Читаем отрывки из произведений Н.В.Гоголя

Гоголь "Невский проспект"
Невский проспект

     
           Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге;  для
      него он составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей  столицы!
      Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей  не  променяет  на  все
      блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать  пять  лет  от  роду,
      прекрасные усы  и  удивительно  сшитый  сюртук,  но  даже  тот,  у  кого  на
      подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и
      тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам  еще  больше  приятен
      Невский проспект. Да и кому же  он  не  приятен?  Едва  только  взойдешь  на
      Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы  имел  какое-нибудь
      нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь  о  всяком
      деле. Здесь единственное место, где показываются люди не  по  необходимости,
      куда не загнала их  надобность  и  меркантильный  интерес,  объемлющий  весь
      Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист,
      нежели в Морской,  Гороховой,  Литейной,  Мещанской  и  других  улицах,  где
      жадность и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах  и
      на дрожках. Невский проспект есть всеобщая  коммуникация  Петербурга.  Здесь
      житель Петербургской или Выборгской  части,  несколько  лет  не  бывавший  у
      своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть  уверен,  что
      встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное  место  не
      доставят такого верного известия, как Невский проспект.  Всемогущий  Невский
      проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как  чисто
      подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нем следы  свои!  И
      неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого,  кажется,
      трескается  самый  гранит,  и  миниатюрный,  легкий,   как   дым,   башмачок
      молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как
      подсолнечник к солнцу, и  гремящая  сабля  исполненного  надежд  прапорщика,
      проводящая по нем резкую царапину, - все вымещает на нем могущество силы или
      могущество слабости.  Какая  быстрая  совершается  на  нем  фантасмагория  в
     течение одного только дня!

  Читаем отрывки из произведений Н.В.Гоголя

Николай Васильевич Гоголь.

        Шинель

   
     
           В департаменте... но лучше не называть, в  каком  департаменте.  Ничего
      нет сердитее всякого  рода  департаментов,  полков,  канцелярий  и,  словом,
      всякого рода должностных сословий. Теперь уже всякий частный человек считает
      в лице своем оскорбленным все общество. Говорят,  весьма  недавно  поступила
      просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города,  в  которой
      он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и  что  священное
      имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к  просьбе
      преогромнейший том  какого-то  романтического  сочинения,  где  чрез  каждые
      десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в  пьяном
      виде. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департамент, о  котором
      идет дело, мы назовем одним департаментом. Итак, в одном департаменте служил
      один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького
      роста,  несколько  рябоват,  несколько  рыжеват,  несколько  даже   на   вид
      подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и
      цветом  лица  что  называется  геморроидальным...  Что  ж  делать!   виноват
      петербургский климат. Что касается до чина (ибо у  нас  прежде  всего  нужно
      объявить чин), то он был то, что называют вечный  титулярный  советник,  над
      которым, как известно, натрунились и наострились  вдоволь  разные  писатели,
      имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не  могут  кусаться.
      Фамилия чиновника была  Башмачкин.  Уже  по  самому  имени  видно,  что  она
      когда-то произошла от башмака; но когда,  в  какое  время  и  каким  образом
      произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и  дед,  и  даже
      шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя  только  раза
      три в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю  оно
      покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что  его  никак
      не искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя
      было дать другого имени, и это произошло  именно  вот  как.

.....

  Читаем отрывки из произведений Н.В.Гоголя

Николай Васильевич Гоголь.

