Посвящается Джону

Jung Chang
EMPRESS DOWAGER CIXI
THE CONCUBINE WHO LAUNCHED
MODERN CHINA
This edition is published by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd. and The Van Lear Agency LLC
Copyright © Jung Chang, 2013

Несколько слов об источниках
В основу настоящего труда положены исторические документы, главным образом на китайском языке. Среди них следует упомянуть императорские указы, дворцовую летопись, официальную переписку, личную почту, дневниковые записи и донесения свидетелей событий. Львиная их доля стала доступна после смерти Мао Цзэдуна в 1976 году, когда историкам позволили возобновить работу с китайскими архивами. Благодаря их целенаправленной деятельности удалось разобрать огромное количество папок, изучить, опубликовать и даже оцифровать некоторые из документов прошлого. Переизданы предыдущие публикации архивных материалов и научных трудов. Таким образом, автору настоящей книги посчастливилось окунуться в колоссальный объем документов, а также получить консультации в Первом историческом архиве КНР, где хранится основная масса документов, касающихся вдовствующей императрицы Цыси, и всего насчитывается 12 миллионов единиц. Очень многие приведенные источники никогда не переводились с китайского языка.
Западные современники вдовствующей императрицы Китая оставили ценнейшие дневники, письма и мемуары. Богатейшим источником информации представляется дневник королевы Виктории, протоколы британского парламента и многочисленные отчеты о дипломатических мероприятиях. Единственным учреждением, где хранятся исходные негативы с фотографий Цыси, считаются архивы художественной галереи Фрира и галереи Артура М. Саклера в Вашингтоне.
Авторские замечания
Китайские (и японские) личные имена даются в принятом в России порядке за исключением случаев, когда требуется сначала писать фамилию.
При потребности в переводе используется система пинь-инь. Тем не менее существуют исторически сложившиеся китайские названия, такие как Кантон, Цинхуа (университет).
Даты и эпохи приводятся в соответствии с европейской системой (которая сегодня применяется в Китае). Исключения оговариваются особо.
В то время в Китае в качестве валюты использовался лян (таэль). Лян – это мера веса, составлявшая примерно 38 граммов, а как валюта он оценивался грубо в треть фунта стерлингов.
В библиографии приведены годы издания трудов, которыми пользовался автор. По этой причине может возникнуть впечатление, будто старинные издания вышли в свет совсем недавно.
Часть первая
Наложница императора Китая в бурные времена (1835–1861)
Глава 1
Наложница императора (1835–1856)

Весной 1852 года, во время проводимого во всей империи отбора августейших спутниц жизни для императора, некая шестнадцатилетняя девушка приглянулась китайскому монарху, и ее назначили наложницей. Императору Китая полагалась одна императрица и столько наложниц, сколько было его душе угодно. В придворной канцелярии ее записали просто как «женщину из рода Нара» даже без конкретного имени. Женские имена тогда считались не заслуживающими того, чтобы регистрировать их в официальных документах. Не прошло, однако, десяти лет, и эта девушка, чье имя вполне могли забыть навсегда[1], добилась положения истинного правителя всего Китая, и на протяжении десятилетий вплоть до своей смерти в 1908 году она единолично определяла судьбу трети всего населения планеты. Она вошла в историю под именем вдовствующей великой императрицы Цыси. Это имя ей присвоили для выражения почтения к августейшей особе, а означает оно «Благожелательная и веселая».
Будущая великая императрица родилась в семье одного из старейших и знаменитейших маньчжурских кланов.
Маньчжурами называют народ, изначально живший на территории Маньчжурии, расположенной за Великой Китайской стеной на северо-востоке. В 1644 году в результате крестьянского восстания в Китае была свергнута династия Мин, и последний минский император повесился на дереве, росшем в саду, примыкавшем к тыльной стороне его дворца. Маньчжуры воспользовались этим случаем, чтобы прорваться через Великую Китайскую стену. Они нанесли поражение участникам крестьянского восстания, заняли всю территорию Китая и провозгласили новую династию под названием Великие Цины – буквально – «Предельная чистота». Овладев столицей Минов городом Пекином, победоносные маньчжуры продолжили расширять территорию империи, в три раза превышавшей общую площадь империи Минов, которая в период максимального расцвета занимала территорию в 13 миллионов квадратных километров (сравните с нынешними 9,6 миллиона километров под властью КНР).
Маньчжурские завоеватели, которых исконные китайцы, то есть ханьцы, по численности превосходили в сто раз, сначала насаждали свою власть самыми безжалостными методами. Они заставили ханьских мужчин носить прически маньчжуров, чтобы самым наглядным образом демонстрировать их подчиненное положение. Традиционно ханьцы отращивали длинные волосы и делали из них своеобразный пучок, а маньчжуры брили переднюю часть головы, а остатки волос заплетали в длинную косичку. Любого человека, отказывающегося носить косичку, без лишних формальностей лишали головы. В столице эти завоеватели выгнали ханьцев из Внутреннего города во Внешний город, а также отделили две национальные группы стенами с воротами[2]. С годами притеснения ослабевали, и ханьцы зажили не хуже, чем сами маньчжуры. Национальная неприязнь сошла на нет даже притом, что руководящие посты на всех уровнях остались за маньчжурами. Брачные отношения между ханьцами и маньчжурами запрещались, что в обществе, члены которого ориентировались на семейные ценности, означало слабость общественного взаимодействия между этими двумя этническими группами. И все же маньчжуры очень многое позаимствовали из ханьской культуры и политической системы, а управленческая машина их императора, распространявшаяся во все уголки страны наподобие щупалец громадного спрута, была в основном укомплектована чиновниками-ханьцами, которых подбирали из грамотных людей по традиционным канонам императорских испытаний, ориентированных на конфуцианские классические постулаты. Понятно, что сами маньчжурские императоры обучались по конфуцианским аналектам, а кое-кто из них превзошел самих ханьских ученых в овладении теорией Конфуция. Таким образом, маньчжуры считали себя китайцами, а свою империю называли «китайской» или «Китаем», а также «Цин».
Правящая династия под названием Айсин-Геро (Айсинь-Дзюэло) прославилась своими сменявшими друг друга способными и трудолюбивыми императорами, которые вели себя как абсолютные монархи, а все важные решения принимали единолично. Должности главного министра при них не требовалось, но существовала канцелярия помощников под названием Верховный совет. Эти императоры просыпались с зарей, чтобы ознакомиться с донесениями, провести совещания, принять чиновников и вынести неотложные решения. Всеми донесениями со всего Китая занимались сразу после их поступления, и очень редко случалось так, что какое-то дело оставалось незавершенным на протяжении считаных дней. Престол императора Китая располагался в Запретном городе. Этот город шестиугольной формы, раскинувшийся на площади в 720 тыс. квадратных метров со рвом соответствующего размера, считался чуть ли не крупнейшим дворцовым комплексом во всем мире. Его окружала величественная стена высотой около 10 метров и шириной у основания почти 9 метров, с воротами с каждой стороны и роскошными башнями по углам. Практически все здания в этом городе покрывала глазурованная плитка в желтых тонах, разрешенных одному только двору. На солнце их крутые крыши сияли золотом.
Район к западу от Запретного города представлял собой узел для приема угля, подвозившегося в столицу. С шахт, расположенных к западу от Пекина, его доставляли караванами верблюдов или мулов с надетыми на шеи колокольчиками, звенящими во время движения. Судя по имеющимся сведениям, каждый день в Пекин прибывало около пяти тысяч груженных углем верблюдов. Здесь караваны останавливали, и грузчики отправлялись в лавки, названия которых красовались на ярких флагах или многоцветных лакированных дисках. Улицы никто в ту пору не мостил, поэтому в сухую погоду на них лежала тонкая, как пудра, пыль, которая после ливня превращалась в грязевой поток. От системы стоков, старинной, как сам город, распространялось непереносимое зловоние. Бытовые отходы просто сваливали на обочины дорог, и в них копошились бродячие собаки и городские птицы. Насытившись отходами, огромное число стервятников и черного воронья стаями летело в Запретный город, где гадило на золотые крыши, отчего те чернели.
В стороне от городской толчеи пролегала сеть немноголюдных узких аллей, известных под названием хутуны. Именно в одном из таких хутунов в десятый день десятого лунного месяца 1835 года родилась будущая великая вдовствующая императрица Китая Цыси. Дома здесь были просторные, с тщательно обихоженными внутренними дворами, безупречно прибранными чистыми помещениями. И этим порядком данные улочки радикально отличались от грязных и суетных улиц простолюдинов. Жилые комнаты снабжались дверями и окнами, выходящими на южную сторону, откуда падали солнечные лучи, а северная стена возводилась глухой, чтобы защищать дом от песчаных бурь, частенько посещавших столицу Поднебесной. Крыши домов там крыли серой черепицей. Цвет кровельной черепицы прописывался очень строго: желтый – для императорских дворцов, зеленый – для домов знати и серый – для всех остальных жителей страны.
Представители рода Цыси служили государственными чиновниками на протяжении многих поколений. Ее отец Хуэйчжэн служил секретарем, а потом начальником отдела в министерстве по делам государственных служащих. Ее семья считалась вполне обеспеченной, и детство Цыси прошло без особых забот. Как маньчжурку, ее не подвергли экзекуции в виде бинтования ступней ног, так как только ханьцы на протяжении тысячи лет мучили своих женщин, уродуя им с младенчества ступни, когда туго их стягивали, чтобы они не росли, как это предусмотрено природой. Практически все остальные традиции, такие как разделение по половому признаку, маньчжуры позаимствовали у ханьцев. Цыси воспитывалась в культурной семье, поэтому с детства ее учили грамоте (основам письма и чтения по-китайски), рисованию, игре в шахматы, вышивке и пошиву платьев. Все это должна была уметь молодая дама. С детства ее отличала сообразительность и тяга к знаниям, поэтому у нее развился широкий круг интересов. В будущем, когда требовалось согласно протокольной обязанности, великая вдовствующая императрица в удачный день могла сама вырезать выкройку для платья, что считалось символом женственности. И выполняла она этот ритуал с редким знанием дела.
Программой ее обучения не предусматривалось изучение маньчжурского языка, на котором она не умела ни говорить, ни писать. (Став правителем Китая, она издала указ, в соответствии с которым письменные донесения, исполненные на маньчжурском языке, перед представлением переводились для нее на китайский.) Погруженные в китайскую культуру на протяжении 200 лет, подавляющее большинство маньчжуров не знали своего собственного языка, хотя он считался официальным языком династии, причем кое-кто из императоров предпринимал попытки по его сохранению. Цыси не обладала богатыми знаниями китайского письменного языка, и поэтому ее можно назвать человеком «полуграмотным». Но все равно в большом уме ей никак не откажешь. Обучение китайскому языку требует скрупулезного труда. Ведь это единственная в мире крупная языковая система, в которой отсутствует буквенное письмо; вместо него применяется огромное число сложных иероглифов (по-научному называемых идеограммами), которые необходимо запоминать один за другим, причем их звучание логике по большому счету не поддается. Во времена Цыси письменный язык совсем не связывался с устной его формой, поэтому записать чью-то речь или мысли представлялось делом практически невозможным. Ради приобщения к категории «грамотного человека» кандидату приходилось посвящать десятилетия своего становления освоению конфуцианской классики. При этом существовали четкие границы этой классики и меры поощрения знаний. Минимальным уровнем знаний для чтения и письма обладало меньше 1 процента населения Китая того времени.
Нехватка книжной образованности у Цыси с лихвой восполнялась ее прозорливым рассудком, которым она успешно пользовалась с юного возраста. В 1843 году, когда ей исполнилось семь лет, в Китайской империи как раз закончилась первая война с Западом. Ее назвали Опиумной войной, а развязали ее британцы в ответ на решение пекинского правительства прикрыть противоправную торговлю опиумом, организованную английскими купцами. Китайцы потерпели в ней поражение и теперь должны были выплатить внушительную сумму денег для возмещения убытков, понесенных врагом. Оказавшийся в стесненных денежных обстоятельствах император Даогуан (отец будущего мужа Цыси) не смог вовремя вручить традиционные подарки, предназначенные невесте его сына, в виде ожерелий из кораллов и жемчуга, а также воздержался от роскошного пира по случаю их венчания. Расходы на празднование Нового года и дня рождения существенно сократили, для кого-то вообще отменили, и малозначительным императорским наложницам пришлось дотировать уменьшившиеся средства на свое содержание за счет продажи при посредничестве евнухов собственных вышивок на базаре. Император даже лично провел внезапную проверку гардеробов своих наложниц на предмет хранения в них вопреки его указам дорогих, нескромных платьев. В рамках бескомпромиссной кампании по пресечению чиновничьего воровства провели проверку государственной казны и в результате обнаружили исчезновение больше 9 миллионов лянов (таэлей) серебром. Император в ярости распорядился, чтобы все ведущие хранители и инспекторы серебряных запасов, работавшие там на протяжении предыдущих 44 лет, возместили похищенную сумму. С правыми и виноватыми при этом никто не разбирался. Прадед Цыси работал в казначействе хранителем серебряных запасов, и его доля в виде штрафа составила 43,2 тысячи лянов. То была колоссальная сумма, по сравнению с которой официальное жалованье прадеда выглядело грошовым. Так как он давно отошел в мир иной, половину этой суммы должен был внести его сын, то есть дед Цыси. И это притом что он служил в министерстве наказаний, не имея никакого отношения к государственной казне. Три года он тщетно пытался собрать нужную сумму, но ему удалось внести всего лишь 1,8 тысячи лянов, и по указу императора его заточили в тюрьму на условии освобождения, после того как его сын, то есть отец Цыси, внесет остальные деньги.
Жизнь ее семьи изменилась. Цыси тогда шел двенадцатый год, и ей пришлось ради лишних денег заниматься вышивкой на продажу. Об этом периоде она вспоминала всю свою жизнь и часто рассказывала о нем своим фрейлинам при дворе. Так как Цыси была старшей из двух дочерей и троих сыновей, отец обсуждал с ней проблему семейной задолженности перед государством, и она была в курсе этого дела. Она выступала с тщательно продуманными и практичными предложениями: какие пожитки продать, что ценное отдать в залог, к кому обратиться за ссудой и с какого боку к ним подойти. В конечном счете силами клана удалось набрать 60 процентов нужной суммы, которой хватило, чтобы вызволить ее деда из заточения. Вклад юной Цыси в решение данной проблемы стал семейной легендой, а ее отец оценил такие усилия высочайшей похвалой: «Эта моя дочь на самом деле ничуть не хуже настоящего сына!»
Цыси, к которой отец относился как к сыну, могла обсуждать с ним темы, обычно находившиеся за пределами интересов женщин. Во время бесед отца с дочерью речь неизбежно заходила об официальных отношениях и положении государственных дел, которые пробудили у Цыси интерес, сохранившийся на всю жизнь. Широко пользовавшаяся советами и научившаяся навязывать свое собственное мнение другим людям, она обрела уверенность в своих силах и никогда не соглашалась со сложившимся в обществе предположением о том, что женщина уступает мужчине в умственных способностях. В такой сложной ситуации она к тому же отточила методы своего будущего правления. Испытав горечь наказания по усмотрению судьи, Цыси постарается проявлять справедливость к своим чиновникам.
Так как Хуэйчжэн смог внести значительную сумму денег для погашения штрафа, в 1849 году император наградил отца Цыси назначением правителем крупной монгольской области. Тем летом он отправился со своей семьей в город Хух-Хото, который в наши дни считается столицей автономного района Внутренняя Монголия. Впервые Цыси покинула многолюдный Пекин, выехала за пределы ветшающей Великой Китайской стены и отправилась по каменистому тракту, ведущему в бескрайние монгольские степи, раскинувшиеся до горизонта. На протяжении всей своей жизни Цыси сохранила стремление к свежему воздуху и ничем не ограниченному пространству.
На своем новом посту губернатора отец Цыси отвечал за сбор налогов и в соответствии с господствующей старинной традицией облагал местное население податью, чтобы возместить семейные убытки. Это воспринималось как должное. Считалось, что чиновникам, получавшим нищенское жалованье, дозволено пополнять свои доходы любыми доступными для них способами за счет местного населения, но «в разумных пределах». Цыси росла в условиях такой вот системы обирания народа, вошедшей в жизнь китайского общества как нечто должное. В феврале 1850 года через месяц после того, как семья Хуэйчжэна обосновалась в Монголии, умер император Даогуан, и на престол взошел его наследник – сын император Сяньфэн. Этот новый император, тогда ему было 19 лет, родился недоношенным и с самого рождения был слабым здоровьем ребенком. У него было узкое лицо и унылый взгляд, к тому же он хромал. Хромота появилась у него после падения с лошади во время одной из поездок на охоту, которые были обязательным для всех великих князей мероприятием. К нему, как императору, положено было обращаться «дракон», однако злые языки в Пекине называли его Хромым драконом.
После его возведения на престол по всей империи началась кампания по подбору кандидаток ему в наложницы. (В этот момент у него имелась одна наложница.) Кандидаток набирали из девочек-подростков только маньчжурок и монголок, китаянок на конкурс не приглашали. Их родителям полагалось занимать определенное положение в обществе, а законом устанавливалась их обязанность регистрировать своих дочерей при достижении ими половой зрелости.
Цыси числилась в этом списке, и теперь, как и остальные девушки со всего Китая, она отправилась в Пекин. Она снова поселилась в старом доме своей семьи и стала ждать приглашения на мероприятие, когда все кандидатки должны будут прошествовать перед императором. После того как тот делал свой выбор, кое-кого из девушек назначали супругами великих князей и прочих августейших представителей мужеского пола. Отсеянных в ходе конкурса кандидаток отправляли домой, чтобы они вышли замуж за кого-то еще. Представление кандидаток в супруги императора в Запретном городе назначили на март 1852 года.
Порядок проведения такого смотра складывался на протяжении многих поколений. За сутки до назначенного дня соискательниц привозили во дворец на запряженных мулами повозках (так называемых «такси» дня), нанятых их родственниками и оплаченных из придворной казны. Эти повозки напоминали сундуки на двух колесах, и их покрывали плетеным бамбуком или ротангом, пропитанным тунговым маслом для защиты от дождя и снега. Их закрывали яркосиние шторы, а внутри стлали войлочные и хлопчатобумажные матрасы с подушками. Это были привычные транспортные средства даже для членов семей великих князей, но для них внутренняя отделка была из меха или атласа в зависимости от сезона года, а снаружи устанавливался знак, соответствующий чину владельца.
Увидев такую колесницу, проезжающую мимо и скрывающуюся в сгущающейся темноте, Сомерсет Моэм позже поделился своими размышлениями: «Остается только догадываться, кто это там внутри сидит, скрестив ноги. Быть может, ученый… на пути в гости к своему приятелю, с кем собирается поделиться изысканными похвалами, а также обсудить золотую эпоху Тан и Сун, возврата которых больше не предвидится; быть может, юная певица в роскошных шелках и богато вышитом жакете, с нефритовым украшением в волосах, приглашенная на вечеринку спеть песенку и провести утонченную беседу с молодыми франтами, достаточно воспитанными, чтобы оценить ее ум».
Колесница, в которой, как показалось С. Моэму, перевозятся «все загадки Востока», отличалась единственным неудобством, так как вал ее колес крепился с помощью проволоки и гвоздей без рессор – на грунтово-каменной дороге путник подпрыгивал и проваливался на ее неровностях, мотаясь во все стороны. Особое испытание во время путешествия на такой повозке ждало европейцев, привыкших сидеть на лавке, а не скрестив ноги. Дед сестер Митфорд Альгернон Фриман-Митфорд, в скором времени назначенный атташе при британской дипломатической миссии в Пекине, заметил так: «После десяти часов езды в китайской повозке человека остается разве что сдать в лавку старого тряпья и костей».
Степенно двигающиеся повозки с претендентками собирались у черного хода Императорского города, где находился внешний двор Запретного города. Так как Запретный город уже занимал огромную площадь, это гигантское внешнее пространство точно так же огораживалось широкими малиново-красными стенами под черепичной крышей того же императорского желтого цвета. Здесь находились храмы, канцелярии, склады и мастерские; лошадей, верблюдов и ослов с поклажей вели сюда, а после разгрузки отсюда все в этом месте предназначалось для обслуживания двора. В назначенный день после захода солнца вся деятельность тут прекратилась, и в Императорский город открылся проезд для колесниц, на которых везли участниц конкурса в строго предписанной очередности. Миновав рукотворный холм Цзиншань и перебравшись через ров, они прибывали к северным воротам Запретного города, или воротам Божественного мастерства, над которыми возвышалась двухъярусная роскошная разукрашенная крыша.

