Эдуард Кочергин: Шиш шишу друг, товарищ и шиш

Фото: Артеменко Галина

Главный художник БДТ представил публике свою новую книгу

Днепровский переулок на Васильевском острове — самый узкий и длинный переулок Петербурга. Длина его — двести пятьдесят один метр, а ширина — всего семь. Понятно, что в Питере, который и вообще-то город не без странностей, а уж тем более на вечно загадочном Васильевском острове такой проход не мог не оказаться местом примечательным, мистическим, аномальным.

Вот и подтверждение: в Музее печати Эдуард Кочергин, главный художник БДТ, презентовал свою новую книгу «Завирухи Шишова переулка».

Шиш, наш домовой, отличается от всех европейских и восточных духов

Да, Шишов переулок — это, по Кочергину, истинное название Днепровского. Его так называют обитатели. И сами шиши.

Кто это такие? Извольте, Эдуард Степанович все объяснил.

«Шиши — ближайшие к человеку потусторонние создания, представители доброго духа домашнего очага, заменившие языческого бога Рода или Чура-пращура. <...>

Шиши — своего рода миссионеры, посланные к нам шишовым братством и обзываемые иногда в человечьей среде домовыми. Они охраняют наш дом, охраняют по-своему, охраняют его суть — философию людской житухи», — зачитал автор свое определение.

В общем, водятся шиши, как мы поняли, не только в Шишовом переулке, но там их концентрация наиболее высока.

Есть еще один узкий переулок, подходящий для обитания шишей, — Соловьевский, ныне улица Репина, «но там поселились бахарные шиши-отщепенцы, глумотворцы, сотрясатели основ и прочие шиши шведского разлива».

Рассказывается в книжке про всякое: и про шишовую ассамблею, которая заседает в переулке каждый месяц «в день полной Луны, как у древних германцев», под началом Главшиша. И про потустороннего шиша, которому этот свет надоел, а на том тоже делать оказалось как-то нечего.

И про Ивана Шишкина — живописца, который, как выясняется, фамилию свою получил не от шишек вовсе… Не говоря уж о шишовых полюбках, когда шиши (как известно всем, бесполые) перекинулись в смазливых шишовок и морочили голову любителям «сладкой девичьей видимости».

В общем, ничего существенного, «одно какое-то фу… или пшик… или шиш». Кто к нам с шишом придет, тот с шишом и уйдет.

Конечно, проиллюстрировал автор свою книгу сам, как обычно. Да и кто бы смог лучше это сделать. Если на картинках к «Ангеловой кукле» питерские бобыли, мытари и пройдохи еще получались неровно-разнообразно-человечными, определенными, живописными и характерными, то здесь под густыми бородищами и усищами шишей скрывается как бы ровный овальчик, кружок, нолик, пустота. Шиш. Отклеит усы — и получится шишовка; наоборот, привесит эполеты, «Анну» на шею — и прямо Глав-шиш. Шиши — дух хтонической шалости, шкодливости, шуточности, шво… свойственный Петербургу в те минуты, когда на город нападает соответствующее настроение. Да и сами питерцы каким-то боком смыкаются со своими покровителямиши шами, тоже не всегда уверены — есть ли они, нет ли, и на каком свете — это надо еще разобраться.

«Некоторые неумные типы из людского рода обидно обзывают домовых шишей барабашками. Сами они барабашки, так как не секут шишовую суть, их миссию на людском шарике, не понимают до конца, кто они такие. Для них шиш-барабашка — это тот, кто стучит, свистит, шипит. Они даже не подозревают, что шиши проникают в их человечью суть. <...> Люди, берегите своих невидимых братьев — шишей. Они, маленькие, помогают нам с вами жить на этом свете».

Эдуард Кочергин
Завирухи Шишового переулка
Василеостровские притчи

Кто есть шиш

Шишовая формация параллельна людской и досталась нам от древней веры предков. Шиши — ближайшие к человеку потусторонние создания, представители доброго духа домашнего очага, заменившие языческого бога Рода или Чура-пращура.

Шиши, как мы, люди, не умирают. Они бессмертны. Шиши просто уходят в отсутствие, то есть замирают на время. А когда в них возникает необходимость, они снова возобновляются. Шиши подчинены времени и только ему.

Шиши — своего рода миссионеры, посланные к нам шишовым братством и обзываемые иногда в человечьей среде домовыми. Они охраняют наш дом, охраняют по-своему, охраняют его суть — философию людской житухи.

В деревнях, где еще помнят, кто кому дядька, шиша-домового называют хозяином или даже ласково хозяюшком-батюшкой, соседушкой-братанушкой.

Каждый порядочный дом должен обязательно иметь своего домового шиша. Если в доме или квартире его нет, значит, эта людва недостойна с ним жить. Значит, у нее что-то неладно. Гонять, выселять, обижать домового не годится. Он вам ничего плохого в доме не сотворит. Ежели что где передвинет, уронит или даже разобьет — не переживайте, это к счастью, к вашему богатству.

Шиш-домовой знает каждого из членов семьи, но одних любит больше, других меньше. Шиш обижается и начинает вредить только там, где злые хозяева, где его преследуют, гоняют, ругают.

Домовитые людиши, наоборот, уважают, лелеют своего родного шиша. Кормить домового шиша рисованой едой не стоит. Налейте лучше для него в розетку немного сладкого клюквенного киселя. По праздникам поставьте ему плашечку с водкой у печки или на подоконнике, чтобы он тоже угостился и подобрел. Под Новый год не пожалейте поднести своему домовичку снова водочки, испеките для него специальные маленькие булочки или лепешки, и тогда будущий год станет для вас удачливым.

Конечно, шиш шишу рознь, но все-таки большая их часть состоит из до-брых, внимательных, порядочных особей, старающихся помочь нам во временном существовании на этом свете.

В любом городе нашего Отечества есть улица, переулок, дом, место, в зависимости от количества людских насельников, где собираются шиши, где они решают свои важнейшие вопросы, где живут, отдыхают, встречаясь со сродниками-гуливанами, обсуждают свое дальнейшее сожительство с людвой.

В нашем родном Питере обитают они, естественно, на волшебном Васильевском острове. Точнее, с древних времен заселили Шишов переулок, официально именуемый Днепровским. Это самый узкий и длинный переулок нашего города. Длина его составляет двести пятьдесят один метр, а ширина всего семь метров. Есть, правда, еще один узкий переулок — Соловьевский, ныне улица Репина, но там поселились бахарные шиши-отщепенцы, глумотворцы, сотрясатели основ и прочие шиши шведского разлива.

Главной начальственной организацией у шишей считается шишовая Ассамблея. На ней решаются основные проблемы всей островной политики шишового братства. Заседает она в доме Вечного шиша, по центру переулка, справа, если идти от Академического до аптеки Пеля. Заседаловки проходят каждый месяц, в циркульном конференц-зале, в день полной Луны, как у древних германцев.

Раз в год, а именно в день февральского полнолуния, Ассамблея, состоящая из шишей — владетелей домов переулка, выбирает Главшиша, правителя-покровителя всех шишей островного города.

Власть Главшиша является абсолютной и считается священной, ибо освещается свечной люстрой, висящей над круглым столом заседательного зала. Выбирают его по количеству мудрости, которую он имеет в собственном тулове. С начала двадцатого века определяют эту мудрость на аптечных весах доктора Пеля. Тот претендент, у которого оказывалось больше миллиграммов мудрости, становился властителем шишей, правда, всего лишь на два года.

По стенам ассамблеева зала красуются лозунги:

«Шиш шишу друг, товарищ и шиш»,

«Все шиши равны»,

«Наш шиш всем шишам шиш»,

«Кто к нам с шишом придет, тот с шишом и уйдет»,

«Много шишей — не мало».

Несмотря на написанное, что все шиши равны, они на деле различаются в субординации шишовых сословий. Передне-выпуклые и задне-выпуклые шиши и немногочисленные двояко-выпуклые гораздо равнее шишей вогнутых, как двояко-вогнутых, так и задне-передне-вогнутых, поэтому в шишовом народе шутят, что все шиши равны, но некоторые равнее.

Шиши передне и задне-вогнутые имеют единые взгляды. А все выпуклые туда-сюда шиши тоже обладают единомыслием, только другим, не похожим на предыдущее.

Иной раз у них возникает разномыслие, но все равно: «Шиш шишу глаз не выколет». Тем более что их у них нет. Они абсолютно глухи и немы, то есть не имеют ни глаз, ни ушей, но видят, слышат и чувствуют лучше нас, людей, своим нутром.

Домовики — внушители людских сновидений, провидцы, предсказатели человеческих судеб, будущего через сон. Они знают каждого члена семьи и предупреждают об опасности, особенно тех, кого больше любят.

Сообщают о будущем звуками, похожими на шелест листьев или завывание ветра. Если шиш скачет, песни поет, играет, пляшет, подыгрывая себе на гребенке, — быть свадьбе. Стонет, плачет, охает, в особенности в переднем углу жилища, — беда случится. Шиш будит спящих во время бедствий, щиплет хозяина.

У шишей нет пола. Они, как гномы, — бесполые. Если обыкновенный шиш в портках, то он шиш, а когда напялит на свое тулово юбчонку с фигарошкой да туфели на каблуке, то превратится в шишовку и может даже кого-того-растого совратить с прямого пути на кривой. А если фигарошку он будет носить три дня, то на четвертый у него возникнут смутительные выпуклости. Но надо вам сказать, что всякие-якие переодевания шиши особо не уважают. Пользуются ими скорее для собственных развлекаловок или любимых надуваловок и гулеваний во времена шишовых томлений.

Шиши чрезвычайно сострадательны, пожалуй, более, чем человечий люд. Они помогают своим поношенно-изношенным, отработанным, временно непотребным после общения с человеками, усталым шишам. Во флигеле дома Старой крысы, сразу за двором аптеки Пеля, эти протертые людвой шиши реабилитируются в специальном шишовом восстановительном центре, лечатся, приходят в себя и получают заряд энергии для дальнейшего жительства в людской среде.

Некоторые неумные типы из людского рода обидно обзывают домовых шишей барабашками. Сами они барабашки, так как не секут шишовую суть, их миссию на людском шарике, не понимают до конца, кто они такие. Для них шиш-барабашка — это тот, кто стучит, свистит, шипит. Они даже не подозревают, что шиши проникают в их человечью суть — не знают, что шиши управляют их сном, их отдыхом, их нервами. А, коли надо, могут вдруг возбудить, колыхнуть человекову психику, особенно во времена перепадов давления, погоды и в дни полной Луны.

Нормальные, обыкновенные домовые шиши не любят выставляться, выпячиваться, бахвалиться и всякое такое-другое. Главное для них, чтобы все было в порядке, чин-чинарем, шито-крыто и тип-топ. А если что не так, не по уму — начинают браниться, по-русски, грубо, глухим голосом, раздающимся со всех сторон сразу.

И еще, необходимо предупредить всех встречных и поперечных людоходов, что домовые — большие охотники до табака, но страшенно боятся табачного дыма. Они с него чихают. А чихи могут выдать людишам присутствие шишей поблизости, и люди начнут махаться и гонять их туда-сюда.

Люди, берегите своих невидимых братьев — шишей. Они, маленькие, помогают нам с вами жить на этом свете. Елы, палы, бодалы, пропадалы.

Богатый шиш

Давным-давно, давнее давнего, когда наш переулок еще назывался Глухим и там жили лишь одни шиши, дома не имели номеров и обзывались по-разному: Крысиный, Мышиный, Тараканный, Клопиный, да и жители не имели имен, а отзывались только на кликухи, в Блошином доме жил очень богатый Дырявый шиш. Главным богатством его были дырки — много, много дырок. Причем везде, где только можно: на крыше дома, в потолке, стенах, полу, одежде, в карманах и даже в голове — целых семь штук. Про его такое богатство по Глухому переулку пошел слух, что у Дырявого шиша дырок хоть пруди и отбавляй, дырка на дырке дыркой погоняет.

И вот шиш Брюхатый из Крысиного дома вместе со своим дружком-корешком шишом Конопатым из Тараканьего дома, услышав о таком чудесном богатстве Дырявого, стали ему сильно завидовать. Завидовали, завидовали и решили ограбить богатого шиша, забрать у него лишнее. И однажды ворвались в его Блошиный дом с брюхато-конопатыми кулаками и хряснули ими по единственному дырявому столу, да так сильно, что он разлетелся вдребезги. А после этого потребовали у Дырявого вывернуть карманы и отдать им, Брюхатому и Конопатому шишам, все свое богатство.

Шиш Дырявый страшенно перепугался — богатства-то у него никакого не было, кроме дыр, и отдать-то он мог только дыры, а более ничего — шиш, одним словом. Но что поделаешь — стал он перед ними на дырявый пол, растопырился, вывернул свои дырявые карманы — правый и левый — и сказал Брюхато-Конопатым разбойникам: «Берите все, чем я богат, мне такого богатства не жалко».

Забрались они к нему в карманы, Брюхатый в правый, Конопатый в левый, и давай там шуровать по дырам — богатство искать. Искали, искали и провалились сквозь дыры на пол да угодили в подполье, а там исчезли в глубоких дырах, исчезли насовсем.

И стало на Глухом переулке на два шиша меньше. На два шиша меньше, на два больше, все одно — ни шиша. Шиш от шиша отнимешь — шиш и получишь. Вот и сказка вся.