    Старосветские помещики

    Я очень люблю  скромную  жизнь  тех  уединенных  владетелей  отдаленных
деревень, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими, которые,
как  дряхлые  живописные  домики,  хороши  своею  пестротою  и   совершенною
противоположностью с новым гладеньким строением, которого стен не промыл еще
дождь, крыши не покрыла зеленая плесень  и  лишенное  щекатурки  крыльцо  не
выказывает своих красных кирпичей. Я иногда люблю сойти на  минуту  в  сферу
этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание  не  перелетает  за
частокол,  окружающий  небольшой  дворик,  за  плетень  сада,   наполненного
яблонями и сливами, за деревенские избы, его  окружающие,  пошатнувшиеся  на
сторону, осененные вербами, бузиною и грушами. Жизнь их скромных  владетелей
так тиха, так тиха, что  на  минуту  забываешься  и  думаешь,  что  страсти,
желания и неспокойные порождения  злого  духа,  возмущающие  мир,  вовсе  не
существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении. Я отсюда
вижу  низенький  домик  с  галереею  из  маленьких   почернелых   деревянных
столбиков, идущею вокруг всего дома, чтобы можно было во время грома и града
затворить ставни окон, не замочась дождем. За ним душистая  черемуха,  целые
ряды низеньких фруктовых дерев,  потопленных  багрянцем  вишен  и  яхонтовым
морем слив, покрытых свинцовым матом;  развесистый  клен,  в  тени  которого
разостлан для отдыха ковер; перед домом просторный двор с  низенькою  свежею
травкою, с протоптанною дорожкою от амбара до кухни и от  кухни  до  барских
покоев; длинношейный гусь, пьющий  воду  с  молодыми  и  нежными,  как  пух,
гусятами;  частокол,  обвешанный   связками   сушеных   груш   и   яблок   и
проветривающимися коврами; воз с дынями, стоящий возле  амбара;  отпряженный
вол, лениво лежащий возле него,  -  все  это  для  меня  имеет  неизъяснимую
прелесть, может быть, оттого, что я уже не вижу их и что нам мило все то,  с
чем мы в разлуке. Как бы то  ни  было,  но  даже  тогда,  когда  бричка  моя
подъезжала к крыльцу этого домика, душа  принимала  удивительно  приятное  и
спокойное  состояние;  лошади  весело   подкатывали   под   крыльцо,   кучер
преспокойно слезал с козел и набивал трубку, как  будто  бы  он  приезжал  в
собственный дом свой; самый лай, который поднимали  флегматические  барбосы,
бровки и жучки, был приятен моим ушам. Но более всего  мне  нравились  самые
владетели этих скромных уголков, старички,  старушки,  заботливо  выходившие
навстречу. Их лица мне представляются и теперь иногда в шуме и  толпе  среди
модных фраков, и тогда вдруг на меня находит полусон и мерещится  былое.  На
лицах у них всегда написана такая доброта, такое  радушие  и  чистосердечие,
что невольно отказываешься, хотя, по крайней мере,  на  короткое  время,  от
всех дерзких мечтаний и незаметно переходишь всеми чувствами в низменную бу-
колическую жизнь.

Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века,  которых,
увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои
странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять  на  их
прежнее, ныне опустелое жилище и увижу  кучу  развалившихся  хат,  заглохший
пруд, заросший ров на том месте, где  стоял  низенький  домик,  -  и  ничего
более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу.
     Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха,
по  выражению  окружных  мужиков,  были  те  старики,  о  которых  я   начал
рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона
и Бавкиду, я бы никогда не избрал  другого  оригинала,  кроме  их.  Афанасию
Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят  пять.  Афанасий
Иванович был высокого роста, ходил всегда  в  бараньем  тулупчике,  покрытом
камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал  или
просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда  не
смеялась; но на лице и в глазах ее было написано  столько  доброты,  столько
готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы,  верно,  нашли
бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины  на  их
лицах были расположены с такою приятностью, что художник,  верно  бы,  украл
их. По ним можно было, казалось,  читать  всю  жизнь  их,  ясную,  спокойную
жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные  и  вместе  богатые
фамилии, всегда составляющие  противоположность  тем  низким  малороссиянам,
которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча,  палаты  и
присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют
Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно  прибавляют  к
фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на  эти
презренные и жалкие творения, так же как и все  малороссийские старинные  и
коренные фамилии.
....

  Читаем отрывки из произведений Н.В.Гоголя

Николай Васильевич Гоголь.

