Невзирая на физические проблемы, император выполнял обязанности монарха не покладая рук, продолжая одновременно изучение китайской классики и маньчжурского языка. Жизнь свою он проводил исключительно в Запретном городе, выходя на экскурсии разве что в Морской дворец и для посещения храмов, где молился за обильный урожай, или императорских мавзолеев, чтобы попросить благословения у своих предков. Его отношения с императорским наставником Вэном оставались все такими же близкими, ведь с ним как с отцом он провел все свои годы становления и по-прежнему виделся практически каждый божий день. При нем состоял еще один наставник – мыслящий современными понятиями мужчина по имени Сунь Цзянай. Именно он предложил императору поразмыслить о реформах. Однако молодой человек интереса к ним не проявил. Взаимопонимания с этим наставником у Гуансюя не сложилось. Один только Вэн оказался в состоянии повлиять на политические маневры в период правления императора Гуансюя.

Вэн по-прежнему презирал Запад, хотя ненависть к нему у наставника прошла, и он стал проявлять восприимчивость к некоторым западным порядкам. На основе отчетов путешественников, а также личного опыта, почерпнутого во время поездок через Шанхай, он признал пользу таких промышленных предприятий, как «металлургические комбинаты, судоверфи и оружейные арсеналы». На свою первую фотокарточку он снялся в 1887 году. У него даже нашлись одобрительные слова по поводу того, что он увидел во время посещения католической церкви. В церковном сиротском приюте он обратил внимание на существование отделений для мальчиков и девочек, на то, что здание стоит на «возвышенности, которой не грозит паводок» и внутри «прибрано и поддерживается образцовый порядок». Церковно-приходская школа состояла из четырех классов, где дети читали вслух, и тем самым они доставили гостям удовольствие. Принимающие их люди проявляли «предельную обходительность», а прислуга «отказывалась от подачек». В целом у императорского наставника осталось самое благоприятное впечатление. Но все равно в Шанхае он чувствовал «мощное отвращение» к зданиям в европейском стиле и предпочитал проводить время в одиночестве в помещении, нежели выходить на прогулку. Он продолжал сопротивляться железнодорожному строительству. Когда как раз перед свадьбой императора в Запретном городе случился пожар, он увидел в нем предупреждение Небес против использования электрического света, моторных сампанов и узкоколейной железной дороги во дворцах.

Цыси была в курсе его воззрений и степени его влияния на ее приемного сына. Но изменить такое положение вещей она практически не могла, к тому же у молодого императора выработалась к ней устойчивая неприязнь, а к своему учителю он напротив испытывал предельную эмоциональную привязанность. Перед самой передачей властных полномочий ей пришлось встретиться с ними двоими и добиться от них обещания не менять проложенного ею политического курса. Однако Цыси не удалось остановить их, когда в скором времени они отложили в долгий ящик прокладку железнодорожной магистрали север – юг, предусмотренную ее указом, и выхолостили начатую было валютную реформу. После возвращения домой делегации чиновников, которых она отправила в поездку по миру, ни они, ни привезенные ими знания никого не заинтересовали. Движимая желанием повернуть своего приемного сына лицом к достойной оценке достижений Запада, Цыси «приказала» ему, отметил императорский наставник Вэн, учить английский язык. Как родительница, она имела право высказаться по поводу его обучения, пусть он уже стал взрослым человеком и взял на себя полномочия императора. Император приступил к изучению английского языка, к большому беспокойству императорского наставника. «Зачем все это?» – спросил Вэн. В своем дневнике он сокрушался: «На рабочем столе императора теперь лежат учебники иностранного языка. Как же грустно мне становится от их вида!» Гуансюй в изучение английского втянулся. С одной стороны, на этом настаивала Цыси, а с другой – этот язык вызвал у него живой интерес. Только вот его интерес оказался исключительно научным, и он не перерос в какие-либо усилия по модернизации страны.