Шишига-Шарамыга

В бывалые времена у одного из многочисленных людских обитателей знаменитого Шишового переулка, Шишиги-Шаромыги, жившего на втором этаже Лохматого дома, в правом кармане порток один шиш на втором сидел и третьим понукал. А в левом кармане два шиша третьего топтали, а о четвертом вздыхали.

Однажды в вечеру, возвращаясь домой с нюхательной и зырной работы на Андреевском рынке, наш Шишига-Шарамыга вдруг почувствовал по дороге в своих портках сильные двигательные шевеления. От такой неладности взбежал он на второй этаж Лохматого дома, скинул с себя, торопясь, портки, вытряс их на доски пола да стал зырить, что там такое шевелилось-двигалось. Смотрел, глядел и высмотрел сотрясение воздуха над полом от страшенной драки. Высыпанные на доски из кармана порток шиши дубасят друг дружку с такой яро-стью, что старый стол-алкоголик в углу комнаты аж содрогается. Увидев такое безо-бразие, обрадовался наш Шишига-Шарамыга нежданному прибытку и поторопился тут же схватить всех драчунов шишей в охапку, чтобы поживиться на славу, загнав их поштучно на Андреевском рынке. Но не тут-то было!

Стал он своими грабищами шарить, ползая по полу, шарил, шарил, но ни фига не нашарил и никого не ухватил. Так и остался на бобах со своими драными портками на полу. Что такое бобы и зачем на них надобно оставаться, Шишига в ту пору не знал, а также не ведал, что шиш — это пустота, пустота постоянная, да и сам он — лишь одно воображение.

Свидетелями этого переулочного события оказались Карманные гляделы, но они, к сожалению, давно прохудились и от старости ослепли. А было это или не было — шиш его знает.

Потусторонний шиш

Много разных странных историй происходило на нашем славном Шишовом переулке, что спрятался между 7-й и 8-й линиями Васильевского острова за домом доктора Пеля.

В прошлом веке в кривом домишке Серой мокрицы, против переулочного колена, выходящего на 7-ю линию, жил-был безродный шиш по прозванию Пшик. Жил бирюком, ни с кем не общался. Чего-либо ценного собой он не представлял, оттого так и обзывался, но самомнения о своей особе был великого. На личине его красовалось недовольство, капризная непотребность и даже брезгливость. Все, что происходило вокруг, Пшика не устраивало, ему все было не так, не по нему, нехорошо, неудобно. На левом боку спать плохо, на правом невозможно, а на спине совсем отвратительно. Поутру с постели вставал он не с той ноги, с какой должен был встать, да и глаза почему-то раскрывались не так, как надо было. И всегда ему — то не се и так не эдак. И шишей развелось много-премного — лбами бьются друг о друга, да и шумят сильно. А шишовки всегда кобенятся, хотят чего-то невозможного, что-то требуют от него непонятное, хотя от них только одно якое-всякое на этом свете.

А на переулке темно, грязно, сыро, дышать нечем — кислорода не хватает. И опять все не по нему. Радостей нет никаких, се не то и эдак не так — жить прямо маета одна на этом свете и мука кромешная. Мучился, мучился шиш Пшик и решил с этого людского света перейти на тот свет, потусторонний, понятное дело, на райский.

Долго ли, коротко ли, наконец преставился Пшик. У нас на переулке все сбывается, главное — захотеть. Сообщество шишей похоронило его без слез и причитаний, пожелав на прощание пух вместо земли. На тризне бахарные шиши уничтожили на халяву все, что было нарисовано на столе, и послали Пшика к Богу в Рай.

Только Всевышний знает, как трудно и долго наш маленький шиш Пшик добирался до потустороннего райского света, сколько ему пришлось препон преодолеть, ворот пройти, экзаменов сдать. Но наконец он попал в Рай. Попал, огля-делся на все триста шестьдесят градусов… вокруг темно темнее темного, мгла, ни зги не видно. Сияющих звезд нет, только Тишина и Пустота. Он не поверил себе, стал аукать: «Ау… Ау-у… Ау-у-у!». Нет никого, даже эха нет. Да как же так, быть не может! Испугался аж, пошел искать кого-нибудь. Ходил туда, ходил сюда, вперед-назад, вправо-влево — нет никого, одна темень. Никакого тебе ангела, ни одного хотя бы крошечного херувимчика — никого. А райского сада с райскими кущами и в помине нет. Кроме одной шишовой души Пшика кругом пустота.

Но, вероятно, здесь обитают души людей? Они же должны быть обязательно, людей на земле ведь тысячелетиями хоронили, и души праведных взлетали в Рай навсегда?! Куда же они делись? А? «Ау, души-и-и… Ау-у-у, где вы?» Нет никого, только мертвая тишина в пустоте раздается. Что же делать? Что делать?

«А вдруг мне все это приснилось, показалось? — подумал Пшик. — И меня здесь тоже нет, а?» Стал он себя ощупывать и понял, похолодев, что щупает-то одну пустоту и только. Нет ничего существенного на его месте, то есть даже воздуха нет, одно какое-то фу… или пшик… или шиш.

В тот день на нашем свете светило солнце, и на Шишовом переулке, что находится между двумя линиями волшебного Васильевского острова, жители близлежащих блошино-тараканьих домишек могли прочесть свежую надпись-лозунг, написанную на пустой стене Блошиного дома гуашевыми красками: «Шиш всем шишам шиш, и лучше шиш, чем ни шиша».

Эдуард Кочергин
Завирухи Шишового переулка
Василеостровские притчи
-продолжение-

Определенно, душа многое может сотворить, даже когда она заключена в инфернальном теле. Она делает его органом чувств, невидимо двигая им и за-ставляя его совершать действия, на которые смертная природа неспособна. Но когда, освобожденная от груза, который тянет ее вниз, к земле, висит на ней тяжким бременем, душа возвращается к себе в обиталище, тогда воистину она обретает благоговейную энергию и совершенно неограниченную силу, оставаясь такой же невидимой для глаз, как и сам Бог. Она входит незаметно и уходит невидимо, имея бессмертную природу. Ибо чего бы душа ни коснулась, все живет и расцветает, а что она покидает — увядает и умирает. Она вечна, и поэтому шиши бессмертны. А если вдруг шиш умрет, то обязательно возродится в другом шише и возобновится душою».

Со временем Умнеца стали приглашать в дни полной Луны на Ассамблеи как толковника-растолковника мыслей заседающих членов совета и поручать составление различных обращений, документов, проектов, законов и прочих важных шишовых бумаг. Исполнял он все такие поручения со рвением, блистательно и основательно, за что удостоился главной награды шишового братства — ордена Золотого Шиша. Кроме всего, как летописец-шишеписец он создал несколько солидных томов истории шишовых деяний за последние триста лет существования переулка. Ему почти удалось вывести переулочную шишеру из холодного тумана невежества и ржавого воображения до освещенной вдали истины, ума и изворотливой демократической обстоятельности. Его деяния и мудрости признавали даже шиши-глумотворцы Соловьевского переулка.

Но недолго музыка играла, и недолго текла гладкая, тихая проза жизни в шишовых краях славного Васильевского. Людва, к возмутительной печали, разрушила нормальную жизнь местного сообщества своими бульдозерами. Разломала-разнесла три замечательных дома в конце переулка и вместо хорошо нарисованных, теплых, ласковых построек XVIII—XIX веков, в том числе и углового дома Желтой гусеницы, на их месте возвела огромный спичечный короб бездарной, безвкусной, тупой архитектуры, спроектированный каким-то вшивым залеткой.

Шишовое сообщество встрепенулось от возмущения такой отвратительной наглостью алчных людишек и впервые за совместное параллельное существование шишей с человеками попросило шиша Умнеца составить обращение-протест против наступления тьмы в мире тупоголовых двуногих.

Умнец сочинил и написал замечательный текст воззвания, достойный изучения не только в объединениях шишей, но и в людских сообществах:

«Более терпеливых созданий, чем мы, шиши, нет в нашем космосе. Мы бесконечное число веков терпели ваше человеческое безобразие, ваши гнусности, ложь, предательство друг друга, вашу алчность, стяжательство, жадность, подлость по отношению к вашей земле, к ближним своим, вашу ненависть к порядочно-сти. Мы, шиши, свидетели ваших бесконечных кровавых войн, людских схваток, ваших мерзких революций, умертвлений друг друга. Вашей зловещей гордыни, вашей избранности по отношению ко всем существам и к нам, шишам. История человеков пахнет кровью, уничтожением целых формаций, царств, империй, уничтожением цивилизаций. Философия ваша разрушительна.

Людва, что ты с собой делала, беспрестанно не останавливаясь, превращая в прах все и вся. Природа многообразна, она не любит избранности, гордыни. Это философия смерти. Самое страшное для вас — остаться на шарике в одиночестве, без всех остальных и без нас, шишей.

Мы, шиши, осмотрели и обыскали все углы и норы людвы во всех домах и улицах ваших. Мы познали все ваши секреты, все ваше богатство и всю вашу бедность. Мы свидетели всех ваших тайн, пороков, хитростей.

Не дай Бог, ежели обиды людвы станут для нас нестерпимыми. Мы найдем способ разоблачить вас перед всем миром, перед всей Вселенной несмотря на то, что мы слепые, глухие, немые. Но мы, в отличие от вас, видим нутром и слышим чувством.

Пускай узнают все боги, как низко пало человечество за всю свою мерзкую и кровавую историю. Если мы, шиши, раскроем все тайны ваши до конца, то Земля взорвется. Камни рассыплются. Вода испарится. Шарик наш кончится от возмущения и омерзения. Мы на грани.

Людики, человечки, человеки — остановитесь, не то будет поздно.

Именем всех шишей Васильевского острова

Умнец-шишеписец».

Вот тебе шиш!

У кого пусто,
а у шишей нет ничего.

В дремучие времена усатых вождей, когда людва за стенами Шишового переулка совершала революции, вела войны и строила социализм, мягко переходящий в коммунизм, в нашем шишовом сообществе все было чин-чинарем. Ни о чем особенном малые жители переулка не мечтали. У них давно все было построено, расписано, прописано. И жили они по направляющим и соединяющим шишовым мудростям, завещанным родоначальными чурами-предками. Среди того-сего и сего-того имели они собственную съестную лавку, правда, в ней натуральными продуктами не торговали, да они и не к чему. Но зато писано-рисованых было сколько угодно и завсегда.

Рисовали их с большим знанием дела, ловкостью и вкусом художники-едописцы. Работали они целой артелью в громадной по шишовым масштабам ма-стерской, расположенной за стеной съестной лавки. Едописцы делились на пять категорий: хлебописцы, маслосырописцы, бакалеяписцы, гастрономописцы и овощеписцы, последние изображали также разнообразные фрукты.

Все виды продуктов писались-рисовались по первоклассным образцам, висевшим на белых стенах едописной мастерской. Эта отлично выполненная изо-бразиловка вызывала у посетителей позывы благородного аппетита. Номенклатура рисованых продуктов была обильной, как в обещанном людве раю-коммунизме или в настоящем гурманном капитализме. В мясном отделе висело множество тщательно рисованных таблиц разделки туш: говяжьих, бараньих, свиных. Кроме того, висели таблицы с изображением освежеванных зайцев, кур, перепелов и прочих чибисов.

Лучшие шишовые едописцы из мастерской учились в соседской Академии художеств, куда зачислялись посторонними учениками, то есть вольнослушателями. Никто, естественно, там их — малых невидимок — не замечал в их параллельной жизни. Таким образом главная рисовальная школа людвы незаметно для себя поставляла шишовому миру шикарные художественные кадры для съест-ной изобразиловки, решая продовольственный вопрос шишовой формации.

Владел лавкой двояко-выпуклый Шиш-винодержец, шиш всем шишам шиш. Все встречные, а в особенности поперечные шиши перед ним низко кланялись. Он слыл на переулке самым богатым, оттого и самым либеральным шишом. На мраморных подоконниках окон его двухэтажного дома с фронтоном были вы-ставлены, ликами на улицу, портреты всех прогрессивных шишей за последние триста лет нашего переулка. Исполнялись портреты шишами-едописцами переулочной мастерской, оттого выглядели очень вкусно.

Препорядочные шиши с хорошим количеством купилок заказывали через стол шишовых заказов большими партиями съедобу и спиртную изобразиловку к праздникам и торжествам, а также на каждый день.

Надо вам признаться, что среди шишовой публики переулка бухариков было совсем немного, даже почти мало. Больше было нюхальщиков, зырников и вздыхателей. Они только от одного вида винной пробки пьянели и пошатывались. Нюхальщики на соседских линиях и улицах нюхали брошенные бутылки из-под спиртного и от них сильно балдели.

Но не всем обитателям переулка рисованая жратва была по карману. У разных-всяких шишовых шишиг-голошмыг, а также у некоторых недостаточных шишей на приобретение рисованой съедобы купилок не хватало. Кормились тем, что на соседний Андреевский рынок зырить и нюхать всяческую снедь ходили. А совсем опущенные меж продавцами и покупщиками по мелочам барышничали и мазурились. Бахарная часть шишового сообщества вслед за людвой услаждалась самопально рисованной тройняшкой, разведенной водой, или такой же политурой. Шиши, потребляющие политуру, меняли цвет своего естества — бурели и превращались в натуральных «политруков». Среди всяческих жаждущих приобретателей съедобы, а также зырщиков, нюхальщиков и бузил почти каждый день в лавку заходил старый двояко-вогнутый шиш-инвалид Кандыба и просил прилавочных начальников продать ему за полкупилки рисованую корочку хлеба. На большее он не наскреб. Как только ему отпускали картинку, он тут же в лавке проглатывал ее и уходил, хромая на своей деревянной ноге, добывать новые купилки на следующую корочку.