Эти ворота считались служебным входом в Запретный город. Через парадные, то есть южные, ворота женщинам проходить запрещалось. Строго говоря, вся парадная часть и основной район Запретного города предназначался исключительно для мужчин. Его построили для официальных церемоний, снабдили величественными залами и просторными пустыми площадями с мощенными камнем дорожками, причем в глаза бросалось отсутствие растительности. Растений здесь фактически никто не высаживал. Причем так все было предусмотрено проектом, ведь растения вызывают ощущение неги, при котором пропадает чувство ужаса: ужаса перед императором, Сыном Небес; «Небеса» считались таинственным и бесплотным единственным Богом, которому поклонялись китайцы. Женщинам предписывалось находиться далеко в тыльной части Запретного города, в хоу-гуне, или гареме, куда не пускали ни одного мужчину, кроме императора, а также евнухов, которых были многие сотни.
Будущие наложницы гарема остановились около служебного входа, где им предстояло провести эту ночь. Повозки поставили на просторную мощеную стоянку у возвышающихся над ней ворот. С наступлением темноты светильники отбрасывали круги тусклого света. Участницам конкурса предстояло провести ночь, сидя взаперти в кабинах своих повозок, и дожидаться рассвета, когда откроются ворота. Потом они покинут повозки и под присмотром евнухов проследуют в зал, где им предстоит встреча с императором. Они расположатся перед его величеством в несколько рядов, причем на этот раз их освободят от выполнения обязательного ритуала коутоу: опускаться на колени и касаться лбом пола. Император должен был их тщательно рассмотреть в полный рост.
Кроме происхождения важную роль играл «характер» девушки. Будущие наложницы должны были проявить свое благородство, а также любезность, обходительность, мягкость и скромность, к тому же они должны были знать, как себя вести при дворе. Внешняя привлекательность оценивалась во вторую очередь, но без нее тоже было не обойтись. Чтобы не отвлекать внимания, претенденткам не разрешалось на этот показ наряжаться в слишком броские наряды: платье следовало выбирать простое, со скромной вышивкой по подолу. Маньчжурскую одежду обычно украшали, что называется, от души. Она спадала с плеч до ступней ног, и носить ее требовалось, очень ровно держа спину. Туфли маньчжурских женщин, всегда изысканно украшенные, были на деревянной платформе, достигавшей высоты 14 сантиметров. Из-за них тоже приходилось держать безупречно прямую осанку. На голове они носили веерообразную прическу, напоминающую нечто между короной и сторожевой башней, украшенную драгоценными камнями и цветами, когда того требовал случай. Для ношения подобных украшений требовалась крепкая шея.
Яркой красавицей Цыси вряд ли кто-либо назвал, зато ее отличало выдающееся самообладание. При весьма скромном росте в полтора метра за счет платья, туфель и высокой прически она казалась значительно выше. Сидела ровно и двигалась с достоинством, даже когда торопливо шла на своих так называемых ходулях. Природа одарила ее прекрасной кожей и тонкими руками, которые до старости оставались мягкими, как у юной девушки. Американская художница Катарина Карл, позже нарисовавшая ее портрет, так описывала черты великой императрицы: «Вздернутый нос… предельно жесткая верхняя губа, несколько великоватый, но красиво очерченный рот с подвижными красными губами, которые, размыкаясь, показывали ряд белых здоровых зубов, ее улыбку можно было назвать на редкость очаровательной; сильные, но без чрезмерной жесткости скулы, и без каких-либо признаков упрямства». Самыми привлекательными на ее лице, как отмечали многие современники, были прекрасные, выразительные глаза. В предстоящие годы во время аудиенций она будет смотреть на чиновников с самым убедительным выражением глаз, но порой ее властный взгляд наводил ужас. Будущий первый президент Китая генерал Юань Шикай, который служил под ее началом и приобрел репутацию жестокого человека, признавался, что присутствие духа он терял только под взглядом Цыси: «Я не знаю почему, но меня пробивал пот. Я просто терял самообладание».
Своим взглядом она передала императору Сяньфэну особые знаки, и тот их воспринял. Он выразил свою симпатию к Цыси, и придворный вельможа придержал анкету с ее персональными данными. Таким образом, она прошла предварительный конкурс, и теперь ей предстояли новые проверки, для чего пришлось провести в Запретном городе еще одну ночь. В конечном счете из нескольких сотен девушек выбрали ее и еще нескольких счастливиц. Понятно, что именно о такой судьбе мечтала наша героиня. Цыси проявляла интерес к политике, и никакой рыцарь в сияющих доспехах ее возвращения домой не ждал. Раздельное воспитание мальчиков и девочек служило преградой на пути каких-либо романтических связей, а угроза сурового наказания для родителей, кто посватает свою дочь без того, чтобы от нее сначала отказался император, сдерживала этих родителей от любых предварительных соглашений по поводу ее замужества. При этом, оказавшись при дворе, Цыси очень редко могла видеть свою семью, хотя официально закреплялось такое положение, при котором престарелым родителям супруг императора разрешалось посещать своих дочерей и даже на протяжении месяцев проживать в гостевых домах, построенных на окраине Запретного города.
Был назначен день переезда Цыси в ее новый дом: 26 июня 1852 года. Как раз в это время заканчивался обязательный в таких случаях двухлетний траур по скончавшемуся императору Даогуану, формальным окончанием которого считалось посещение новым императором гробницы своего отца, находившейся к западу от Пекина. На протяжении всего срока траура от него требовалось воздерживаться от общения с женщинами. После переселения во дворец Цыси присвоили имя Лань, которое, как казалось, вывели из ее фамилии Нара, на письме иногда изображавшейся как На-лань. Слово «лань» означает «магнолия» или «орхидея». Девочкам в Китае очень часто давали имена по названиям цветов. Цыси это имя не понравилось, и, как только представился случай, чтобы попросить у императора милости, она взяла другое имя.
Гарем, наложницей в котором она стала тем летним днем, представлял собой своеобразный мир, в виде окруженного стенами пространства с длинными, узкими аллеями. В отличие от парадной части города, предназначенной для мужчин, в данном квартале отсутствовала пышность, зато росло множество деревьев, цветов и были разбиты клумбы с декоративными каменными горками. Императрица занимала целый дворец, а наложницам полагались отдельные комнаты. Эти комнаты украшались расшитым шелком, обставлялись резной мебелью и драгоценными украшениями, при этом демонстрация личного вкуса обитательниц считалась лишней.
В гареме, как и во всем Запретном городе, действовали строгие правила проживания. Предметы, которые девушкам разрешалось держать в своих комнатах, количество и качество текстильных изделий для их одежды, а также еда для ежедневного потребления в деталях прописывались в строгом соответствии с положением наложницы в гареме. Для пропитания императрице в день полагалось 13 килограммов мяса, 1 цыпленок, 1 утка, 10 пачек чая разного вида, 12 кувшинов особой воды с Гор нефритовых родников (Юйцюаньшань)[3]. На день ей к тому же причиталось молоко, надоенное не меньше чем у 25 коров. (В отличие от подавляющего большинства китайцев маньчжуры пили молоко и ели молочные продукты.)
Императрицей Цыси стала не сразу. Ее назначили наложницей весьма низкой категории. В императорском гареме существовало восемь категорий наложниц, и Цыси досталась шестая категория. То есть она относилась к низшему «сословию» (шестому из восьми). Цыси не полагалось собственной коровы, а на день ей выдавали всего лишь 3 килограмма мяса. В ее распоряжении находилось четыре личные служанки, тогда как у императрицы их было десять в дополнение к многочисленным евнухам.
Новую императрицу – девушку с именем Чжэнь, означающим «целомудрие», приняли ко двору одновременно с Цыси. Она тоже начинала в качестве наложницы, но более высокой категории – пятой. В течение четырех месяцев и еще до наступления нового года ее повысили до первой категории, то есть назначили императрицей. И дело было совсем не в ее красоте: роскошной внешностью императрица Чжэнь не отличалась. К тому же ее физическое развитие тоже подкачало, и ходили слухи о том, что за глаза ее муж Хромой Дракон называл ее Тощий Феникс (феникс считался символом императрицы). Зато она обладала самым ценным для императрицы качеством: твердым характером и сноровкой для налаживания отношений с другими наложницами, чтобы управлять ими, а также слугами. Главная роль императрицы состояла в управлении всем гаремом, и эта роль императрице Чжэнь давалась безупречно. При ней гарем удалось избавить от злословия и мелких подлостей, считавшихся болезнью таких заведений.

Из-за поражения в Опиумной войне китайцам пришлось согласиться на деятельность западных миссионеров в своей стране. До того момента на протяжении 100 с лишним лет въезд в Поднебесную им запрещался. После этой войны французы, объем торговли которых с Китаем находился на низком уровне и которых интересовало исключительно проповедование там католицизма, воспользовались победой европейского оружия и принялись со всей энергией требовать отмены данного запрета. Император Даогуан попытался противостоять таким требованиям. Но в ту пору, уже совсем сбитый с толку и подверженный колебаниям, он поддался упорным требованиям французов, передаваемым через его уполномоченного по делам европейцев Циина, рекомендовавшего пойти на уступки. Своим историческим указом от 20 февраля 1846 года император отменил запрет на деятельность христианских миссионеров. Его разрешение распространялось на договорные порты; запрет сохранялся в силе на остальной территории Китая.
Однако удержать миссионеров в узде не удалось. Получив в свое распоряжение опорные пункты, они тут же начали проникновение во внутренние районы империи, не признавая известного запрета. В отличие от прежних иезуитов, числившихся частными придворными наемными работниками и никогда не помышлявших о неповиновении императору, нынешние миссионеры были смелы и дерзки, ведь за спиной у них стояли европейские канонерки. С большим усердием ринувшись в глубь этой земли с древнейшей историей, они принялись заниматься распространением западных представлений и привычек, якобы помогая придать жизни в Китае современный вид, умышленно или по недоразумению постоянно призывали к свержению Цинской династии. Даже притом, что последователей они привлекли относительно немного, все равно представляли жизненно важной свою роль в деле изменения облика Поднебесной.
Император мог и не предвидеть грядущих перемен, но совершенно определенно представлял себе то, что самолично дал волю грандиозной и зловещей силе. И это осознание беспокоило и угнетало его. Неудачное общение с британцами вызвало у него непреодолимое разочарование и отчаяние. «Загнанный в угол таким неприкрытым принуждением, внутренне я ощущал бурю яростной озлобленности и ненависти, – написал он в своем дневнике. – Винить остается только лишь меня самого, и ужасный позор жжет мне душу». А также: «Хочется бить и бить себя в грудь крепко сжатыми кулаками». Через несколько месяцев после подписания рокового указа из провинций стали поступать тревожные сообщения о прибытии европейских миссионеров и проблемах, с этим связанных. Страдания императора усиливались, и он написал завещание и назначил преемника. Даогуан видел свой долг в том, чтобы оставить империю на попечение одного из своих сыновей, который мог бы проявить больше решительности в противостоянии с Западом. Он выбрал своего четвертого сына, Сяньфэна, а Цыси служила ему наложницей. Этот сын вырос яростным ненавистником европейцев.
В Цинской династии отсутствовала система безусловной передачи престола по наследству старшему из сыновей, поэтому правящему императору вменялось в обязанность написание завещания с назначением преемника, имя которого до поры не разглашалось. Император Даогуан изложил свою последнюю волю в уединенной и все-таки торжественной обстановке. Он написал его на двух языках: китайском и маньчжурском, как того требовали правила составления документов исключительной государственной важности. Затем он сложил его пополам и вложил между двумя листами императорской желтой бумаги, после чего на конверте поставил свою подпись и дату. Этот конверт он положил внутрь картонной папки с белой подкладкой и желтой крышкой. Эту картонную папку император обернул еще одним листом желтой бумаги, а на ней снова поставил свою роспись и по-маньчжурски написал такие слова: «Десять тысяч лет», то есть обозначил окончательность своего завещания. Затем он положил завещание внутрь ларца, изготовленного из самого драгоценного дерева наньму, обитого изнутри белым щелком и снабженного желтой деревянной крышкой. Этот ларец использовали предыдущие императоры для хранения своей последней воли о передаче власти по наследству. Замок с ключом от этого ларца мастера изготовили в виде затейливых летучих мышей на фоне облаков. (Слово «летучая мышь» по-китайски созвучно слову «удача».) Император Даогуан не стал сразу опечатывать свой ларец: он отложил это дело на день, чтобы еще раз подумать и удостовериться в правильности своего решения. Наконец он опять же собственноручно запер ларец и опечатал его с помощью полосок бумаги, каждую из которых снабдил своей подписью и датой на лицевой стороне. Ларец аккуратно поместили за гигантским декоративным диском, висевшим над входом в главный зал Запретного города. Этот диск украшали четыре громадных иероглифа: чжэн да гуан мин – «неподкупный, благородный, великодушный и мудрый», означавших девиз императора.
У императора Даогуана было девять сыновей от разных наложниц, но только четвертый и шестой из них подходили по возрасту, чтобы считаться достойными потенциальными наследниками[8]. Шестого сына император решительно отверг, хотя ставил его выше остальных великих князей и присвоил ему исключительный титул циньван. Прелестный и пользовавшийся популярностью при дворе, этот шестой сын не обладал животной ненавистью к иностранцам, которой отличался его брат по отцу, назначенный наследником. Их общего отца тревожило то, что его шестой сын проявит уступчивость и в ответ на требования европейцев позволит им открыть ворота в Китай настежь[9]. Отец прекрасно знал характеры своих сыновей. В будущем они повели себя именно так, как он и предполагал.
Когда разразилась Опиумная война, будущему императору и мужу Цыси шел девятый год, и в последующие годы он мог наблюдать, как из-за этой войны его отец терял здоровье, как тяжко он мучился. Унаследовав в 1850 году китайский трон, первым делом он составил подробный указ с осуждением императорского наместника Циина, подписавшего Нанкинский договор и убедившего его отца снять запрет на христианские миссии. В этом своем указе император Сяньфэн обвинил Циина в «постоянных уступках иностранцам в ущерб своей стране», «предельной деловой непригодности» и «отсутствии каких-либо проблесков совести». Ци-ина разжаловали и в конечном счете заставили покончить с собой.
Однажды императору сообщили о том, что во время грозы рухнула крыша одной из церквей Шанхая, а крупный деревянный крест с распятием Христа развалился на части. Он увидел во всем этом промысел Небес и написал на докладе следующее: «Я очень напуган и взволнован, но чувство стыда все-таки преобладает». Его отчуждение по отношению к христианству и европейцам еще больше усилилось из-за того, что тайпинские мятежники, расшатывавшие его трон, считались христианами, а их вожак по имени Хун Сю-цюань объявил себя младшим братом Иисуса Христа. Император Сяньфэн собрался со всем ожесточением бороться не на жизнь, а на смерть, только ради того, чтобы отбросить европейцев подальше из Китая.
К тому времени англичане захотели открыть для торговли еще больше китайских портов и потребовали права прислать своих представителей в Пекин. Человек, назначенный императором Сяньфэном вести с ними дела, наместник императора в Кантоне Е Минчэнь полностью разделял взгляды своего владыки и все их запросы пропускал мимо ушей. В конечном счете англичане пришли к выводу, что «без военного флота никак не обойтись». Поводом для развязывания так называемой «второй опиумной войны» в 1856 году (год рождения сына Цыси) послужил инцидент с судном под названием «Стрела» (Arrow). На следующий год в Китай с эскадрой боевых кораблей послали лорда Эльджина (сына седьмого графа, прославившегося мраморами Эльджина). Французы отправились с ним в качестве союзников, рассчитывая добиться беспрепятственного доступа во внутренние районы Китая для своих миссионеров. Союзники овладели Кантоном и отправили наместника Е Минчэня в Калькутту, где тот в скором времени скончался. Европейцы пошли под парусами в северном направлении. В мае 1858 года они захватили форты крепости Дагу, лежащей примерно в 150 километрах к юго-востоку от Пекина, а также вступили в соседний город Тяньцзинь. Император Сяньфэн все еще категорически отказывался принимать требования войск врага, которые уже стояли у порога его дома. В конце концов лорд Эльджин пригрозил походом на Пекин, и Сяньфэну пришлось выслать представителей для переговоров и удовлетворить все требования агрессора: принять послов в Пекине, открыть для торговли новые порты и пустить миссионеров внутрь территории Китая. Император Сяньфэн уступил требованиям в условиях, которые французский посланник барон Грос назвал «с пистолетом у виска», подписав необходимые документы. Союзники добились своего и на канонерках покинули форты Дагу.
Император Сяньфэн ненавидел навязанную ему силой сделку. Ломая голову над поиском выхода из сложившегося положения, он даже предложил освободить английские и французские товары от налогового сбора, если в Лондоне и Париже согласятся на ее отмену. Однако власти обеих стран, с радостью восприняв предложение об отмене таможенного сбора, заявили о решительной приверженности заключенным соглашениям. Император продолжал упрекать своих представителей, занимавшихся переговорами с европейцами в Шанхае, и все без пользы.
Прошел год, и наступила пора ратификации в Пекине достигнутых соглашений. Младший брат лорда Эльджина Фредерик Брюс в июне 1859 года отправился в столицу Поднебесной в сопровождении британских войск и небольшого французского отряда. (Французы в это время были заняты борьбой за колонизацию Индокитая.) Император Сяньфэн творил всевозможные препятствия, стараясь сорвать миссию Брюса и его коллег. Он потребовал, чтобы суда с послами пришвартовали в прибрежном городке, откуда им предписывалось «отправиться в Пекин с сопровождением не больше 10 человек без оружия… не брать с собой каких-либо паланкинов или участников процессии. и покинуть Пекин сразу после завершения процедуры ратификации». Паланкины считались престижными средствами передвижения. На выбор западным посланникам предлагалось воспользоваться одноместными, запряженными мулом колесницами, настолько неудобными на ухабистых сельских дорогах, что поездка на них превращалась в мучение. Брюс отказался угождать императору, более того, наперекор ему предпринял штурм фортов Дагу. К собственному изумлению, штурм китайцы отбили: за год им удалось значительно укрепить эти форты. Вера в свои силы императора укрепилась как никогда, и он незамедлительно распорядился об отмене всех договоров с европейцами.
Однако через год, то есть в 1860 году, европейские союзники вернулись с гораздо более крупной армией, возглавляемой лордом Эльджином, назначенным британским чрезвычайным послом, и французским послом бароном Гросом. Они сначала прибыли в Гонконг, потом в Шанхай, а затем морем пошли на север. С учетом отряда кантонских носильщиков они располагали войском в составе 20 тысяч морских пехотинцев. Армии союзников удалось захватить форты Дагу, причем обе стороны понесли тяжелые потери. Подполковник Г.Д. Вулзли оставил такой отзыв: «Англичане никогда раньше не открывали кампании, располагая такой прекрасно организованной и всесторонне подготовленной военной силой». В отличие от англичан китайские подразделения состояли из «кое-как одетых и плохо вооруженных солдат, на скверных конях; одни вышли на бой с луками и пиками, другие с ржавыми старинными кремневыми ружьями». Европейцы сразу же заметили нежелание китайцев участвовать в войне. «Если бы китайцы располагали планом кампании, подобным тому, в соответствии с которым Веллингтон смог успешно отстоять Португалию в 1809 году или который русские в 1812 году применили при обороне Москвы, мы не дошли бы до Пекина [Бэйдзина] в 1860-м. Они только разоряли свою страну, жгли неубранный урожай, угоняли весь скот и приводили в негодность лодки вдоль берегов реки Байхэ, чтобы полностью сорвать наши планы…» Вулзли к тому же обратил внимание на то, что, когда он высадился на берег, «местные жители проявляли предельную любезность и охотно предоставляли всю информацию, которой обладали». Он отметил, что «китайцы явно ненавидели всех монголо-татарских солдат [обороняющуюся армию составляли монголы], которых они называли представителями ужасного народа, говорящего на незнакомом языке, питающегося в основном непрожаренной бараниной»; и. «смердящих хуже вас (англичан)…» Этот подполковник добавляет: «Весьма утешительное для наших национальных чувств обобщение, особенно притом, что Джон Булл склонен считать себя самым чистоплотным представителем человечества…»
На самом деле совершенно справедливо считать, что эта война была делом престола, а не среднестатистического подданного империи. Императора от простого народа отделяла непреодолимая сословная дистанция. Даже среднего чиновника эта война особенно не волновала. И удивляться не стоит, так как политика режима состояла в том, чтобы отлучить от участия в политике даже просвещенный класс, то есть образованное население. Таким образом, преодолевая все незначительные препятствия, союзники приближались к Пекину. Теперь они не просто настаивали на ратификации соглашений, заключенных два года назад, но и добавили новые требования, в том числе открытие Тяньцзиня в качестве дополнительного торгового порта и уплату военной контрибуции. Император Сяньфэн вне себя от ярости прибегнул к унизительной злой иронии и оскорблениям, когда проводил совещание по приему требований союзников, лишь бы те убирались восвояси. Для того чтобы заставить свою армию воевать, он предложил щедрое вознаграждение: «50 лянов серебром за каждую черноволосую голову варвара», то есть индуса из британского экспедиционного корпуса, и «100 лянов за светловолосую голову варвара…».
Лорд Эльджин стремился к переговорам и отправил вперед в город, расположенный рядом с Пекином, своего представителя Гарри Паркеса. Паркеса с сопровождающими его сотрудниками схватили и поместили в тюрьму китайского министерства наказаний. Император лично распорядился относительно их «безжалостного водворения в тюремную камеру». Пленников связали и заковали самым болезненным образом на манер каоню, из-за которого многие умирали. В войне с участием китайцев грубое обращение с вражескими парламентерами означало только одно: «мы будем сражаться с вами до конца». Однако командир монгольского подразделения, осознававший, что ничего доброго ему такое представление не принесет, пообещал пленникам достойное обращение, а также обеспечение уютного жилья и сытного питания. Он взялся лично написать послание лорду Эльджину, в котором выразил свое стремление к миру и урегулированию разногласий. Разгневанный император Сяньфэн объявил ему строгий выговор. Представители ближайшего круга императора, состоявшего из группы великих князей и высокопоставленных чиновников, призывали его не идти на уступки и компромиссы. Один из вельмож по имени Цзяо сказал, что «Паркеса следует предать смерти самым крайним методом», имея в виду казнь от тысячи порезов. Императору Сяньфэну такое предложение пришлось по душе. Он написал в своем дневнике: «Вы совершенно правы. Только нам следует выждать несколько дней».
Веру в успех императору внушили чиновники его ближайшего круга, которых он назначил «заняться варварами». Они сообщили ему: «Варвар Паркес представляется человеком, умело владеющим искусством военного маневра, и все остальные варвары подчиняются его распоряжениям. Теперь, когда он находится у нас в плену, солдаты варваров должны совсем утратить боевой дух, а если нам удастся с толком использовать благоприятную возможность, чтобы провести операцию по их истреблению, то победа будет за нами». Через три дня после этого совещания, отмеченного причудливым самообманом, 21 сентября 1860 года в предместьях Пекина китайская армия была полностью разгромлена. Император Сяньфэн получил известие об этом в Старом летнем дворце, ему оставалось разве что спасаться бегством. Той ночью придворные в панике собирали вещи. На следующее утро, когда чиновники прибыли к нему на аудиенцию, они обнаружили, что император исчез. Подавляющей части придворных пришлось покидать Пекин немного позже, самостоятельно, так как дороги заполонили толпы жителей столицы, прослышавших о бегстве императора.
Солдаты французских подразделений ворвались в Старый летний дворец 6 октября. 8-го числа состоялось освобождение Паркеса и некоторых из оставшихся в живых пленников. В следующие дни удалось вернуть еще нескольких – в основном мертвыми. Из 39 человек, попавших в плен, 23 страдальца погибли оттого, что их связали по-китайски, о чем распорядился сам император. Товарищи видели, как их истязатели «как можно легче [плотнее] связали им ноги и руки вместе за спиной, после этого полили веревки водой, чтобы усилить их натяжение. В таком ужасном состоянии пленных держали до тех пор, пока кисти и запястья не принимали вид, слишком ужасный даже для того, чтобы просто пытаться их описать». Смерть для них наступала после нескольких дней нечеловеческих мучений. Паркес и кое-кто еще из пленников выжили исключительно заботами здравомыслящих сотрудников министерства наказаний, сохранивших им жизнь.
Лорда Эльджина крайне задело все то, что он увидел сам и услышал от других свидетелей событий. Своей жене он написал следующее: «Моя дражайшая, нам поступили ужасные известия относительно судьбы кое-кого из попавших в плен товарищей. Мы имеем дело с жестоким зверским преступлением: совсем не ради мести, а во имя будущего спокойствия к нему следует отнестись со всей серьезностью». Европейцы как раз начали прибывать в Китай. Чтобы с ними не обращались так же, как с его плененными парламентерами, он решился на назидательный, по-настоящему болезненный для китайского императора поступок и приказал сровнять с землей Старый летний дворец. В своем донесении генерал Грант писал, что без такого карательного мероприятия «китайские власти могли бы посчитать, что наших соотечественников можно безнаказанно брать в плен и убивать. По этому поводу необходимо решительно открыть им глаза на истину». Лорд Эльджин взвесил и другие варианты, но отверг их: «Мне бы остановиться на разгроме китайской армии, все еще находящейся по соседству. Но так как нам предстоит заняться делом, мы могли преследовать китайцев за стенами Пекина [Бэйдзина] до самого Судного дня, однако так и не догнать их». Он собирался поскорее закончить дело и покинуть Китай, чтобы не рисковать надолго завязнуть в этой стране, тем более погода менялась к холодам, да к тому же существовала угроза подхода китайских войск. Проще всего было ограничиться устройством простого пожара.
Старый летний дворец на самом деле представлял собой целый дворцовый комплекс, возведение которого стартовало в начале XVIII века, а совершенствование продолжалось на протяжении последующих 100 с лишним лет. На территории 350 гектаров разместились величественные строения в европейском стиле, спроектированные иезуитами Джузеппе Кастильоне и Мишелем Бенуа, которых нанял на службу Цяньлун Прекрасный. Там же возвели сотни зданий в китайском, тибетском и монгольском архитектурном стилях. Разнообразие природы империи нашло отражение в ландшафтных садах. Среди них следует особо отметить болота долины Янцзы, прославленные персиковым цветением и бамбуковыми рощами с извилистыми ручейками. Мастера воспроизвели сцены из величайших поэм. По мотивам произведения поэта VIII века Ли Бая они создали водопад, низвергающийся в пруд с камнями, падение на которые с разной силой водных потоков производило музыку. При расположении солнца в определенном месте небосклона над этим водопадом появлялась радуга, совпадающая по кривизне с крутой аркой моста, спускавшегося с вершины водопада в пруд. Любимым занятием придворных в свободное от службы время считалось наслаждение видом этой радуги, звуками музыки водных струй из изящной беседки, сооруженной на мосту. В этом дворце удовольствия забывалось о роскоши и все внимание сосредоточивалось на прекрасном. За 100 с лишним лет здесь накопились бесценные произведения искусства и сокровища.
Перед тем как лорд Эльджин распорядился сжечь эту потрясающую сокровищницу, дворец подвергся варварскому разграблению со стороны французов, которые вошли на его территорию первыми. Их командующий генерал Монтобан так описал свои впечатления от посещения Летнего дворца: «У нас в Европе не найти даже намека на такую роскошь, и мне не дано в нескольких строках передать его великолепие, ведь меня просто потряс вид такого рукотворного чуда». Его солдаты набросились на свою добычу без особых угрызений совести. Свидетелем всего этого безобразия выступил подполковник Вулзли: «Тут же началось беспорядочное разграбление и варварское разрушение всех предметов, казавшихся слишком тяжелыми, чтобы унести с собой… Офицерами и солдатами как будто овладело временное умопомешательство; телом и душой они были поглощены одним общим желанием: грабежом, и только грабежом». Штатный переводчик генерала Гранта по имени Роберт Свайно записал в дневнике, что британские солдаты, прибывшие позже, сразу же присоединились к французам, так как «их генерал не высказал возражений по поводу разграбления» китайского чуда. «Сама по себе возникла ужасающая картина разрушения!» Грант по этому поводу писал: «Нетронутой во дворце оставалась всего лишь одна комната. Генерал Монтобан сообщил мне, что он сохранил все ценности, которые могли в ней находиться, для честного дележа между англичанами и французами. Стены комнаты покрывали пластины нефрита. Этот французский генерал рассказал мне о том, что он обнаружил два. канцелярских набора из золота и зеленого нефрита. Один из которых он собирается передать мне в качестве подарка королеве Виктории, а второй предназначается императору Наполеону».
Среди подарков, полученных королевой Викторией, стоит упомянуть собачонку. Некая престарелая наложница императора, не успевшая отправиться в бега вместе с остальным двором, умерла от страха, когда в столицу прибыли европейские союзники. Пять ее собачек породы пекинес привезли в Британию, и они положили начало породе пекинесов за пределами Китая. Одного песика привез капитан Харт Данн из Уитширского полка, прозвавший своего питомца Лути (от английского глагола to loot – грабить) и подаривший его королеве Виктории. В записке с представлением этой собаки капитан отметил: «Перед вами самое преданное и умное маленькое создание природы, привезенное мною из Китая, – его с самого начала приучили к тому обращению, которое полагается домашним питомцам, и делалось это в надежде на то, что за ним будут ухаживать сама ее величество, а также члены августейшей семьи». В Виндзоре эта собачонка вызвала некоторое содрогание. Экономка королевы госпожа Хендерсон писала в своей докладной начальству: «Это животное отличается большой разборчивостью в еде и, как правило, отказывается от хлеба с молоком, однако с удовольствием питается вареным рисом с курятиной, а также мясной подливкой. Можно сказать, что это блюдо подходит ему больше всего». Ее начальник проявил явную озабоченность и написал на оборотной стороне второго подобного письма: «Китайский пес, настаивающий на курятине для своего питания!» Госпожа Хендерсон получила такое вот указание: «…после непродолжительного лечебного голодания и увещеваний он [притом, что Лути был сучкой] должен полюбить корм, полезный для него…» В Виндзоре королева Виктория заказала нарисовать Лути немецкому художнику Фридриху Кейлю и через своего секретаря госпожу Скеттет особо отметила, чтобы «когда господин Кейль изобразит эту собаку, ему следует поместить рядом с ней некий предмет, чтобы было видно [Вот как!], какая она на самом деле необыкновенно маленькая…», Лути прожила на псарне Виндзора в общей сложности десять лет.