Император Гуансюй пальцем о палец не ударил, чтобы продолжить реформы Цыси, и те постепенно заглохли. Он вернулся к древним методам управления империей: примитивному бюрократическому администрированию, сводящемуся к лаконичным резолюциям на рутинных отправлениях: «Донесение принято», «Поступайте как предлагаете», «Отправить в соответствующее ведомство». Его аудиенции были скучными и совсем непродолжительными. Всем было известно о том, что «в его речах звучит сомнение… говорит он медленно и с большим трудом формулирует свои мысли». Его голос на самом деле едва доносился до ушей слушателей, и при разговоре он запинался. Чтобы избавить его от трудов произнесения речей, чиновники советовали друг другу произносить монологи сразу же после первого вопроса императора и тем самым заполнять обязательные десять минут, отводимые для аудиенции. Императора по-прежнему волновала «тяжелая жизнь народа». Однажды, когда под напором паводка прорвало дамбу, воды хлынули на улицы Пекина и уже плескались у стен Запретного города, огорченный император обеспокоенно твердил о страданиях многочисленных подданных, оказавшихся в области подтопления. Но он по старинке только лишь открыл пункты распределения бесплатного риса и молился Небесам. Ему даже в голову не пришло, что решение проблем Поднебесной могло лежать на пути модернизации ее системы хозяйствования. Продолжался ввоз продовольствия, а также внешняя торговля, только вот страна, отмечали европейцы, вползла в «период оцепенения». В это время «предприимчивость проявляли одни только заморские купцы».

Петиций с анализом возникшей деловой апатии в канцелярию императора не поступало. Традиционные надзиратели, столпившиеся у трона, готовы были громко протестовать по поводу отклонения от прецедента, монаршей расточительности или нарушения приличий, а также прочих посягательств на предписания конфуцианства, но не по поводу бездействия. С возвращением элиты в прежнюю рутину бытия ее представители полностью забыли о спорах вокруг политических мер, оживлявших двор Цыси. Великий князь Гун отошел от дел, но, даже если бы он оставался при власти, его нельзя отнести к личностям, способным сформулировать очередные задачи государства или подтолкнуть его к переменам. Великий князь Цюнь мог работать только под чьим-либо руководством, а сам руководить не умел. Вскоре его сразил тяжкий недуг, и он умер в первый день 1891 года. Боцзюэ Ли Хунчжан, которого многие европейцы считали «величайшим приверженцем модернизации Китая и крупнейшим государственным деятелем», без Цыси показал себя беспомощным человеком. Даже сохранив за собой все посты, он оказался повязанным по рукам и ногам: теперь императору диктовал его главный враг и политический противник – императорский наставник Вэн.

На протяжении двух лет после вхождения во власть император Гуансюй не удосужился провести ни одного приема для дипломатического корпуса, чтобы принять верительные грамоты послов. Когда же он все-таки его устроил, это мероприятие, ставшее для него первым случаем общения с представителями Запада, прошло гладко. По требованию Цыси в 1873 году появилось постановление о том, что западным послам не требуется исполнять обряд коутоу. Следуя этому прецеденту, послы только кланялись, а император Гуансюй в ответ кивал. Великий князь Цзин, сменивший великого князя Гуна в качестве руководителя внешнеполитического ведомства, принимал из рук послов письменные поздравления и складывал их на желтый алтарь дракона, потом опускался на колени и зачитывал своего рода формальный доклад. После этого он поднимался и зачитывал императорское напутствие послам. Такая процедура повторялась каждый раз, когда посол вручал свою верительную грамоту. «Аудиенция прошла успешно», – записал в своем дневнике Роберт Харт. Эти послы немало бы подивились, ознакомившись с дневниковыми записями императорского наставника Вэна, посвященными данному событию. В присутствии его величества Вэн написал в тональности, отсутствовавшей при дворе Цыси на протяжении десятилетий: «Послы заморских варваров выглядели испуганными и трясущимися, в таком состоянии они исполнили положенное приветствие».

Европейцы возлагали на молодого императора большие надежды, когда тот пришел к власти. «Железные дороги, электрическое освещение, естественные науки, новые военно-морские силы, боеспособная армия, общая система банковского обслуживания, монетный двор – все в настоящее время находится в зародышевом состоянии, но скоро все это распустится пышным цветом… Правление молодого императора должно стать самой знаменательной вехой в истории Китая». Многие люди мечтали о том же самом, но зародышам, прилежно взращенным Цыси и ухоженным ею, не дали вырасти, тем более расцвести.