Каждый отдел лавки украшен был обращениями к покупщикам, аккуратно выписанными плакатным пером на добротных застекленных картонах: «Шиши, не торопитесь! Соблюдайте культуру ожидания! Получайте товар в порядке живой очереди! Имейте при себе для расчетов мелкие и крупные купилки! Без счета деньга не деньга! Даром чирий не сядет! Будьте внимательны у касс! Берегите кошельки и карманы! Шиши, будьте бдительны!».

Почти напротив съестной лавки в доме Крысиных шкурок на переулке имелась портновская мастерская, портачившая на все местное шишовое сообщество. Основной формой одежды шишей были портки на лямках с карманами. Надевались они, естественно, на нижнюю часть тулова, никаких тебе сорочек или фрачков-пиджачков переулочные не носили. Правда, двояко-выпуклые особи прикалывали под кадычок кис-кисы. А выпукло-вогнутые середнячки напяливали на себя разноцветные галстухи в районе отсутствующей шеи, похожие на жиденькие косыночки. Но двояко-вогнутые шиши обходились только портками на лямках с грубо нашитыми прямо поверху большими карманами другой материи.

Для маскарадов, переодеваний и шишам-любителям женских нарядов в лавке предлагались укороченные порточки на резинках чуть ниже раздвоения тулова, такой же длины юбчонки, чтобы увеличить короткие, прямые безколенные ножки. Для верхних частей тулова имелись разной расцветки фигарошки, выгодно прикрывающие знаменитые выпуклости. Фигарошки всегда шились коротенькими, чтобы возникла значительная оголенность, которая совместно с пупковой ямкой сильно привлекала желателей. В дни переулочных праздников и торжеств шишики надевали легкие сарафанчики разного цвета и материала с задне-боковыми разрезами для привлечения своих соискателей и превращались в натуральных шишовок.

Над входом в их знаменитую съестную лавку красовалась вывеска с надписью: «Шиш тебе в рот!», а над портновской мастерской: «Вот тебе шиш!». Почему такие несуразные вывески венчали главные социальные заведения шишовой диаспоры — никто не понимал. Правда, местные умнецы — толковники с законниками — не считали обидными эти надписи. А скорее даже одобряли их, говоря, что последние существовали на переулке с незапамятных времен и нынешним обитателям завещаны предками-чурами.

А на верхней дверной филенке съестной лавки какими-то жутиками мелом была написана заборная мудрость: «Взяха любит Даху, будет Взяха — будет и Даха!».

Переулочные шишевания

На нашем самом узком и самом длинном Шишовом переулке Васильевского острова каждый божий день что-нибудь да происходит. Пускай небольшое, даже совсем незначительное происшествие, но случается обязательно.

А бывают истории настолько нежданные, что спустя время начинают сильно будоражить шишовую общественность и наводят ее на всякие-акие-какие мысли и испуги. Количество безобразных событий увеличивается в осенне-зимнюю пору, когда переулок погружается в сумеречную темень и из четырех уличных ламп, висящих над двухсотпятидесятиметровой булыжной мостовой, горят только две, естественно, тусклым светом. Причем одна из них все время подмигивает.

Как раз в это время на воровскую охоту выходит на переулок местная бахарная шишеголь, и, ежели вы услышите из разных мест переулка или из каких-то подворотен и дворишек доносящиеся придушенные вскрики, — это они, шиши-шелупоны, грабят и раздевают кого-нибудь из своих допоздна загулявших соседей.

Ежедневно поутру на специальном стенде событий шишовой жизни, что постоянно украшает стену дома Вечного шиша, построенного еще в далеком восемнадцатом веке при царице Анне Иоанновне, появляются объявиловки о всяческих негодяйских подвигах, грабежах, побоях, совершенных шишиголью накануне. Возле этих сообщений собирается значительная толпа безработных шатунов-ротозеев, с жадностью читающих новые тексты. Надо вам сказать — наши шиши чрезвычайно любопытны и большие любители всяческих сплетен. Их хлебом не корми, а расскажи какую-нибудь байку или курьезную историю про них же самих. Они вам будут страшно признательны.

На доске-стенде объявилок-оглашений одним октябрьским днем сообщалось, что в ночь с пятницы на субботу шиш Горбатый с шишом Конопатым отдубасили шиша Болвана-Колупана, возвращавшегося из гостей, за ни шиша да за такую работу с него еще плату в купилках потребовали.

Ничего не поделаешь, пришлось шишу Болвану-Колупану рассчитываться с грабителями фигой в кармане, так как никаких купилок в его рваных штанах и в помине не водилось.

Через неделю, в другую субботу, утренние шиши прочли на той же доске оглашений сообщение, написанное от руки печатными буквами на сером листе бумаги, о жутком разбое, совершенном накануне поздним вечером.

Два вора-шишиги — шиш Гер и шиш Мес — на углу Шишового и Академического переулков подкараулили и напали на идущего с занятий из Академии художеств одаренного шиша-вольника, стипендиата едописной мастерской по кличке Мастихин, и велели ему скинуть с себя единственные портки с карманами для их воровского возлияния и пропитания. Под угрозой опасно зверского оружия — насоса-засоса-мухососа — Мастихину пришлось снять свои единственные штанцы и остаться натурально голым. Утром, узнав о таком наглом ограблении стипендиата едописной мастерской, бедного Мастихина, многочисленная шобла переулочных шишей, освирепевших от негодяйства воров Гер-Месов, бросилась на 6-ю линию, к знаменитому на весь остров пивному рундуку и, налетев там на поганых типков, успела отобрать у них еще не сбытые художнические портки. У того же пивного ларя, на виду у всех бухариков, отколошматила им все места шишовых тулов, наградив на прощанье множеством шишек и иных повреждений. Рукописное сообщение об этом заканчивалось призывом, выделенным красной тушью: «Лучше поддать шишам-шантропаям синяков-тумаков больше, чем меньше». А Мастихину пришлось пропустить из-за такого события занятия по живописи. Нехорошо же учиться искусству живописи молодому шишу без порток, да еще вольнику.

Несколько позже, одним прекрасным воскресным днем, всех шишей переулка, да что там, всего Васильевского острова, поразило фантастическое событие, произошедшее прямо по центру булыжной мостовой, перед домом Хромой блохи, на виду у множества ходящих-проходящих сюда-туда шишей. Два абсолютно обыкновенных шиша, один выпуклый, другой вогнутый, шагавших прямо навстречу один другому, сошлись близко, остановились, приладились и вдруг, не обращая никакого внимания на окружающих шишей, прижавшись туловами друг к дружке, стали соединяться. Соединялись, соединялись и в результате из двух разных выпукло-вогнутых шишей возник один совершенно прямой вертикальный шиш. Собравшаяся вокруг толпа шишей-зевак, присутствовавшая в момент происходящего соития двух подельников, от удивления так сильно вдохнула и выдохнула, что старая уличная лампа, похожая на человечью шляпу-панаму, висящая над мостовой, аж закачалась. Но самое удивительное, что такое загадочное событие произошло перед домом Хромой блохи, под фронтоном которого висел, незнамо с каких времен, древний лозунг, написанный неизвестно когда и кем пожелтевше-белыми масляными красками, брусковым шрифтом на темно-голубом фоне: «Шиши всех стран — шишуйтесь!».

Некоторые в толпе стоящие, ходящие, проходящие шиши в испуге подумали про себя: «Не к добру все такое-растакое, кабы от этого якого-всякого чего-нибудь не произошло на нашем славном Шишовом переулке. Эдак ведь зараза соединения может распространиться далее, и нас, шишей, от сякого-такого со временем станет вдвое меньше».

«Ах ты, мах ты, бабах ты, барах ты», — приговаривали совершенно другие шиши-шишеходы, расстроенные происшедшим, а философствующий переулочный летописец, знаменитый Умнец-шиш, крепко подумав, сказал на это событие: «Вдвое меньше, вдвое больше — все одно, к пустоте прибавь, от пустоты отними — пустота и останется».

Шишовые полюбки

Много всяких чудесам подобных историй случалось на нашем достославном Шишовом переулке в пятидесятые годы прошлого века. Некоторые из них в течение долгих лет передавались по множеству раз от шиша к шишу, превращаясь со временем в местную летопись.

Островитяне помнят, что жителей Шишова переулка в те времена величали голью перекатной. А наши переулочные шишовки, как всем известно, — самые соблазнительные и самые смазливые в округе, прямо цацы ненаглядные, цены бы красавцам не было, если б не полная бедность. На всех речных переулках, что соседствуют с Андреевским рынком, беднее их не найти.

Невзирая на бедность, все равно они всегда были веселыми, любили похулиганить и даже порою впасть в беспутство. Как всем известно, у шишей не было признаков пола. Они все косили под мужичков, надевая на свое тулово портки на лямках, похожие на наши комбинезоны. Но в игрищах и забавах часто наряжались в женские одежды, особенно невестины, и превращались в очень смазливых шишовок. Части шишей настолько нравилось изображать тетенек, что они оставались долгое время в женских образах, чем смущали добропорядочных вздыхательных мечтателей, а непорядочных сбивали с пути истинного.

Проблема на переулке существовала только одна — бедность. Добыть полный женский наряд в округе стоило огромных трудов. Его приходилось собирать по частям. Представляете себе, ежели какой шиш имел для переодевания одно платье, перешитое из старого, то туфельками на выход к нему владел другой, а шляпка, платочек, сумочка, духи, помада случались у третьего, четвертого, пятого шиша.

И если по жизненной необходимости одному из них требовалось выйти хоть как-то прикинутым в качестве красотки за пределы переулка, недостаточные вещи приходилось занимать у дружков-пирожков. Вот такая обстоятельная беда существовала в нашей переулочной географии.

Но однажды, в начале майской весны, когда на нашем северо-западном Шишовом переулке появилось долгожданное солнце и местные шиши с шишиками очнулись от зимней спячки с хотимчиками на оголодавших личинах, они вновь возмечтали о давно обещанном светлом будущем. А некоторые, нетерпеливые, решили тотчас поправить свое настоящее. Три молоденьких, смазливых шишика объявили переулочным, что пойдут на соседский Андреевский рынок шабашить блудным делом, то есть зарабатывать на хлеб насущный телесным грехом. Во как! На переулке раздалась тишина, шиши глубоко задумались и решили вскладчину переодеть своих красавцев в красоток, чтобы с достоинством послать их на заработок, сопроводив двумя шмаровозами, выражаясь по-одесски, или двумя прихахуями, говоря по-петроградски, для полной убедительно-сти. Срочно во всех шишовых домах стали шуршать по сусекам и нашуршали три полных женских наряда. В одном из Блошиных домов с чувством обрядили шишей, по возможности оголив верхнюю часть тулова, в другом, Тараканьем, доме, назначенном для полюбок, причесали, нарумянили, напомадили, надушили «Ландышем» в честь весны, словом — ухорошили переулочный товар до полной приятности. И отправили на родной древний рынок, именованный в честь Андрея Первозванного, первокрестителя православных пращуров, грешить всем, чем возможно грешить.

Три расписные красавицы, завитые, надушенные, нарумяненные, явились на рынок да как пошли гарцевать по торговым рядам перед черноброво-усатыми людьми гор и песков, перед акими-двоякими, как стали подмигивать да станом повиливать, обдавая их, аких-яких, розовым паром шишовой любви — ну прямо-таки эксы-рексы и сексы-мексы. Клюнули акие-троякие продавцы торгашные, горно-песочные и другие всякие на смазливую видимость наших шишовушек. Возбудились на их призывно-охочие телодвижения в воздухе, отвесили множество купилок в карманы шишовых прихахуев и двинули за красавицами. Идут, дыхом-пыхом попыхивают, любилки точат с мечтами поталиться всласть на лежбищах в их родном переулке.

Не долго, не коротко, а совсем скоро оттопали за шишовками в Тараканий дом в вожделенном хотении, скидывая в нетерпении с себя всю одежонку. Притопали и давай припадать к ним да руками шуровать и щупаться с надеждой словить быстрее осязательный момент. Ан нет, оказалось, что кроме воображения да пустоты в их волосатые, нетерпеливые пальчищи-ручищи ничего не дается. В глазах мерещится вдалеке где-то сладкая девичья видимость да некий розовый пар-туман, и баста. Но ведь пар — это пар. Пустота, не более того. Что за черт? Ведь только что все это красивое-хотимое, вроде бы, с ними шло, каблучками постукивало, дыхом-пыхом попыхивало, и вдруг нет ничего. Куда же делась телесная видимость, куда пропала цацкина сладость? Да только что была — вон-де, запах ландыша даже остал-ся. Куда исчезли купилки? А? А где эти рукастые чичисбеи-шмаровозы — их тоже след простыл. И радости аких-всяких овяли, и ум затемнился. Сплошная темень-невидимость в глазах настала. Только в ушах шорох какой-то раздается, как будто сотни тысяч тараканов идут по гулким стенам и потолкам шишового дома и усами ворочают. И все во-круг тыбнулось-мыбнулось.