Когда лорд Эльджин принял решение спалить Старый летний дворец, французы отказались принять в этом деле участие, назвав его актом вандализма против беззащитных. Тем не менее сожжение было методично осуществлено. Генерал Грант описал картину такого преступления в своем письме военному министру в Лондоне: «Солдаты дивизии сэра Джона Мишеля 18 октября с большей частью кавалерийской бригады строем вошли на территорию дворца и подожгли там все имевшиеся строения. Зрелище предстало по-настоящему величественное. Мне оставалось разве что горевать по поводу уничтожения такого древнего великолепия, и я понимал, что так могли поступить только отпетые дикари; однако приходилось признавать необходимость такой меры в назидание китайцам, чтобы они больше не решились на убийство европейских посланников, а также на нарушение положений международного права».
Пожар, охвативший больше 200 пышных и изысканных дворцов, беседок, храмов, пагод и ландшафтных садов, продолжался несколько дней. Вся западная часть Пекина окуталась черным дымом и пеплом. Вулзли написал в своем дневнике: «Когда мы впервые вошли в сады, они напомнили нам одно из чудесных мест, описанных в сказках; мы покинули их 19 октября, оставив там полную разруху, не похожую ни на что».
Своей цели лорд Эльджин в некоторой степени достиг. Представители новой китайской власти будут обращаться с европейцами с особой осторожностью, не то что со своим собственным народом. Однако любое соображение по поводу удобства европейцев на территории Китая всегда омрачалось потенциальными ростками ненависти, поднимавшимися на прахе Старого летнего дворца. Чарльз Гордон, позже заслуживший прозвище Китайский Гордон, в то время служил капитаном карательной экспедиции и принимал деятельное участие в разрушении пекинского шедевра зодчества. В своей весточке домой он писал: «Народ здесь воспитанный, но мне кажется, что вельможи должны ненавидеть нас после того, что мы сотворили с Летним дворцом. Вряд ли вам удастся представить всю красоту и роскошь дворцов, которые мы так безжалостно спалили. Те, кто жег их, не могли не испытывать боли в сердце…» Год спустя Виктор Гюго написал так: «Это чудо света исчезло. Мы, европейцы, считаем себя цивилизованным народом, а китайцы представляются нам варварами. Так вот что наша цивилизация делает с варваром».
Когда Цыси с мужем и сыном в сентябре 1860 года покидала Старый летний дворец, тот находился в зените славы. Осень в Пекине считается самым благоприятным временем года, когда солнце уже не печет, лютые морозы еще не наступили, а песчаные бури из северо-восточной пустыни не обрушиваются на город, как это бывает весной. За считаные дни до высадки европейских союзников на китайское побережье ее муж отпраздновал свой тридцатый день рождения[10], и по традиции горячо любящему оперу монарху, пусть даже переживающему многочисленные беды, позволялось потешить свою страсть на протяжении четырех дней. Огромная сцена, сооруженная в три яруса, стояла на открытом воздухе около просторного озера, а Цыси наблюдала представление вместе с ним из беседки во внутреннем дворе. В финале толпы актеров – мужчины тогда играли роли и мужчин и женщин, а также богов – пели и танцевали на всех трех уровнях, поздравляя императора в день его рождения. Под ясным осенним небом ветер разносил музыку во все решетчатые окна пропитанной ароматами дворцовой территории. Великолепие Старого летнего дворца запало в сознание Цыси, и теперь оно будет часто преследовать ее. Восстановление его станет для нее одержимостью.
Преодолев 200 километров в северо-восточном направлении, императорский двор вышел за Великую Китайскую стену и прибыл в императорский охотничий домик, находившийся на краю монгольских степей, в холмистой области Чэндэ. Этот «домик» на самом деле даже превосходил размерами Старый летний дворец, хотя по убранству значительно уступал ему. Он считался основным лагерем для охотничьих забав предыдущих императоров. Император Кан-си, построивший данный домик в 1703 году, числился мастером охоты и однажды за одну только неделю убил восемь тигров. Вечерами императоры со своими сопровождающими зажигали костры, чтобы зажарить свою добычу; в свете пламени костров они пили вино, пели песни и плясали в чисто мужской компании. На берегу протяженного коварного озера они устраивали состязания борцов и соревнования в гребле. Одно из зданий представляло собой копию дворца Потала в Лхасе, и в воинственно выглядевшей монгольской юрте лорд Макартни в 1793 году получил у императора Цяньлуна бесполезную аудиенцию. Цыси никогда не бывала здесь раньше. Ее мужу на протяжении всего своего правления приходилось справляться с нарастающими беспорядками, так что сюда они попали только лишь в качестве беглецов.
На протяжении невиданного нынешнего династического надлома Цыси еще не играла никакой политической роли. Она оставалась запертой в гареме, где ей было опасно даже намекать на свои воззрения. Ее роль состояла в том, чтобы приглядывать за сыном, которому в то время шел пятый год от роду. Полвека спустя, в 1910 году, после ее кончины англичанин сэр Эдмунд Бекхаус издал популярную биографию Цыси, озаглавленную «Китай при вдовствующей императрице» (China under the Empress Dowager), в которой он сфабриковал дневник. К тому же он представил Цыси в образе весьма воинственной личности, призывавшей своего мужа отказаться от денег и мира с иностранцами, а также убить парламентеров. И это считается досужим вымыслом автора[11]. Как покажут события, Цыси на самом деле выступала против внешней политики своего мужа и его ближайшего окружения, но совсем по другим причинам. Молча взирая с близкого расстояния, она на самом деле считала их упорное сопротивление политике открытых дверей поведением глупым и ошибочным. Их злобные попытки отгородиться от Запада, на ее взгляд, вместо сохранения государства произвели обратный эффект – подвели империю к катастрофе, а не только спровоцировали разрушение ее любимого Старого летнего дворца. Сама она собиралась следовать новым путем.

В своем письме великий князь Цюнь сформулировал господствующие настроения среди великих князей, генералов и чиновников. Цыси знала, что ее действия будут пользоваться большой популярностью среди представителей всех слоев населения Китая. Располагая несокрушимой уверенностью и двумя печатями, названными символами монаршей власти, она ощущала, что с ее помощью великий князь Гун исполнит свой долг. Поскольку тот находился в столице, план Цыси заключался в том, чтобы присоединиться к нему раньше регентов, согласовать с ним совместные действия и задержать этих людей, как только они приедут. С этой целью великий князь Цюнь посоветовал регентам согласиться на то, чтобы малолетнего императора кратчайшим путем вернули в Пекин. Тогда ему не придется медленно двигаться с громадным ковчегом усопшего императора, который повезут главной дорогой десятки мужчин в сопровождении всего двора. Все согласились с тем, что ребенка следует освободить от тягот длительного и изматывающего путешествия.
В назначенный астрологами благоприятный день два месяца спустя после смерти императора Сяньфэна от охотничьего домика тронулась грандиозная процессия с его гробом. На пути их движения отремонтировали мосты, сровняли ухабы на дороге, расширили проезжую часть и посыпали ее желтой почвой, как требовалось при подготовке дорог для движения августейших особ. Перед тем как гроб подняли на траурную повозку, юный император встал перед ней на колени, чтобы попрощаться. Тот же самый обряд встречи покойного отца ему предстояло исполнить у ворот Запретного города через 10 дней. Половина регентов сопровождала гроб под присмотром великого князя Цюня. Вторая половина отправилась с малолетним императором, который в строгом соответствии с придворными правилами сидел в одном с императрицей Чжэнь паланкине, по случаю траура занавешенном черными шторами. Цыси находилась в другом задрапированном черным паланкине. Двигаясь на полной скорости, они покрыли расстояние до Пекина за шесть дней, то есть на четыре дня обогнали процессию с гробом императора. Сразу по прибытии в пригороды столицы Цыси попросила позвать великого князя Гуна и вручила ему указ по поводу дворцового переворота, снабженный двумя печатями: одной в начале, а второй в конце текста. Великий князь Гун теперь уже верил сам и мог убедить в этом других, что отстранение от власти регентов проводится по распоряжению нового императора.
Он предложил несколько исправлений к указу о перевороте, попросил убрать из текста его собственное имя, которое упоминалось в контексте фразы с его восхвалением за то, что он принес мир своей империи. Слова «иноземные варвары», которыми обозначались иностранцы, он заменил нейтральным словом «вайго» – «зарубежные государства». Затем великий князь занялся приготовлением предстоящего переворота.
В последний день девятого месяца 1861 года по лунному календарю, пока торжественная процессия с гробом императора Сяньфэна приближалась к столице, Цыси подожгла фитиль подготовленного ею переворота. Она приказала великому князю Гуну привести к ней его соратников и императрицу Чжэнь, а когда они прибыли, объявила им указ о смене государственного руководства. С видом трогательной печали обе вдовствующие императрицы осудили регентов за запугивание их самих и малолетнего императора. Все присутствующие изобразили великое негодование. Они еще не закончили вполне искренне возмущаться, как во дворец ворвались регенты, сопровождавшие Цыси, и закричали из коридора, что августейшие дамы нарушили основополагающее правило, пригласив на женскую половину чиновников-мужчин. Цыси, не скрывая своей крайней ярости, приказала без промедления составить и ввести в действие указ о задержании регентов на том основании, что они попытались мешать организации встречи императора со своими чиновниками. То есть речь шла о тяжком преступлении.
В изначальном виде этим указом всего лишь предусматривалось смещение регентов с их должностей. Теперь великий князь Гун, руководствуясь новым указом, отправился арестовывать неугомонных регентов, продолжавших шумно выражать свое недовольство. Те возмутились: «Писать указы поручено только нам! Ваша писанина ничего не стоит, так как нас не пригласили к ее составлению!» Однако при виде двух печатей смолкли. Вызванные великим князем стражники увели их прочь.
Располагая еще одним заверенным магическими печатями указом, великий князь Цюнь арестовал регентов, сопровождавших гроб с телом императора. Он лично пришел за Сушунем, фактически главным из них. Когда великий князь ворвался в дом, где на ночь остановился Сушунь, он обнаружил дуайена регентов, отличавшегося крупным телосложением, в постели с двумя наложницами. Сушунь взревел, «как леопард», и отказался повиноваться «постановлению об его аресте». Такое проявление открытого неповиновения императорскому указу и тот факт, что он откровенно предавался плотским утехам во время сопровождения гроба мертвого императора, послужило Цыси основанием для предания его казни. Сушуня можно назвать единственным из Совета регентов, кому было что-то известно о высоких умственных способностях Цыси, и он желал ей смерти. Однако в отсутствие каких-либо подозрений по поводу ее устремлений и способностей он поддался уговорам остальных регентов и отказался от своего плана. Когда его волокли на плаху, он рыдал от отчаяния, что не смог по достоинству оценить «эту простую бабу».
Исполнение положенного наказания прошло в установленном законом порядке. Сначала великий князь Гун собрал комитет великих князей и чиновников, чтобы определить конкретное преступление каждого из регентов и предложить достойную кару в соответствии с уложением о наказаниях. Для разжалования регентов требовалось признать их виновными в измене. Только названные их прегрешения никак не подпадали под данную категорию проступка. На пятый день, когда все уже подумывали о перерыве в заседании, вмешались наши дамы с неопровержимыми доказательствами: эти восемь регентов сфабриковали последнюю волю их скончавшегося мужа. Новое обвинение казалось настолько чудовищным (насколько и невероятным), что участники совещания никак не решались сослаться на него. Ведь вполне могло оказаться, что сами они допустят подтасовку. Тогда вдовствующие императрицы всю ответственность взяли на себя, позволив участникам совета объявить, что данная информация поступила именно от них. Таким образом, великому князю Гуну и участникам заседания удалось предъявить восьми регентам обвинение в измене. Троих главных преступников приговорили к смерти через тысячу порезов. Продемонстрировав тщательно рассчитанное великодушие, Цыси в огромной степени облегчила наказание. Причем казнили одного только Сушуня, да и то гораздо менее болезненным способом – просто отрубили голову.
Казнь Сушуня с радостью встретили многие люди, которые его ненавидели. В качестве председателя испытательной комиссии для кандидатов на должности чиновников он крайне придирчиво относился к эрудитам, приезжавшим в столицу из всех уголков империи. Путь этот им давался с большим трудом. Он, заметил его коллега из испытательной комиссии великий наставник Вэн, обращался с ними «как с рабами». Играя роль фанатичного «борца с продажностью чиновников», Сушунь требовал несоразмерные по тяжести наказания за мелкие прегрешения, притом что сам числился самым испорченным в империи взятками человеком. Он обвинил своего подчиненного по имени Жунлу в «растрате казенных средств» и чуть было не подставил его под топор палача. Однако, если послушать самого Жунлу, Сушунь начал преследовать его потому, что тот отказался передать ему свою коллекцию отборных табачных флаконов и первоклассную лошадь. Утром в день казни Сушуня Жунлу поднялся пораньше, чтобы занять место в первом ряду и посмотреть, как покатится по земле голова его врага. После этого он отправился в трактир и там напился. Жунлу всю свою жизнь сохранял преданность Цыси; такая привязанность позже послужила поводом для слухов, будто они состояли в любовной связи.
Еще двум важным фигурам среди регентов – великому князю Чжэну и великому князю Ё – Цыси приказала покончить с собой. Для этого им прислали длинные белые шелковые шарфы, с помощью которых им предлагалось удавиться. Такое достаточно часто поступавшее императорское распоряжение получило романтическое название цыбо – «наградной шелк». Когда речь заходила о смертном приговоре, такой исход считался монаршей милостью: ведь предлагалось покончить с собой без публичной казни, и уход из жизни можно было обставить в частном порядке. Остальных опальных регентов просто отпустили на вольные хлеба (одного из них послали служить на границу). В последовавших вскоре указах говорилось, что никого больше преследованию подвергать не будут, а бумаги, изъятые в доме Сушуня, сразу же сожгли, не удосужившись их прочитать, перед участниками Верховного совета.
Итак, через два месяца после смерти мужа двадцатипятилетняя Цыси завершила дворцовый переворот, стоивший жизни троим мужчинам. Никакого кровопролития и мятежей при этом не случилось. Британский посол в Пекине Фредерик Брюс не скрывал своего восторга: «Мы имеем дело с единственным в своем роде случаем, когда человек, долгое время находившийся во власти, распоряжавшийся государственными средствами и пользовавшийся высоким покровительством, пал без малейшей попытки сопротивления. К тому же никто не решился даже подать голос в его защиту или протянуть руку». По всему этому видно, насколько мощной поддержкой пользовалась Цыси при захвате власти. В Лондон Ф. Брюс написал следующее: «Насколько мне удается выяснить, носители общественного мнения проявляют совершенно очевидное единодушие через осуждение Сушуня с его коллегами регентами, а также через одобрение наказания, назначенного им». Этот переворот не только отвечал чаяниям народа, но и к тому же «совершенно определенно его организовали с большим знанием дела», ведь в результате возникший «конфуз» по масштабу не превысил «смену министра». Все в мире узнали, что Цыси осуществила захват политической власти, и эта женщина заслужила грандиозного уважения. Наместник в Кантоне «с большим воодушевлением» хвалил ее перед британским послом, который передал его слова в Лондон: «Императрица-мать обладает редким умом [sic] и мощной волей», переворот «проведен успешно» и «теперь появляются кое-какие надежды на лучшее». Прославленный военный руководитель и будущий организатор коренных реформ в Китае Цзэн Гофань сразу после того, как узнал от своего приятеля о подробностях переворота, записал в своем дневнике: «Меня поражает ум вдовствующей императрицы, решительность ее действий, на которые даже великие монархи прошлого не смогли осмелиться. Моя душа преисполнена восхищением и трепетом перед нею».
Великий князь Гун находился практически под таким же впечатлением. Представители его лагеря призвали ее, а не их великого князя взять на себя заботу об их стране. Данное предложение, вне всякого сомнения, с самого начала поступило от него самого. Даже притом, что при Цинской династии подобного не происходило, эти сановники заявили, что прецедент можно отыскать во временах других династий, правивших больше 1700 лет назад. Они принесли список вдовствующих императриц, осуществляющих руководство страной от имени своих малолетних сыновей. И только одна женщина в китайской истории по имени У Цзэтянь (624–705) недвусмысленно объявила себя «императором» и полноправно правила страной. За что ее постоянно осуждали. Поддержку Цыси оказывали в силу понимания того, что ее политическая власть носила переходный характер, и заканчивалась ее роль с достижением сыном положенного возраста.
Цыси сначала подумывала о том, чтобы назначить регентом великого князя Гуна, но теперь в ее убеждениях произошел перелом. Она самостоятельно пришла к власти, при этом сам великий князь только лишь выполнял ее распоряжения, поэтому ее уверенность в собственных силах укрепилась неимоверно. В конечном счете она присвоила ему звание великого советника – ичжэнван, и всем стало понятно, кто в стране главный человек. На великого князя Гуна посыпались редкие почести, от которых он пытался отказываться, подчас даже со слезами на глазах. Возможно, он искренне считал, что не заслуживает их. Он готов был и дальше преданно служить Цыси и их общему делу.
На девятый день десятой луны 1861 года, то есть накануне двадцать шестого дня рождения Цыси, от имени императора на всю империю объявили, что «впредь всеми государственными делами будут заниматься две вдовствующие императрицы, которые должны отдавать распоряжения великому советнику, и члены великого совета будут их исполнять. Указы будут по-прежнему издаваться от имени императора». Цыси заняла место истинного правителя Китая. В то же время она считала себя обязанной объявить о том, что править страной ее или императрицу Чжэнь заставляет нужда, а не прихоть. Они всего лишь откликнулись на страстные просьбы великих князей и министров, которые умоляли их в эти сложные времена исполнить свой долг. Она просила подданных правильно понять их дилемму и обещала передать бразды правления юному императору, как только тот созреет для власти.
Накануне дня ее рождения при пасмурной погоде, когда небо затянули тучи, а в воздухе повисла изморось, состоялась коронация ее сына Цзайчуня, которому при вступлении на престол присвоили имя император Тунчжи. Это имя означало девиз его правления: «Порядок и благоденствие», то есть конфуцианский идеал того, что должно принести обществу толковое исполнение власти[14]. В семь часов утра августейшего мальчика привели в самый просторный зал Запретного города под названием павильон Высшей гармонии – Тайхэ. Одетого в желтый парчовый халат, расшитый золотыми драконами, летящими на фоне красочных облаков, мальчика усадили на золотой лакированный трон, украшенный девятью позолоченными драконами. Множество драконов окружало его в виде резьбы на ширме, стоящей сзади, на несущих опорах и на потолке, где, свившиеся вместе в самом центре, они держали в зубах свисавший с потолка огромный серебряный шар. Замысел состоял в том, что этот шар должен упасть на голову того, кто сядет на трон, не имея предписания на место монарха. Все в Китае свято верили в такой исход дела. Даже сама Цыси ни разу не пробовала сесть на этот трон[15].
Напротив трона находился прямоугольный стол, украшенный позолотой и застланный отрезами желтой парчи в виде приносящего удачу покрова. Он стоял на желтом ковре. На столе лежал свернутый свиток, на который нанесли текст высочайшего манифеста о назначении нового императора. Желтый свиток с текстом, составленным на китайском и маньчжурском языках, в развернутом виде достигал длины нескольких метров, и на нем стояла большая официальная печать нового императора. Загадочности и торжественности мероприятию придавали четыре бронзовые курильницы на высоких подставках, из которых распространялись облака благовоний. В помещении царил мрак, зато белую мраморную террасу снаружи, величественность трем уровням которой придавали резные балюстрады и крутые лестницы, освещало яркое солнце. Ниже, как раз напротив павильона, находилась мощеная площадка в 30 с лишним квадратных метров, заполненная теперь высшими чиновниками и служащими, собравшимися здесь еще до рассвета и выстроившимися в строгом соответствии с положением в обществе. Под развевающимися разноцветными знаменами и балдахинами, в сопровождении торжественной музыки колоколов и барабанов они периодически становились на колени и простирались ниц перед новым императором.
Как только обряд подошел к концу, этот свиток с эскортом вынесли из Запретного города в ворота Тяньаньмэнь, выходящие на южную сторону. На вершине этих ворот свиток развернули и прочитали вслух собравшимся у подножия внешней стены чиновникам, стоявшим на коленях, сначала по-маньчжурски, а потом по-китайски. Когда чтение текста указа и положенный обряд многократного поклонения до земли завершились, императорский свиток поместили в клюв золотого феникса, медленно спустили на веревке вдоль внешней стены и установили в раку, отправленную в надлежащее место в сопровождении почетного караула. В министерстве ритуалов текст этого манифеста размножили в виде копий на специальной монаршей бумаге и отправили в провинции, где его оглашали перед чиновниками разных уровней вплоть до самых мелких по званию. Уведомления появились на улицах городов, а до жителей деревень дошла молва о новом императоре. Вдоль путей, по которым везли копии манифеста, все чиновники и простые люди простирались ниц.
Цыси на церемонию венчания сына на престол не пошла. Как женщина она не имела права на посещение величественной центральной аллеи Запретного города. Фактически став в данный момент правителем Китая, она все равно не могла войти на его мужскую территорию. Более того, когда ее паланкин проносили вдоль аллеи, ей приходилось задергивать занавески и демонстрировать покорность, отказываясь взглянуть на его красоту. Формально все указы издавались от имени ее сына, так как Цыси не получала полномочий на правление страной. Терпя эту требующую постоянного внимания помеху, она продолжила проведение изменений в жизни Китая.
Часть вторая
Правление страной из-за трона своего сына (1861–1875)
Глава 5
Первый шаг на долгом пути к обновлению (1861–1869)