Император Гуансюй пошел своим путем, путем добросовестного администратора со склонностью к науке, а императорский наставник Вэн отдался неторопливому освоению поэзии и каллиграфии. Оба пожинали плоды мира и стабильности, взлелеянные трудами Цыси. Их ждет безжалостный вихрь событий, как только все для них кардинально изменится, и для империи тоже, когда японцы, пользуясь моментом, пока Цыси отстранена от власти, в 1894 году развяжут войну.

Глава 14
Летний дворец (1886–1894)
Когда в 1886 году отставку Цыси еще только ставили на обсуждение, к ней вернулась неотвязная мечта о частичном восстановлении Старого летнего дворца, появившаяся больше четверти века раньше. По прошествии этих лет прежняя роскошь данного дворца стала еще соблазнительнее, и при дворе все знали, что она считала делом чести снова выстроить его во всем былом великолепии. Для финансирования своей задумки она копила деньги, экономя на содержании императорского двора. Евнухи заметили, что она стала «предельно бережливой», а ее придворные дамы помнили, как она советовала им повторно использовать подарочную упаковку и завязку. Цыси решила, что первым делом следует восстановить дворец под названием Цин-и-юань – Сад чистых струй, представлявший собой поместье вокруг обширного озера Куньмин и отличавшийся живописными ландшафтами, которые она очень любила. На его территории стояло относительно немного строений, причем повредили их не так сильно, как остальные, и их можно было отремонтировать без неподъемных затрат.

Цыси знала, что такое предприятие может вызвать большие возражения. Больше десяти лет назад, когда ее ныне покойный сын император Тунчжи занимался этим проектом перед ее первой отставкой от дел, поднялась волна такого мощного сопротивления, что ей пришлось на время от него отказаться. Теперь снова распевался все тот же хор сторонников осуждения, тем более что уже подготовили официальный дом для ее пребывания в Морском дворце, примыкающий к Запретному городу. Даже капитальный ремонт этого дворца проходил под ропот недовольных вельмож, постоянно недодававших на него средства. В какой-то момент частные подрядчики, нанявшие тысячи рабочих, не смогли вовремя выдать им зарплату, и эти рабочие объявили стачку. Таким образом, в 1886–1887 годах современное слово «стачка» впервые попало в летопись цинского двора.

Морской дворец не устраивал Цыси, так как он находился в центре Пекина и она лишалась естественного природного окружения, по которому тосковала. Всем сердцем она тяготела к Старому летнему дворцу. Она попыталась обосновать строительные работы императорским указом, в который добавила собственную просьбу, чего обычно не делала. Занижая масштабы своего проекта («весьма скромные ремонтные работы»), она напоминала своему народу о том, что на протяжении четверти века отдавала все силы, добросовестно исполняя свой долг, «день и ночь, чувствуя себя как на краю пропасти, боясь, как бы что-то не пошло не как надо». И принесла империи «известные мир и стабильность». За все эти годы она ни разу не позволила себе «развлекательных путешествий, как то выезда на охоту, в которых прежние монархи себе никогда не отказывали». И все потому, что постоянно помнила о «тяжелой судьбе своего народа». Она заверила всех в том, что для предстоящего строительства «она не тронет никаких фондов из налогового управления, то есть оно никак не скажется на источниках доходов населения», и попросила «всех подданных империи продемонстрировать свое сочувствие».

Реальность такова, что Цянлун Прекрасный часто два, а то и три раза в год со своей матерью и наложницами совершал поездки в Летний дворец. Каждая из них обходилась казне в сотни тысяч лянов серебром. Зато Цыси никогда не позволяла себе роскошь подобных вылазок из столицы, хотя и очень скучала по путешествиям. Она относилась к последовательным приверженцам буддизма и мечтала посетить священные для единоверцев горы Утай, расположенные на юго-западе от Пекина, куда больше всего любили съездить предыдущие ей императоры. Вместе с тем она всегда брала в расчет затраты на такую поездку, прислушивалась к совету великого князя Гуна и его товарищей советников, поэтому отказывалась от нее. Теперь она сообщила вельможам о том, что в обмен на предстоящие дорогостоящие познавательные путешествия, такие как посещение охотничьего домика вслед за предыдущими императорами или поездка на побережье для осмотра вновь модернизированного флота (на что имела полное право), она собирается отстроить для августейшей пенсионерки пристанище своей мечты. На громкие протесты никто не решился; итак, строительство нового, принадлежащего Цыси Летнего дворца – Ихэюань (Садов рукотворной гармонии) началось.