    Ревизор

                         Комедия в пяти действиях

Характеры и костюмы
    Замечания для господ актеров

     Городничий,  уже постаревший  на  службе  и  очень  неглупый  по-своему
человек.  Хотя и взяточник, но ведет себя  очень солидно; довольно сурьезен;
несколько даже резонер; говорит ни громко,  ни  тихо, ни много, ни мало. Его
каждое  слово значительно.  Черты  лица его грубы и  жестки,  как  у всякого
начавшего службу с  низших чинов. Переход от страха к радости, от грубости к
высокомерию довольно быстр,  как  у человека с грубо  развитыми склонностями
души.  Он одет, по обыкновению, в своем мундире с петлицами и в ботфортах со
шпорами. Волоса на нем стриженые, с проседью.
     Анна Андреевна,  жена  его, провинциальная  кокетка, еще  не  совсем не
пожилых  лет, воспитанная  вполовину на  романах  и  альбомах,  вполовину на
хлопотах  в  своей  кладовой  и  девичьей.  Очень  любопытна  и  при  случае
выказывает тщеславие.  Берет иногда власть над  мужем потому только, что тот
не находится, что  отвечать  ей; но власть эта  распространяется  только  на
мелочи  и  состоит   только  в  выговорах  и  насмешках.  Она  четыре   раза
переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
     Хлестаков,  молодой человек лет  двадцати  трех,  тоненький, худенький;
несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, - один из тех людей
которых в  канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без  всякого
соображения.   Он   не  в  состоянии  остановить   постоянного  внимания  на
какой-нибудь  мысли.  Речь  его  отрывиста,  и  слова  вылетают из  уст  его
совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту  роль покажет чистосердечия
и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
     Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет.
Говорит сурьезно, смотрит несколько вниз, резонер и любит себе самому читать
нравоучения  для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре  с
барином принимает суровое, отрывистое и  несколько даже грубое выражение. Он
умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не любит много говорить
и молча плут. Костюм его - серый или поношенный сюртук.
     Бобчинский  и Добчинский, оба низенькие, коротенькие, очень любопытные;
чрезвычайно  похожи друг на друга; оба  с небольшими брюшками;  оба  говорят
скороговоркою  и  чрезвычайно  много  помогают  жестами и руками. Добчинский
немножко выше  и  сурьезнее  Бобчинского,  но Бобчинский развязнее  и  живее
Добчинского.
     Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг и потому
несколько вольнодумен. Охотник  большой  на догадки, и  потому каждому слову
своему дает  вес. Представляющий его должен  всегда сохранять  в  лице своем
значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом -
как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
     Земляника,   попечитель    богоугодных    заведений,   очень   толстый,
неповоротливый и неуклюжий человек, но  при всем  том проныра  и плут. Очень
услужлив и суетлив.
     Почтмейстер, простодушный до наивности человек. Прочие роли не требуют
     особых изъяснений. Оригиналы их всегда почти находятся перед глазами.

     Господа актеры  особенно должны обратить внимание  на последнюю  сцену.
Последнее произнесенное слово должно произвесть электрическое потрясение  на
всех разом, вдруг. Вся  группа должна  переменить положение  в один миг ока.
Звук изумления должен вырваться у всех женщин  разом,  как  будто  из  одной
груди. От несоблюдения сих замечаний может исчезнуть весь эффект.

  Читаем отрывки из произведений Н.В.Гоголя

Николай Гоголь. Мертвые души

ТОМ ПЕРВЫЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     В ворота гостиницы губернского  города  NN  въехала  довольно  красивая
рессорная   небольшая   бричка,   в   какой   ездят   холостяки:   отставные
подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, -
словом, все те, которых называют господами  средней  руки.  В  бричке  сидел
господин, не красавец, но и не  дурной  наружности,  ни  слишком  толст,  ни
слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы  слишком
молод. Въезд его не произвел в городе совершенно  никакого  шума  и  не  был
сопровожден ничем особенным; только два русские мужика,  стоявшие  у  дверей
кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем,
более к экипажу, чем к сидевшему в нем. "Вишь ты, - сказал один  другому,  -
вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то  колесо,  если  б  случилось,  в
Москву или не доедет?" - "Доедет", -  отвечал  другой.  "А  в  Казань-то,  я
думаю, не доедет?" - "В Казань не доедет", - отвечал другой. Этим разговор и
кончился Да еще, когда бричка  подъехала  к  гостинице,  встретился  молодой
человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке  с
покушеньями  на  моду,  из-под  которого  видна  была  манишка,  застегнутая
тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился  назад,
посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть  не  слетевший  от  ветра,  и
пошел своей дорогой.
     Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен  трактирным  слугою,
или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой
степени, что даже нельзя было  рассмотреть,  какое  у  него  было  лицо.  Он
выбежал  проворно,  с  салфеткой  в  руке,  -  весь  длинный  и  в   длинном
демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами
и повел проворно господина  вверх  по  всей  деревянной  галерее  показывать
ниспосланный ему богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница  была
тоже  известного  рода,  то  есть  именно  такая,  как  бывают  гостиницы  в
губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие  получают  покойную
комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью
в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где  устроивается  сосед,
молчаливый и спокойный человек, но  чрезвычайно  любопытный,  интересующийся
знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал  ее
внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был  выщекатурен
и оставался в темно-красных  кирпичиках,  еще  более  потемневших  от  лихих
погодных перемен и грязноватых уже  самих  по  себе;  верхний  был  выкрашен
вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками.
В угольной из этих лавочек,  или,  лучше,  в  окне,  помещался  сбитенщик  с
самоваром из красной меди и лицом так  же  красным,  как  самовар,  так  что
издали можно бы подумать, что на окне  стояло  два  самовара,  если  б  один
самовар не был с черною как смоль бородою.