Признаки наступления новой эпохи все увидели сразу. Великий князь Гун теперь возглавил Верховный совет, а полдюжины новых его членов составили люди, подобно ему грамотные и здравомыслящие. Фредерик Брюс – британский посланник, обосновавшийся в Пекине, увидел в них «государственных деятелей, достаточно понимающих наши характерные особенности и побуждения к действию, чтобы оказывать нам доверие» и тех, кто «удовлетворяется нашей сдержанностью, а также нашей силой». Он считал смену руководства Китая «самой благоприятной случайностью, которая имела место в ходе наших отношений с китайцами».
На самом деле из докладов великого князя Гуна и самого факта того, что англо-французские войска оставили Пекин, Цыси пришла к умозаключению о возможности дружеских отношений с Западом. Более того, она приступила к налаживанию таких отношений. Вдовствующая императрица задалась краеугольными и ясными вопросами: неужели развитие внешней торговли и проведение политики открытых дверей так уж вредны для Китая? Разве не могут они принести выгоду? Разве они не могут послужить разрешению проблем Китая? Эпоху Цыси ознаменовал именно такой новый взгляд на вещи. Она старалась вывести Китай из тупика, в который загнал его император Сяньфэн с его всепоглощающей ненавистью к европейцам и политика закрытых дверей, проводившаяся на протяжении 100 лет. Она внедряла в своей стране новый курс: курс открытости для внешнего мира.
Этот исполинский процесс Цыси вместе с императрицей Чжэнь направляла из стен гарема. Чтобы подготовиться к утренним аудиенциям, они вставали в пять или шесть часов утра, а иногда даже в четыре часа. Такие ранние подъемы с постели давались Цыси с большим трудом. Их одежды всегда отличались пышностью: они носили официальные халаты, расшитые фениксами, украшенную жемчугом обувь, множество украшений с драгоценными камнями, а на голове высокие замысловатые прически. В зале для аудиенций они садились рядом за желтой шелковой ширмой, через которую вели деловые беседы с членами Верховного совета. Членам этого совета приходилось некоторое время ждать приема у императриц в своих откровенно скромных кабинетах за скромными столами, обтянутыми незатейливой тканью. Когда совещания с членами Верховного совета заканчивались, две эти женщины принимали чиновников, прибывавших со всей империи. Малолетний император Тунчжи теперь восседал на небольшом троне перед ширмой лицом к чиновникам, а фигуры императриц за ней едва можно было различить. Для участия в аудиенции чиновникам приходилось вставать с постели сразу после полуночи и добираться до Запретного города на запряженных мулами повозках. В этот час на пустынных улицах Пекина слышался только цокот копыт этих мулов. На всем протяжении аудиенции у императора они лежали, простершись на полу лицом вниз и не поднимая глаз.
Вопросы во время аудиенций обычно задавала Цыси. У нее виртуозно получалось навязывать свою волю другим людям. Многие обратили внимание на то, что во время нахождения на дамской половине дворца она проявляла живость натуры, и постоянно можно было слышать ее смех. Но в момент, когда приходил евнух и, стоя на коленях, докладывал о приготовленном паланкине для доставки ее в зал для приема чиновников, улыбка мгновенно исчезала с ее лица, и оно приобретало властное выражение. Даже через разделявшую их ширму чиновники чувствовали ее властное присутствие, а она умела оценить их личные способности. Многие участники аудиенции рассказывали, что Цыси просто «читала их мысли», и «одного взгляда» ей хватало, чтобы «увидеть характерные особенности каждого человека, появляющегося перед нею». Императрица Чжэнь вела себя спокойно и расслабленно, добровольно соглашаясь на роль второй скрипки в дуэте.
Вернувшись после аудиенции в свои палаты, полновластные женщины вели беседы, переодевшись в неофициальное и более уютное платье, сняв украшения, существенно утяжелявшие их прически. Они брали из желтой шкатулки ежедневные доклады и, быстро освоив придворные традиции, загибали уголок страницы или проводили на нем ногтем бороздку. Это значило: «Доклад зарегистрирован», «Действовать согласно указанию» и т. п. Большая часть рутинной работы посвящалась чисто управленческим вопросам, таким как одобрение назначений чиновников на посты. С подобными делами императрица управлялась самостоятельно, и львиную долю документов такого рода она скрепляла одной только своей печатью. Полностью на откуп Цыси отдавалась сфера политики. На протяжении двух десятков лет до самой кончины императрицы Чжэнь в 1881 году этот женский дуэт работал в полном согласии. Самым выдающимся их подвигом считается то, что на протяжении всей своей жизни эти женщины сохранили дружеские отношения и оставались политическими соратниками. Один американский миссионер оценил этот подвиг как «практически единственный подобный пример в истории человечества».

Получило широкое распространение мнение о том, что все решения за Цыси, называемую «полуграмотной женщиной», располагающей узким кругозором и бедным жизненным опытом, принимал великий князь Гун. Однако на основании многочисленных документов, проходивших между ними, а также между Цыси и чиновниками, складывается прямо противоположная картина: на самом деле великий князь Гун и все остальные вельможи находились в прямом подчинении у Цыси и последнее слово всегда оставалось за ней. Она, разумеется, постоянно интересовалась мнением великого князя Гуна и иногда обсуждала актуальные проблемы с представителями верхнего эшелона власти. Распоряжения она потом отдавала в устной форме представителям Верховного совета, а те или их секретари формулировали в виде указов. После их одобрения она и императрица Чжэнь проставляли на готовых документах свои печати. Следуя цинским правилам, верховным советникам (в том числе великому князю Гуну) запрещалось что-либо дополнять или менять в тексте указа.
В качестве проверяющей политические решения инстанции в династии по традиции сформировалась категория контролеров – цензоров юйши, числившихся официальными «порицателями». Кроме того, Цыси поощряла критические замечания со стороны остальных чиновников. Именно она содействовала привлечению к государственным делам эрудитов, хотя традиционно от участия в политической жизни их всячески ограждали. Эти неформальные «оппоненты» бюрократии превратились во влиятельную силу на местах и приобрели общее название цинлю, или «чистый поток», означавшее то, что они стоят выше корыстных интересов. Не обходили они вниманием и саму Цыси. На протяжении многих лет министры правительства жаловались на то, что такие нападки осложняют их работу, однако Цыси даже не пыталась унять «чистый поток». Подсознательно она должна была знать, что ее правительству необходимо слышать голоса носителей иного мнения. Среди этих носителей альтернативного мнения она выделяла выдающихся деятелей и назначала их на высокие государственные посты. К ним следует причислить Чжана Чжидуна, ставшего одним из самых видных реформаторов Китая. Цыси старалась учитывать мнение большинства, но окончательное решение всегда оставалось за ней.
Управление империей требовало больше ораторских навыков и знаний трудов классиков, чем располагала Цыси. Поэтому она занялась устранением имевшихся у нее пробелов с помощью грамотных евнухов. Занятия с ней проводились в манере чтения перед сном и приходились на время послеобеденного отдыха или на ночь. Обычно она, скрестив ноги, садилась на постель с книгой стихотворений или трудом одного из классиков в руках. Евнухам отводилось место на подушке на полу у низкого столика. Сначала они читали ей тексты, а она читала их вслед за ними. Урок заканчивался, когда Цыси просто засыпала.
При Цыси Китай вступил в период продолжительного мира с Западом.
Представители британского правительства, например, обращали внимание на то, что «китайцы теперь готовы налаживать близкие отношения с иностранцами и совсем… не стремятся ни к какому предотвращению связей с ними». А «поскольку политика китайских властей состоит в поощрении торговли с государствами всего мира, было бы самоубийственным с нашей стороны отказываться от помощи нынешнему просвещенному правительству Китая…». В связи с этим власти Британии и прочих держав приняли на вооружение «политику сотрудничества». «Наш нынешний курс, – завил лорд Пальмерстон, занимавший в то время пост премьер-министра, – состоит в том, чтобы укреплять Китайскую империю, наращивать ее доходы и помочь ее властям в деле строительства современных военно-морских сил и армии».
Великий князь Гун, возглавлявший первое внешнеполитическое ведомство Китая, а также Верховный совет, прекрасно ладил с западными дипломатами. Его считали очаровательным человеком. Дед Митфорда Альгернон Фриман-Митфорд говорил, что тот «расточал шутки и радость», даже притом, что казался человеком «с беспечными манерами»: «Мой монокль служил нашему великому князю настоящей палочкой-выручалочкой. Как только ему катастрофически не хватало аргументов или никак не получалось подобрать достойный ответ, он выдерживал паузу, а потом в восхищении выбрасывал вперед руки и, показывая на меня, кричал: «Монокль! Превосходно!» Таким образом отвлекая внимание на меня, он выигрывал время для обдумывания своего ответа».
Ближайшая выгода для Цыси от таких новых дружеских отношений состояла в том, что представители западных держав помогли ей в разгроме тайпинов. К 1861 году эти мятежные земледельцы уже на протяжении десятилетия вели ожесточенные схватки в центральной части Китая. Они удерживали крупные участки плодороднейших угодий страны в долине реки Янцзы, а также несколько богатейших городов, в том числе Нанкин, провозглашенный столицей тайпинов, от которого было рукой подать до Шанхая. Так как мятежники причисляли себя к христианам, европейцы поначалу испытывали к ним определенное сочувствие. Но такое заблуждение прояснилось, когда все совершенно определенно осознали весьма далекое отношение тайпинов к христианству. Вожак их Хун Сюцюань на длительное время ввел для рядовых своих сторонников полное воздержание от половой жизни и назначил смертную казнь для нарушителей этого своего запрета, даже если речь шла о мужьях и женах. При этом он официально установил право своих ближайших подручных иметь по 11 жен, а для себя подобрал 88 спутниц жизни. Он написал больше 400 «стишат» с описанием того, как его должна обслуживать женщина, то есть служить Солнцу, как он сам себя называл. Но беда заключалась далеко не в этом, а в той жестокости и бессмысленности, с какой орды вооруженных земледельцев истребляли местных жителей, жгли деревни и города после их захвата. Они полностью опустошили территории, сопоставимые с Западной и Центральной Европой, вместе взятыми. Автор статьи в газете «Вестник Северного Китая» (North China Herald), выходящей на английском языке, пришел к заключению, что «вся история тайпинов представляет собой непрерывную череду кровопролитий, грабежей и нарушений установившегося порядка. А [их] продвижение с юга на север, а теперь на восток нашей многострадальной страны постоянно сопровождается опустошением, голодом и эпидемиями». Враждебность мятежники проявляли и по отношению к европейским христианам: они отвергли их просьбу не трогать Шанхай. Напротив, тайпины попытались захватить этот город, чем создали угрозу деловой жизни и спокойствию представителей Запада.
Власти нескольких западных держав предложили помощь в подавлении тайпинов еще при жизни императора Сяньфэна. Но он ненавидел их точно так же, как самих тайпинов. Вскоре после его кончины данный вопрос подняли снова, и Цыси отнеслась к нему с воодушевлением. Тем, кто высказывал опасения в том, что европейцы замышляют недоброе и вполне могут занять территории, отобранные у мятежников, она отвечала так: «С момента подписания известных соглашений англичане и французы держат свое слово и вывели войска. Они заинтересованы в оказании нам помощи». При всем своем энтузиазме Цыси проявила должную осмотрительность и отказалась от использования экспедиционных войск Запада. Здесь она послушала совета руководителя британского посольства Томаса Уэйда, сказавшего, что появление иностранных войск на китайской территории Пекину ни к чему[16]. Цыси исходила из того, что Т. Уэйд давал ей такой совет ради блага самого Китая. Она избрала путь, при котором европейские военные специалисты вооружали, занимались боевой подготовкой местных рекрутов и возглавляли китайские подразделения, оставаясь в общем подчинении у маньчжуров.
С ее одобрения американец Фредерик Таунсенд Уорд сформировал соединение в составе нескольких тысяч китайских солдат, прошедших обучение военному делу по европейской программе под управлением офицеров из Европы. Ф. Уорд был родом из городка Салема (штат Массачусетс), ему к тому моменту исполнилось тридцать лет, он упорно искал приключений на поле боя и отличался редкими организаторскими способностями. Ф. Уорд со своей армией одержал многочисленные победы над мятежниками, о которых Цыси узнала из докладов о блистательных успехах. Она открыто осыпала его высочайшими почестями, а его соединению присвоила титул «Всегда побеждающей армии». И вовсе неслыханным стал императорский указ, где «искренне и однозначно признавались» достижения иностранца, а европейцы увидели в этом «ясное указание на изменении в китайском отношении» к ним.

Глава 6
Начало освоения Запада первыми китайцами (1861–1871)

На пути к современности Цыси в лице великого князя Гуна располагала близким по духу человеком, искренним советником и надежным управляющим делами. Свои решения она формулировала с помощью этого великого князя, и он же затем воплощал их в жизнь. Желтой шелковой ширмы между ними практически не существовало.
Без такого человека за пределами тесной женской половины двора Цыси вряд ли удалось бы править с должной отдачей. Она демонстрировала великому князю свою высокую оценку его заслуг непревзойденными почестями. К тому же, что самое главное, она освободила его от необходимости простираться ниц перед ней. Императорским указом, изданным от имени сына сразу после ее фактического прихода к власти, отдельной статьей великому князю Гуну, а также великому князю Цюню и еще троим дядьям малолетнего императора предоставлялась привилегия во время будничных совещаний не вставать на колени и не исполнять ритуал коутоу. Великому князю Гуну при этом повезло больше всех, так как он виделся с Цыси каждый божий день. В конечном счете ее как-то осенило, что ей следует отменить такую привилегию. Она осознала, что без строгого следования этикету великий князь Гун вел себя с ней чересчур расслабленно и обходился покровительственно, приравнивая ее ко всем остальным женщинам, тем более она была еще молода – не больше тридцати лет от роду. Его поведение какое-то время раздражало и злило ее, пока однажды в 1865 году ее терпение не лопнуло и она в великом волнении не выставила его за дверь. И тут же от руки написала указ, обвинив его в «чрезмерном завышении самомнения», в том, что он «ходит гоголем и держится высокомерно», а также просто «возомнил о себе невесть что». То был один из немногих указов, написанный Цыси ее собственной рукой. К тому времени она еще не отточила свой почерк, а составленный ею текст грешил многочисленными ошибками в использовании слов. То, что она отбросила всякую осторожность и обнажила свои слабые стороны (отсутствие системного образования, значившего так много для представителей знати), служит показателем степени ее возмущения.
Как это часто бывает между людьми, связанными неразрывными узами, вслед за бурей размолвки наступило затишье примирения. Роль посредников сыграли сановники. Цыси успокоилась. Великий князь Гун принес извинения, простершись у ее ног (остававшихся по другую сторону желтой шелковой ширмы), рыдая и обещая вести себя в рамках придворных приличий. Добившись своей цели, Цыси отменила предыдущий указ и восстановила великого князя Гуна во всем его прежнем величии. Однако она окончательно лишила его звания высшего советника, хотя продолжала использовать в данном качестве. К тому же потребовала от него, чтобы он вел себя почтительно при дворе и покончил с высокомерием. С этого момента смирившийся великий князь Гун взял себя в руки и в ее присутствии вставал на колени для исполнения ритуала коутоу. Данный эпизод послужил предупреждением остальным вельможам из окружения Цыси об опасности проявления покровительственного отношения к ней. Она доказала свое превосходство. Все они теперь должны были простираться перед ней.
Ее деловые отношения с великим князем Гуном оставались самыми тесными. Получается так, что они становились еще теснее, ведь «товарищами по борьбе» обоих заставило стать сопротивление их усилиям по выводу империи на современные рельсы развития со стороны реакционной части двора.
Один из показательных примеров связан с формированием первого современного образовательного учреждения под названием Тунвэньгуань – школы иностранных языков. Ее открыли в 1862 году, то есть вскоре после наступления эры правления Цыси, чтобы готовить переводчиков. В то время особого недовольства она не вызывала. В конце-то концов, властям Китая надо было налаживать отношения с иностранцами. Эта школа располагалась в живописном особняке, где на занятия учеников созывал колокол с башни, стоящей среди финиковых пальм, а также зарослей сирени и голоцветкового жасмина. Когда в 1865 году по совету великого князя Гуна Цыси приняла решение о преобразовании ее в полноценное высшее учебное заведение с преподаванием научных предметов, оппозиция пришла в ярость. На протяжении 2 тысяч лет единственным достойным для изучения предметом считалась только классическая литература. Цыси отстаивала свое решение предназначением этого учебного заведения «по заимствованию европейских методов ради подтверждения правильности китайских представлений», а «не замены учений наших священных мудрецов». Однако успокоить чиновников, поднявшихся до своих нынешних постов через усвоение конфуцианской классики, у нее не получилось, и они обвинили руководство внешнеполитического ведомства и великого князя Гуна в «прислуживании заморским бесам». На стенах города появились оскорбительные для великого князя надписи.
Одной из причин негодования реакционеры называли то, что в этом учебном заведении «учителями» должны были служить иностранцы. По традиции учителя в Китае считали самой почитаемой личностью, наставником на всю жизнь, который призван передавать ученику наряду со знаниями мудрость, и его полагалось уважать наравне с отцом. (Убийство учителя причислялось к отцеубийству, которое в одном ряду с изменой империи наказывалось смертью от тысячи порезов.) В честь усопших наставников императоры и великие князья в своих домах сооружали специальные алтари. Самым ярым противником по данному вопросу выступал пользовавшийся большим уважением монгольский ученый Ворен, назначенный наставником сына Цыси императора Тунчжи. Он написал Цыси послание, в котором утверждал, будто европейцам нельзя предоставлять такое высокое положение в обществе, ведь они считались врагами, «вторгшимися в пределы нашей страны, представляли угрозу существованию нашей династии, спалили наши дворцы и убивали наших людей». И он сделал такой вывод: «Сегодня мы раскрываем их тайны, чтобы победить в предстоящей войне. И как же им верить? Ведь они могут злонамеренно обхитрить нас через передачу ложных знаний».
Давая зарвавшимся раскольникам отпор в самых резких выражениях, в обращении с Вореном Цыси проявляла мягкость, то есть просто предлагала ему подыскать китайских учителей для преподавания научных предметов. Тут монгольский наставник оказался в затруднительном положении и был вынужден признаться в том, что ему некого предложить. Цыси попросила его продолжить поиски подходящих кандидатур и не стесняться, если у него появятся предложения по поводу решения проблем их страны. Наставник, выбранный для обучения императора за свои глубокие знания конфуцианских устоев, свято верил в справедливость собственных доводов, но чувствовал беспомощность и смятение, столкнувшись с действительностью. Однажды он разрыдался прямо во время занятия с девятилетним императором, и тот, никогда не видевший пожилого учителя плачущим, испугался и пришел в замешательство. Спустя несколько дней наставник упал в обморок, когда пытался взобраться на коня. Сославшись на недомогание, он попросил об отставке. Цыси отказалась принять его отставку, но предоставила ему бессрочный отпуск по болезни. Ворен оставил после себя при дворе многочисленных сочувствующих, в числе которых можно назвать его коллегу главного наставника Вэна, тоже ненавидевшего Запад. Когда Старый летний дворец спалили дотла, Вэн плакал. Он назвал европейцев, занявших Пекин, «грязными скотами», «волками и шакалами». Невзирая на жесткое сопротивление ее политике, Цыси продолжила свое дело и назначила руководителем школы высокопоставленного чиновника по имени Сюй Цишэ. Она заявила, что учитель Сюй пользуется «большим авторитетом» и служит «положительным примером» для учеников. Достоинством Сюй в глазах вдовствующей императрицы была его книга, представлявшая собой первое всеобъемлющее описание мира, составленное китайцем. Сюй никогда не покидал пределы Поднебесной, но осилить такой сложный труд ему помог американский миссионер Давид Абель, с которым он подружился во время работы на южном побережье в 1840-х годах. В своей книге Сюй расположил Китай в одном ряду с многочисленными странами, существующими на Земле, вступив в противоречие с установкой на то, что Поднебесная называлась Срединным царством и центром мира. Можно предположить, что больше других стран его восхищали Соединенные Штаты Америки, а о Джордже Вашингтоне он сказал: «Ах, какой герой!» Сюй написал, что после победоносных войн Вашингтона на обширной территории, когда народ захотел видеть его монархом, он «не взошел на престол, чтобы передать его потомкам. Вместо этого он создал такую систему, когда личность может встать во главе государства в результате всенародного волеизъявления». «Вашингтон был незаурядным человеком!» – воскликнул он[20]. Самое большое впечатление на Сюя произвел тот факт, что в США «отсутствует монархия и дворянское сословие… В этом совершенно новом государстве общественными делами занимается сам народ. Просто поразительно!» Для Сюя американцы ближе других народов подошли к идеалу Конфуция, сформулированному так: «Все под Небесами служит народу» (тянь ся вэй гун). В США он видел страну, больше всего похожую на Китай Трех великих древних династий, каким он 4 тысячи лет назад был при императорах Шунь, Яо и Юй. Китайцы верили, что при этих императорах их страна была процветающим и благополучным государством, где императоров избирали на престол за их достоинства и жили они как все их подданные. На самом деле эти династии не существовали. Их придумали. Но народ считал их настоящими, и многие китайцы, общавшиеся с европейцами, очень удивлялись тому, что легендарный древний уклад жизни Китая существовал где-то за океаном. Один китаец отмечал, что британская система права «полностью повторяла ту, что применяли во времена Трех великих древних династий».
Когда книга Сюя впервые увидела свет в 1848 году при покойном тесте Цыси императоре Даогуане, чиновники устроили большой скандал. Они обвинили ее автора в «завышении статуса заморских варваров» и вылили на него ушаты грязи. Сюя Цишэ уволили со службы. Теперь в 1865 году его книга попалась на глаза Цыси, и вдовствующая императрица вернула чиновника из отставки, вызвала из уединения в его доме на реке Хуанхэ, а потом назначила на важный пост в министерстве иностранных дел. Назначение Сюя европейцы, жившие в Пекине, рассматривали в качестве очередного признака «наступления новой эры».
Последующие несколько лет Сюй Цишэ терпел постоянные оскорбления со стороны остальных чиновников. Он просил об отставке, ссылаясь на слабое здоровье, и в конце концов Цыси его отпустила. (Он умер в 1873 году.) После ухода Сюя по совету Роберта Харта руководить школой Тун-вэньгуань Цыси поставила американского миссионера Вильяма Александра Парсонса Мартина. Как иностранца китайские вельможи Мартина щадили, и гонений он избежал. Но для Цыси назначение европейца возглавлять китайское учебное заведение считалось поступком радикальным и предельно мужественным. Выбор на этого американца пал потому, что он познакомил китайцев с западными правовыми представлениями, будучи переводчиком труда Генри Уитона «Основы международного права» (Elements of International Law), вышедшего на китайском языке за счет субвенции в размере 500 лянов, предоставленных министерством иностранных дел с разрешения Цыси. Он служил на этом посту несколько десятков лет, подготовил многочисленных китайских дипломатов и знаменитых деятелей в других сферах государственной службы. Это учебное заведение европейского типа стало образцом для построения новой системы просвещения империи.
Стремясь раскрыть своему народу глаза на внешний мир, Цыси стала отправлять за море китайских путешественников. Весной 1866 года, когда Роберт Харт собирался домой в отпуск, великий князь Гун отобрал нескольких слушателей школы Тунвэньгуань для отправки их вместе с ним посетить Европу. Возглавить небольшую группу молодых людей должен был шестидесятитрехлетний маньчжур по имени Бин-чун. Щеголявший козлиной бородкой ученого, он стал, как гордо писал о себе, «первым персонажем, отправленным из Китая на Запад».
Бинчун служил сотрудником таможенной конторы. Для почетной задачи первопроходца его положение в обществе было невероятно низким, а возраст чересчур преклонным. Загвоздка состояла в том, что все, к кому обращались (чей чин был не выше, чем у Харта, чтобы составить его сопровождение), отказались от предложенного задания. Один только Бинчун сам на него напросился. Многие паникеры предупреждали его о том, что путешествие в зарубежные страны ничем не лучше, чем добровольное предложение себя в качестве добычи «тиграм и волкам в человеческом обличье», что его могут удержать в качестве заложника или просто изрубить на куски. Однако Бинчун отличался ненасытной любознательностью и совершенным отсутствием предубеждений. Он достаточно узнал о внешнем мире от своих европейских приятелей, одним из которых числился Мартин, чтобы считать жуткие рассказы о нем досужим вымыслом. В одном из стихотворений он рассказал, как с помощью книг, позаимствованных у иностранных друзей, ему удалось расширить свой кругозор и теперь он не хочет уподобляться печально знаменитой лягушке, что сидела на дне колодца и заявляла, будто небо – это всего лишь клочок синевы, который можно увидеть, подняв глаза.
Бинчун объехал 11 стран, посетил города и дворцы, музеи и оперные театры, заводы и верфи, больницы и зоопарки, а также познакомился с народом от монархов до простых мужчин и женщин. Королева Виктория осветила свою аудиенцию с ним в дневниковой записи от 6 июня 1866 года: «Принимала китайских посланников, прибывших к нам без верительных грамот. Главой делегации представился мандарин первого разряда. Они выглядели совсем как деревянные раскрашенные болванчики, известные всем». Бинчун, чей статус для этой встречи значительно завысили, написал в своем дневнике о том, что королева Виктория спросила его, что он думает о Британии, и он ответил: «Здания и утварь построены и изготовлены весьма изобретательно и выглядят добротнее, чем в Китае. Что же касается ведения государственных дел, у вас очень много достоинств». В ответ королева Виктория выразила надежду, что его путешествие послужит укреплению мирных отношений между двумя странами.
На балу, устроенном принцем Уэльским, Бинчуна глубоко поразили танцы, в Китае не существовавшие вообще, которые он описал достаточно подробно, но с явной скукой. На вопрос принца Уэльского о его впечатлении от Лондона он честно признался, что, как первый китайский посланник, отправленный за рубеж, он получил прекрасный шанс узнать о существовании за океаном такого великолепия.
Его восхищали освещенные по ночам города, потрясли поезда, на которых он совершил 42 поездки. «Ощущение такое, будто летишь по воздуху», – написал он. Домой он привез действующую модель поезда. Бинчун отметил, что с помощью машин можно облегчить жизнь народа. В Голландии, познакомившись с применением водяных насосов для повышения плодородия полей, он отметил: «Если бы их использовали на землях селян в Китае, нам больше не пришлось бы беспокоиться о засухе или заболачивании». Ему понравилась европейская политическая система, и он с восхищением написал о своем посещении палат парламента в Лондоне. «Я вошел в огромный зал парламента с грандиозным высоким сводом, повергший меня в трепет. Здесь 600 депутатов, избранных во всех уголках страны, собрались для обсуждения общественных дел. (Они свободно спорят по поводу расходящихся взглядов, причем все решения принимаются и воплощаются в жизнь только при достижении всеобщего согласия. Ни монарх, ни премьер-министр не могут навязать свою волю при принятии решений.)»
Этот пытливый человек умел удивляться всему, что видел, – даже фейерверку, который изначально изобрели у него на родине. Но если в Китае шутихи по-прежнему взрывали на земле, здесь их выстреливали в небо, где они рассыпались каскадом восхитительных огней. Даже свои оговорки он предвосхищал фразой: «На Западе тщательно следят за чистотой, и их ванные с туалетами вымываются безупречно. Только вот дело в том, что, прочитав газеты и журналы, они бросают их в испражнения, а иногда используют для подтирания зада. Похоже, они не берегут и не ценят предметы с нанесенными на них текстами». Это произвело на него столь сильное впечатление потому, что уважение к написанному слову было предусмотрено конфуцианским учением.
Поразили Бинчуна европейские женщины, и прежде всего тот факт, что они пользуются правом вращаться среди мужчин, даже танцевать с ними, нарядившись в роскошные одежды. Такого рода отношения между представителями противоположного пола явно пришлись ему по душе. Особое впечатление на него произвело то, как европейские мужчины обращаются со своими женщинами. На борту парохода он обратил внимание на то, что «женщины прогуливались по палубе под руку с мужчинами или отдыхали в ротанговых креслах, а их мужья ждали их в позе слуг». В Китае все было совсем наоборот, но в Европе это выглядело как своего рода проявление семейной близости, что ему понравилось. Он обратил особое внимание на то, что женщины в Европе пользуются правом короноваться монархами наравне с мужчинами, и одним из достойных примеров он назвал королеву Викторию. Об этой королеве Бинчун с восторгом написал: «Ей исполнилось восемнадцать лет, когда она унаследовала престол, и все подданные страны воспевают ее мудрость».
Дневник Бинчуна с его посвященными Западу восторженными преувеличениями доставили великому князю Гуну, как только делегация вернулась в Китай. Великий князь сделал с него копию и передал ее Цыси. Вдовствующей императрице предложили прочитать заметки первого очевидца о внешнем мире, составленные одним из ее чиновников, и они должны были произвести на нее глубокое впечатление. Прежде всего, не могла не привлечь ее внимания информация об обращении с женщинами на Западе. В то время как европейские женщины могли становиться полноправными монархами, Цыси приходилось править, прячась за троном своего сына. Ей разрешалось принимать собственных чиновников, находясь за ширмой, но даже спрятавшейся за ширмой запрещалось принимать послов иностранных государств, напрашивающихся на аудиенцию для вручения верительных грамот. Когда она поинтересовалась мнением вельмож по этому вопросу, их ответ прозвучал непреклонно и единодушно: никаких аудиенций представлять нельзя до наступления совершеннолетия императора; послам придется подождать до его официального возложения на себя властных полномочий. О ее полномочиях на осуществление приема послов речи даже не шло, практически все чиновники о такой возможности даже не упоминали. Так что Цыси просто не могла не питать расположения к сложившимся на Западе государственным устоям.
Итак, после знакомства с дневниками Бинчуна она решила повысить его по службе во внешнеполитическом ведомстве и назначить «директором департамента европейских исследований» при школе Тунвэньгуань в начале 1867 года, когда эту школу возглавлял страстный поклонник Джорджа Вашингтона Сюй Цишэ. Во главе школы появились две родственных души, и Сюй передал Бинчуну экземпляр своей мировой географии, чтобы проложить маршрут его путешествия, во время которого ученый маньчжур подтвердил абсолютную правоту Сюя, отрицавшего утверждение о том, что Китай служит центром мира! Сюй Цишэ написал предисловие к дневнику Бинчуна, когда его решили издать по соизволению Цыси.
Точно так же, как и Сюй Цишэ, Бинчун подвергся яростным нападкам со стороны реакционных сановников. Знатный наставник Вэн упомянул его в своем дневнике с ненавистью и презрением, назвав «добровольным рабом заморских чертей» и ужаснувшись, как тот мог «называть вождей племен варваров монархами?». Неясно, сыграли ли страдания Бин-чуна, перенесенные им за собственный широкий кругозор, какую-то роль в подрыве его здоровья и смерти в 1871 году.
Цыси постоянно выступала за отправку китайских послов в западные страны. Только вот отыскать подходящих людей никак не получалось, потому что никто из чиновников не говорил на иностранных языках и ничего не знал о зарубежных странах. В 1867 году американский посол в Пекине Эн-сон Берлингейм покидал свой пост и отправлялся домой. Великий князь Гун выступил с предложением, чтобы Берлингейма назначили полномочным послом Китая в Европе и Америке. В своем представлении кандидата Цыси великий князь Гун назвал Берлингейма человеком «честным и покладистым», который «всей душой болеет за интересы Китая», и сказал, что Энсон «всегда готов помочь китайцам в решении их проблем». Ему можно верить точно так же, как англичанину Роберту Харту, с которым «у нас никогда не возникало преград в общении». Америку, добавил великий князь, к тому же можно назвать «самой спокойной и мирной» страной среди держав, когда дело касается Китая. Продемонстрировав богатую творческую фантазию, Цыси одобрила такое предложение сразу же и назначила Берлингейма первым послом на Западе, снабдив его официальными верительными грамотами и печатями. Перед Берлингеймом поставили задачу по представлению нового Китая на мировой арене и разъяснению новой внешней политики его властей. Он должен был «пресекать поползновения и останавливать любые намерения, представляющиеся вредными для Пекина, и поддерживать все для него выгодное». К нему приставлялись два молодых китайских заместителя – Чжи-ган и Сунь Цзягу. Им предстояло находиться в курсе всех дел. Важнейшие решения следовало согласовывать с Пекином. Для обозначения причастности англичан и французов от их государств в миссию Берлингейма пригласили по одному секретарю.
Китайские реакционеры негодовали. В своем дневнике главный наставник Ван презрительно называл Берлингейма «главарем заморских варваров [ицю]». На землячество иностранцев такое предложение произвело большое впечатление – «единственное в своем роде и неожиданное», – так писал автор заметки в газете на английском языке «Вестник Северного Китая». Сотрудники редакции этой газеты не могли поверить, что «китайский рассудок» оказался способным на такой одухотворенный почин, и приписывали ее в заслуги «мистера Харта с его умом». На самом же деле Харту сообщили обо всем после того, как решение состоялось, и, хотя он выразил свою поддержку, его последующие замечания звучали прохладно и без особой веры в успех, а то и вовсе с критическими нотками. Возможно, что он, о ком думали как о «мистере Китае», чувствовал себя несколько уязвленным.
Участники миссии Берлингейма объехали Америку и Европу, и, где бы они ни появлялись, везде привлекали к себе огромное внимание. Их принимали главы всех государств, которые они посещали. Среди них стоит упомянуть президента США Эндрю Джонсона; королеву Британии Викторию; императора Франции Наполеона III; Бисмарка в Пруссии и царя России Александра II. Королева Виктория 20 ноября 1868 года оставила в своем дневнике такую запись: «Принять китайского посла, первого за все время у нас здесь в гостях. Только вот им оказался американец в европейском платье мистер Берлингейм [sic]. Его коллеги тем не менее два настоящих китайца, два секретаря – англичанин и француз».