Этот Летний дворец, ставший в наши дни главной туристической достопримечательностью Пекина, служил поводом для яростных нападок на Цыси. Кто-то утверждал, будто его восстановление стоит десятки миллионов лянов серебром, которые Цыси похитила у штаба военно-морских сил, тем самым доведя его до несостоятельности, приведшей к катастрофическому поражению, нанесенному японцами. Посетители Летнего дворца практически всегда слышат от экскурсоводов слова осуждения вдовствующей императрицы за все это. На самом деле расходы и источники привлечения средств были совсем иными. Летний дворец обошелся отнюдь не в десятки миллионов лянов. Изначальный Сад чистых родников, посаженный при императоре Цяньлуне в середине XVIII века, стоил казне 4 402 852 ляна серебром. Когда Цыси восстанавливала его, она добавила несколько строений и современные удобства, поэтому фактические расходы превысили упомянутую выше сумму. Начальной сметой бухгалтерии этого проекта покрывалось пятьдесят шесть строительных объектов (около половины суммы) стоимостью 3 166 700 лянов серебром. Если верить китайским историкам, подробно изучившим учетные записи двора той поры, общая стоимость восстановления Летнего двора оценена как максимум в 6 миллионов лянов. Это не намного больше расходов на свадьбу императора Гуансюя – 5,5 миллиона лянов (средства поступили из министерства налогов, но они не вызвали никаких протестов). Цыси вложила 3 миллиона из ее сбережений от ассигнований на содержание двора. «Пожертвования» внесли кое-кто из чиновников. Но все равно она нуждалась в государственном финансировании.

Притом что все государственные расходы утверждала сама вдовствующая императрица, она не могла взять на свои замыслы столько средств, сколько ей хотелось. Так как Цыси обещала в своем декрете не брать деньги из министерства по налогам, она проложила окольный путь к государственной кубышке. В то время проводилась модернизация военно-морских сил, процессом которой управлял великий князь Цюнь, и на нее ассигновали колоссальную сумму в размере 4 миллионов лянов серебром в год. Ведь можно же на финансирование строительства Летнего дворца отщипнуть малую толику от этой суммы, например в виде доли процентной ставки размещения денег в (зарубежном) банке? Толику, не имеющую никакого значения для китайского военного флота? По всей видимости, именно так Цыси и размышляла. Она считала, что подданным совсем не обязательно знать о придуманной ею схеме, тем более что прикрывать ее будут надежные слуги в лице великого князя Цюня и других подельников. Точную сумму выручки вдовствующей императрицы никто не знает. Доподлинно известно только то, что ей пообещали 300 тысяч лянов серебром в год. Всего за десяток лет она могла откачать таким образом приблизительно 3 миллиона лянов, которых должно было хватить на погашение строительных расходов. Эти деньги не имеют никакого отношения к капитальным фондам ВМС Китая, размещенным на депозите в банке, и ведущие китайские ученые пришли к заключению о том, что проведенная Цыси трансакция «не могла сколь-нибудь пагубно отразиться на модернизации флота».

Постоянно в свите Цыси присутствовала императрица Лунъюй. Император не проявлял к ней ни малейшего интереса, даже когда они случайно сталкивались друг с другом и она опускалась на колени, чтобы поприветствовать своего мужа. Народ считал ее «прелестной», «очаровательной» и «заслуживающей любви женщиной», «но иногда в ее глазах появлялось выражение снисходительного смирения, казавшегося чуть ли не душераздирающим». В ее жизни отсутствовало что-либо стоящее, и она очень скучала. Кое-кто говорил, будто она изливает свою безысходность и скорбь на слуг и домашних животных и что кошки сбегают от императрицы через считаные месяцы. Все дамы из окружения Цыси старались казаться довольными жизнью, но поводов для настоящей радости у них находилось мало. Цыси вела упорядоченную жизнь. По утрам она сама решала, когда подниматься с постели, ведь больше ей не надо было заставлять себя просыпаться в пять или шесть часов утра. Так что иногда она залеживалась часов до восьми и дольше. Когда она принимала решение начать новый день, а сигналом к этому служили открытые окна ее палат, весь дворец приходил в движение. Посыльные евнухи разбегались по дворцу с «известиями», а старшие евнухи собирались перед дверями ее апартаментов в ожидании распоряжений.