  Читаем отрывки из произведений Н.В.Гоголя

Николай Гоголь
Портрет

Часть I

Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека, — вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча. Какой-нибудь забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит.
В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец овладело им невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств, тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а между тем хозяин лавки, серенький человечек во фризовой шинели, с бородой, не бритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно.
— Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то какая! Просто глаз прошибет; только что получены с биржи; еще лак не высох. Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон она какая зима! — Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно чтобы показать всю доброту зимы. — Прикажете связать их вместе и снести за вами? Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку.
— Постой, брат, не так скоро, — сказал очнувшийся художник, видя, что уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он сказал:
— А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего-нибудь здесь, — и, наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые, запыленные старые малеванья, не пользовавшиеся, как видно, никаким почетом. Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным холстом, рамки, лишенные позолоты, — словом, всякий ветхий сор. Но художник принялся рассматривать, думая втайне: «Авось что-нибудь и отыщется». Он слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцов были отыскиваемы в сору картины великих мастеров.
Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился сызнова у дверей, зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку: «Сюда, батюшка, вот картины! зайдите, зайдите; с биржи получены». Уже накричался он вдоволь и большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцом, стоявшим насупротив его также у дверей своей лавочки, и, наконец вспомнив, что у него в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился вовнутрь ее. «Что, батюшка, выбрали что-нибудь?» Но художник уже стоял несколько времени неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но на которых чуть блестели теперь следы позолоты.
Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «Глядит, глядит», — и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
— А что ж, возьмите портрет! — сказал хозяин.
— А сколько? — сказал художник.
— Да что за него дорожиться? три четвертачка давайте!
— Нет.
— Ну, да что ж дадите?
— Двугривенный, — сказал художник, готовясь идти.
— Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь. Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь! гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право, для почину только, вот только что первый покупатель.
Засим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: «Так уж и быть, пропадай картина!»
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то же время подумал: «Зачем я его купил? на что он мне?» Но делать было нечего. Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились; досада и равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. «Черт побери! гадко на свете!» — сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между тем уже холодное синеватое сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным, тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова: «Какой легкий тон!» — и слова: «Досадно, черт побери!» И он, поправляя портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг...

"Нужно сильно потрясти детские чувства, и тогда они надолго сохранят все прекрасное. Я испытал это на себе."
Гоголь — матери, октябрь 1833 года

20 марта 1809 года в местечке Большие Сорочинцы Миргородского повета Полтавской губернии в домике надворного советника Трахимовского родился Гоголь.

Он родился на берегу реки Псел, на обрывистом ее берегу, с которого открывался вид на пойму, на мост через реку и на дорогу, ведшую в хутора и селения бывшей гетманщины.

Провидение хотело, чтоб он родился здесь, в сердце Малороссии, вблизи тех мест, где гремели битвы, где Кочубей враждовал с Мазепою и первый гетман Левобережной Украины Даниил Апостол основал свою квартиру. Она стояла как раз там, где прятались в тени деревьев беленые стены хаты доктора Трахимовского. А в полуверсте от дома высилась воздвигнутая Апостолом Спасо-Преображенская церковь. В этой церкви крестили маленького Никошу.

Отец Гоголя сочинял комедии, но чаще Никоша видел его стоящим за конторкою, заваленной деловыми бумагами, какими-то прошениями и кляузами, просьбами в Опекунский совет, в палату, в суд, счетами от купцов, с которыми он вел торговлю, от полтавских лавочников и от управляющих экономиями Трощинского, над которыми, может быть, против своей воли надзирал Василий Афанасьевич.