Цыси не могла подобрать более подходящего представителя, чем Энсон Берлингейм. Он родился в Нью-Берлине, штат Нью-Йорк, в 1820 году. Президент Авраам Линкольн в 1861 году назначил Берлингейма своим первым послом в Китае. Беспристрастный, наделенный мягкими манерами человек, Берлингейм слыл сторонником равенства наций и никогда не смотрел на китайцев свысока. Он будет очень убедительно представлять Китай перед западной аудиторией.
На него уже обратили внимание как на человека, обладавшего ораторскими способностями. После школы права Гарвардского университета он поступил в качестве сенатора в Законодательное собрание Массачусетса, а потом перешел в конгресс Вашингтона, округ Колумбия. Там в 1856 году он выступил с яркой речью, в которой в пух и прах разнес пламенного защитника рабства конгрессмена Престона Брукса, жестоко избившего деревянной тростью сторонника отмены этого самого рабства сенатора Чарльза Самнера. П. Брукс вызвал Берлингейма на дуэль. Тот вызов принял, выбрал ружье в качестве дуэльного оружия, а местом поединка назвал Козий остров, расположенный чуть выше Ниагарского водопада. Эта дуэль не состоялась только потому, что Брукс не принял предложенных Берлингеймом условий.
В Пекине Берлингейм проявил большую смекалку и заставил представителей западных стран прибегнуть к «политике сотрудничества», а также перейти от политики силы к открытой дипломатии. На протяжении всей поездки его страстные речи в пользу Китая можно себе представить по следующему обращению к «жителям Нью-Йорка», высказанному 23 июня 1868 года. Вот как он представил свое посольство: Китай «теперь сам ищет встречи с Западом… и сегодня вечером он прислал вам своих представителей. он пришел, чтобы познакомиться с вами.». Под громкие приветствия присутствующих Берлингейм рассказал своей аудитории о достижениях правительства Цыси, а также о грандиозности этих достижений: «Я утверждаю, что на нашей Земле не найдется точки, где наблюдается более значительный прогресс, достигнутый за последние годы, как в империи Китая. [Одобрительные возгласы.] Китайцы нарастили объемы торгового оборота, провели реформу своей системы государственных доходов, занимаются совершенствованием военных и военно-морских организаций, построили или открыли великую школу, где преподают современные науки и иностранные языки. [Одобрительные возгласы.] Они сделали это в самых неблагоприятных условиях. Они сделали это после великой войны, продолжавшейся тринадцать лет, войны, из которой они вышли без какой-либо государственной задолженности. [Продолжительные непрекращающиеся аплодисменты и смех.] Вы должны помнить о сложившейся плотности населения Китая. Вы должны помнить, как сложно внедрять радикальные изменения в такой стране, как Китай. С внедрением ваших собственных паровых машин работы лишились сто тысяч оказавшихся лишними человек. Привлечение нескольких сотен иностранцев на государственную службу послужило, понятное дело, причиной озлобления патриархальных местных наемных работников. Учреждению новой школы яростно сопротивлялась партия, возглавляемая одним из величайших деятелей империи. Тем не менее наперекор всем трудностям, невзирая на все вышеперечисленное, нынешнее просвещенное правительство Китая упорно продвигается по пути прогресса. [Одобрительные возгласы.]»
Объем торговли, сообщил А. Берлингейм своим слушателям, «только на протяжении моего собственного пребывания в Китае увеличился с 82 до 300 миллионов долларов США (больше 4,5 миллиарда долларов в сегодняшней валюте). Все эти изменения, напоминал Берлингейм политикам и общественности, на самом деле производят еще большее впечатление, так как касаются «трети рода человеческого». Возражая сторонникам «принуждения китайцев» к стремительной индустриализации, он обратил внимание на то, что такое предложение «родилось в силу их собственных интересов и по их собственной прихоти». Он осудил тех, кто «говорит вам, что нынешнюю династию необходимо свергнуть и что всю структуру китайской цивилизации следует опрокинуть…».
Деятельность Берлингейма существенно выходила за рамки простого приведения доводов по поводу Китая. От имени руководства этой страны он в 1868 году подписал «равноправный договор», кардинально отличавшийся от «неравноправных» соглашений, заключенных между Китаем и западными союзниками после Опиумной войны. Его положениями особо оговаривалась защита китайских иммигрантов в Америке через предоставление им статуса, «распространяющегося на граждан или субъекта из наиболее предпочтительной страны», а также активная попытка предотвращения торговли рабской рабочей силой от Китая до Южной Америки, не изжитой еще до конца в то время[21]. В статье объемом 6 тысяч слов друг Берлингейма и его поклонник Марк Твен живо описал разницу в жизни китайцев в Америке после подписания этого договора: «Он позволяет мне с бесконечным удовлетворением обратить особое внимание на данный консульский раздел и подумать о вопле, который должны издать повара, железнодорожные сортировщики и мастера по мощению булыжником в Калифорнии, прочитав его. Они больше никогда уже не смогут китайцев безнаказанно бить, стрелять и травить собаками». Марк Твен отмечает, что до заключения данного договора китайцы не пользовались никакой правовой защитой: «Я наблюдал, как китайцев оскорбляют и издеваются над ними всеми возможными грубыми, малодушными путями, доступными фантазии выродившейся натуры, но мне ни разу не пришлось наблюдать, как полисмен вмешивается в такое дело, мне не пришлось стать свидетелем возмещения в суде ущерба, нанесенного китайцу такого рода неправомерными действиями». Теперь китайцы получили доступ к избирательному праву, и полисмены не могут больше равнодушно проходить мимо них. М. Твен с восторгом писал: «Одним взмахом пера все уродливые, человеконенавистнические и противоречащие конституции США законы, принятые в Калифорнии против китайцев, прекратили свое существование, и тут же «обнаружились» (говоря по порядку) 20 тысяч потенциальных избирателей и должностных лиц Гонконга и Сучжоу!» В Пекине «Договор Берлингейма» ратифицировали на следующий год.
Заместитель Берлингейма Чжиган восхищался присущими этому человеку «открытостью, пониманием, честностью» и умением «с редкой преданностью» работать на страну, которую теперь представлял за рубежом. Когда дела шли не так гладко, как ему хотелось бы, Берлингейм погружался в «безутешное отчаяние и расстройство». В России, граничащей с Китаем на протяжении тысяч километров и грозящей потенциальными бедами, он почувствовал особенно большую ответственность за порученное ему дело. Умственное и физическое истощение (ведь в пути он находился на протяжении двух лет) сыграло свою пагубную роль, и холодной русской зимой Берлингейм слег на следующий день после аудиенции у царя. Он скончался в Санкт-Петербурге вскоре после наступления 1870 года. Цыси держали в курсе хода его турне, и она не скупилась на почести и награды для него. Перед назначением Чжигана на его место она особо отмечала «чрезвычайную важность» того, чтобы миссия Берлингейма не заглохла.
Накануне отправления из Пекина в начале 1868 года Чжигана вызвали на аудиенцию к вдовствующей императрице, находившейся за желтой шелковой ширмой. В это время император Тунчжи, которому исполнилось одиннадцать лет, восседал на троне перед ширмой. Чжиган опустился на колени, как только переступил порог, и, снимая свою шапку мандарина и кладя ее слева от себя пером в сторону трона, как это требовалось по этикету, произнес положенное приветствие императору на маньчжурском языке (сам он был маньчжуром), а потом коснулся головой пола. Затем он выпрямился, водрузил шапку на место, поднялся, прошел вперед и вправо к подушке поближе к трону, где снова опустился на колени, и стал дожидаться вопросов Цыси. Цыси принялась расспрашивать его о маршруте путешествия, к которому Чжи-ган приложил список стран, по которым и через которые он проехал. Сразу стало понятно, что она прекрасно представляет себе географию мира и неплохо осведомлена о европейских обычаях: она приказала Чжигану взять с собой сопровождающих лиц, чтобы они наблюдали за манерами европейцев. «Следи за тем, чтобы иностранцы не дурачили их и не выставляли на смех». Демонстрируя совершенное представление о гонениях, которым ее дипломаты подвергаются на родине, она сказала Чжигану: «Как работникам в области внешней политики, вам следует готовиться к тому, чтобы терпеливо сносить все колкие замечания, которыми люди будут вас донимать». На это молодой человек ответил: «Даже великий князь Гун подвергается подобным нападкам, но он не уклоняется от своей службы. Мы же, как маленькие люди, можем только добросовестно трудиться на нашем поприще».