Что делать? Как быть-позабыть?

Этими извечными вопросами нашей житухи закончились любовные полюбки аких-всяких на нашем драгоценном Шишовом переулке, который находится на самом большом и самым волшебном питерском острове — Васильевском, рядом с Андреевским рынком. Но туда без кулаков лучше не ходить, в особенности на полюбки. Да и помнить надобно: шиш — это все-таки НИЧТО, его не пощупаешь. И кто к нам на переулок с шишом придет, тот от нас с шишом и уйдет.

Шиши Гермесы*

В конце пятидесятых — начале шестидесятых, в знаменитые года хрущев-ского ренессанса, на нашем славном Васильевском острове и на его Шишовом переулке вдруг вспыхнула карточная эпидемия. В эти достославные времена в магазинах после долгого отсутствия снова появились в продаже колоды игральных карт весьма приличного качества, что стало для многих островитян большой неожиданностью. В воздухе запахло не то что свободой, нет, конечно, но все-таки некоторым разнообразием. Почти все людские человеки сделались картежниками. Вспомнили былые азартные игры, такие, как очко, бура, сека, девятка, пьяница, и аристократические — преферанс, покер, кинг (для дам). Играли в разных местах — прямо на улице, сидя на ящиках и поленьях во дворах, на квартирах, лестницах, в вагонах поездов. Короче, всюду, где заставала страсть.

В любителей карточных игр, вслед за людишами, превратилось и шишовое население острова, в том числе и нашего переулока, причем настолько заводных, что их ярый азарт стал грозить полным падением нравов в шишовом сообществе. На переулке открылось несколько тайных игровых клубов, из них два — шишовых. Именовались они своеобразно: «Серебряный драбадан», знаменитый хорошими ломберными столами и крепким рисованым спиртным, и «Золотой раздолбан», где за картами в основном заседали блатные шиши. Шишовая публика, посещавшая клубы, была разнообразной. В них мог попасть любой купивший за десять купилок входной билет. Недоросшим шишам билеты не продавали, а пускали их в специальный зал, и они там резались в фантики, тоже на деньги, но малые.

Клиенты клубов играли на всякие гроши — рубли, купилки, валюту, если им удавалось добыть ее у моряков на набережной Лейтенанта Шмидта. Проиграв все деньги до копейки, картежники не останавливались, а продолжали игру на входящего-проходящего шиша.

Такой памятный случай непотребной игры произошел в клубе блатных шишей «Золотой раздолбан». Июльским жарким вечером банда из четырех шишей, игравшая в буру: Мутило, Крутило, Мерзило и Творило, проиграв друг другу все купилки, стала ставить на входящих в клуб шишей. Причем проигранного входящего приговаривали выкинуть прямо в окно на мостовую переулка вниз тормашками.

Поначалу игроки продули давно вошедшего в залу и с интересом наблюдавшего игру шиша Шурика Шалого. Они схватили его, привязали ремнями к водопроводной трубе, решив обождать других желателей карточных игр, чтобы, проиграв их, выкинуть всех скопом. Затем сели опять за карты — играть на следу-ющих входящих. Но, на беду картежников, в золотую игральню ввалились два бугая, известные шиши-воры — шиш Гер и шиш Мес, у которых как у натуральных крещенных крестами шишей — черт в подкладке и сатана в заплатке.

Увидев вошедших в залу Гермесов, Шалый Шурик как заорет им: «Шиши Гермесы, меня и вас проиграли в карты и сейчас выкинут в окошко — кац-бац-ац!». Четыре картежных шиша — шиш Мутило, шиш Крутило, за ними шиши Мерзило и Творило — мгновенно вскочили из-за карточного стола да как прыгнут на двух воров, Гера и Меса, брынь, дрынь, бац. А им хоть бы хны — в ответ их черти с подкладок вдруг бросились на шишей да как стали их колоть рогами, бить копытами, а сатана из заплатки свою харю высунул да как глянул на них штифтом огненным, так они тут же оцепенели от таких адских атак, сшиблись в кучку и задымились. А Шалый, с перепугу, стал свистеть и гудеть. Гермесы распрягли его, а он, на всякий случай, сам взял да прыгнул в окно. А кто слыхал, что шиш летал? Никто. Шалый Шурик плюхнулся — бац — на шляпу случайно проходившего людвина, тот, почувствовав довольно заметный удар сверху по шляпе, сдернул ее с головы и вытряхнул Шалого на булыжную мостовую.

Вскоре в окно за Шалым Шуриком вылетели, один за другим, все четыре картежника. Вослед Крутилы летел Мутило, за ним Мерзило и Творило, причем летели они без порток, абсолютно голыми. Летели с прицелом — верхней частью тулова прямо в стену соседнего дома Мокрой мокрицы. Шарахнулись об нее так, что целый слой штукатурки свалился вместе с ними со стены и засыпал полностью вы-брошенных игроков.

Звуки полетов и шишовых ударов о стенку были настолько громкими, что на шум из всех домишек вокруг сбежались соседние шиши с вопросами — что здесь творится у вас такое-растакое, что-то трахнулось-бабахнулось-шарахнулось, трах-драх-бах. Тщательно осмотрели проулок между домом Мокрой мокрицы и домом Навозного жука, где находился клуб «Золотой раздолбан», но ничего, кроме кучи обвалившейся штукатурки, не нашли. Решили уже уходить, как вдруг из этой кучи раздался жалобный свист. Шиши вздрогнули в недоумении, остановились, свист-писк повторился снова оттуда же. Видать, кто-то там, внутри, пищит-таится. Надо попробовать разворотить павшую штукатурку. Что они и произвели всем скопом, обнаружив засыпанных, абсолютно голых четверых шишей-прощелыг, изрядно сплюснутых падением и сильным ударом о стенку, — известных в местных кругах Мутилу, Крутилу, Мерзилу и Творилу.

Подняли прибитых пострадавших, поставили их на ноги и попытались выровнять поочередно, возвратить им былую форму тулова. Выравнивали, возвращали, но до конца не смогли. Так и остались шиши-картежники какими-то щербатыми, кривоватыми, шишеватыми, былая сытая гладкость и упругость их тулов пропала навсегда. Сходка соседей из жалости решила за общественные купилки сшить четверым шишам новые портки взамен отнятых у них Гермесами, после чего отправить всех вместе в пункт реставрационного восстановления, исправления и возобновления, под наблюдение медицинских научек.

После такого-этакого шиш переулочный, орденоносец Умнец обратился к шишовой общественности с двумя памятными предостережениями:

«Шиши, прекратите заниматься азартной людской заразой»;

«Шиши, не делайте другим шишам того, что другие шиши могут сделать с вами».

Шишкинские шиши

Как и обыкновенные людиши, шиши тоже подвержены всяческим модным влияниям, разнообразным авторитетным мнениям распространяющихся слухов и прочим позитивно-негативным явлениям.

Изменения, происходящие в материальной культуре людвы, обязательно воздействуют на чувствительных шишей. Они начинают подражать человекам, беря от них самое подходящее и выгодное для себя, а иной раз, наоборот, — самое нелепое.

После огромной людской войны, в начале пятидесятых годов, некие городские артели, чтобы украсить бедную серую житуху опущенного до предела народа-богатыря и поднять его дух, стали штамповать сотнями репродукционные картины с произведений русских художников прямо на холстах. Окантовывать их в также штампованные золоченые рамы и продавать этот массовый пошив искусства во всех возможных и невозможных лавках, вплоть до керосиновых, за доступные рубли. Даже достаточно бедные семьи позволяли себе купить такие известные картины, как: «Три богатыря» или «Аленушку» Васнецова, «Бурлаков на Волге» Репина, «Неизвестную» Крамского, «Охотников на привале» Перова, «Березовую рощу» Куинджи и многие другие. Почти вся людва города старалась украсить после блокады свои пустые, бедные стены этим дешевым популярным товаром для собственной душевной радости и приобщения к искусству.

Наиболее прославленным художником среди простых людей в ту пору был, естественно, Иван Шишкин. Копии с его картин висели почти во всех ресторанах, вокзалах, домах культуры, банях, парикмахерских и других людских заведениях.

Наши василеостровские шиши тоже заинтересовались произведениями великого Ивана Ивановича. Тщательно ознакомившись с его замечательными картинами, впали в такой восторг, что через некоторое время посчитали его своим сродником. А значительная часть шишей вообще уверяла всех, что Шиш-Кин, — божественный певец природы, в которой растворяется шишовая мечта о красоте, гений пейзажной живописи, закончивший еще во времена царей островную Академию художеств и поселившийся на 5-й линии, — натуральный шиш с Васильевского острова. Что отметили даже местные человеки, повесив на стену дома номер 35, где он жил и работал, мемориальную доску зеленого камня, конечно же, не без активного участия его потомков — малых невидимых островитян.

Постепенно потрясающе-вдохновенные художества Ивана Ивановича во-шли в моду в шишовой среде, вплоть до того, что каждый порядочный шиш, имеющий собственные портки, обязательно носил в кармане репродукцию или почтовую марку с одной из картин Шишкина и, когда впадал в тоску, крепко прижимал ее, любимую, к своему тулову.

В пятидесятых годах прошлого столетия в шишовой среде возникло общество фанатов Шишкина, которое раскрутило популярность художника среди шишей донельзя и получило название «Шиш-Кин круг». На острове в те времена начались споры между шишами из-за принадлежности Мастера тому или иному образованию шишей.

Соловьевские шиши, то есть шиши, по-нынешнему, с улицы Репина, считали Шишкина выходцем с их переулка, так как он находится рядом с Академией художеств, где он обучался после Московского училища живописи, ваяния и зодчества. А Днепровский переулок, или Шишов, по местному обозванию, художника считал категорически своим и только. И по субботам ходил на Соловьев-ский свистеть протест.

Восторженные Шиш-Кинцы изготовили себе длинные накладные бороденки а-ля Шишкин, чтобы отличаться от других, не до конца почтительных к Ма-стеру. В эти же времена почта СССР выпустила серию марок с картин Ивана Шишкина. Они мгновенно разошлись по рукам. Половина досталась коллекционерам, а другую у людей стибрили шиши. Они доставали их отовсюду. Крали на почте, в ларьках Союзпечати, в коллекционных магазинах, отклеивали с почтовых конвертов, покупали с рук у «жучков» и так далее.

Из-за марок с его работами на острове происходили шумные шишовые побоища. За одну марку «Утро в сосновом лесу» можно было купить целое состояние или приобрести дюжину безмарочных шишей в услужение.

Это был такой период жизни шишни, когда купилки потеряли цену. Все покупалось или продавалось за шишкинские марки.

В дни рождения или смерти, а также в юбилеи Мастера Шиш-Кинский островной круг организованным строем переправлялся поутру в залы Русского музея и устраивал в нем ритуальную службу, построенную на коллективных глубоких восхитительных вдохах и коллективных выдохах, и наполнял свои тулова рисованной Мастером энергией природы. В моменты экстазов шишей происходило сгущение воздуха перед картинами великого пейзажиста. Посетителям бывало трудно сквозь эту невидимую пелену подойти ближе к картинам. Людиши со слухом, находящиеся поблизости в это время, слышали какие-то шипяще-свистящие звуки, возникающие в окружающем воздухе зала Шишкина.

Шиши, впавшие в транс восхищения, раскачивали холсты великого Мастера, отчего смотрительницы хватались за свои седые головы, думая, что у них скачет давление, и падали в обморок.

На выставке, посвященной 150-летию Ивана Шишкина, в Русском музее шиши так сильно разошлись, что трех смотрительниц пришлось отправить в больницу в сопровождении санитаров с диагнозом сильного ухозвонства в их старых головах.

По городу пополз слух о неожиданной атаке шишей на Русский музей. Говорили, что в Русском орудуют какие-то инфернальные типы, вроде барабашек, выгнать которых смог бы только батюшка-священник, если прочтет соответствующую молитву и окропит залы Шишкина святой водой. Но парторганизация музея выступила категорически против такого мракобесия и предложила вме-сто старых тетенек посадить в залы Шишкина молодых комсомолок. Их никакие потусторонние чудеса, благодаря крепким атеистическим убеждениям, не смутят.

Мистические события в музее не испугали ничего и никого не боящихся людишей города. Наоборот, народ повалил на выставку, у касс выстраивались огромные очереди. Люди стали не только разглядывать картины Мастера, но всяческими способами старались заглянуть за их рамы и узнать, что там происходит. Людиши подсаживали друг друга, светили китайскими фонариками за рамы, пытаясь увидеть хоть какую-нибудь чертовщину. Но никто ничего худого, подрывного, непутного не обнаруживал.

Шиш-Кинские шиши покинули юбилейную выставку великого Мастера в Русском музее. Они вернулись на остров с хорошим наваром — стибренными с лотков в вестибюлях в моменты людского ажиотажа репродукционными картинами. Четыре из них — «Утро в сосновом лесу», «Корабельная роща», «Сосновый бор» и «Бурелом» — водрузили на стены своего круглого зала заседаний в доме Вечного шиша. Отныне шиши-заседатели получили возможность впитывать в себя энергию хвойного леса, исходящую от картин великого пращура шишей, непревзойденного знатока дерева, не имеющего соперников в изображении живительной природы. Оставшиеся картины Шишкина разделили между собой, руководствуясь известными в блатной шишовой среде говорками: «У шиша рука чиста, а дельце мохнато», «Шишу-вору картины Шишкина впору».