Дмитрий Прокофьевич Трощинский был дальним родственником матери Гоголя (брат Трощинского Андрей Прокофьевич был женат на Анне Матвеевне Косяровской, родной тетке Марии Ивановны), человеком, перед которым вытягивалась вся губерния. Он был обожаем тремя царями, начал, как и дед Гоголя, с полкового писаря, а вознесся в министры и члены Государственного совета. Императрица Екатерина диктовала ему свои указы, Александр I его устами объявил о своем восшествии на престол.

Трощинский оказал несколько немаловажных услуг Василию Афанасьевичу. Он устроил едва окончившего семинарию Васюту в почтовое ведомство, в котором тот не служил, но где шло производство в чины. Он взял его к себе в качестве секретаря, когда в 1812 году полтавское дворянство создало свой фонд для русской армии и избрало Дмитрия Прокофьевича губернским маршалом. Он сделал так, чтоб Василия Афанасьевича избрали предводителем миргородского дворянства. Он даже хлопотал у государя, чтоб отцу Гоголя выдали крест за честное служение Отечеству в дни войны (на руках у Василия Афанасьевича были огромные суммы, и он сэкономил их для казны), чтобы тот назывался кавалер, как и все почтенные дворяне.

Ордена Василию Афанасьевичу не дали, но он и без того был безмерно благодарен Дмитрию Прокофьевичу.

За благодарность и отслуживал всю жизнь у того в «приказчиках» — в уважаемых приказчиках, в приказчиках, что называется, по-родственному, но тем не менее занимая именно это место.

Как ни близок он был Трощинскому, всегда можно было ждать от того окрика — окрика или молчания, что было еще хуже прямого выражения неудовольствия. В такие дни запирался Василий Афанасьевич у себя в комнате, не выходил ни к гостям, ни к домашним, и лишь добрая весть от Дмитрия Прокофьевича, жившего в своем имении Кибинцы близ Миргорода, возвращала ему спокойствие.

Гордость отца Гоголя страдала, он старался скрывать свои чувства, но скрыть было трудно. Бывали случаи, когда Василий Афанасьевич целыми месяцами не наезжал в Кибинцы, слал благодетелю (как называли Трощинского в Васильевке) письма с объяснениями своей невозможности явиться и жаловался, оправдывался. Архив Гоголей хранит десятки черновиков, которые исписал отец Гоголя, прежде чем отправить очередное оправдательное письмо грозному экс-министру.

В доме Гоголей не было книг; единственная книга, которую купил когда-то Василий Афанасьевич для своей невесты и которую они читали вдвоем, — роман Хераскова «Кадм и Гармония» — лежала в шкафу, покрытая пылью. Рядом с ней возвышался домашний домострой — пухлая тетрадь из грубо сшитых листов, куда записывались кулинарные рецепты, способы настаивания водок и советы по сбережению жилища. «Как тушить пламя загоревшейся в трубе сажи? — гласила одна из записей. — Смотря по устройству и ширине трубы, надобно пожертвовать гусем, уткой или курицей, которую с верхнего отверстия трубы бросают вниз. Птица, падая вниз, старается удержаться и крыльями будет сбивать горящую сажу...»

Нет, не было силы, которая могла бы удержать казака на привязи, даже на привязи любви и тепла домашнего. Не доля ему хозяйствовать и наживать добро, доля его — тратить, тратить себя в походах, в разгуле души, которая, кажется, ищет сил обнять этот манящий ее простор.

Давно уже не было на миргородской земле тех казаков, о которых пелось в песнях. Были оседлые хлебопашцы, вольные мужики или потомки гуляк запорожцев — столбовые дворяне, владельцы пашен, скота, лугов, птицы. В их домах и хатах если и висели пистолет или шашка, то только как украшение, и никуда они не ездили — разве что на выборы в уезд или на ярмарку.

Только чумаки проезжали иногда через Васильевку — везли в Крым соль — и всегда останавливались у ворот, просили напиться, спрашивали, не нужен ли хозяевам их товар. Волы их были сонные, облепленные мухами, они лениво обмахивались хвостами, бока их были залеплены навозом и колючками, и сами чумаки смотрели хитро из-под своих бараньих шапок — не так, как в песне. Все же выходил Никоша провожать их и долго следил взглядом, как пересекают они запруду, поднимаются на косогор и растворяются там в дрожании степного марева.