Дачжан Чэнь оказался протеже великого князя Цюня. После разоблачения Чэня этот великий князь забросал Цыси письмами, в которых сообщал: «Мне чрезвычайно нравится этот мужчина, и я собирался использовать его в нашем деле борьбы с заморскими варварами». Он требовал достойного обращения с Чэнем, так как все идейные люди в империи будут следить за тем, что с ним случится, и увидят, вынашивает ли обладатель китайского престола серьезные намерения по «отмщению за беды страны». Великий князь заявлял, что народные массы следует поощрять, а не наказывать. Всем стало ясно, что массовые беспорядки спровоцировал Чэнь, а за ним стоял великий князь Цюнь.
Цыси к тому же поняла, что великий князь Цюнь намерен распространить опыт мятежа в Тяньцзине на всю страну. Во время тяньцзиньской резни и после нее беспорядки прокатились по всей империи, причем под предлогом все тех же слухов о вырезанных детских глазах и сердцах с обвинением в этом злодеянии европейских миссионеров. В ряде мест на улицах появились плакаты с объявлением конкретного дня, когда всем жителям следует собраться для убийства иностранцев и разрушения церквей. Массовые беспорядки, хотя меньшего масштаба, возникли во многих городах Китая. Все происходило в строгом соответствии с меморандумом великого князя Цюня, представленным Цыси годом раньше, и вывод напрашивался сам собой: великий князь взял на себя труд по воплощению в жизнь придуманного им же сценария.
Разобравшаяся с ролью великого князя Цюня в трагических событиях, узнавшая, насколько он силен и насколько популярны проповедуемые им идеи, Цыси стала проявлять должную осмотрительность. Ей пришлось отказаться от требования отдать Дачжан Чэня под суд, поступившего от французского посла, который узнал о его преступлении от местных христиан. Если выполнить справедливое требование французов, то неизбежно возникнет неконтролируемое озлобление против правительства и самой вдовствующей императрицы. Ей уже поступали воззвания, авторы которых требовали от нее воспользоваться волной, поднятой тяньцзиньскими мятежниками, чтобы официально запретить христианские миссии, разрушить церкви и выдворить за пределы страны всех европейцев. Сановники не допускали самой мысли о наказании участников массовых беспорядков, которых называли героями и которыми восхищались деятели масштаба августейшего наставника Вэна. Сцены убийства христиан и поджогов рисовали на изящных дамских веерах, а литераторы восхваляли эти веера как произведения искусства. Хоуцзюэ Цзэн пережил массу злобных выпадов в свой адрес за то, что «встал на сторону заморских чертей», и испытал на собственном опыте, что такое отверженный обществом человек в Китае. Перед троном во время обсуждения тяньцзиньского мятежа великий князь Цюнь чувствовал свое превосходство, и никто не осмеливался на предложение о заслуженном наказании Дачжан Чэня. Этот великий князь надменно осудил правительство Цыси за бездействие с точки зрения возмездия Западу на протяжении последних десяти лет.
Позиции Цыси при дворе уже кардинально ослабели из-за случая с Крошкой Анем. Теперь ей приходилось заигрывать с великим князем Цюнем и даже притворяться соратником в его деле. Она заявила ему и остальным сановникам, что тоже считает заморских варваров заклятыми врагами, но проблема для нее заключалась в том, что ее сын еще не достиг нужного возраста, поэтому ей остается разве что сохранять сложившееся положение вещей до достижения им совершеннолетия. Вероятно, ради того, чтобы в полной мере продемонстрировать сановникам силу своего очарования и вызвать у них сочувствие, Цыси приказала убрать желтую шелковую ширму и оказалась лицом к лицу с вельможами, скорее всего впервые в жизни. Представившись трогательно беспомощной, она просила их сказать ей и императрице Чжэнь, что делать, так как «утратили путеводную нить».
25 июля 1870 года умирает мать Цыси. Во время болезни матери вдовствующая императрица обращалась за помощью не только к китайским лекарям. Она просила помощи у американского терапевта миссис Хедленд, ставшей близким другом членов многих аристократических семей. Цыси послала в дом матери людей, чтобы те от ее имени проводили усопшую в последний путь, а сама молилась за нее у алтаря, сооруженного в ее палатах. Она распорядилась поместить гроб с телом матери в монастырь даосов на сто дней, на протяжении которых настоятель проводил ежедневные службы. Сама же Цыси Запретный город не покидала. На улицах Пекина было очень неспокойно, и для движения по ним требовалась многочисленная охрана. Возможно, ее останавливало природное чутье на все тревожные явления. Примерно в это время придворный астролог, наблюдавший за движением звезд и толковавший это движение на оснащенной европейцами императорской обсерватории, основанной иезуитами, предсказал готовящееся покушение на жизнь высокопоставленного чиновника. Необычность такого предсказания состояла в том, что на протяжении истории Цинской династии о покушениях на сановников никто даже не слышал. Месяц спустя в Нанкине было совершено покушение на жизнь наместника Ма Синьи. Он отловил нескольких подстрекателей, распространявших вымышленные обвинения в адрес миссионеров, и наказал их. Тем самым он предотвратил в Нанкине резню, подобную той, что случилась в Тяньцзине.
Тем временем, поскольку главными жертвами беспорядков в Тяньцзине стали французы, в том числе консул Генри Фонтанье, к фортам Дагу подошли французские канонерки, и с них было произведено несколько предупредительных выстрелов. Война казалась делом неизбежным. Цыси пришлось двинуть войска и начать подготовку к военным действиям. Боцзюэ Цзэн, в то время опять больной, выступил с серией нервных поступков и слег. Он написал Цыси: «Китаю не осилить новой войны». Никто при дворе, даже те, кто громче всех призывал к возмездию, не мог предложить достойного ответа на демонстрацию силы французами.
В этот решающий момент самую полезную поддержку Цыси оказал боцзюэ Ли, в то время служивший наместником императора в другом районе. (Китай делился на девять районов, находившихся в ведении наместников.) Он без промедления выдвинул свою армию для обороны побережья и предложил дельный совет по поводу того, как выйти из сложившегося сложного положения путем дипломатических переговоров. Осужденных убийц он предложил казнить, но их число следовало свести к минимуму, чтобы не сильно возбуждать население. Сотрудники министерства иностранных дел должны объяснить представителям дипломатических миссий, которые настаивали на наказании участников массовых беспорядков, что «избыточные казни послужат лишь появлению более убежденных врагов, что пойдет вразрез с долгосрочными интересами европейцев». В качестве еще одного аргумента он предложил пекинским властям заявить о своем понимании того, что европейцы «чтут намерение по великодушному обращению с простыми китайцами и свято соблюдают принципы, не позволяющие с легким сердцем убивать людей»; в Пекине знают, что миссионеры проповедовали доброту. «Носители всех таких настроений выступают против массовых казней». Высоко ценя его понимание Запада, Цыси назначила этого боцзюэ наместником императора в Чжили, который, как район, окружающий Пекин, считался самым важным местом для службы любого наместника. Так как столица наместника Чжили находилась в Тяньцзине, то есть в договорном порту, населенном европейцами, этот боцзюэ мог вести с ними дела напрямую. Понятно, что Тяньцзинь к тому же находился рядом с Пекином. Боцзюэ Ли занял место хоуцзюэ Цзэна, скончавшегося после продолжительной болезни в 1872 году.
Послушав совета боцзюэ Ли, великий князь Гун поддержал примирительное решение, которое должно было устроить французов, и одновременно не обозлить еще больше ненавидящую иностранцев часть китайцев. Двадцать «уголовников» приговорили к смерти, а еще двадцать пять сослали на границу империи. У многих мужчин не было даже настоящего имени, то есть судьба им выпала совсем никудышная. Они просто отзывались на клички Лю Второй Сын, Дэн Старший и т. д.; человека, стоявшего первым в списке на казнь, звали Хромой Фэн. В день казни чиновники наравне с зеваками чествовали этих людей как героев, которым достался такой единственный в жизни момент славы. Двух местных чиновников, замешанных в массовых беспорядках, наказали, но всего лишь за халатность («за недостаточное рвение в подавлении черни») и приговорили к ссылке на северную границу. Эта ссылка оказалась совсем недолгой, так как, предупредил хоуцзюэ Цзэн, «вся империя наблюдает за их судьбой». А вот полководца Чэня вообще признали «полностью невиновным». В судебной переписке о нем говорилось самым умеренным тоном, чтобы его не рассердить.
Жертвам выплатили возмещение ущерба, а настоятелям церквей дали денег на ремонт. Чиновника Чунхоу, попытавшегося защитить европейцев и приказавшего расцепить понтонный мост, отправили во Францию, где он объявил о том, что в Пекине осуждают тяньцзиньские беспорядки, а также выразил желание китайского руководства «к примирению и дружбе». Цели этой поездки тогда (да и сейчас) истолковали так, будто Цыси отправила Чунхоу на унижение. Но на самом деле все было иначе. Великий князь Цюнь яростно осудил данное предприятие.
Французы согласились с предложенным китайцами решением. Они как раз вели войну в Европе с Пруссией и были не в силах одновременно открыть на Востоке еще одну военную кампанию. Правителям Китайской империи едва удалось избежать вооруженного столкновения.
Великий князь Цюнь нисколько не раскаивался в обострении отношений с Западом, которое он сам вызвал, и, раздраженный его мирным разрешением, посетовал на «боли в сердце» и якобы слег. Из постели он направил Цыси три пространных письма с язвительной критикой вдовствующей императрицы за то, что она не стала поощрять участников тяньцзиньских беспорядков и призывать народ всего Китая следовать их примеру. Он хотел тем самым сказать ей, что она подвела своего скончавшегося мужа. Ответ Цыси составила общими фразами, чтобы не вступать с ним в спор по ключевым пунктам. Великий князь Цюнь не дал ей просто так соскочить с крючка: он тут же выстрелил четвертым письмом, в котором повторил свои обвинения и заявил, будто из-за нее «иностранцы еще больше распоясались». Он обратил внимание на ее уклончивость: «В известном указе опущено все то, о чем я говорил. В нем не нашлось места для описания того, чем занимаются заморские варвары. Это чрезвычайно пугает и настораживает». Цыси пришлось заняться этим делом, но она настояла на том, что изгнание европейцев «на повестке дня не стоит» и китайцам по-прежнему следует стремиться к «мирному сосуществованию с народами зарубежных стран». Благодаря поддержке великого князя Гуна и ключевых сановников масштаба боцзюэ Ли у нее получилось не обращать внимания на домогательства великого князя Цюня.
Неутихающая злоба по-прежнему мучила неугомонного великого князя. В начале следующего 1871 года он составил новое послание вдовствующей императрице, в котором снова жаловался по поводу все того же: что Цыси не стремится к мести Западу. Перестав упоминать ее имя в своих разносах, он сделал козлами отпущения великого князя Гуна с соратниками, которых обвинял в «раболепстве перед заморскими варварами». Два брата по отцу не разговаривали друг с другом, зато Цыси потворствовала великому князю Цюню.
Понятно, что этот великий князь вполне мог спровоцировать новые массовые беспорядки наподобие тяньцзиньских, из-за которых империи грозило втягивание в войну с катастрофическими последствиями. При этом Цыси еще не располагала властью, чтобы порицать его. Его позиция ненависти к иностранцам пользовалась такой широкой поддержкой у чиновников и населения, что бороться с ним по этому вопросу для Цыси выглядело делом самоубийственным. Таким образом, великого князя Цюня можно назвать часовой бомбой на взводе, заложенной под империей. В качестве вождя части населения, питавшей ненависть к иностранцам, этот человек служил главной помехой на пути проведения политики открытых дверей, поддерживаемой Цыси; и, как предводитель императорской гвардии, он обладал возможностью угрожать самой ее жизни. Он так ничего и не предпринял против нее не только потому, что она была матерью императора и сестрой его жены, просто в скором времени власть переходила ее сыну, а она возвращалась в гарем. Он готов был терпеть ее остававшийся короткий промежуток времени. Но для Цыси безопасность империи и ее собственная зависела от возможности предпринять что-то действенное для нейтрализации великого князя Цюня.
Глава 9
Жизнь и смерть императора Тунчжи (1861–1875)

В возрасте пяти лет сыну Цыси Тунчжи установили строгий распорядок дня, то есть началась его подготовка по программе обучения цинских императоров и великих князей. Его забрали из палат матери и перевели в собственное отдельное помещение. Практически каждый день занятия у него начинались в пять часов утра. Когда его несли к наставнику в паланкине, обитатели Запретного города еще спали, только редкие слуги проходили мимо, а юный император, пользуясь моментом, припадал к подушкам и дремал. Очень часто густую сень дворцовых аллей разгонял только свет мерцающих походных фонарей его свиты.
Его наставниками были люди, по всеобщему признанию пользовавшиеся высочайшей репутацией в науках и поведении, одобренные и назначенные обеими вдовствующими императрицами. Составители программы обучения императора сосредоточили внимание на конфуцианской классике, которую Тунчжи декламировал наизусть, не вникая в суть. По мере взросления он стал больше понимать, а также научился писать очерки и стихи. Расписанием занятий предусматривались к тому же такие предметы, как каллиграфия, маньчжурский и монгольский языки плюс стрельба из лука и верховая езда. В священных конфуцианских текстах император Тунчжи ориентировался с большим трудом. Его главный учитель императорский наставник Вэн изо дня в день доверял своему дневнику безмерное раздражение в адрес августейшего ученика: император не умел как следует сосредоточиться на предмете, читал тексты вслух без должной беглости, неправильно писал иероглифы, а уроки навевали на него скуку. При написании стихотворений он проявлял мало интереса к утонченным сферам наподобие «Чистой родниковой воды, стекающей по камням», зато ему явно были больше по душе рассуждения по поводу императорских обязанностей, например «Назначения приличных людей, способных достойно управлять страной». Цыси и императрица Чжэнь часто интересовались у наставников императора его успехами. Женщин тревожил тот факт, что у их ребенка «возникала паника при одном лишь виде книги», и им оставалось только лить слезы, когда такая боязнь у него не прошла и к моменту вступления во власть. Они просто потребовали от учителей императора привить ему основные навыки, необходимые для предстоящего труда, и августейший наставник Вэн заверил их в исполнимости их указания, так как доклады его величеству будут выглядеть попроще китайской классики, а проекты указов составят обученные этому ремеслу чиновники. Потом Цыси проверила способности своего сына, связанные с поведением на людях, и обнаружила отсутствие у него умения говорить отчетливо или связно. Встревоженная мать потребовала от его наставников натаскать его так, чтобы он мог хотя бы задавать простые вопросы и давать короткие указания.
Юного императора интересовала только опера, которую его наставники считали бесполезным развлечением: «удовольствием исключительно для чувств». Он не обращал на них внимания и часто даже играл в представлениях как актер. В такие вечера он наносил на лицо грим и лицедействовал перед матерью, которая никак не мешала его увлечению. Завидными вокальными данными Тунчжи не отличался, поэтому старался исполнять роли, требующие знания боевых искусств. Однажды он исполнял роль генерала и по ходу действия поклонился евнуху, игравшему императора. Этот евнух торопливо рухнул на колени, на что Тунчжи закричал: «Что ты делаешь?! Нельзя было так поступать, раз уж ты выступаешь в роли императора!» Цыси не удержалась от смеха. Император к тому же питал большую страсть к маньчжурским танцам и охотно исполнял их перед своей матерью.
Можно упомянуть и другие его увлечения. Когда император находился еще в раннем подростковом возрасте, императорский наставник Вэн обратил внимание на то, как тот «хихикает и дурачится» со своими товарищами по учебе. Однажды он никак не мог сдержать смех, который у него вызвал отрезок обычнейшего текста, что чрезвычайно озадачило наставника. «Вот уж невероятно!» – читаем мы в его дневнике. И это фактически были те редкие моменты, когда его величество внешне проявлял хоть какую-то активность; обычно он выглядел опустошенным и неспособным выбраться из состояния апатии. Однажды Тунчжи признался в том, что не спал несколько ночей. После этого он запретил своим учителям спрашивать у него о причине бессонницы, а также строго предупредил их не говорить об этом ни слова его матери или императрице Чжэнь. Доведенный до предела терпения императорский наставник Вэн даже кричал на своего августейшего подопечного, но чаще доверял свои страдания собственному дневнику: «Что же нам делать?! Что делать?!»
В подростковом возрасте император познал радости физической близости с женщиной. Человеком, познакомившим императора с таким новым для него развлечением, называют симпатичного молодого придворного ученого по имени Ван Цинци, к которому Тунчжи привязался и относился как к приятелю по учебе. Вместе они сбегали из Запретного города, чтобы посетить проституток, как женщин, так и мужчин, в зависимости от сиюминутного желания.
Пока император прожигал дни своего буйного отрочества, при дворе шла подготовка к его обручению. Процесс отбора его гарема длился без малого три года с перерывом на проведение казни Крошки Аня и на ожидание, когда пройдет недуг Цыси. К началу 1872 года перед его шестнадцатым днем рождения спутниц жизни подобрали для него – сделали это две вдовствующие императрицы при его непосредственном участии. Церемонию обручения назначили на конец года. Из сотен подходящих по всем параметрам девушек будущей императрицей выбрали девушку из рода Алютэ.
Эта девушка подросткового возраста, монголка по национальности, с всеобщего согласия семей правящей верхушки Китая была избрана в качестве супруги императора и признана образцовой дамой. Ее отец Чунци стал единственным монголом, прошедшим императорские испытания на соискание государственной должности высшей категории, абсолютным приверженцем конфуцианских ценностей, которые он прочно привил своей юной дочери. Она беспрекословно подчинялась отцу, и можно было рассчитывать на то, что эта девушка будет в равной степени слушаться своего мужа. Владеющая безупречными манерами и очень красивая, она к тому же бегло ориентировалась в классических текстах, которым ее лично обучал отец. Императрице Чжэнь она пришлась по душе. И самому императору Тунчжи тоже. Желанием спать с ней он не горел и рассчитывал на то, что к его отсутствию в постели она отнесется без ропота недовольства.
Цыси, однако, не могла избавиться от сомнений. Дед Алютэ по материнской линии великий князь Чжэн числился одним из восьми членов Совета регентов, сформированного ее покойным мужем, и ему после дворцового переворота было приказано покончить с собой. Тогда Цыси послала ему длинный белый шелковый шарф, на котором он удавился. Сушунь, ненавидевший ее всеми фибрами души, которого она приказала обезглавить, приходился Алютэ двоюродным дедом. Детство Алютэ пришлось на время семейной катастрофы, тогда семейный дом ее матери – знаменитую в Пекине изящную усадьбу – конфисковали в пользу государства в соответствии с уголовным кодексом, а родственников мужского пола отстранили от государственной службы. За безупречным поведением Алютэ Цыси не удавалось определить истинных чувств невестки, а потому она назвала другого кандидата – девушку по имени Фэнсю, приведя в качестве аргумента то, что ей понравилась ее сообразительность. Однако в конечном счете Цыси уступила просьбам сына и приняла его выбор: такова была ее любовь к нему. Императрице хотелось верить деве Алютэ и рассчитывать на то, что отец не вложил в ее рассудок неподходящие мысли. По завершении дела Цыси распорядилась вернуть конфискованную усадьбу родственникам Алютэ по материнской линии и восстановить в прежнем звании потомков мужского пола.
Свадебную церемонию провели в соответствии с прецедентом, предложенным императором Канси 200 лет назад, в 1665 году, то есть в последний раз, когда правивший монарх женился на девушке, выбранной в качестве императрицы. (Императрица Чжэнь выходила замуж совсем не в качестве императрицы; ее назначили императрицей, когда она уже находилась на службе при дворе.) Несмотря на то что это мероприятие назвали «великой свадьбой» (дахунь), торжественных церемоний и празднеств в масштабе страны проводить не стали. Оно касалось исключительно императорского двора. По всему Запретному городу вывесили яркие цветные шелковые полотнища с огромными иероглифами, означавшими «двойное счастье» – си. Точно такие же полотнища шелка вывесили на особняке невесты, в частности на вершине красных опор по бокам ворот. От него до Запретного города выбрали путь протяженностью в несколько километров, который предстояло преодолеть невесте. Пыльные, разъезженные улицы привели в порядок и присыпали желтой почвой, как требовалось для прохождения августейшей процессии.
Каждое утро на протяжении недели до свадьбы по этому пути носильщики в красных кафтанах с белыми пятнами проносили приданое невесты к ее новому дому: огромные сундуки, нефритовые тарелки, практичные подставки под ванны из крепкого дерева и затейливые для ценителей произведения искусства. Предметы помельче выставляли на обозрение на покрытых желтой тканью столах, закрепив их полосками желто-красного шелка. Чтобы поймать хотя бы отблеск такой выставки убранства императорского дома, жители Пекина на рассвете выходили на пути следования носильщиков и выстраивались по сторонам улиц. В этом состояло их единственное участие в событии. Однажды утром, когда предстояло перенести предметы особой ценности, ради безопасности процессия вышла до рассвета, чтобы обойтись без зевак. После тщетного ожидания толпа с ворчаньем начала расходиться. Разочарование ждало еще и тех, кто надеялся поглазеть на репетицию носильщиков паланкина невесты. Поскольку эти носильщики должны были нести паланкин совершенно ровно и сменять друг друга быстро без потряхивания, они тренировались носить вазу, наполненную водой и поставленную внутрь носилок. Однако по какой-то причине этот паланкин в объявленное время ни разу не вынесли.
Императорский астролог назначил день свадьбы на 16 октября 1872 года. Незадолго до полуночи при полной луне девушку Алютэ забрали из ее дома участники многочисленной процессии. На ней был роскошный халат, украшенный вышитым изображением сплетенных тел дракона (императора) и феникса (императрицы). Ее голову украшала лента из красной парчи с таким же изображением. С ее пути удалили всех прохожих. Эту пышную процессию невесты императора могли наблюдать только несколько собак, мечущихся взад и вперед, а также гвардейцы, выстроившиеся вдоль улиц. Население города предупредили держаться от процессии подальше, а тех, кто жил вдоль дороги, призвали не выходить из домов и не высовываться наружу. На перекрестках, где путь императорской процессии соединялся с аллеями, соорудили щиты из бамбука, чтобы никто не мог подглядывать за происходящим. За два дня в иностранные посольства поступили уведомления о том, что представители их государств во время свадебной церемонии должны находиться дома. Такое распоряжение вызвало у иностранцев приступы озлобления и обиды. Какой смысл закладывался в грандиозное государственное событие, задавались они вопросом, если никто не сможет за ним понаблюдать. Среди немногочисленных людей, своими глазами тайком увидевших свадьбу, называют английского художника Вильяма Симпсона, прокравшегося в магазин на пути процессии вместе с приятелем-миссионером. В этом магазине находились многочисленные посетители, курившие опиум, которые не обратили внимания ни на иностранцев, ни на связанную с будущей императрицей суматоху. Окна в этом магазине были сработаны из тонкой бумаги, наклеенной на деревянные рамы, и в этой бумаге не составляло труда проткнуть дырку для наблюдения за улицей. Через проделанное им отверстие он наблюдал проходивших мимо великих князей и вельмож, впереди и позади которых несли развернутые знамена, балдахины и громадные веера. Они появлялись на безлюдных улицах Пекина из темноты наподобие призраков, освещаемые тусклыми бумажными фонариками, подвешенными на шестах и переносимыми в руках. Даже луна прикрылась облаками, как будто подчинившись императорскому распоряжению. Колонна медленно продвигалась в полной тишине.

Организаторы постарались придать церемонии как можно больше торжественности, и потому шествие получилось не веселым, а скорее мрачноватым. В такой обстановке через несколько минут после полуночи дева Алютэ в своем раззолоченном паланкине с шестнадцатью носильщиками пересекла порог самых южных парадных ворот Запретного города. За последние 200 лет она стала первой женщиной, вошедшей через эти ворота в парадный квартал Запретного города, в который не ступала нога женщины, за исключением невесты императора в день ее помолвки. Ни Цыси, ни императрица Чжэнь здесь никогда не бывали.
Удостоенная такой редчайшей чести дева Алютэ сидела с наигранной скромностью, держа в руках два яблока. Внутри Запретного города, когда она сошла с паланкина, жена одного из великих князей взяла эти яблоки у нее и положила их под два украшенных драгоценными камнями седла снаружи двери ее венчальных покоев. Слово «яблоко» в китайском языке содержит слог «пин», а в слове «седло» имеется слог «ань». Два яблока и два седла – «пин-пин ань-ань» – подразумевают известное пожелание добра: «Покоя и мира». Такое пожелание как нельзя лучше подходило новой императрице. И все-таки, когда дева Алютэ переступит через эти символические предметы и войдет в свои палаты, ни покоя, ни мира она там не найдет.
В первую брачную ночь, когда были исполнены все обряды, оказавшийся в комнате, украшенной преимущественно в красных тонах, перед гигантским иероглифом «двойное счастье» жених вместо страстного соития с чувством продекламировал своей супруге стих поэта времен Танской династии. После этой обязательной совместно проведенной ночи остальные свои ночи он проводил в отдельном дворце, стоявшем особняком вдали от императрицы и его гарема. Дева Алютэ считала своим долгом пойти и предложить себя своему мужу, однако он от нее отмахнулся, и она, робкая и наученная не перечить императору, покорно покинула его дворец.
Деву Фэнсю, которой отдавала предпочтение Цыси, назначили второй супругой императора. Как раз перед днем венчания ее принесли в Запретный город через тыльные ворота в небольшом паланкине всего лишь с четырьмя носильщиками и немногочисленной свитой. Для наложницы предусматривался скромный обряд. К ней и еще трем наложницам муж проявил не больше страсти, чем к императрице. Этим пяти юным женщинам суждено было коротать свою жизнь в одиночестве.
После церемонии венчания, состоявшейся 23 февраля 1873 года, император Тунчжи официально вступил на престол. Ему исполнилось шестнадцать лет. Появление такого юного монарха считалось событием редким. Сколь невероятным это ни казалось бы, но первые два императора Цинской династии – Шуньчжи и Канси – приступили к управлению империей в тринадцать лет. Проведение обряда венчания на царство императора Тунчжи тоже было делом двора, как и его свадьба. Народ узнал об этом из императорского заявления, написанного на свитке и вывешенного на воротах Тяньаньмэнь, переписанного и разосланного во все уголки империи в том же самом виде, что и сообщение о предыдущей коронации императора. С настоящего момента этот подросток, и только он один, должен был принимать все решения, касающиеся жизни его империи. Так как теперь он должен был писать указы своей кисточкой для красных чернил, печати, которыми утверждались императорские указы двумя вдовствующими императрицами, впредь вышли из употребления. Желтую шелковую ширму, за которой Цыси и императрица Чжэнь сидели во время аудиенций, сложили навсегда, а императрицы отправились в гарем.
Юный император загорелся желанием проявить свою полезность и сообщил императорскому наставнику Вэну, что для него прошли времена «лени и беспечности» и теперь он «не подведет своих великих предков». Наставник воспринял такое заявление с восторгом. Около года молодой человек старался держать данное слово: читал доклады, подписывал указы и давал аудиенции. Но он не обладал ни одним из качеств его матери. Написанные красными чернилами указания императора выглядели поверхностными и банальными. Цыси следовала придворным правилам и не вмешивалась в работу своего сына. Новых проектов не появлялось, попытки поднять империю до современного уровня развития не предпринимались.
Одно исключение все-таки следует упомянуть. Западные посланники требовали аудиенции у трона, чтобы передать свои верительные грамоты, с тех самых пор, как прибыли в Пекин. До настоящего времени им говорили, что об этом не может быть речи: император мал, а на двух вдовствующих императриц никто смотреть не имеет права. На следующий день после официального прихода Тунчжи к власти европейские посланники разразились коллективной нотой с требованием аудиенции. Более того, они настаивали на встрече с императором без вставания перед ним на колени и исполнения ритуала коутоу. В то время как лорд Макартни против воли проделал все это в 1793 году ради успеха своей торговой миссии, второй британский посол лорд Амхерст в 1816 году от посещения императора воздержался. Теперь посланники объединили политический вес своих государств и потребовали отмены обряда коутоу перед императором. Подавляющее большинство придворных сановников точно так же упорно стояли на своем и требовали неукоснительного соблюдения обряда.
Цыси уже приняла решение по этой проблеме: послы не должны стучать лбами об пол перед императором. Несколько лет назад она обсудила этот обряд с узким кругом отличавшихся передовыми взглядами сановников – великим князем Гуном, боцзюэ Цзэном и наместником Ли, и все они сошлись во мнении на том, что могут и должны идти на компромиссы. Император Тунчжи послушался мать и поступил так, как она посоветовала. Он принял западных послов 29 июня 1873 года, и они не встали перед ним на колени, тем более не касались головой пола. Это стало событием исторического значения. Министры вошли, остановились, сняли шляпы и отвесили поклоны на каждом этапе приближения к трону. Дуайен дипломатического корпуса выступил с поздравительной речью, а доброжелательный ответ императора Тунчжи произнес великий князь Гун. Все мероприятие заняло от силы полчаса. Публичного сообщения двора не последовало, так как сановники не пожелали привлекать внимание к отсутствию обряда коутоу. Среди тех, кто слышал обо всем этом, можно назвать встревоженного императорского наставника Вэна. Нашлись и те, кто был до крайности возмущен тем, что император поддался нажиму со стороны Запада, и поклялся в будущем отомстить за такое неуважительное отношение к китайской традиции.

Часть третья
Управление страной через приемного сына (1875–1889)
Глава 10
Назначение императором трехлетнего мальчика (1875)
Когда январским вечером 1875 года сын Цыси умер, мать находилась рядом с ним. Перед самой его кончиной вельможи, предупрежденные лекарями о скором завершении земного пути императора, вбежали в императорскую опочивальню и нашли его едва дышащим, а Цыси находилась в слишком подавленном, чтобы говорить сквозь слезы, состоянии. Какое-то время потоптавшись у смертного одра, они покинули комнату, чтобы не мешать прощанию матери с сыном. Прошло совсем немного времени после объявления о кончине императора, и, пока все еще плакали от горя, вельмож вызвали к вдовствующей императрице, которая заранее хотела сделать им распоряжения.