Со временем увлечение Шишкиным у шишей, как и у людей, стало вянуть. Про сегодняшние дни нельзя сказать, что Шиш-Кинцы исчезли с переулка. До сих пор на стенах съестной лавки шишей висят замечательные копии картин Шишкина, выполненные местными художниками-едописцами. Но уже нет по поводу Ивана Ивановича такого энтузиазма, возникшего у нас на острове после войны, в усатые времена вождя-генералиссимуса, и продолжавшегося вплоть до 80-х годов прошлого века.

Праздник мыльных пузырей

Из всех праздников василеостровской шишевни самым любимым и главным был праздник Мыльных пузырей, отмечавшийся ежегодно в дни летнего солнце-стояния. В эти дни белых ночей происходило единение всех шишей острова, на нем воцарялись спокойствие и мир между шишовыми околотками, враждовавшими до этого друг с другом. Прощались былые обиды, забывались противоречия и прочие всякие бяки. Правда, лишь на три дня, но зато самые длинные в году.

Суть празднования заключалась в том, что со всех сторон Васильевского острова, со всех его околотков, по трем основным проспектам проходило торжественное шествие отрядов шишей-пузырников к Маркизовой луже, где по обе стороны реки Смоленки, впадающей в залив, и происходило главное действие Мыльного сабантуя — торжественный массовый запуск цветных мыльных пузырей в сторону Финского залива.

Накануне солнечного парада Главшиш-Генералиссим объявил амнистию всем непотребным шишам — творилам, шулерам, ворам-грабителям, шаромыжникам — и выпустил их на волю. На прощание освобожденным из-под стражи шишам главный шишеписец и идеолог Умнец прочел последние нравоучительные лекции — «О значении шишовой цивилизации в истории волшебного Васильевского острова», «О моральном облике шиша на фоне людских безобразий, воровства, подлянок и других проворств, на примере деяний выдающихся предков», «О людском империализме и его разрушительной философии».

Шиши острова за много дней начинали тщательнейшим образом готовиться к главному островному празднику.

Для изготовления пузырной основы — мыльной суспензии — требовалось добыть качественное разноцветное туалетное мыло. Затем достать малые бутылки для ее разлива и трубки для выдувания пузырей.

На специальном заседалове, в доме Вечного шиша, шишовая Ассамблея поручила самое тяжелое — поставку мыла для праздника — голодайцам, известнейшим на острове ворам-рецидивистам. Пустые бутылки из-под водки — чекушки — обязаны были собрать все шиши острова, и в первую очередь насельники Кожевенной линии. В их околотке, в царские времена обзываемом Чекушами, продавалась самая дешевая водка «Ленинградская».

Шишам с берегов реки Смоленки, соседям голодайских воров, велено было разжиться трубками с завода имени Козицкого, бывшего завода Сименса.

За две недели до праздника на острове произошло три ограбления парфюмерных магазинов фирмы ТЭЖЭ. Из них исчезло только цветное туалетное мыло высшего качества, причем все, что было в наличии, и подчистую. Но как воры попали в магазин при нетронутых запорах и невскрытых контрольных замках — прямо загадка.

Мыльную суспензию изготовили во дворе аптеки доктора Пеля, на Шишовом переулке, в тазах и корытах, под руководством вездесущего Умнеца, владевшего секретами самого лучшего состава для пускания мыльных пузырей.

В дни подготовки великого события только что опустошенные двухсотпятидесятиграммовые чекушки из-под водки мгновенно исчезали из рук василе-островских питухов, превращаясь в собственность островных шишей. В этом промысле особо преуспели шиши Кожевенной линии, создавшие спецотряды по приватизации мелких водочных бутылок. От их усердия пострадало и несколько магазинов в околотке. Из них унесли множество нераспечатанных коробок с чекушками водки «Ленинградской». На Шишов переулок были переданы абсолютно пустые бутылки. Куда испарился сорокаградусный наполнитель — никому не известно.

Смоленцы хвастались тем, что увели разноцветные импортные пластиковые трубки с завода через вентиляционные трубы и дымоходы за одну ночь.

Под руководством Ассамблеи в доме Вечного шиша была создана праздничная гвардия. А из отборных двояко-выпуклых шишей для четкой организации праздника Мыльных пузырей назначены адъютанты Главшиша и его наместников в околотках.

И самое важное дело Ассамблеи — создание фаланг пузырников из шишей острова, которые за месяц у помощников Умнеца прошли мыльно-пузырную муштру и приготовились к праздничным подвигам. Отличились и едописцы, встав на вахту, — нарисовали громадное количество праздничной сьедобы. Расписали скатерти для столов фантастически роскошной вкуснярой. Они же накалякали несколько плакатов-лозунгов с мудрыми шишовыми говорками в честь гранд-события.

К вечеру 21 июня все праздничные приготовления завершились. Бутылки с мыльной суспензией разнесли по острову посыльные шиши. По обычаю, фаланги шишей-пузырников со всех островных околотков, вооруженные суспензией, появились на берегу залива за пятнадцать минут до восхода солнца и заняли выделенные им места.

В те времена берега Финского залива Васильевского острова были абсолютно свободны от теперешних застроек и на протяжении огромного расстояния заросли бурьяном, кустами ивняка, редкими березами и случайными липами. Василеостровские бездачные насельники в выходные дни отдыхали там — загорали, купались, устраивали пикники с кострами. Эти-то места со старинных времен шиши и облюбовали для своего мыльного ликования.

Под утро двадцать первого, когда еще людишины трамвайно-троллейбусные механизмы отдыхали в своих парках и не шлендали по улицам и проспектам острова, отряды шишей со всех концов острова двинулись в сторону залива. Под бой деревянных колотушек, детских барабанов, в сопровождении охраны гвардейцев шиши вышли на три главные перспективы — Малую, Среднюю и Большую — и торжественно зашагали, подпрыгивая-подскакивая, к берегам Финского залива. Кроме портретов выдающихся чуров, они несли транспаранты с обращениями и призывами: «Наши пузыри лучшие в мире!», «Шиш шишу — товарищ и шиш!», «Да здравствует шишизм!».

Первыми на Большом проспекте появились фаланги Шишового переулка. К ним присоединились объявившие на три дня мир бахарные шиши Соловьев-ского переулка, за ними шишовня со всех линий Невской стороны острова и набережной Лейтенанта Шмидта, бывшей Николаевской. Во главе колонны шагал Великий Генералиссим — островной повелитель, грозный Главшиш. По Малому проспекту топали фаланги шишей-пузырников Тучковой и Смоленской набережных. В их ряды вливались шиши с линий, примыкавших к Малому, а на 17-й линии к ним примкнули блатные голодайские шиши с длинными опасными ручищами-хваталками, с плоскими фалангами грапок, сотворенных столетиями воровских занятий. Их отряд украшали известные островные воры в законе: Воруй нога, Красный зоб, Циклоп, Пашка паук, Голиаф и Волчий хвост. Это они, знаменитые голодайские воры, добывали мыло для великого праздника Мыльных пузырей.

Имеющие уши могли услышать, как шиши на всех трех проспектах скандировали под шагающий ритм и бой барабанов и колотушек праздничные говорки:

Мы, шиши, идем, идем,

Песню с присвистом поем,

Про шары воздушные, мыльные, искусные.

Стук, стук, стук,

В сотни рук

Приударим, братцы, вдруг.

Стук, стук, стук, БАЦ!!!

Вдоль берега залива, по обе стороны реки Смоленки, главшишовые пикеты встречали прибывающие с острова отряды пузырников и выстраивали их в шахматном порядке, чтобы во время мыльной атаки они могли меняться местами, обеспечивая беспрерывность работы по методу английских лучников. Длина шеренг, выстроенных вдоль залива, составляла двести пятьдесят один метр — равная длине Шишового, то есть Днепровского, переулка. К тому же каждый шиш-пузырник из своей чекушки выпускал по двести пузырей в сторону залива. Можно представить, какой в результате возникал запоминающийся эффект.

Торжество началось с колотушного боя. Сто пятьдесят шишей-колотушников лупили в разного рода деревяшки, железки и барабаны в течение двух минут и мгновенно оборвали этот страшенный шурум-бум-бум. В полной тишине с пня-трона встал Великий повелитель островных шишей и, обратившись к построению пузырников, на древнешишовом языке произнес рацею:

Айнэ-дэву,

Рики-факи,
Торба-ерба,
Он дэсмаки,
Турба-урба,
Сенти-браки,
Геус-деус,
Шахма-беус,
БАЦ!!!

Толмачи-ассистенты переводили его старинную феню на доступный для всех язык:

Здравствуйте, шиши разные,
Пузырные и праздные,
Друзья сердечные,
Шиши запечные.
Начинайте гулять,
Пузыри пускать,
Цветные и нескушные,
Мыльные, воздушные.
Ац, хац, драц,
Дзуба, дзуба — БАЦ!!!

Во время скандирования виршей толмачами правый адъютант подал Генералиссиму деревянную киянку, левый подставил блинную сковородку. Первоглавный на слово «БАЦ» с размаху ударил по ней, и в воздух взлетел самый большой мыльный шар-пузырь красного цвета, произведенный орденоносным шишовым бойцом, и за ним пошло-поехало. Вокруг священного пня Генералиссима в небо поднимались букеты красных, синих, зеленых и перламутровых пузырей, а за ними, по всей длине построения фаланг по заливу, одновременно в воздух взлетели тысячи разноцветных мыльных шаров. Поднимаясь вверх, они подсвечивались встающим на востоке солнцем, и возникало абсолютно волшебное зрелище — становилось так прекрасно, что береговые вороны от удивления необыкновенной красотой замолкли напрочь и уже не каркали, а вшивые чайки в испуге прекратили пикировать на воды залива. Все, что летало, бегало, ползало, шевелилось, — остановилось и более не двигалось, чтобы не мешать фантастической мыльной красоте.

Пузырники, соревнуясь между собой, старались во всю мочь. От преданного усердия и напряжения внутренних атмосфер некоторые, самые рьяные, лопались, разлетаясь в пух и прах. Строй фалангистов смыкался. На места лопнувших героев вставали следующие. А цветные шары все взлетали и взлетали, повисая над водами Финского залива и реки Смоленки, во множестве отражаясь в них. Поднимающееся солнце превращало на время мыльно-шаровую завесу в фантастику, какая могла только присниться. Редкие влюбленные человеки, за-стрявшие с вечера в кустах ивняка, не веря глазам своим, смотрели на возникающее в воздухе огромное количество прозрачных шаров, переливающихся всеми цветами радуги, как на странное диво, в испуге думая, что на их остров высадился десант инопланетян и наступил конец утехам человеческим. Они, согрешившие, восприняли пузырную фантастику как предупреждение о наказании свыше за грехопад. Только один-единственный древний островитянин-алкаш, лежмя лежащий на берегу после вчерашнего пьянского возлияния, проснувшись от брызг и хлопанья мыльных пузырей, подумал — все, допился до белой горячки, пора сдаваться лекарям или старой Маре с косою.

А с кронштадтской стороны вахтенные дежурные со спящих кораблей, увидев огромное количество цветных шаров, вздымавшихся над берегом залива, решили, что наконец-то начальство города дало денег для достойной встречи белых ночей. Правда, отсутствие людей, машин, спецтехники на берегах Васильевского острова сильно поразило их и превратилось в загадку, которую никто не смог разгадать.

По окончании любимого пузырного празднества все шиши-участники еще до просыпу островитян вернулись в места своей прописки. И, отдышавшись, в двенадцать ноль-ноль собрались на Шишовом переулке, где ассамблеево начальство устроило для них пир. В этот знатный день дома шишей на переулке распахнулись для братьев-подельников из разных мест острова. Всюду в их дворах стояли столы, накрытые рисованой вкуснярой, сотворенной едописцами в честь солнечного праздника. За ними бравые бойцы-пузырники, помянув лопнувших героев, поглощали едалово в огромных количествах и часто объедались до того, что сами становились пузырями. Хотя на стенах жилищ висели плакаты, преду-преждающие, что жадность может сгубить не только фраера, но и шиша-обжору.

Тем временем на берегу залива проснувшиеся гаванские питухи-бухарики, дрободаны, бомбилы, блудяги, чекушники с огромными, «случайно захваченными» из магазинов мешками из-под сахарного песка, совершали рейды по берегу залива, собирая многочисленные чекушки из-под «Московской» и «Ленин-градской» водок, вымытые набегавшей волной Финского залива. Тяжеленные мешки со стеклянной тарой волокли в пункты приема посуды на Гаванскую или Наличную улицы. Некоторые несчастные от непосильного перегруза и по причине пьянского износа организмов падали, оставаясь лежать на дороге. Они не смогли прочесть говорки шишовых плакатов, висевших на острове: «Шиши, берите с собой столько, сколько сможете унести».