В своей опочивальне вдовствующая императрица надевала шелковый пеньюар, а служанка спешила на кухню за горячей водой. Эту воду выливали в серебряный таз, который держал над головой стоящий на коленях младший евнух. Рядом стояли служанки с мыльницами и полотенцами. Цыси ухаживала за своим лицом, прикладывая к нему на несколько минут горячее полотенце, а потом промокала лицо насухо. Затем она заворачивала руки в другое полотенце, опускала их в горячую воду и держала в ней достаточно долго – горячую воду доливали два или три раза. В этом, как говорят, заключался ее секрет сохранения кожи рук мягкой, как у юной девушки.

После ополаскивания зубов она садилась на стул лицом на юг, и входил евнух, чтобы причесать ее волосы. Если верить ее евнухам, Цыси начала терять волосы с сорока лет, и редкие локоны ее собственных волос стали покрывать накладками из чужих волос антрацитового цвета. Требовались определенные навыки, чтобы удерживать ее парик на месте, причесывая волосы вдовствующей императрицы и собирая их в сложном маньчжурском стиле с помощью алмазных заколок. Ее парикмахер к тому же должен был сообщать ей обо всех слухах предыдущего дня, а она медленно принимала свою ежедневную порцию студня из «серебряного грибка» (инь-эр), который считался полезным для здоровья и поддержания внешнего вида. Закончив с прической, она вкалывала в свои волосы украшения. Прическа маньчжурской дамы всегда увенчивалась цветами, и Цыси драгоценностям предпочитала свежие цветы. Она искусно украшала свою голову цветами, иногда вплетала в диадему снежно-белые соцветия жасмина. (Ее дворцовые прислужницы тоже носили цветы в волосах, а когда они выстраивались рядом с ней, те, что находились справа, должны были носить цветы на правой половине головы, а те, что слева, – на левой.)

С лицом ей долго заниматься не приходилось: как вдова, она не должна была носить косметику. Замужние маньчжурские женщины белили и румянили лица, а также ставили яркую красную точку на нижней губе, чтобы получился ротик наподобие вишенки. Маленький рот у женщин считался красивым, тогда как широкий, с пухлыми губами рот называли уродливым. Совсем без косметики Цыси обойтись не могла, и она наносила немного румян на щеки, а также на середины ладоней и даже чуть-чуть на губы. Румяна, поставляемые ко двору, изготавливались из роз, росших в горах западнее Пекина. Лепестки определенного сорта красной розы помещали в каменную ступку и перемалывали пестиком из белого мрамора. Добавляли немного квасцов, и полученную темно-красную жидкость через тонкую белую марлю переливали в «кувшин для румян». В кувшин на несколько дней помещали шелковую материю, порезанную на квадратные или круглые тампоны, чтобы они пропитались красной жидкостью. Эти шелковые тампоны потом высушивали в комнате со стеклянными окнами, чтобы на них не попала пыль, и после этого подавали на туалетный столик императрицы. Перед нанесением румян Цыси смачивала пропитанный ими тампон в теплой воде. Предназначенный для губ тампон она сворачивала трубочкой или наматывала на нефритовую заколку для волос, чтобы получилось нечто наподобие палочки губной помады, и наносила румяна точкой посередине губ – больше на нижнюю губу, чем на верхнюю. Для благовоний она сама смешивала различные масла. (Во дворце к тому же под руководством Цыси варили мыло. Служанки приносили ей массу, которая должна была загустеть в мыло, и она сама бралась самым тщательным образом энергично ее перемешивать.)