Великий князь Гун, ни при каких обстоятельствах не теряющий рассудительности, принял решение держаться от всего происходящего подальше. Зная Цыси, он мог почувствовать необычность ее грядущих указаний, и у него возникли сомнения по поводу своего участия во всем этом деле. Но при всех колебаниях он откликнулся на приглашения вместе с остальными сановниками. Цыси в лоб спросила их, поддерживают ли они предложение, чтобы она с императрицей Чжэнь продолжили правление страной «из-за ширмы». Один мужчина незамедлительно ответил: «Да!» – и спросил, готова ли вдовствующая императрица ради благополучия империи назвать имя нового императора и продолжить правление страной как прежде. На это Цыси от себя и от имени императрицы Чжэнь заявила: «Мы обе свое решение приняли, и ни малейших разногласий между нами не существует. Теперь мы говорим свое окончательное слово, не подверженное никаким изменениям или толкованиям. Слушайте и повинуйтесь!» Такую предельно категоричную формулировку она произнесла с позиции силы. Император Тунчжи не оставил наследника, не позаботился он и об изложении своей последней воли с указанием преемника. И перед самой смертью он попросил двух вдовствующих императриц взять управление империей на себя. Теперь именно они должны были назначить нового монарха.

Цыси объявила, что обе императрицы готовы усыновить отпрыска от имени их покойного мужа и заняться воспитанием ребенка. Стало ясно, что Цыси снова собирается править империей в качестве вдовствующей императрицы, причем править ею как можно дольше. Достойным и правильным делом было бы усыновить наследника за ее умершего сына. Только вот если такому было суждено случиться, Цыси, как бабушке, было бы сложно обосновать свое право на власть. К тому времени вдова императора Тунчжи дева Алютэ была еще жива, и ее следовало считать вдовствующей императрицей. Но странное предложение Цыси не встретило ни малейших возражений. Практически все радовались ее возвращению во власть. Ей удалось провести выдающуюся работу до того момента, как ее сын взошел на престол. За свое короткое правление сын, наоборот, обещал одну только катастрофу. Практически всех ее сановников покойный император подверг сознательным упрекам, а многих просто разжаловал, и кто знал, чему суждено было случиться, если бы Цыси не находилась рядом, чтобы в нужный момент унять сына. Тот факт, что она снова берет бразды правления в свои руки, принес вельможам огромное облегчение, и прежде всего сторонникам реформ, не реализованных из-за застоя последних нескольких лет.

Затем Цыси назвала имя нового императора: трехлетнего сына ее сестры и великого князя Цюня по имени Цзайтянь.

Великий князь Цюнь как раз находился в кабинете Цыси, и, когда назвали имя его сына, он совсем не обрадовался, напротив, этого сановника охватил паралич от ужаса. У стоявшего на коленях перед троном великого князя случился приступ судорог: он выл и бился головой об пол до тех пор, пока не потерял сознания, выставив напоказ белье. Этот мальчик в то время оставался единственным его сыном, поэтому великий князь с женой берегли его как бесценное сокровище, ведь старший их сын умер. Казалось, будто великий князь расстается со своим единственным сыном навсегда. Цыси с совершенно невозмутимым видом приказала удалить великого князя Цюня из зала. Свидетели этой сцены сообщили, что «он лежал в углу и никто не обращал на него ни малейшего внимания. Великий князь представлял картину сломленного человека».

Глава 11
Ускорение процесса модернизации Китая (1875–1889)
В начале 1875 года Цыси потеряла сына, зато вернула себе власть. Тот год, богатый судьбоносными событиями, послужил ей примечательной вехой. Первым делом она вызвала боцзюэ Ли Хунчжана, чтобы обсудить с ним общий замысел модернизации. Этот боцзюэ, служивший в Тяньцзине, просил о такой встрече в 1872 году, но в то время Цыси чувствовала свое положение крайне шатким, собиралась в отставку и предложение его отклонила. Теперь она приняла боцзюэ Ли через день после его приезда, потом на следующий день и еще раз несколько дней спустя. Ее готовность вернуться на прежний курс и начать возрождение своей страны сомнений не вызывала.

Этот боцзюэ теперь мог стать главным проводником политики модернизации Китая. Он окружил себя сторонниками модернизации его страны по западному образцу и со многими из них даже подружился. Среди них особого внимания заслуживает бывший президент США Уиллис Грант, ведь два этих деятеля в 1879 году в Тяньцзине очень рассчитывали друг на друга. Миссионер Тимоти Ричард так описал этого сановника: «Ростом он был повыше подавляющего большинства окружающих его мужчин, умом же возвышался над всеми ими и через их головы смотрел гораздо дальше». Этот боцзюэ стал ключевым деятелем политики модернизации Цыси. Он и великий князь Гун, возглавлявший Верховный совет и чье имя для европейцев представлялось «синонимом прогресса в Китае», служили теперь вдовствующей императрице незаменимыми помощниками. При их содействии Цыси последовательно, но кардинально подталкивала свою империю к новизне. Боцзюэ Ли описал для Цыси их общие намерения: «Впредь мы будем внедрять в Китае новшества всех видов, и сознание народа должно постепенно открыться для них». Реакционеров они отождествляли с народом. Стилем работы Цыси предусматривалось привлечение людей типа императорского наставника Вэна, а также реформаторов, при этом вдовствующая императрица всегда прибегала к убеждению, а не грубой силе, к готовности потратить время и привести аргумент ради изменения настроений народа.

Еще десять лет назад Цыси хотела направить в зарубежные страны дипломатических представителей своей страны. Теперь их туда наконец отправили. 31 августа 1875 года Цыси объявила имя своего первого представителя за границей: Го Сунтао аккредитовали послом Китая в Лондоне. Го Сунтао считался исключительно дальновидным человеком, выступавшим за то, чтобы учиться у Запада и внедрять проекты таких предприятий, как железные дороги и телеграфная связь. Он подвергался яростным нападкам со стороны реакционеров. Императорский наставник Вэн в своем дневнике назвал его «порочным человеком», а эрудиты из его провинции, прибывшие в Пекин, где им предстояло держать императорские испытания, на своем собрании распалились до такой степени, что собрались пойти и снести его дом. Цыси старалась подбодрить его во время трех совместных с императрицей Чжэнь аудиенций, устроенных перед его отъездом. Обе императрицы постоянно убеждали его не поддаваться насмешникам и клеветникам. «Ругают всех сотрудников министерства иностранных дел, – напоминали они ему. – Но стоящие у трона знают и ценят вас… Вы должны взять на себя этот сложный труд ради блага своей страны».

Пока Го Сунтао находился за границей, руководство китайского внешнеполитического ведомства публиковало его дневниковые записи, где он делился своими впечатлениями. В них он с обожанием писал о британцах: их правовую систему назвал «справедливой»; тюрьмы у них отличались «безупречной чистотой с натертыми полами и свежим воздухом безо всякой затхлости. просто забываешь, что находишься в тюрьме»; а по поводу их «обходительных» манер он предположил, что присущая британцам «обходительность» «доказывает закономерность богатства и мощи этой страны». Он даже позволил себе суждение о предпочтительности британской парламентской монархии по сравнению с монархической системой Китая, существующей уже 2 тысячи лет. Притом что некоторые его замечания, например по поводу того, что китайские манеры «далеко-далеко не дотягивают», в издание не вошли, первая часть дневника вызвала зубодробительную ненависть со стороны эрудитов-чиновников, обвинивших Го Сунтао в попытке «превращения Китая в британского вассала» и призвавших монарха его наказать. Издание его дневника заставили приостановить. Но упреков в адрес Го Сунтао не поступило. Наоборот, Цыси назначила его по совместительству послом во Франции одновременно с Британией, невзирая на протесты реакционных сановников. Когда у него случился в Лондоне публичный спор с заместителем, придерживавшимся традиций, она перевела этого заместителя в Германию. Впоследствии, не справившись с сопротивлением остальных мандаринов, Го Сунтао подал прошение об отставке, и Цыси ее приняла. Она сказала его преемнику хоуцзюэ Цзэну-младшему, приходящемуся сыном хоуцзюэ Цзэн Гофаню, что считает Го Сунтао «приличным человеком и он выполнил замечательную работу».

Цыси могла соглашаться далеко не со всеми воззрениями Го Сунтао, однако высоко ценила самостоятельность его мышления. И она старалась иметь дело с людьми – носителями разных убеждений. Ее посла в Берлине Хун Цзюня можно назвать противоположностью Го Сунтао. Европейские традиции не пришлись ему по душе, особенно отношения между полами. В свободное от исполнения официальных обязанностей время он предпочитал уединение в своей резиденции, где занимался исследованиями в области китайской истории, а выходил на улицу, только чтобы прогуляться в Тиргартене. Спутницей жизни, которую он привез с собой в Берлин, была наложница, причем наложница высокого класса, носившая имя Та, что красивее золотого цветка. Эта девушка тосковала без вечеринок, но ей присутствовать на них не разрешалось, даже когда Хун Цзюнь устраивал приемы у себя дома. В такие дни она одевалась особенно изысканно, с наигранной скромностью спускалась встречать гостей, а потом на весь вечер возвращалась на второй этаж. Когда в редких случаях она оставалась с гостями, танцевать не могла не просто в силу проповедуемых ее супругом принципов, а из-за переломанных ступней ног, на которых не то что ходить – просто стоять было нестерпимо больно. Она помнила, как раскланивалась перед кайзером и императрицей, как выслушивала комплименты по поводу ее красоты со стороны зардевшегося лицом, бородатого, отличающегося пронзительным взглядом и галантностью, но сдержанного канцлера Бисмарка. Вот и все. Она лишилась подавляющего большинства своих слуг, то есть тех, кто отказался вместе с хозяйкой пересечь океан. А те, кто поехали, сделали это стиснув зубы, уверенные в том, что «из путешествия они не вернутся». Зато им платили 50 лянов в месяц каждому, то есть гораздо больше месячного дохода среднестатистического чиновника в Пекине и на 10 лянов больше, чем получали немецкие служанки, которых она наняла в Берлине. Наложница Хун Цзюня обратила внимание на то, что немецкие служанки обладали «предельной доброжелательностью и добросовестностью, работая на хозяев. Они проявляли больше преданности и послушания, чем китайские слуги».

Но даже Хун Цзюнь не мог сохранить полную независимость от своего нового окружения. Сначала он с негодованием отказывался надевать европейские носки. Потом обнаружил, что они несравненно удобнее грубых хлопчатобумажных поддевок, привезенных им из дому, и отказался от дальнейшего сопротивления. Когда пришло время проститься с Берлином, он купил в подарок вдовствующей императрице ледяные салазки.
К середине 1880-х годов при постоянном напоминании сановникам со стороны Цыси, требующей не допускать «никаких проволочек!», из Пекина стали активно отправлять чиновников в путешествие по миру для изучения европейских институций, а также традиций с прицелом на реформирование собственной политической системы. И когда теперь в министерства поступали заявки на участников делегаций, в желающих недостатка не было. То есть картина по сравнению с десятком предыдущих лет кардинально поменялась. Общение с представителями Запада больше уже не считалось делом трудным или постыдным. От желающих поступить на работу, связанную с иностранцами, отбоя не было. Авторы заметок в частных дневниках и газетах с восторгом отмечали буквально тектонические сдвиги в китайском обществе. Первые ласточки новизны появились даже в системе священного императорского испытания чиновников, по которой на протяжении тысячи лет определялась политическая и общественная структура Китая. Кандидатам на командировки за рубеж во время экзаменов предлагали написать очерки на такие темы, как «Железные дороги», «Оборона страны», «Торговые порты» и «История взаимодействия Китая с западными странами со времен династии Мин». Предметы эти служили расширению кругозора, становясь поощрением для народа на приобретение новых знаний и вызывая новые мысли. Кое-кто из кандидатов находил такие изменения сбивающими с толку и побуждающими к борьбе за приобщение нового к старому. Один из них даже утверждал, будто суть химии и паровых машин можно узнать из учения конфуцианского мудреца IV–V веков до новой эры учителя Мо (Мо-цзы).

Одной из групп народа, которой пошла на пользу активная дипломатия цинского режима, можно назвать жертв работорговли, начавшейся в конце 1840-х годов. Сотни тысяч таких несчастных проживало в основном на территории Кубы и Перу. Для изучения условий их жизни в 1873–1874 годах цинским правительством были отправлены комиссии. С Кубы поступил такого рода отчет соответствующей комиссии: «Восемь человек из десяти заявили, что их насильно увезли или заманили… по прибытии в Гавану их продали в рабство. большинство рабов стало собственностью владельцев сахарных плантаций. проявленную к ним жестокость… можно назвать безмерной и. даже невыносимой. Труд на сахарных плантациях тоже представляется слишком тяжелым, а питание работников недостаточным; продолжительность работы чрезмерной, а наказание палками, хлыстами, цепями, колодками и т. д. и т. п. доставляет страдания и калечит. За последние годы большое число рабов погибло под ударами надсмотрщиков, умерло от ран, а также повесилось, перерезало себе горло, отравилось опиумом, бросилось в колодцы и котлы для выварки сахара [варочные котлы]».

В Перу обнаружилось, что отношение к рабам там такое же ужасное. Когда в 1875 году Цыси снова пришла к власти, дипломаты из Пекина вели переговоры с представителями этих двух стран по поводу облегчения жизни таких тружеников. Она обратила внимание своих дипломатов, которыми руководил наместник Ли, на следующее: «Вам нужно найти пути обеспечения такого положения вещей, при котором подобные издевательства над китайцами окажутся под запретом и прекратятся». По условиям заключенных впоследствии соглашений чернорабочих невольников освободили, а торговлю ими запретили. Цыси назначила одного из своих лучших дипломатов Чэнь Ланьбиня, отличившегося в качестве главного дознавателя на Кубе, послом в США, на Кубе и в Перу, главная задача которого заключалась в освещении жизни переселенцев из Китая.

В 1875 году удвоились усилия по строительству военноморских сил мирового класса. Главным поводом для этого приводится то, что соседствующая с Китаем Япония проявляла все большую агрессивность в политике и попыталась присвоить себе остров Тайвань. Цыси и ближайшее окружение отметили подъем Японии еще до отстранения вдовствующей императрицы от власти в начале 1873 года, когда наблюдали за обращением японцев к опыту Запада: закупкой машин и канонерок, прокладкой железных дорог и налаживанием производства оружия. Сановники ее двора теперь обсуждали, как надежнее ответить на эту «опаснейшую постоянную угрозу», и Цыси выделяла на строительство военного флота по 4 миллиона лянов серебром в год – огромный бюджет. В то время в Европе только что изобрели броненосные боевые корабли, и своим указом от 30 мая Цыси поручила наместнику Ли «приобрести один или два» из них, притом что они ценились «астрономически дорого». На следующий год на основании этого указа он купил два броненосных и несколько других кораблей. Группу молодых китайцев послали во Францию учиться их строительству и в Британию на обучение в качестве морских офицеров. В Пруссию отправили армейских кадетов.

Наконец в 1888 году Цыси утвердила китайский военноморской устав, составленный по западному образцу. Этим уставом в Китае фактически впервые вводился в обращение государственный флаг. В Поднебесной не существовало государственного флага как раз до столкновения с Западом, случившегося в начале правления вдовствующей императрицы, когда возникла необходимость в треугольном полотнище желто-золотого цвета для зарождающихся военно-морских сил Китая. Теперь она одобрила изменение его формы на прямоугольник международного стандарта. На этом флаге, названном Желтым драконом, красовался ярко-синий движущийся дракон, поднимающий голову к красному диску солнца. После рождения такого национального флага, отметили западные комментаторы, «Китай гордо занял достойное его место среди других наций».

Осенью переломного 1875 года генеральный инспектор таможни, уроженец Ольстера Роберт Харт получил поручение написать меморандум по поводу расширения оптового внешнеторгового обмена. Так он и сделал, следуя однозначному указанию, чтобы «постоянно держать в уме, какую важность представляют его предложения с точки зрения выгоды для Китая, не допускающей ни малейшего вреда». В скором времени для внешней торговли открыли дополнительные порты, многие из них на реке Янцзы как удобном пути в материковые районы Китая вплоть до города Чунцина. Никакой силы, чтобы открыть эти ворота, на сей раз не потребовалось. Министры правительства Цыси открыли их добровольно в ответ на просьбу Томаса Уэйда [23] . На Всемирной выставке в Филадельфии (США) впервые побывал китайский чиновник, получивший задание записать все свои впечатления и доложить о них. Среди современных учреждений, честь внедрения которых принадлежит Харту, можно назвать китайскую почтовую службу, сотрудниками которой в 1878 году выпущен первый в Китае набор марок «Великие драконы».

Значение прежнего лозунга «Сделаем Китай сильным» обогатили призывом «Сделаем китайцев богатыми» (цюфу). Теперь в окружении Цыси сложилось безоговорочное понимание того, что «слабость Китая происходит от укоренившейся с давних времен нищеты народа» и ее можно преодолеть единственным путем: разбогатеть с помощью проектов индустриализации западного толка. «Мы должны последовательно внедрять те же самые меры, чтобы избавиться от нищеты и одновременно разбогатеть». Все эти проекты Р. Харт и Т. Уэйд предлагали десятилетие назад, но тогда народ этой древней страны к ним еще готов не был. Все последующие поездки на Запад помогали открыть глаза и пробудить рассудок. В 1875 году Цыси распорядилась проложить телеграфные линии, причем сначала в провинции Фуцзянь для осуществления оперативной связи с Тайванем, на который зарились японцы, а вдовствующая императрица решила отстоять этот остров. Первым делом образовали императорскую службу телеграфной связи, управляющим директором которой назначили одного из первопроходцев современного предпринимательства Шэн Сюаньхуая. Сначала толпы народу стаскивали провода и выкапывали столбы телеграфной связи. Но по мере того как народ убеждался в безопасности таких сооружений, понимал, насколько волшебная вещь этот вид связи и сколько пользы она может принести, диверсии на линиях прекратились, и телеграфные провода стали опутывать всю территорию империи.

Глава 12
На страже империи (1875–1889)
С той поры, как в 1875 году его сына забрали и назначили императором, характер великого князя Цюня постоянно менялся. Прежде всего, он стал бояться своей невестки. В состоянии опустошения после потери единственного сына у великого князя открылись глаза на качество вдовствующей императрицы, которого он раньше не замечал: она обладала искусством смертельного укуса, которое редко использовала. Поддержав казнь Крошки Аня в 1869 году и вопреки указаниям Цыси направив участников массовых волнений против миссионеров в Тяньцзине в 1870-м, великий князь Цюнь не боялся возмездия. Теперь он осознал, что Цыси не забыла и не простила того, что он совершил: на протяжении пяти лет угроза ее мести вызывала холодок ужаса. Столь страшное открытие деморализовало его. В своем письме Цыси после того, как увели из дома его сына, он рассказал, как «потерял сознание», услышав о ее решении, и отправился домой, «трепеща всем телом и сердцем как будто в состоянии транса или пьяного угара». Силы оставили его, и он рухнул на кровать, «как бесчувственное бревно». Он лишился былой уверенности, просил прощения за прошлые прегрешения (не называя их), огульно бичевал себя и молил о снисхождении. «Вы видели меня насквозь, – написал он ей. – Прошу у вас незаслуженной любезности» – сохранить жизнь, «жизнь бессловесного болвана и никчемного кретина».

Позже великий князь осознал, что Цыси не уничтожила его, тогда как вполне могла это сделать, а, наоборот, проявила к нему незаслуженную мягкость. Его охватила благодарность к ней, былой страх перешел в благоговейный трепет перед вдовствующей императрицей. Он много времени провел за размышлениями и придумал для себя такой девиз: «Отступи и подумай над тем, как исправить совершенные ошибки» (цуй-сы-бу-го), который заказал вырезать на диске, чтобы повесить его над дверью в своем кабинете. Великий князь Цюнь наполнил свою усадьбу многочисленными напоминаниями об этой истине: от каллиграфических свитков на стенах до надписи, выгравированной на пресс-папье и украшавшей его письменный стол. Он пришел к признанию того, что его былая враждебность к подходу Цыси в отношениях с Западом была продиктована «предубеждениями»; и великий князь перешел в стан самых последовательных приверженцев политики вдовствующей императрицы.

Такая перемена в мироощущении великого князя Цюня произошла к тому же в силу, вполне вероятно, других причин поважнее названных выше. На него произвело большое впечатление то, что Цыси сделала для империи. Например, вернула Синьцзян – огромную территорию в Центральной Азии размером с Британию, Францию, Германию и Италию, вместе взятые. Современный ему историк Х. Морзе в начале ХХ века отметил: «Эта территория принадлежала Китаю на протяжении двух с лишним тысяч лет; принадлежала безоговорочно, когда центральное правительство находилось в силе, едва подчинялась слабой центральной власти Поднебесной и получала свободу в периоды смуты… Синьцзян часто порывал с Китаем, но потом снова подчинялся китайскому правлению». Последний разрыв с Пекином случился в начале 1860-х годов в результате Тайпинского восстания. Большая часть оторвавшейся от империи территории находилась под контролем магометанского вождя Якуб-бека, которого Чарльз Денби, позже служивший американским послом в Китае, назвал «авантюристом». Цыси вынашивала планы возвращения Синьцзяна под контроль Пекина. Свое решение она приняла вразрез с советом боцзюэ Ли, предлагавшего отказаться от этой территории и предоставить ее властям возможность образовать подвассальное империи государство «наподобие Вьетнама и Кореи».

Подвассальные государства представляли собой мелкие самостоятельные страны по периметру границы Китая, власти которых самостоятельно проводили внутреннюю политику, однако признавали господство китайского императора через периодическое предоставление подати и согласование с китайцами каждого нового правителя. Наряду с Вьетнамом и Кореей среди подвассальных государств числились Непал, Бирма, Лаос и острова Люцю (Рюкю). Боцзюэ выступал за то, чтобы перевести Синьцзян в разряд таких стран. Этому боц-зюэ Синьцзян представлялся «несколькими тысячами ли бесплодной земли», «не заслуживал того», чтобы его возвращать; даже если народ этой территории удастся покорить, «долго удержать его в своем подчинении не удастся, так как свои планы на Синьцзян вынашивают все его соседи: Россия на севере, Турция, Персия и прочие магометанские страны на западе, а также Британская Индия на самом юге…». Возвращение Синьцзяна, предупреждал боцзюэ, потребует продолжительного перехода войск по пустыне и ведения затяжных военных действий, а средства на это у империи отсутствуют. Такого же мнения придерживался покойный хоуцзюэ Цзэн, обладавший изрядным талантом стратега, а теперь к тому же его стал разделять сам великий князь Цюнь.

Однако Цыси в самостоятельности Синьцзяну отказала, и как только в 1875 году она вернулась к власти, то тут же отправила туда генерала Цзо Цзунтана отвоевывать мятежную территорию обратно. Данную экспедицию ей пришлось снаряжать в срочном порядке, так как русские уже на протяжении четырех лет занимали ключевую область вдоль течения реки Или. Если китайцы упустят время, русские будут владеть этой областью в силу свершившегося факта.

В интересах финансирования военной экспедиции Цыси выбила деньги из провинций и уполномочила генерала Цзо Цзунтана на получение кредита в размере 5 миллионов лянов у иностранных банков. Следя за продвижением войска Цзо Цзунтана по подробным донесениям генерала, Цыси изо всех сил старалась удовлетворить его постоянные просьбы, а он чаще всего просил деньги. Закаленный воин генерал Цзо в свои шестьдесят лет, отправившись в экспедицию через пустыню, вез с собой гроб, чтобы все знали о его решимости воевать до победного конца. Он провел предельно жестокую, зато, без сомнения, успешную военную кампанию. К началу 1878 года он заново покорил практически весь Синьцзян. В его словаре отсутствовало слово «милосердие», зато он повсеместно устраивал резню. В соответствии с цинским кодексом захваченных сыновей и внуков Якуб-бека (который к тому времени умер) кастрировали, а потом отдали в рабство. Европейцы пребывали в ужасе, но даже умеренные китайские дипломаты настаивали на оправданности подобного наказания и осуждали представителей Запада за «вмешательство во внутренние дела другого народа».