Царскосельский шиш

Я, недоученный царскосельский шиш Кентий, цац, ин, бац, по домашней обзовухе просто Кеша, в девятнадцатом веке был направлен нашим василеостровским шишовым начальством на работу с человеками в знатное место по тому времени, Царское Село. С повелением из Дома Главного шиша, что находится на Днепровском переулке Васильевского острова, жить-помогать моему тезке Иннокентию, поселившемуся у некоего Пампушки, в двухэтажном доме на улице генерала Захаржевского, героя войны с Наполеоном. Таким образом, еще при царях, задолго до всяческих войн и заварух, стал я жить поначалу на первом этаже у хозяина, Пампушки, а затем перекочевал на второй, с тремя печками и замечательным балконом, единственным в доме. Иннокентия-тезку я страстно полюбил за необыкновенную совестливость. Мой новый хозяин, Кеша, оказался великим учителем и поэтом людвы, даже я, шиш, тайно и незаметно многому научился у него.

Обитал я у Иннокентия в большой, бело-зеленого кафеля печке, стоявшей в прихожей. Зимою, когда ее сильно топили, мне приходилось перебираться в мышиного цвета старую шляпу хозяина, жившую на гардеробной полке и удобную для гнездования. Надобно вам признаться, что мы, шиши, уважаем в люд-ском жилье тепло. Мы очень чувствительные и с наступлением холода ищем- рыщем в доме теплое местечко для согрева и в нем пристраиваемся. Бывает, что забираемся к хозяину под одеяло, но только с краешку, чтобы не помешать спящему и не обнаружиться. Я полюбил замечательный звук шуршания страниц перелистываемых им книг, от этих звуков получал истинное удовольствие. Несколько раз мне довелось разбирать на его столе рукописи — интереснейшее занятие, только оказалось, что я их ему перемешивал. Он страшно ругался, не понимая, кто такое мог натворить.

Жил я у поэта Иннокентия припеваючи, постукивая-побрякивая, как шишам и положено, но в меру. Он же ежемесячно выставлял мне у печки угощение — плошку с крепким белым вином.

И вдруг ты, бац, крац, хац, мой тезка, возвращаясь домой из Петербурга в нашу Софию, на царскосельском вокзале рухнул и скончался от сердечного удара. Я в тот момент на Захаржевской почувствовал внутри себя такое невозможное жжение, что адски свистнул, и от свиста моего из окна кухни нашей квартиры вышибло и вдребезги разбило цельное стекло. Кухарка с испугу содрогнулась и закричала: «Ой ты, Матушка Божия, свят, свят, то к смерти кого-то, к смерти!». Вишь, как мы вместе с ней почувствовали трагедию, происшедшую с хозяином. А через некое время привезли тело почившего поэта из Петербурга в Царское Село. Омыли, обрядили, отпели, сделали все, что полагалось по их людскому обычаю, и декабрьским зимним днем похоронили моего тезку на старом Казанском кладбище. Я, Кеша, присутствовал при всех действиях опечаленной людвы и сопровождал до конца обожаемого Иннокентия в последний путь.

От гибели моего любимого учителя и человека я так расстроился, что решил покинуть этот мир, покинуть Царское Село и уйти до времени в никуда. Итак, с зимы 1909 года я, шиш Кешка, трах, бах, крах, исчез в полное отсутствие из дома Пампушки, что на генеральской улице бывшего военного городка Софии. Целых восемьдесят лет не было меня в этом мире. И слава Богу, что я не стал свидетелем кошмаров. В эти годы взбеленившаяся людва занималась истреблением друг друга во всяческих войнах и революциях.

В 1989 году время разбудило меня, Кешу, цап, цаца, бац, и я оказался снова в родных краях, только мой царский городок назывался теперь Пушкином, в честь другого великого поэта людвы. А дом на Захаржевской, Пампушки, стал просто домом номер семь и уже не о двух этажах, а с надстроенным третьим, густозаселенным разной людвой. Квартиру, в которой жил Иннокентий Анненский со мной, Кешею, поделили пополам. Я устроился в той половине, где остался старый балкон после перестройки дома, в семье добрых людишей — художников. Привлекли меня в их жилище дивные запахи разнообразных красок, всяческих разбавителей, пиненов и лаков. Я сразу полюбил эти запахи и принялся с интересом исследовать их источники.

Художники поняли, что к ним поселился домовой, но, слава Богу, меня не погнали, а даже наоборот, стараются баловать, подкармливая клюквенным компотом. Живут они весело, без гордыни и ни на что не претендуют, кроме красоты. Я хоть не вижу красоту, но сильно чувствую ее внутренним нюхом и умом, оттого они мне, Кеше, симпатичны. Прошлым Новым годом под нарядную елку с лампочками, что красовалась в главном зале, на подоконнике выставили для меня плошку отличной водки со сладким послевкусием. Как здорово! Я был растроган таким вниманием, даже подпрыгнул от удовольствия, а когда хозяева угомонились от праздника, сразу же ее уговорил. Теперь жду опять нового события, вдруг еще поставят плошечку, как в Новый год.

Самое интересное и загадочное, что художники изначально называли меня Кешею. Удивляюсь, откуда они вытащили старую зовутку. Пампушек ведь давно нет, а сами художники слишком молоды, чтобы помнить о происходившем столько лет назад. Про поэта Иннокентия знают из книг, а я познакомился с ним в той, прошлой, жизни, уже имея обзовуху Кеша. Видать, хитрые эти господа-художники, нутром почувствовали во мне кента.

В их доме устроился я жить в камине, поставленном в прихожей вместо кафельной печки. Хотя камин сложен по всем правилам печной науки, нижние и верхние соседи не позволяли пользоваться им — завидовали, очевидно. Все равно художники по праздникам, несмотря на запреты, разжигали его. Иногда в нем устраивали композицию из множества разновеликих цветных свечей и зажигали их, усаживаясь подле камина за малым столом с чаем. Как это красиво у них получалось. А я, Кеша, чувствую красивое, особенно люблю наблюдать, как они рисуют всякими красками, замечательно у них выходит. Говорят, что мы, шиши, слепые, да — слепенькие, но зато настоящее чувствуем и видим душою.

Стены нашей квартиры украшало множество разнообразных картин и этюдов. Не понимаю разницы между ними. Те и другие пахнут одинаково. Меня страшно заинтересовало, как делаются эти малевания. Стал наблюдать — оказалось, очень просто. Ставят холсты на деревянные приспособы, обзываемые мольбертами. В правую руку берут кисти, в левую — палитру с красками. И с нее смазывают выдавленные краски на холст. Макают кисти в банки с красками, смешивают их и мажут. Иногда отскакивают в сторону, смотрят, что получается. Интересно-то как, прямо дух захватывает. Решил — обязательно попробовать! Уверен, у меня выйдет не хуже.

Однажды в их отсутствие обнаглел и осмелел помалевать хозяйскими ки-стями и красками на их же бумаге. На верстаке, как они обзывали рабочий стол, стояло множество аккуратных банок с яркими красками, на нем же в глиняном кувшине торчало более десятка заграничных кистей, а подле него на столешнице лежала замечательная стопка бумаги, называемая ватманом. Я забрался на верстак, разложил листы бумаги, свинтил крышки с заморских банок с красками и, войдя в раж, хватанул из горшка самую большую кисть, какая там торчала, чтобы набрать на нее побольше краски и махануть по листу ватмана. Но случилась беда. Неловко я — шиш-тяпыш-ляпыш — это сделал. Произошла трагедия. Горшок свалился на столешницу и кособоко покатился по ней, зацепив по дороге несколько открытых банок с красками, и, оказавшись на краю стола, нагло рухнул на пол, разлетевшись на черепки. Верстак, бумагу, пол — все облило разноцветными красками. Кошмар! Страшно-то как! Что будет? Что станет со мной теперь? Меня, Кешку, отволтузят художники и погонят веником из квартиры. Слава Богу, что нет у них метлы, а то палкой, палкой бы меня употребили. Я заметался в ужасе, только скрытность, трынь-брынь, защита шишей. Надо найти место, куда сныкаться. С испугу забрался я на верхнюю розетку фонаря, висевшего в прихожей, схватившись за цепь, затихарился там, сижу, весь дрожкою дрожу, дзынь-брынь, жду.

Вернувшиеся из Питера художники, увидев страшный разноцветный кавардак, подумали, что кто-то посторонний проник через балконную дверь или окно в квартиру и специально набедокурил в ней, не стырив ни одной вещицы. Проверили окна, двери — абсолютно все закрыто. Еще более расстроившись, бедные, сели на диван с думою — кто бы мог такое учинить, какой враг? Но никаких вражин у них нет, так кто же все-таки? Думали, думали и догадались — только шиш-домовой, Кешка, сукин сын, мог так наговядить. Боясь их гнева, я прицелился уже скакнуть с фонарной розетки на верх камина. Но они почему-то не стали меня, шиша, преследовать веником и бить тапками, а крепко отчихвостили всякими русскими словами, в том числе серомудом, запиндяем и хреном полосатым. Я потом долго думал, что такое серомуд? То, что я хрен, это понятно, я похож на него, но почему полосатый? Им же меня не видно. По забывчивости хотел даже спросить у них, но я ведь глухой и немой, могу только свистеть да гудеть. Самое неприятное во всей теперешней истории то, что с сегодняшнего дня мои хозяева лишили меня довольствия, а о плошке с водкой приказали забыть на всю жизнь.

С тех пор я, шиш Кеша, тише воды ниже травы. Водворился на место в свой камин и там иногда погуживаю от тоски. А если выхожу из логова, то на цыпочках и только чтобы узреть надежду. Возможно, рисовальные художники чуток отойдут и простят мне мое безобразие, сотворенное ради красоты. Поймут наконец, что я их искренне люблю и что невнимание для моей личности тяжко. Виноват, видать, постарел, и хваталки мои потеряли ловкость. Но каждый день с надеждой думаю, что скоро простят они меня, маленького. А своему начальству на Васильевском острове сообщать о случившемся негодяйстве не буду, не то сошлют меня в какую-нибудь тмутаракань.

А в голове ежеминутно барахтается сладкозвучное слово «водочка». Надеюсь первого января Нового года увидеть опять плошечку с горько-сладкой мечтой моей на кирпичном приступе камина, фрекс-пекс-шмекс.

Человек ведь велик, а мы, шиши, маленькие.

Шиш Тришка и Ганька Торопышка

Я, трынь-брынь, домашний шиш Тришка, обитаю в питерской семье Иогансенов уже пятое поколение. Направлен к ним был с Шишового переулка Васильевского острова еще до так называемой людвой Октябрьской революции. Поначалу поселился к ним на 5-ю линию в семикомнатную квартиру с двумя выходами: парадным и черным, с лепными потолками, по которым я путешествовал, кафельными печами и хрустальными люстрами.

Глава семьи старый Иогансен происходил из петербургских шведов и служил инженером на Николаевской железке. Сын его — врачебный лекарь железкиной больницы, жена сына — медицинская научка, той же лекарни. Их дочь, ца, ца, ца, очаровательная тетенька, — училка, муж ее — военный эскулап. В начале двадцатых годов семью старого Иогансена сильно уплотнили и вместо семи комнат оставили им одну.

В пятидесятые годы, после большой людской войны и блокады, уже известным в городе врачам Иогансенам удалось получить большую по тем временам трехкомнатную квартиру в сталинском доме на Гаванской улице. В нее, как я помню, мы все вместе весело переселились. Из старой мебели забрали с собой только большой платяной шкаф красного дерева, письменный стол и дедово кресло — как память о нем. Первым переехал старый шкаф, занявший место в прихожей. Наверху его находилось мое гнездовище. С него видно мне все — и кухню-столовую, и входы в комнаты. Для меня, любопыта, очень удобная позиция.

Семья Иогансенов знала о моем обитании у них, но никогда не гоняла меня, не обижала, а наоборот, подкармливала. Я тоже их всех любил и помогал им в их снах видеть только хорошее и красивое. Иогансены, поначалу перевезя шкаф, выставили подле него плошку с водочкой для меня — между прочим, поступили прямо по-крестьянски, очень грамотно. Поутру проверили — плошка оказалась пуста — значит, я, шиш Тришка, переехал вместе со шкафом на их новое поселение. Убедившись в моем присутствии на новом месте, стали перевозить остальной скарб и устраиваться.

Рано утром, после завтрака, все семейство уходило работать. Даже мелкие сынки очаровательной — ца, ца, ца — тетеньки Натали топали учиться-работать в школу. Я, шиш Тришка, становился хозяином Иогансенова дома, но ненадолго. Для уборки квартиры семья наняла помоганку на два дня в неделю — чистоплотную дурнушку-хохлушку из-под Полтавы — Ганьку Торопышку по семейному обозванию. Кликуху такую получила она из-за борзости во всяческих проявлениях. На уборочную работу приходила иногда со своей собачкой — сучкой шпицовой породы, доставшейся ей по наследству от умершей знатной старухи, прошлой ее хозяйки.

Как только Ганька со своей сучкой под мышкой появлялась в прихожей, шпицовка поднимала на меня страшенный лай, выставляя свою злобную мордочку на шкаф. Ее прямо сводило от ненависти ко мне. Видать, чуяла меня малява. Лаяла и визжала до тех пор, пока Ганька не относила эту мерзавку в дальнюю комнату. Но и там вшивка продолжала рычать из-под двери.

По дому Ганька работала очень честно, и все происходило спокойно, если не считать сучку-шпицовку, пока Иогансеновы внучары не похвастались ей, что в доме обитает домашний шиш Тришка и что кормится он сладким киселем.