Как вдове, Цыси не пристало носить одежду ярких красных или зеленых оттенков. Но по европейским стандартам даже одежды, считавшиеся китайцами неброскими, выглядели цветастыми. В обычные дни она могла носить светлооранжевый халат с бледно-голубым камзолом, украшенным вышивкой по кайме, а для особых случаев предпочитала синее парчовое платье, расшитое крупными цветками магнолии. Американская художница Катарина Карл, 11 месяцев прожившая рядом с ней, поделилась своими наблюдениями: «Она всегда выглядела безукоризненно изящной женщиной. Она сама придумывает покрой своих платьев… проявляя безупречный вкус при подборе расцветок, и я никогда не видела, чтобы цвет одежды не был ей к лицу, разве что императорский желтый цвет. Он ей не шел, но по всем официальным случаям она обязана была его носить. Она пыталась изменить его по возможности с помощью аксессуаров и подчас настолько перегружала платье вышивкой, что основной цвет едва просматривался». Ювелирные украшения Цыси очень часто изготавливались по ее собственным рисункам, и среди них следует упомянуть перламутровую накидку, которую она носила поверх официального наряда. К ношению бриллиантов китаянкам пришлось привыкать. Китайцы ее времени считали их блеск мещанским, поэтому алмазы они в основном использовали в качестве наконечников для бура.

Цыси много внимания уделяла тому, как на ней сидит одежда. Она всегда осматривала себя в зеркало во весь рост, причем гораздо дольше, чем это представлялось приличным в ее возрасте. Возможно, так мог считать кое-кто из ее служанок и придворных дам. Цыси пыталась понять, о чем думали окружавшие ее молодые женщины, и однажды сказала придворной даме Дэлин, записавшей их беседу: «Вам, должно быть, забавно наблюдать за такой пожилой дамой, как я, слишком много внимания уделяющей нарядам и старающейся выглядеть безупречно. Ну что ж! Я люблю наряжаться сама, и мне доставляет удовольствие вид со вкусом одетых молодых девушек; глядя на них, хочется самой снова почувствовать себя молодой». Я ответила ей, что она выглядит весьма молодо и ей удается сохранять свою красоту, а также что при всей нашей относительной молодости ни одна из нас никогда не посмеет сравнивать себя с нею. Речь моя вдовствующей императрице очень понравилась, и ее порадовали мои хвалебные отзывы о ней…»

Прежде чем покинуть свою гардеробную, Цыси всегда останавливалась, чтобы бросить последний взгляд на туфли, отличавшиеся удобными квадратными носами от узконосых туфель, которые носили ханьские женщины. Она надевала носки из белого шелка и прижимала их к лодыжкам с помощью красивой резинки. Цыси всегда проверяла, чтобы края этих носков над туфлями выглядели как положено. Каждую пару надевала только один раз, поэтому требовалась постоянная поставка новых носков. Кроме группы белошвеек изготовлением носков для нее занимались ее родственники и представители остальных аристократических семей. Свои изделия они преподносили вдовствующей императрице в качестве подарков.

Покончив с утренним туалетом, Цыси, удерживая «стройную осанку и легкий стремительный шаг», направлялась в сторону двери, ведущей во внешний зал. Служанка раздвигала перед ней портьеры, и в этот момент, которого снаружи ждали начальники евнухов, уставившись неотрывно на занавески, все валились на колени с приветствием: «Старый Будда [лао фоэ], да пребудет с тобой вся радость жизни!» Она согласилась с тем, чтобы ее так называли при дворе. Это имя звучало многозначительно и как-то по-домашнему. Теперь ее именно так называли при дворе, и в Пекине об этом все знали.

Раздавая распоряжения старшим евнухам, Цыси делала первую затяжку из кальяна, снабженного удлиненным мундштуком и прямоугольной коробочкой для ладони. Трубку за вдовствующую императрицу обычно держала специальная служанка, стоявшая от нее, по свидетельству очевидцев, на расстоянии «примерно двух булыжников мостовой». При взгляде Цыси на нее служанка при кальяне должна была правой рукой, в которой держала мундштук, протянуть его ко рту вдовствующей императрицы и остановить в двух сантиметрах от его уголка. После этого Цыси слегка поворачивала голову и размыкала губы, чтобы взять его в рот. Пока Цыси попыхивала дымом, мундштук оставался в руках служанки при кальяне. Служанок при кальяне готовили на протяжении нескольких месяцев до тех пор, пока их правая рука привыкнет достаточно долго держать стакан с горячей водой без подрагивания.

