском театре. Мне шла военная форма, да и сам персонаж был близок. Так сложилось, что из классического репертуара я сыграл Ноздрева в "Похождениях Чичикова" и считаю, что это была одна из моих самых удачных ролей, Сатина, о котором я уже говорил, дворецкого в "Плодах просвещения", Брабанцио в "Отелло", Старого пастуха в "Зимней сказке". Было немало ролей и в современной драматургии, но, как ни жаль, в большинстве своем это были "пустые" пьесы, где не было места настоящим характерам. Бледные, стандартные, они не оставили в душе никакого следа. Я сейчас даже не могу вспомнить их названий. Вы знаете, наверное, скажу банальность, но тридцать лет пролетели, как одно мгновение. Страшно, что ушло мое поколение. А на смену не пришло ничего по-настоящему значительного. Я все-таки верю, что придет время и опомнятся режиссеры, перестанут "выкомариваться", выдумывать - ведь что может быть интереснее, человека, его судьбы? Что может волновать больше, чем загадки человеческой души, жизни, поступков. Именно эти размышления делали нас лучше. А в теперешних спектаклях я вижу только пустоту... Сегодняшнюю манеру игры могу охарактеризовать как исполнение для слуха, но не для души. Нет чувств, нет человеческой наполненности. Только слова, голые слова! А я еще в Вышнем Волочке понял, какое это великое дело - процесс создания образа, как здесь важны малейшие детали - от грима до костюма. В этом и есть весь театр. А сейчас вся надежда только на режиссера. Я же помню, что раньше режиссер пользовал актеров только подсказывая... Было неизвестно, кто ведет репетицию. Участие в творчестве принимали все. Сейчас же актеры считают, что они послушные исполнители воли постановщика и их задача делать только то, что им скажут. Я считаю, что так нельзя, что так неправильно, что в результате такого подхода и возникает неживой театр. Мы забыли самую важную науку, науку чувств, науку существования в образе, исследования тайн человеческой души, их разгадки. Это все пропало.
- Почему?
- Почему? Вот сменилось поколение. В Александринском театре уже никого не осталось из тех, с кем я выходил на сцену, когда пришел в театр. И стало понятно, что ушла Школа. Меня учили Комаровская - старая актриса, которая одно время работала во МХАТе, замечательный профессионал, Юрий Михайлович Юрьев, с которым мы допоздна беседовали о театре, все они воспитывали меня, учили, что на сцену надо выходить полностью готовым, относясь к спектаклю, как к некому священнодействию... А сейчас совсем не так учат, и, в результате, появился театр без человеческих чувств, без переживаний, без характеров, а главное - без мысли.
- А вы сами не пробовали преподавать?
- Мне предлагали, но я отказался, потому что мне казалось, что я бы не "вытянул", не смог. Ведь если ты занимаешься этим делом, то должен отдать всю душу своему курсу, они для тебя должны стать семьей. А у меня в то время было много съемок, и я испугался, что не выдержу, не смогу им дать то, что должен, а иначе и преподавать не стоит.
Не хочется говорить, что все плохо, просто сейчас такое время, когда люди не задумываются, что может значить театр для человека. Я прекрасно помню, как выступал во время войны для наших солдат. Для того, чтобы быть понятым, услышанным необходимо было найти такую искренность, такие чувства душевные, чтобы иметь право выходить к этим людям, каждый из которых сидит полный собой, своим горем. Их нужно было расшевелить, вызвать доверие, заставить себя слушать, чтобы человек выпрямился, чтобы он улыбнулся, а, может быть, и заплакал. Страна была в большой опасности, и все чувствовали то, о чем так гениально говорил Симонов. Его героиня в пьесе "Русские люди" рассуждает, что "все говорят Родина, Родина, а для меня Родина - дом, где я родилась, тропинка, по которой ходила в лес, колодец, речка, мама, братья". Об этом мы и пытались говорить на фронтах, на заводах блокадного Ленинграда, где работали дети, мальчишки, помогавшие, как могли, своим отцам, ушедшим на фронт. Когда был юбилей Театра имени Комиссаржевской - театру Блокады исполнилось 60 лет, я просил передать им такие слова: "Сегодняшних артистов должно вдохновлять одно то, что среди голода, холода, сплошного горя актеры нашли в себе силы, чтобы организовать театр и играть, вселяя в людей надежду.
- Вы ходите в театр?
- Стараюсь.
- И неужели ничего не было, что показалось бы вам симпатичным?