Как раз в это время семья приобрела пылесос. Они только что появились в городе, и этими чудищами стали постепенно обзаводиться все жители острова. Наше шишовое сообщество возопило от ужаса, но нас ведь не слышно, а человекам необходим прогресс. Уборка квартиры с помощью пылесоса — война с нами, шишами. Шишу приходится спасаться, иначе он, как муха, попадет в трубу пылесоса. Пылесос — самое страшное изобретение людвы в двадцатом столетии. Чего стоит только один кошмарический звук, издаваемый этим мерзостным механизмом. От такого звука целиком сводит тулово, соображаловка тупеет и тормозится. Я, несчастный шиш, во время уборки квартиры с помощью пылесоса цепенею от ужаса и, потеряв над собою управление, могу всосаться в трубу. Что однажды со мной и произошло.

Ганька, получив в руки такую страшную машину и узнав о существовании шиша в доме, стала из хулиганства охотиться на меня, пользуясь тем, что в квартире, кроме нее и меня, никого не было, да и пожаловаться людишам я не умею — глухонемой. Вот Ганька-то и разошлась. Преследуя меня, она приговаривала: «Вот сейчас я тебя, домовичок, пылесосиком погоняю, а то и всосу. Тогда повеселюсь всласть! Всосу тебя, как муху, так ты у меня в банке-то и засвистишь на всю катушку! Ну, берегись, Тришка!».

Однажды так и произошло. Впустила она свою сучку, та лаем и навела ее на меня. Я, спасаясь от них, замешкался, а она это подловила и наставила на меня трубу пылесоса. И я, Тришка, мгновенно оказался в банке, окруженный огромной компанией пакостных помятых кухонных тараканов. Они стали наступать на меня со всех сторон и нагло требовать, чтобы я вывел их на волю, да еще вдобавок показал им места кормлений, как будто я какой-то столовский начальник. Через некое время я был высыпан из банки вместе с пылью и тараканами в помойное ведро с крышкой. Вы представляете, какая гадость находиться среди вонючих нечистот, да еще в компании агрессивных, бешеных тараканов, домовому шишу — Тришке.

Я просидел в ведре целых два часа. Когда хозяйка подняла крышку, чтобы вы-бросить яичную скорлупу, мне посчастливилось из ведра выпрыгнуть. За мною сразу ринулись таракашки, но хозяйка, увидев их, захлопнула вовремя крышку. После чего быстро сбегала за страшно вонючей прыскалкой и опрыскала ею мусорное ведро с тараканами. Буквально тут же все прусаки задрали лапки. Мне сильно повезло, что я вовремя смылся из ведра, не то бы надышался их мерзкой удушкой.

Про тараканов я вам скажу, что они страшно древние отвратительные создания. Пользы на этом свете никакой не приносят. Только едят, пьют и совокупляются, производя себе подобных усачей со страшенной быстротой. Людиши уничтожают их разными способами, но таракашки снова возрождаются, и с ними никак не справиться.

Но вернемся опять к Ганьке Торопышке. Как только я не ругал ее, не обзывал нехорошими словами. И херобякой, и мурьей, и простипомой, шалавой летучей, майней и хайней — ничего не помогало. После пребывания в пылесосе и мусорном ведре вместе с тараканами я оборзел и решил ей ответить, ан-дран-бран, бякой.

Все шиши с Шишового переулка знают про меня, что я умею через сны внушать человекам разные разности. Ганька Торопышка после обеда минут тридцать отдыхала прямо на кухонной скамье, часто засыпая на ней. Вот этим моментом я и воспользовался. В начале ее сна напрягся и проник внутрь ее засыпания. И Ганьке, с моей подачи, приснилось, что она прогуливает свою противную сучку по большой улице. Та, увидев на другой стороне улицы мелкую шавку, стала неистово лаять на нее, вырывая поводок из рук Ганьки. В конце концов вырвала и бросилась через дорогу к врагине. Но, не добежав до шавки, попала под троллейбус и, как говорят в людском народе, отдала концы.

Ганька проснулась чрезвычайно расстроенной жутким сном, перекрестилась, сказав: свят-свят-свят, и, выпив в задумчивости чаю, попыталась снова работать, но не смогла.

Следующей пятницей она не пришла на Гаванскую. В субботу за завтраком старшая Иогансен объявила всем, что у Ганьки крупное несчастье. Ее шпицуху задавил троллейбус. Узнав эту нежданную весть, я сильно свистнул и даже подпрыгнул на своем шкафу. Такого мрачного окончания вражды с Ганькой и шпицовкой я не хотел. Произошло совершенно случайное стечение обстоятельств. Иогансены за вечерним чаем помянули Ганькину собачку. А Ганька после ее смерти больше не шаловала со мной. Наоборот, раз в неделю выставляла для меня подле старинного шкафа плошку с киселем.

Графский шиш

Кондратий Феодосийский, а точнее, Кастратий Феодосский, как звали его приятели-алкаши по василеостровским пивнухам. Соседи же по огромной коммунальной дыре из восьми комнат, располагавшейся на втором этаже старого графского особняка, величали его просто Пердедом.

Занимал он первую от парадной двери комнату с роскошной кафельной печью-камином, полку портала которой поддерживали темного мрамора атланты с давно отбитыми носами. Кроме этого памятника былому, с прокопченной лепной розетки на потолке свисали остатки многорожковой бронзовой люстры. В правом углу, против печки, находился дедов тюфяк на большом, шарового цвета рундуке. Старик уверял всех, что это ящик из-под корабельных снарядов. Подле камина стояли стол и два разномастных стула. Этот стол в старину обозвали бы столом для прислуги. В коридор или, наоборот, — из коридора в комнату, вела большая двустворчатая филенчатая дверь со следами многолетней тяжелой житухи, украшенная врезными замками.

Эдуард  Кочергин

Шишов переулок

Василеостровский сказ

                                                                                           

                                                                                                                                                                           

                             Надпись на стене дома на Четвертой линии

                             Васильевского острова. Конец 50-х годов XX в.

Если вы когда-нибудь попадете в Академический переулок, пересекающий Седьмую и Восьмую линии Васильевского острова недалеко от Невы, то, к своему удивлению, обнаружите там под прямым углом к нему закоулок шириною всего семь метров. Не удивляйтесь, даже не все местные жители знают про него. Хитро спрятанный между линиями, он через двести метров коленом выходит на Седьмую, заканчиваясь домом доктора Пеля, где расположена знаменитая одноименная аптека. Попав туда, вы неожиданно окажетесь в совершенно провинциальном малорослом городке, оставленном давнишними временами для контраста с современной трамвайной цивилизацией.

Застроенный низкими домами с малыми дворишками, забитыми в ту послевоенную пору поленницами дров, переулок первоначально именовался Глухим, затем, когда открыли на нем баню, — Банным, а в середине XIX века после царского переименования всех переулков Васильевского острова в честь российских рек — Днепровским. Последнее название по масштабу к нему совершенно не подходит. Как говорится, не по Сеньке шапка.

Соседские же обитатели издавна прозывали переулок Шишовым и уверяли всех, что живут на нем шиши и кто к ним за чем-то придет, тот шиш там найдет и с шишом уйдет. А еще уверяли любопытных обывателей, что у этих шишей «хотелки есть, а купилок нет», оттого у них «рот кривой и чашки с дырой» — одним словом, голь перекатная.

Места здешние, несмотря на центральное положение на острове и древнее заселение народами, отличались особым своеобразием, возникшим по нескольким причинам. Первая из них — близость Андреевского рынка, главного рынка острова, вокруг которого в те временам сосредоточивалось и кормилось множество людишек. Вторая — морские и речные суда, швартовавшиеся у Николаевской набережной, ныне набережной Лейтенанта Шмидта, — они поставляли в изобилии моряков на линии и переулки, окружающие Андреевский. Их, полосатиков, необходимо было где-то кормить и лелеять. И третьей причиной являлось, конечно, соседство с Академией художеств, бывшей императорской. Оно вызывало у линейных и переулочных жильцов некое ощущение избранности и склонность к богеме. От этого, очевидно, вокруг Андреевского рынка скопилось порядочное количество питейных заведений под разными названиями, а также множество забегаловок, где можно было жаждущим организмам освободить и повеселить душу, а затем отправиться к прекрасным островитянкам в гостеприимные речные переулки.

На углу Шестой линии и Волжского переулка прямо против рынка с Невской стороны с давних времен работал трехэтажный ресторан «Золотой якорь», посещаемый крупными художественными академиками, но в основном в нем гужевалось морячьё. В полуподвале «Якоря» помещалась знатная пивнуха с бильярдом под выразительным названием «Поддувало». Заседали там просто художники и студенты соседней Академии. На углу Седьмой линии и Большого проспекта процветал ресторан «Олень».

А сразу после войны на этом небольшом пространстве возникло еще пять-шесть пивнух, где питушился народец совсем мелкого счастья. По мере построения развитого социализма все эти заведения превращались в обыкновенные тошниловки и исчезали с глаз долой.

Вообще-то переулки вокруг Андреевского еще в исторические царские времена пользовались дурной славой. Там были малины, притоны, хазы, в них, естественно, обитали проститутки, воры, маклаки, ханыги, бомбилы, мазурики и прочий босяцкий люд.

И после Второй немецкой войны опущенный народ с окружных линий и переулков, включая Днепровско-Шишовый, кормился за счет рынка и соседних питейных заведений. Неквалифицированный трудящийся элемент, комиссованный из армии по окончании войны, склонный к «зеленому змию», служил помоганцем у рыночных торговцев по части «поднять да бросить» — грузчиками, уборщиками, зазывалами, к тому же еще малость подворовывал. Более образованные и менее пьющие, сохранившие телеса от всех напастей, гулявших по стране, нанимались натурщиками в Академию художеств, поставляя ей в виде собственных персон обнаженные и портретные мужские, женские образы. Академическая работа считалась знатной и уважаемой в географии нашего Андреевского рынка. Поддатый пенсионер-натурщик мог хвастануть перед рыночным тяни-толкаем, что он не какой-то там мымр, а отставной натурщик Государственной Академии художеств. Особым спросом в послевоенной Академии пользовались седые бравые мужики в форменных, защитного цвета кителях-сталинках с орденами и нашивками ранений.

Война с блокадой нарисовали на острове печальные картинки. Часть домов была разбита снарядами. Половина старинного Андреевского рынка порушена немецкими бомбами. Мужское население острова уменьшилось на две трети. Треть оставшихся в живых и вернувшихся с фронта была обожжена, продырявлена, обрублена, контужена.

Основные тяжести по добыванию хлеба насущного в войну и после нее легли на женщин. Пока женский люд тянул лямку, не разгибаясь, на всех трудовых фронтах жизни, малолетняя безотцовщина познавала житуху на улице. На линиях и переулках пацаньё гоняло по мостовой колеса-обручи, стреляло из рогаток и самопалов по воронам и играло во дворах между дровяниками в азартную маялку.

Появляться за просто так, без реально ощутимой выгоды для местных жильцов, на Днепровско-Шишовом переулке было небезопасно. Целая стая агрессивно настроенных волченят, как ворону, обстреляла бы вас из рогаток. А если, не дай бог, попадетесь под руку комиссованным взрослым алкашам, то в лучшем случае вас огреют отборными русскими словами, а в худшем — обойдутся как с врагом Отечества и... пеняйте на себя.

Переулок, отгороженный от блуждающих глаз людей большого острова высокими домами, стоявшими на линиях, жил сам по себе. Около первого двух-этажного дома со стороны Академического переулка на старом гранитном камне, когда-то охранявшем от тележных колес его угол, каждый день с утра до вечера сидел достопримечательный однорукий старичок, по местному имени — Доманя, переулочный домовой. Он в молодые годы работал в Петроградском цирке звериным смотрителем. В голодные времена военного коммунизма по собственному недосмотру позволил подопечному, дистрофику-льву по кличке Шурик, откусить себе правую руку по локоть и съесть ее на глазах всего цирка. Став пожизненным инвалидом, тронулся головой и, спрятавшись от людей в Шишовом переулке, никуда не выходил за его пределы. Всем залетным людишкам, кому попало, без разбора, он рассказывал свою историю с мельчайшими подробностями и в конце горько плакал. Ухаживали за ним и кормили его две племянницы-двойняшки — «днепровские распашонки», совмещавшие позирование в Академии художеств со службой в местном «титятнике», как здесь обзывали тайный дом свиданий, где несколько днепровских девушек принимали морских волков и других охочих людей. В овальном оконце фронтона их домишки в старой деревянной раме под стеклом был выставлен послевоенный портрет Великого Кормчего в парадной форме генералиссимуса, вырезанный из «Огонька». Причем портрет этот не просто так торчал в окне, а работал. Ежели он стоял абсолютно прямо по центру окна, то девушки свободны, если повернут на одну треть — все шкицы разобраны. Посвященные люди величали заведение «чердаком генералиссимуса». Приводил клиентов и поставлял спиртное в «титятник» сильно поврежденный алкоголем, но сохранивший стойку усатый человек, похожий на всех усатых вождей сразу, в особенности на Буденного, по кличке Мокрый Химик. Почему у него такая обзовуха, никто не мог определить — российская загадка.