Ему чудилось, что он слышит гул земли, когда приникал он чутким ухом к ней в открытой степи, где его никто не видел и где, несмотря на пенье птиц, шелест травы, было так тихо, как в пустыне. То ли стучали копыта каких-то сказочных, некогда пронесшихся здесь коней, то ли стучало его собственное сердце, замирая от неизвестности, — то были таинственные и сокровенные минуты, которых он никому не поверял. Даже в саду, когда затихало все в доме в послеобеденном сне и он один оставался среди деревьев, раздавался некий зов, который вдруг заставлял сильно биться сердце и уносил прочь воображение. «Признаюсь, — писал Гоголь, — мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слышал: иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая, даже кузнечик в это время переставал, ни души в саду; но признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихий, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из сада, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню».

С ранних лет он прижимался к людям, искал их сочувствия, участия — при пересиливающей это чувство тяге к бегству. Бывали дни, когда он убегал в степь и лежал там часами, глядя в небо и слушая подземные звуки, когда ни докликаться, ни найти его было невозможно, бывали часы, когда нельзя его было оторвать от матери, от бабушки, от дома. В такие часы он предавался тихим домашним занятиям — рисовал, раскрашивал географические карты, помогал женщинам разматывать нитки. Он был кроток, послушен, молчалив, ласков.

Ответной ласки немного выпало Гоголю в детстве, хотя его любили как первенца, как наследника. «Детство мое доныне часто представляется мне, — писал он матери. — Вы употребляли все усилие воспитать меня как можно лучше. Но, к несчастью, родители редко бывают хорошими воспитателями детей своих. Вы были тогда еще молоды, в первый раз имели детей; в первый раз имели с ними обращение и так могли ли вы знать, как именно должно приступить, что именно нужно?»

Детей было много, забот тоже много, кроме того, отец и мать то и дело уезжали в Кибинцы, они не всегда брали его с собой, и Никоша проводил время один. Так привык он к одиночеству — к одиночеству среди людей и одиночеству наедине с собой. Это создало характер скрытный, закрытый, но и способный сосредоточиться на себе, удовлетвориться собой. Гоголя, писала дочь Капниста С. В. Скалой, «я знала мальчиком всегда серьезным и до того задумчивым, что это чрезвычайно беспокоило его мать».

До десяти лет его наперсником был брат Иван, но разница натур сказывалась в их отношениях. Никоша быстро переходил от томления и скуки к действию, к разряжающей вспышке, озарению, озорству. Иван как будто все время пребывал во сне.

Оставались иные собеседники — парк, пруд, дорога и степь. За церковью, стоящей на возвышении против дома, начиналась дорога в Яворивщину — яворовый лес, идя которым можно было добрести до сельца Жуки, где когда-то стояли на постое шведы, а оттуда к вечеру до Диканьки. По дороге в Диканьку уходил он, прислушиваясь к звуку колокола далекого Николы Диканькского — его «крестника».

Позже его одинокие прогулки стал разделять Саша Данилевский — сосед и ровесник, — с которым сошлись они в одночасье — сошлись прочно, навсегда. На всю жизнь запомнил Гоголь тот день, когда Саша вдруг оказался у его постели, и внимательные, добрые, живые черные глаза взглянули на него сквозь туман: у Никоши был жар, он болел. Перед постелью на столике стояла чашка с клюквой — Никоша предложил Саше отведать ее, тот вежливо взял несколько ягод. И этот жест доброты, согласия, участия соединил их сердца. «Ближайший мой», «брат», «ненаглядный» — такими словами станет называть взрослый Гоголь своего друга Данилевского. К нему он будет привязан крепче, чем к кому-либо. Ему станет прощать обиды, молчание, охлаждение. О нем будет тосковать в своих путешествиях по дальним странам, ему писать нежнейшие письма. Вместе пройдут они через гимназические годы, через петербургскую безвестность и петербургские искушения, вместе покинут Россию, но и расставшись, не расстанутся душою.

Может быть, то была дружба неравных, дружба, в которой один подчиняется другому? Но равным — и неизменным — было их чувство друг к другу. В любви все равны.

Вместе гуляли они по окрестностям Васильевки, вместе встречали праздники, шатались с ряжеными в ночь под рождество, разрисовывали для родителей подарки — картинки из книг, картинки с натуры, пейзажи, вместе мечтали о служении на пользу отечеству.