Цыси действия генерала Цзо и методы ведения им своего дела одобрила. После восстановления власти Пекина над Синьцзяном она воспользовалась советом этого генерала и постепенно превратила данную территорию в провинцию вместо того, чтобы наделить правами автономии. Там развернули войсковые гарнизоны; солдаты приступили к освоению целинных земель, чтобы содержать себя в свободное от подавления восстаний местного населения время.

Цыси отправила Чунхоу в Санкт-Петербург вести переговоры о возвращении области Или. Способный чиновник Чунхоу во время тяньцзиньской резни в 1870 году предпринял попытку спасения европейцев. Особой сноровки в переговорах он проявить не смог и после нескольких месяцев препирательств подписал договор, по условиям которого китайцы уступали крупную область Синьцзяна русским в обмен на Или. Из-за этой сделки в Пекине поднялся большой переполох, и советом сановников с одобрения Цыси ему присудили «тюремное заключение в ожидании казни». Западные посланники выступили с решительным осуждением такого решения: не достойно, заявили они проводникам «новой дипломатии Китая», чтобы дипломата «приговаривали к смерти через отсечение головы… по обвинению не в государственной измене, а всего лишь в несостоятельности». Королева Виктория даже направила «великой вдовствующей императрице Китая» личное послание о проявлении милосердия. Цыси ее послушалась и даровала Чунхоу свободу.

Однако признать подписанное им соглашение она все-таки отказалась. Русские пригрозили войной и выдвинули на спорную территорию войска численностью 90 тысяч человек. Англичанин Гордон, который помог в разгроме тайпинских мятежников, выступил с таким советом: «Если вы собираетесь воевать, тогда готовьтесь спалить пригороды Пекина, вывезти архивы и императора из столицы… и вести военные действия… на протяжении пяти лет. Если вам нужен мир, тогда отдайте всю область Или in toto…» Оба этих крайних варианта Цыси не устраивали. О войне даже речи идти не могло, так как китайцам она была едва ли по силам, а русские ей только обрадовались бы и использовали как предлог для захвата новых земель. Только вот мир не должен приходить за счет уступки территории врагу, будь то область Или либо земли, отданные подписавшим договор Чунхоу. Цыси старалась произвести впечатление, будто ее Китай «к войне готов точно так же, как его противник», но все-таки отправила в Россию для переговоров нового представителя – хоуцзюэ Цзэна-младшего. Она подробно его проинструктировала, а самый главный пункт его задания заключался в выводах: если не удастся вернуть все спорные территории, то он должен договориться о возвращении к положению, существовавшему до миссии Чунхоу, и до поры до времени оставить область Или в распоряжении русских, но не отказываться от претензий на нее со стороны китайцев. Хоуцзюэ приступал к переговорам с русскими, вооруженный договором Чунхоу, в котором Цыси пометила те пункты, которые считала совершенно неприемлемыми и которые требовалось снова согласовывать. На протяжении всех переговоров он поддерживал связь с вдовствующей императрицей телеграммами.

Ясная и точная стратегия, а также всесторонняя подготовка переговоров окупились сполна. Китайцы вернули себе практически всю территорию, которую Чунхоу уступил русским, а также область Или. Новый договор с взаимными уступками [24] получил высокую оценку у западных наблюдателей как «дипломатический триумф» Китая. Британский посол в Санкт-Петербурге лорд Дафферин в то время высказался так: «Китайцы убедили русских сделать то, чего те никогда не делали, – изрыгнуть когда-то поглощенную территорию». За первую победу его страны в истории современной дипломатии хоуцзюэ Цзэн-младший удостоился многочисленных похвал. Однако ключевая роль в достижении этой победы принадлежала Цыси.

В тот критический момент, грозящий войной и территориальными потерями, из-за нервного перенапряжения Цыси слегла в постель. Она не могла заснуть ни днем ни ночью, чувствовала себя опустошенной, лишенной сил и кашляла кровью. В соответствии с традицией в июле 1880 года придворные послали запросы провинциальным властям с просьбой порекомендовать толковых лекарей, способных оказать помощь императорским врачам, и «сопроводить их в Пекин на теплоходах, чтобы они прибыли как можно быстрее». Целитель Сюэ из провинции Чжэцзян оставил описание своего первого посещения Цыси. Оно началось с того, что лекарь простерся перед вдовствующей императрицей, а она приказала его поднять и подвести к ее кровати. Цыси сидела, скрестив ноги, за желтыми шелковыми занавесками, спадавшими вокруг ее ложа. Предплечье одной ее руки выглядывало наружу и находилось на подушечке, подложенной поверх столешницы приставного столика. Предплечье покрывала простая косынка, голой оставался только участок кожи, где целитель мог пощупать пульс пациентки, без чего не обходилась ни одна диагностическая процедура. Стоя на коленях, целитель Сюэ прижал пальцы к запястью вдовствующей императрицы. Он определил у больной «тяжелейшее недомогание с повышенной тревожностью» и сказал Цыси, что та скоро поправится, если будет избегать чрезмерных умственных нагрузок. На что вдовствующая императрица ответила: «Все это я и сама знаю, но ничего изменить не могу». Со временем она поправилась, причем в основном благодаря жизнеутверждающим донесениям хоуцзюэ Цзэна-младшего.

Пока шли переговоры, к ним привлекли великого князя Цюня. Добившись его ухода со всех властных постов, Цыси поставила точку на том, что включила его в процесс принятия решений, и заявила тем, кто высказывал возражения, что этот великий князь «вымаливал прощение, бился головой о землю снова и снова» и что она лично настояла на его участии в делах империи. Вдовствующая императрица рассчитывала привлечь великого князя Цюня на свою сторону, поручив ему наблюдение за тем, как она справляется с государственными делами. И великий князь постоянно убеждался в том, что Цыси правильно осознает интересы своей империи, а также блюдет их рьяно и со знанием дела. Его поразила ее решительность в проведении кампании по возвращению Синьцзяна под контроль Пекина и в укрощении русских, а также умение Цыси вести переговоры, построенные на компромиссе и прямом отстаивании своей позиции. А ведь он сам, хвастливо рассуждавший о «воздаянии должного» иностранцам, не имел ни малейшего понятия, что предпринять в случае реальных угроз со стороны иноземцев. Осознав все вышеизложенное, великий князь убедился в том, что служит госпоже, представляющей большую ценность для их империи, и он стал самым преданным слугой Цыси.

Быть может, событием, больше всего потрясшим великого князя Цюня, после которого он определенно признал себя «рабом» Цыси, стоит назвать ее ведение войны с Францией в 1884–1885 годах. В 1859 году французы открыли военную кампанию по колонизации китайского соседа Вьетнама, находившегося в вассальной зависимости от Пекина. Когда французы аннексировали юг этой страны и начали продвижение на север, цинское правительство не предпринимало никаких действий, ведь вьетнамцы не просили о помощи (а это формально требовалось от властей подвассального государства). Цыси отправляла свои войска во Вьетнам только для окружения на территории этой страны китайских разбойников, причем по просьбе вьетнамской стороны. Сразу после выполнения поставленной задачи китайские войска возвращались в пункты постоянной дислокации.

К тому моменту казалось, что относительно границы своей империи Цыси сформулировала тщательно взвешенную политику. Она приготовилась отстаивать целостность территории, которую считала своей, но соглашалась отпустить подвассальные государства, если этого ей избежать не удастся из-за принуждения извне. Как женщина прагматичная, она знала о существовании в ее время превосходящих европейских сил и понимала, что ее империя находится в таком положении, что не всегда удается удержать в зоне своего безоговорочного влияния вассальные государства. Таким образом, она отправила крупный воинский контингент для восстановления власти Пекина в Синьцзяне и приложила все силы для удержания Тайваня, однако, когда в конце 1870-х годов японцы аннексировали архипелаг Люцю (Рюкю), вдовствующая императрица ограничилась всего лишь выражением протеста на словах. Точно так же ее действия относительно Вьетнама ограничились охраной границы без попытки отстоять суверенитет своего вассала. В августе 1883 года Вьетнам принудительно превратили в протекторат Франции. Французский премьер-министр Жюль Ферри мечтал о приобретении своей страной статуса колониальной империи и выступил вдохновителем колониальных авантюр в таких дальних странах, как Тунис, Нигер и Мадагаскар, а также в Индокитае. И теперь французские войска упорно продвигались к вьетнамской границе с Китаем.

То, как достойно Цыси справилась с этим конфликтом, послужило укреплению уважения к ее империи. Роберт Харт заявил: «Я так думаю, никто не осмелится сказать, будто Китай неудачно прошел испытания этим суровым годом…» Во время банкета, устроенного вслед за подписанием мирного договора, французский представитель Ж. Патенотр следующим образом выразил свой восторг: «Я питаю абсолютную веру в то, что дипломатическое соглашение, только что подписанное нами, послужит не просто прекращению наших былых споров, но и, как я надеюсь, скорейшему удалению их из нашей памяти. Создавая новые связи между Францией и Китаем… договор от 9 июня, несомненно, поможет заложить и развить между Китайской империей и зарубежными странами ту общность интересов, которая всегда самым надежным образом скрепляла дружбу между народами».

Боцзюэ откликнулся в том же самом ключе: «Отныне и впредь дружба между нашими странами будет сиять ярко, как утреннее солнце, когда оно появляется после мрака ночи».

После завершения войны с Францией Цыси сосредоточилась на восстановлении военно-морских сил Китая и доведении их до современного состояния, а для разъяснения важности такого предприятия красными чернилами написала несколько указов. (Она редко писала красными чернилами, считавшимися символом непререкаемой власти монарха.) В Европе закупили новые канонерские лодки, а европейские инструкторы подготовили для них китайские экипажи. Весной 1886 года она отправила великого князя Цюня проинспектировать вновь оснащенный Северный флот, стоявший в бухте напротив фортов Дагу. Великий князь прихватил с собой главного евнуха Цыси по имени Ли Ляньин, который считался самым близким ей человеком. Стоявший рядом с великим князем, не расстававшийся со своей трубкой Ляньин больше других сопровождавших великого князя лиц привлекал всеобщее внимание.

Великий князь Цюнь взял с собой этого евнуха совсем не случайно. Семнадцать лет назад предшественника Ляньина, Крошку Аня, Цыси послала в Сучжоу купить свадебные наряды для ее сына. Крошку Аня обезглавили за то, что он покинул столицу, и великий князь Цюнь сыграл в этой трагедии главную роль. Теперь великий князь делал в сторону Цыси жест раскаяния за допущенный им ужасный проступок. Пригласив ее нынешнего любимого евнуха в путешествие из Пекина, потом на борт боевого корабля и в путешествие по морю, великий князь Цюнь просил у Цыси запоздалого, но по достоинству оцененного прощения.

Наш великий князь решился на такой необычный поступок потому, что искренне хотел показать Цыси свою высокую оценку ее стараний при защите их империи. За это время она заключила соглашения с европейскими державами и заручилась их обещаниями уважать границы Китая, которые в то время считались официально обозначенными, причем в основном они сохранились до наших дней. К этим соглашениям относятся: договоры с Россией (1881 года), с Францией (по поводу границы с Вьетнамом, 1885 года) и Британией (относительно Бирмы – 1886 года и индийского штата Сикким – 1888 года). Благодаря главным образом вдовствующей императрице на протяжении тех лет, пока экспедиционные корпусы европейских держав метались по планете, порабощая древние царства и перекраивая границы государств старых континентов, Китай они оставляли в покое.

В начале 1889 года, как раз на пике своих достижений, вдовствующая императрица объявила о решении отойти от государственных дел и передать всю полноту власти своему семнадцатилетнему приемному сыну. За время ее правления Китаем годовой доход в казну вырос в два раза. До ее прихода к власти он оценивался приблизительно в 40 миллионов лянов, и это во времена наибольшего процветания при Цянь-луне Прекрасном. Теперь этот доход составлял без малого 88 миллионов, из которых треть поступала в виде таможенных сборов. И это был результат ее политики открытых дверей. Перед тем как вернуться в гарем, она издала почетный список около сотни удостоенных наград за их заслуги перед ней чиновников, как живых, так и почивших в бозе. Вторым номером в этом списке значился генеральный инспектор таможни Китая Роберт Харт, отмеченный за создание им прекрасно организованного и полностью отвечающего своему предназначению казенного учреждения, сотрудники которого отличались абсолютной неподкупностью, «существенно пополняющего казну Китая постоянно растущими поступлениями». С помощью таможенных доходов удалось спасти жизнь миллионам человек. В предыдущем 1888 году, когда на Китай обрушились паводки, землетрясения и прочие стихийные бедствия, у властей Поднебесной оказались под рукой 10 миллионов лянов серебром на покупку риса, чтобы накормить население страны. Она присвоила Р. Харту родовое звание мандарина первого класса первого порядка, то есть он удостоился высшей чести, так как это звание присваивалось его предкам за три поколения до него, а не его потомкам. Р. Харт написал своему приятелю: «Со стороны китайцев большей чести быть не может; в любом случае я чрезвычайно польщен тем, что вдовствующая императрица сделала это перед уходом в отставку…»

Одним из своих указов Цыси поблагодарила всех иностранных посланников за помощь в налаживании дружественных отношений между их собственными странами и Китаем. Она приказала руководству своего внешнеполитического ведомства выбрать благоприятный день для устройства большого приема для иностранных послов, чтобы на нем одарить каждого из них скипетром-талисманом с добрым пожеланием (жуи), изготовляемым в основном из нефрита, а также шелками и парчой, которые выбрала лично. Этот прием, устроенный 7 марта 1889 года и на котором западные дипломаты осыпали ее похвалами, ознаменовал высшую точку ее правления.

Среди гостей, выступивших в тот день с речью по собственной инициативе, находился Чарльз Денби, служивший в Пекине послом США с 1885 по 1898 год. Позже он написал о «безупречной репутации» Цыси среди европейцев, сложившейся на тот момент, и о многочисленных ее достижениях. Наряду с завершением внутренних распрей и сохранением единства империи «создан прекрасный военно-морской флот, армия доведена до известного совершенства. Территорию страны покрыла сеть электрического телеграфа. Арсеналы и судовые верфи появились в Фучжоу, Шанхае, Кантоне, Дагу и Порт-Артуре. Внедрены европейские методы горной добычи, и проложены две магистрали железной дороги. На всех основных реках налажено пароходное сообщение. Восстановлено преподавание математики в школах, а на конкурсных экзаменах проверяли знание естественных наук. Появилась абсолютная терпимость к религиозным верованиям, и миссионеры могли проповедовать во всех уголках Китая. На протяжении всего периода правления этой императрицы наши соотечественники открыли на территории Китая многочисленные школы и колледжи…»

К тому же правление Цыси отличалось предельной толерантностью за всю историю династии Цин; людей при ней не убивали только за то, что они сказали или написали, как это практиковалось во время правления предыдущих императоров. Ради облегчения жизни нищего населения она организовала крупномасштабный ввоз продовольствия из-за рубежа и ежегодно тратила сотни тысяч, а то и миллионов лянов на приобретение продовольствия для пропитания своих подданных. Как отмечал Ч. Денби: «К своему собственному народу вплоть до нынешнего периода ее правления она проявляла доброту и милосердие, а к иностранцам – справедливость». Коренным образом улучшились отношения с зарубежными странами, а отношения между Китаем и США сохранились «безмятежными и устраивающими обе стороны». Самое главное этот американский дипломат обозначил так: «Особое внимание следует обратить на то, что вдовствующая императрица первой из представителей своей расы осознала проблему отношений Китая с внешним миром, а потом использовала эти отношения для укрепления положения своей династии и достижения материальных успехов». Цыси на самом деле покончила с добровольной изоляцией Китая и сделала его участником международного сообщества, причем сделала она это ради блага своей страны. «В то время, – подвел итог Ч. Денби, – она пользовалась беспрекословным уважением у иностранцев и всеобщей любовью своего собственного народа. Ее считали одним из величайших деятелей китайской истории… Под ее руководством на протяжении четверти века Китай достиг огромного прогресса».

Зародыш современного Китая приобрел четкие очертания. И выносила его вдовствующая императрица Цыси. Как подчеркнул Ч. Денби: «Никому не дано отрицать тот факт, что совершенствование и продвижение вперед сверх намеченного стали заслугой регента-императрицы, обладающей волей и располагающей властью». Накопив такое внушительное наследие, Цыси передала бразды правления империей своему приемному сыну императору Гуансюю.

Часть четвертая
Приход к власти императора Гуансюя (1889–1898)
Глава 13
Гуансюй отворачивается от Цыси (1875–1894)
Родившийся на двадцать восьмой день шестого месяца по лунному календарю 1871 года император Гуансюй принял по наследству китайский престол в возрасте трех лет, когда собственный сын Цыси император Тунчжи скончался, не оставив преемника. Вдовствующая императрица усыновила его и назначила следующим императором, с одной стороны, чтобы возвысить представителя собственного рода, то есть сына своей сестры, и, с другой стороны, чтобы наказать его отца великого князя Цюня. Настоящей любви к этому ребенку она не питала, по меньшей мере такой, какую чувствовала к своему собственному почившему сыну. Взятый из дома и заточенный в неприветливом Запретном городе той глубокой зимней ночью, этот ребенок лишился родителей и кормилицы, которой не разрешили отправиться вместе с ним. Зато его поручили заботам придворных евнухов. Цыси приказала ему называть ее «дражайшим папой» (цинь паба), а когда он подрос, стал звать ее «мой августейший отец» (хуан паба). При этом Цыси играла роль мужчины, которой ей так не хватало. Как мать приемного сына, она скорее исполняла свой долг, чем одаривала дитя теплом. В любом случае подсознательная тяга к детям у нее отсутствовала. Однажды во время вечеринки, устроенной для высокородных дам при дворе, маленькая девочка начала рыдать, и ее никак не удавалось успокоить. В гневе Цыси приказала матери увести девочку прочь и сказала ей, в слезах упавшей перед вдовствующей императрицей на колени: «Я отсылаю тебя из дворца, чтобы проучить, и точно такой же урок ты должна преподать своему ребенку. Девочку я ни в чем не виню, возлагаю вину на тебя, а ей сочувствую. Но ей придется пострадать наравне с тобой». На какое-то время эту семью перестали приглашать во дворец.

Императрица Чжэнь пользовалась у младенца императора большим авторитетом матери, чем Цыси. Но та умерла 8 апреля в возрасте сорока трех лет, когда мальчику шел десятый год. Стоя у ее гроба, он никак не мог унять рыдания. Появились предположения, будто императрицу Чжэнь отравила Цыси, хотя никому не удалось предъявить тому доказательства. Врачи, исследовавшие историю ее болезни, пришли к заключению о том, что совершенно определенно она скончалась от внутримозгового кровоизлияния. С ней случались приступы, по внешнему проявлению похожие на инсульты, из которых в дневнике императорского наставника зарегистрированы как минимум три. Первый инсульт пришелся еще на 1863 год, когда она внезапно упала в обморок и почти на месяц утратила дар речи. К последствиям того первого удара можно отнести репутацию человека, во время аудиенций «говорящего медленно и с трудом». В последний раз она впала в бессознательное состояние и через пару дней умерла.

Цыси оплакивала кончину императрицы Чжэнь как смерть близкого и старшего члена семьи, обмотав голову белой шелковой траурной повязкой. Тем самым она пошла дальше предписываемого этикетом траура для вдовствующей императрицы и заслужила «громадное восхищение» со стороны приверженцев традиций, в число которых входил императорский наставник Вэн. Притом что династическими правилами траурный срок устанавливался в 27 дней, Цыси продлила его до 100 дней, на протяжении которых все увеселительные мероприятия, празднества и свадьбы запрещались. Более того, она на два года и три месяца ввела запрет на исполнение музыки при дворе. Эти запреты, наложенные всего лишь через год после четырехлетнего запрета в связи с кончиной ее сына, и во время болезни, когда она тосковала по музыке, можно назвать настоящей жертвой. Ужасно соскучившаяся по музыке Цыси за несколько месяцев до окончания действия запрета на нее приступила к планированию представлений и подбору певцов, не состоящих при ее дворе. Спустя считаные дни после отмены запрета летом 1883 года она без перерыва смотрела оперу на протяжении 10 часов. Потом целыми днями шли представления, одно из которых продолжалось 12 часов.

Со смертью императрицы Чжэнь император Гуансюй лишился человека, обладавшего для него авторитетом матери. К тому же ощущал пустоту, так как некому было выступить в качестве миротворца между ним и Цыси. Когда этот ребенок подрос и еще больше отдалился от своего «дражайшего папы», не нашлось человека, чтобы сблизить их снова. Никто не обладал на то авторитетом, и никто не оказывал на него влияния. Императрица Чжэнь, стоявшая выше Цыси, ее приятельница с юношеских лет и соратница в проведении дворцового переворота, в случае провала которого обе рисковали жизнью (им грозила казнь от тысячи порезов), была единственным человеком, в присутствии которого Цыси проявляла смирение. Цыси прислушивалась к суждениям наперсницы-императрицы, высказывавшимся ею на протяжении двух десятилетий их делового сотрудничества, а также полагалась на нее в делах семейных. Даже в таком предельно важном деле, как выбор жены для ее сына. Без помощи императрицы Чжэнь Цыси не смогла остановить постепенное ухудшение ее отношений с императором Гуансюем, дошедших до такого предела, что вылились в катастрофические последствия для их империи, а также для них самих.

На данном этапе Цыси вела себя как «уклоняющийся от своих обязанностей родитель», который кроме выслушивания еженедельных ритуальных приветствий своего ребенка ограничил свое участие в его судьбе одним только обучением. Она назначила императорского наставника Вэна, обучавшего ее покойного сына, главным учителем Гуансюя. При разногласиях между ней и последовательным реакционером Вэном по многочисленным вопросам она все равно назначила его на такой пост. Вэн единодушно считался самым стойким и прославленным китайским ученым, и ему можно было доверить воспитание в ребенке качеств, необходимых добропорядочному императору. Цыси отличалась глубокой приверженностью китайской традиции, несмотря на ее восприимчивость к западным идеям. Считалось само собой разумеющимся то, что китайского монарха следует воспитывать в китайских традициях. По всей видимости, она даже не представляла себе, что этого императора можно воспитывать как-то иначе, но, даже если ей этого захотелось бы, никакой другой программы не одобрили бы вельможи, пользовавшиеся правом голоса в том, что касалось обучения их императора. В результате императора Гуансюя сформировали по лекалу его предшественников: программой его обучения совсем не предусматривалась подготовка монарха к жизни в современном мире.

Занятия с малолетним императором начались, когда ему исполнилось четыре года от роду. Солнечным днем в начале весны его привели в класс для знакомства с наставниками. Сидя за низенькой партой лицом на юг, он развернул перед собой большой лист бумаги и попросил кисточку для письма. Юный император уже немного выучился писать. Императорский наставник Вэн обмакнул кисточку в чернила и передал ее ребенку, который начал писать два изречения, состоящие из четырех иероглифов каждое. Их его наставник назвал «предельно симметричной и приятной на вид каллиграфией». Одно изречение означало «мир и покой под Небесами», а второе – «справедливый, великодушный, честный и мудрый». Оба изречения относились к конфуцианским идеалам, к которым должен стремиться добродетельный монарх. После такого блистательного начала императорский наставник Вэн показал мальчику фразу «нравственность императора» в виде иероглифов ди-дэ, которую тот повторил вслед за наставником четыре раза. Затем Вэн открыл иллюстрированную книгу «Уроки для императора», в которой приводятся портреты как знаменитых искусных, так и бездарных и никчемных императоров. Когда он объяснял ребенку, почему их считали искусными или никчемными, мальчик перемещал свой палец вслед за пальцем своего учителя и останавливал его на мифических императорах Яо и Шунь времен Трех великих древних династий, на которых китайцы молились как на примерных монархов. Этот четырехлетний ребенок проявил большой интерес к ним. Насмотревшись на изображения императоров, он попросил императорского наставника Вэна снова написать слова «нравственность императора», и императорский наставник их написал. Ребенок некоторое время вглядывался в иероглифы, и на этом первый в его жизни урок закончился.