На другом конце переулка прямо против двора аптеки доктора Пеля на крепком табурете, вынесенном из дома, сидела еще одна достопримечательность — Мара Косорылая. Эта древняя Марушка когда-то находилась на службе у криминального Василеостровского аристократа Графа Панельного и дружила с его невестой, знаменитой островной красавицей Нюськой Гопницей. Прославив шалавную профессию в далекие двадцатые годы, она превратилась в главную блюстительницу традиционных нравов и обычаев древнего ремесла. Мара встречала и провожала всех закоулочных жриц любви, комментировала вслух последние события «табора», у нее закоулочные жильцы узнавали дневные новости, а начинающие шкицы получали наставления.

«Ты что, Гашка, ищешь своего Мордобоя, — останавливала она тощую шалавку, пытавшуюся выйти на Седьмую линию в поисках своего сутенера. —Вернись назад, твой с утра ушел базаровать на Андреевский. Сегодня там перед праздником народ рублем трясет. Поднадыбить чего сможет, коли не повяжут. Лучше пивком похмелись в угловом рундуке, легче станет, туда нынче с „Красной Баварии” свежее привезли».

Нафуфыренную Мурашку, шедшую на Большой проспект промышлять, сопровождала воспоминаниями: «Не форси, Мурашка, все одно не перефорсишь. Мы в двадцатые по Большому без трусиков ходили, а ты, подумаешь, лифчик сняла».

Про Мару рассказывали, что в молодости она владела каким-то особым женским устройством — все, кто с нею хоть раз кувыркался, становились ее клиентами на всю жизнь.

Переулочная житуха не всегда была мирной. Раз в неделю всяко вспыхивал скандал, а то и потасовка между двумя-тремя насельниками, обыкновенно женскими. Чаще всего дрались и ругались между собой из-за Мордобоя две соперницы — тощая Гашка с толстой Мавкой.

Гашка орала на полнотелую Мавку:

— Да кто ты такая? Бегемотка, от твоей потребалки ничего не осталось — все стерто, манок-то давно потеряла...

— А ты, — огрызалась Мавка, — в завидках пыжишься. Тебя хоть всю открой — воробей не чирикнет, елы-палы, бодалы... Дырка ты ожидательная, вот кто! Гавка-тявка!

Две девки-чумички, одна с роскошно развитыми формами по кличке Вывеска, другая Дунька Вырви Глаз — эти блудницы с мощными раззявами враз приводили в порядок разбушевавшихся шишовок ядреным бабским языком.

— А ну, дешевка скотобойная, прекрати хулинки всякие на соседок разводить, мандяра залетная. Сейчас буркалы твои растеку и за тридевять земель в тридесятое царство ксиву выпишу... — ругала Вывеска задиру Мавку.

— А ты, зверь мясной, чудо остолоповое, унычь грабки, не то беспалым станешь, — набрасывалась Дунька на женолицего мужика, заступника Гашки, одноногого сантехника Фуню.

К чести коммунальных жителей Шишова переулка, местные свары никогда не доходили до ушей легавой милиции.

Летними светлыми вечерами из раскрашенных охочих уст и глубины нутра несовершеннолетних поддатых особ выдыхались пропитыми голосами разные переулочные страдания:

Для кого я себя сберегала,

Для кого я как роза цвела.

До семнадцати лет не давала,

А потом по панели пошла... —

                                                                 

или бабьи хотимки вроде:

У солдатки губы сладки,

У вдовы как медовы...

Целыми днями по брусчатке переулка ходило мелкое недоросшее существо, прозываемое на Днепровском Шишом Голоштанным, или Пупчиком. Сын тихих беспробудных пьяниц, с того момента, как встал на ноги, он был предоставлен самому себе и соседским жителям. Ходил босым и бесштанным, только в одной рубашке, перешитой из нательной солдатской. Останавливался у каждого окна и прилипал к нему, стараясь, чтобы заметили и накормили. Местные огольцы приучили его, как собачонку, «служить» за кусочек колотого сахара или малую конфетную подушечку — есть собственную ладошку-лапку.

— А кто у нас сладкого захотел, а? Пупчик сладкого захотел, сладкое надо заработать. А ну, покажи дядям, как ты сладкое любишь!

Он засовывал в свой большой ротик маленькую ладошку и начинал ее сосать, улыбаясь зрителям. За что и получал крохотный кусочек сахара или огрызок карамельки. Если кто из посторонних спрашивал его:

— Как тебя зовут?

— Пупчик, — отзывалось существо.

— Он Шишок Голоштанный, — кричала переулочная малышня и поднимала на нем рубашонку, показывая голую попку.

Эти задворки центральных линий, этот каменный мешок, не имеющий ни одного деревца и даже куста, пропахший сырым кислым запахом сосновых дров, пропитанный дыханием перегара дешевого алкоголя вроде «Клюковки» за 9 рублей 80 копеек и покрытый вековыми слоями отборного мата, вот уже более двухсот лет терпел своих насельников.

По утрам из горловины переулка на добычу в сторону Андреевского рынка выезжали на тачках, выхрамывали на костылях, выползали на кожаных задницах, стуча толкашками о брусчатку, все виды опорно-двигательных инвалидов, которых породила война.

Через некое время собака-поводырь выводила за ними сильно тощую фигуру мужского человека с одним измерением — по вертикали, в длинном плаще бывшего темного цвета, широкополой шляпе и с брезентовой прямоугольной сумой, какие носят художники.

Островитяне, оставшиеся в живых с довоенных времен, помнили, что учился он в Академии художеств. И подавал громадные надежды по рисовальной части всему василеостровскому человечеству. За небольшую денежку снимал чердачок под мастерскую на Днепровском. В 1941 году с дипломного курса ушел на фронт артиллерийским наводчиком. Война оставила его жить, но сожгла хорошо нарисованное лицо и превратила в незрячего инвалида. Глазными останками различал он только свет и мрак.

На опаленном напалмом лице торчали огромные темно-зеленые стекла-очки. Они держались на оставшемся куске переносицы. Прямо под ними зияло носовое отверстие, а ниже никогда не закрывающаяся щель рта без губ. Казалось, что на лицо живого человека надета страшная плоская маска с приклеенными к ней очками. Малышня с линий, видевшая его впервые, пугалась и требовала снять маску. «Зачем, дяденька, такую страшную штуку одел, сними, пожалуйста». Этого человека в Средние века прикарманила бы ватага скоморохов и хорошо бы зарабатывала на его страхолюдии. А сейчас он вынужден скрывать свои безобразия от людей, не особо показываясь на глаза островитянам.

Поводырем у него служил дворового звания пес — такой же высокий и тощий, как хозяин, со странной кличкой Ефимон. В отличие от большинства переулочных инвалидов, инвалид-художник с поводырем направлялся не на Андреевский, а на Неву. Дойдя до набережной Лейтенанта Шмидта, они поворачивали в сторону Горного института и у бывшего Императорского Морского Кадетского корпуса, который оканчивал, а затем руководил им знаменитый русский мореплаватель Крузенштерн, переходили на набережную как раз против памятника адмиралу.

За высоким гранитным пьедесталом памятника, украшенным девизом Крузенштерна «Spe fretus» — «Живущий надеждой», художник снимал свою сумку, доставал из нее складную треножную табуретку с брезентовым сиденьем, какими пользуются живописцы на этюдах, спускался на последнюю ступень подле воды и усаживался рядом с Ефимоном. Из той же сумы вытаскивал разборное удилище и металлическую банку из-под дореволюционного шоколада «Жорж Борман» с накопанными пацанвой в Академическом саду на Четвертой линии червями и, не торопясь, под бдительным наблюдением поводыря, начинал готовить орудие лова. Затем в правую руку брал удилище, в левую — леску со всеми атрибутами и с правого плеча ловко забрасывал ее в воду.

Ефимон, следивший за всеми движениями хозяина, вперивался глазищами в вынырнувший поплавок и застывал в ожидании клева. На это зрелище с ближайших линий и переулков приходила зырить мелкая пацанва. Устраивалась амфитеатром на ступенях спуска вокруг рыбака с поводырем и замолкала в напряжении, боясь пропустить клев.

За несколько секунд до клева Ефимон начинал тихо рычать. По такому сигналу художник осторожно поднимал удилище и приготовлялся к подсечке. Буквально за полсекунды до того, как поплавок уходил в воду, пес гавкал, и ловкие руки хозяина через мгновение вытаскивали на гранитные ступени набережной бьющуюся рыбешку — к великой радости всей пацаньей оравы. Если улов срывался с крючка и падал на гранит, Ефимон лапою прижимал бушевавшую жертву и, осторожно забрав ее в пасть, отдавал художнику.

В полдень от памятника адмиралу в сторону Восьмой линии и потаенного переулка двигался завернутый в длинный плащ высокий силуэт человека с сумой художника на плече, в черных галошах фабрики «Красный треугольник» и с зонтиком-тростью времен царей. Впереди него шел пес, в зубах которого находилась темно-зеленая авоська с пойманной в Неве рыбой. Малолетняя шпана провожала их островными виршами-дразнилками:

На Шишовой улочке, где шиши живут,

На Шишовой улочке шишечку сосут.

Отсосали шишечку, тошно стало им.

А когда ж мы все-таки что-то поедим?

Квартировал художник с поводырем Ефимоном все на том же чердаке, с которого ушел на войну. Опекала его самая симпатическая тетенька среди местных шишовок — Падшая Магдалина, про которую соседки хвастали, что она не просто наша, как мы, здешние бадалы, а иноземных кровей и сильно образованная. Прошла через все вертепы и любострастные болезни, а в закоулок попала с проспекта после постарения и порчи механизмов.

В выходные дни, а выходные в ту пору были только по воскресеньям,        у небольшого домишки, почти по центру переулка, где жила наша пара рыбарей, безотцовая малышня собиралась послушать очередную историю про Шишей — предков теперешних обитателей Днепровского переулка. Рассказывал слепой им только по одной байке за вечер, но каждое воскресенье разные. Послушайте одну из них.

«Давным-давно, давнее давнего, когда наш переулок еще назывался Глухим и на нем жили лишь одни шиши, дома не имели номеров и обзывались по-разному: Крысиный, Мышиный, Тараканий, Клопиный. Да и жители не имели имен, а отзывались только на кликухи. В Блошином доме жил очень богатый Дырявый Шиш. Главным богатством его были дырки — много, много дырок. Причем везде, где только можно: на крыше дома, в потолке, стенах, полу, одежде, в карманах и даже в голове — целых пять штук. Про его такое богатство по Глухому переулку пошел слух, что у Дырявого Шиша дырок хоть пруди и отбавляй, дырка на дырке дыркой погоняет.

И вот Шиш Брюхатый из Крысиного дома вместе со своим дружком-корешком Шишом Конопатым из Тараканьего дома, услышав о таком чудесном богатстве Дырявого, стали ему сильно завидовать. Завидовали, завидовали и решили ограбить богатого Шиша, забрать у него лишнее. И вот однажды ворвались они в его Блошиный дом с брюхато-конопатыми кулаками и хряснули ими по единственному дырявому столу, да так сильно, что он разлетелся вдребезги. А после этого потребовали у Дырявого вывернуть карманы и отдать им, Брюхатому и Конопатому Шишам, все свое богатство.

Шиш Дырявый страшенно перепугался — богатства-то у него никакого не было, кроме дыр, и отдать-то он мог только дыры, а более ничего — шиш, одним словом. Но что поделаешь — встал он перед ними на дырявый пол, растопырился, вывернул свои дырявые карманы, правый и левый, и сказал Брюхато-Конопатым разбойникам: «Берите все, чем я богат, мне такого богатства не жалко».

Забрались они к нему в карманы, Брюхатый в правый, Конопатый в левый, и давай там шуровать по дырам — богатство искать. Искали, искали и провалились сквозь них на пол, да угодили в подполье, а там исчезли в глубоких дырах, исчезли насовсем.

И стало на Глухом переулке на два шиша меньше. На два шиша меньше, на два больше — все одно — ни шиша. Шиш от шиша отнимешь — шиш и получишь. Вот и сказка вся».

— Дядюшка Художник, а у нас тараканы в доме и дыры в полу. А Шиш Брюхатый с Шишом Конопатым не могут из них вылезти и напасть на нас? —обратился к нему малёк, стриженный ножницами наголо.

—  Нет, не смогут, их давно нет, а если вылезут, отдайте им тараканов.

—  А у нас дом клопиный...

—  А у нас потолок течет и мыши водятся...

—  А у нас...

Много о чем спрашивали дядюшку Художника безотцовые дети. И еще много всякого рассказал им Художник у дома Падшей Магдалины в Шишовом переулке, пока питерская чахотка не прибрала его с Васильевского на небесные острова и не осиротила всю мелкую островную шантрапу вместе с Ефимоном.

Поводырь, потеряв хозяина, стал бродить по островам города. Его по утрам и вечерам можно было видеть на набережных Большой и Малой Невы сидящего рядом с каким-нибудь рыбаком и следившего за поплавком. За полторы-две секунды до того, как поплавок уходил под воду, раздавалось рычание и гав, когда поплавок исчезал в воде. Непосвященные рыбаки пугались такого действия и гнали его от себя, а посвященные делили с ним улов.

С каждым годом из щели спрятавшегося от любопытных глаз переулка все меньше и меньше выезжало, выхрамывало, выползало военных инвалидов, а восстановленный Андреевский рынок все более и более хирел.

Сорок лет спустя на бывшем чердаке дома Падшей Магдалины среди всяческой рухляди обнаружили остатки самодельного мольберта и репродукцию «Весны» итальянского художника Боттичелли, наклеенную на довоенный добротный картон.