- Как ни жаль это говорить, но не было. Все мимо, все "для ушей". У меня есть внуки, и я пришел с ними на спектакль, который и сейчас идет в Александринке: "Сказание о царе Петре". И что? Вижу, что все ходят-ходят, что-то говорят, но ничего из того, что происходит на сцене, меня не трогает, не задевает. Я слушаю текст, получаю информацию, но ведь для театра этого мало! Я член худсовета, пришел туда и говорю одному, очень талантливому артисту: "Ты, Витя, меня, конечно, прости, но я не могу не сказать: ты ходишь, как восковая фигура. Почему?". Он как вспылит: "Я выполняю рисунок режиссера! Я привык делать то, что мне говорит режиссер!" А я хотел ему сказать, что актер не должен быть рабом, он должен быть творцом! Во всем должна быть мысль, художник всегда думает, что он хочет сказать своей картиной, музыкант - своей музыкой. Только это желание рассказать людям о чем-то для тебя важном и делает художника художником. Если этого нет, то все бессмысленно.
- Актер и режиссер - это два полноправных соавтора, с вашей точки зрения.
- Именно так. И еще неизвестно, кто главный! Кто решает основные задачи. Если актер объемно прочувствовал образ, живет им, растит его, то задача режиссера - восторгаться им, хвалить за то, что он делает это. Актер не должен быть марионеткой. А сейчас некоторые режиссеры орут на актеров, разговаривают с ними грубо, по-хамски. Раньше хотелось идти на репетицию. Ведь ты работал, думал, создавал своего героя, и вот, придя на репетицию, показываешь результат своих трудов. Это самая большая радость для актера - творить, творить самому и в сотрудничестве с коллегами, с режиссером.
- Иван Петрович, вы очень много снимались в кино. Вам это никогда не мешало в работе в драматическом театре?
- Мне это, наоборот, помогало. Помогало быть еще правдивее, естественнее. Камера заставляет актера не врать, ведь нужно всегда внимательно следить за интонацией, за мимикой. Другое дело, что актеры, которые снимаются в кино, но не имеют опыта работы в драматическом театре, очень многое теряют, им не хватает мастерства. Театральная сцена дает совершенно неоценимый опыт. После "Зимней сказки" ко мне часто подходили и говорили, что, видя мою игру, люди поражаются уникальной культуре слова, когда все, что произносится на сцене, слышно совершенно отчетливо. Это вообще всегда была отличительная черта Александринского театра. Я помню, как студентом смотрел спектакли с последнего яруса - было прекрасно слышно - каждое слово, каждая интонация. И ведь этому можно и нужно учить, а постепенно культура речи исчезает. Вообще учишься всю жизнь, подмечая каждую мелочь. Я помню, что в дипломной работе играл Аполлона Мурзавецкого в "Волках и овцах" Островского. Репетировал, репетировал, но не смешно и все! Изображал пьяного, старался, но сам понимал, что ничегошеньки у меня не получается. И тогда Борис Михайлович Сушкевич, который был в то время директором Театрального института, сказал мне, поманив пальчиком: "Ты показываешь, что пьяный, а надо это скрывать!" И все стало на свои места. Я думал всю ночь и на репетиции добился нужного мне результата. Казалось бы, - мелочь, но как такие мелочи важны в театре! С этим же спектаклем связан еще один урок. Мы играли его в Юсуповском дворце, и в одной сцене по ходу дела лакей мне приносит рюмку и бутерброд, который оказался с копченой колбасой. Я выпил, закусил, а у меня между зубов застряла корочка. Я начинаю разговаривать со своей тетушкой, одновременно стараясь вытащить языком эту шкурку. Зал зааплодировал. Я понял, что это замечательная находка. Потом, сколько мы ни играли, у меня очень редко получалось повторить этот трюк, а все потому, что неточно делал.
Зачем я все это рассказываю? Просто мне небезразлична судьба театра, который стал моим, родным. Конечно, Георгий Александрович Сащенко замечательный директор, прекрасный организатор, который очень много делает для Александринки, но все-таки в театре должен быть художественный руководитель. Должен быть глаз, должен быть человек, который отвечает за спектакли, а сейчас все идет только на доверии. Но я понимаю, как трудно найти такого человека, может быть, такой мастер еще не вырос.
Самое прекрасное - это сам театр, это здание. Лучшее, что только может быть. Когда кончается спектакль, закрывается занавес, публика начинает аплодировать и на ярусах зажигаются свечи, у меня буквально перехватывает дыхание и хочется лететь - испытываешь необыкновенное вдохновение и удовлетворение, понимаешь, что свершилось чудо, чудо театра!