После двух порций табака наступало время завтрака. Сначала вдовствующей императрице приносили чай. Маньчжуры пили чай, щедро приправленный молоком. В ее случае это молоко сцеживалось из грудей служанки-кормилицы. Цыси принимала женское молоко со времени затянувшегося заболевания, сразившего ее в начале 1880-х годов, и делала это по настоянию знаменитого тогда лекаря. Приглашали нескольких кормящих грудью служанок, и они по очереди сцеживали для нее в чайник молоко. Эти служанки приносили с собой во дворец своих грудных младенцев, причем женщину, дольше других обслуживавшую хозяйку, оставили жить во дворце, а ее сыну дали образование и устроили на государственную службу.

Пока она пила свой чай, бригада евнухов несла ей трапезу в лаковых шкатулках, обернутых желтым шелком с драконами в разных позах. Главный евнух Ляньин брал эти шкатулки у двери, чтобы лично поднести их Цыси. Она ела, сидя скрестив ноги на кане – длинной прямоугольной кирпичной лежанке высотой с кровать, которую можно было подогревать снизу. Кан использовали на всей территории Северного Китая в качестве лежанки или для сидения на нем. Она любила садиться у окна, чтобы можно было смотреть во двор, а также наслаждаться светом и видом неба. Ее блюда ставили на низкий столик на кане, а также на несколько столиков, которые складывали и убирали по завершении трапезы вдовствующей императрицы. Расставив шкатулки со съестным в правильном порядке, евнух открывал их, чтобы Цыси могла посмотреть на приготовленные для нее яства, как того требовали правила придворного этикета. В них находились разнообразные каши, пироги – пареные, печеные и жареные, а также многочисленные напитки и супы от сока соевых бобов до консоме на телячьих мослах. К тому же подавали множество острых гарниров, таких как утиная печень в соевом и других острых соусах.

Императрица обладала завидным аппетитом, и она могла осилить парочку полноценных трапез и еще слегка перекусить. Она могла попросить покормить ее в любой момент, где бы ни находилась: специальной столовой у нее не было предусмотрено. Объем и порядок трапез регулировались придворными предписаниями. Обилие блюд сокращалось только лишь во времена какого-нибудь национального бедствия. Дневным рационом Цыси, как вдовствующей императрицы, предусматривался 31 килограмм свинины, один цыпленок и одна утка. Из этих продуктов, а также овощей и прочих добавок, количество которых тоже строго регламентировалось, повара готовили десятки блюд, а основное блюдо раскладывали на сотню с лишним тарелок или мисок. Подавляющего большинства блюд вдовствующая императрица даже не касалась, и они служили единственно усилению впечатления от трапезного представления. За трапезой она очень редко пила и поглощала пищу, как правило, в одиночку, так как всем, кого она приглашала составить ей компанию, кроме императора, приходилось есть стоя. Подчас придворных дам из свиты могли пригласить поесть за ее столом, когда вдовствующая императрица покончила с трапезой и ушла. В таких случаях им разрешалось присесть за стол. Обычно оставшиеся блюда со стола отдавали придворным чинам в качестве символов императорской милости. Императору тоже передавали ее блюда, если он останавливался в том же дворцовом ансамбле. Огромное количество остававшихся блюд, не съеденных придворными, служило основой процветания предприимчивых содержателей продуктовых лавок по соседству с дворцом, а определенное время каждый день оборванным нищим разрешали подойти к назначенным заранее воротам, чтобы получить объедки и выбрать что-то съедобное, пока их не унесли.

За трапезой следовало тщательное мытье рук и полуденный отдых. На сон грядущий Цыси читала произведения китайской классической литературы со своими евнухами, которые оживляли сюжеты шуточными жестами, развлекающими Цыси. Когда она просыпалась, по дворцу снова проносилась дрожь, описанная одним из очевидцев: «Когда ее величество пробуждается ото сна, известие об этом распространяется по всему дворцу и всей огороженной стеной округе, как электрическая искра: с этого момента все здесь приводится в состояние «на взводе».

Перед тем как отправиться в постель почивать примерно в одиннадцать часов вечера, Цыси часто требовала, чтобы ей сделали массаж ног. Два массажиста сначала окунали ее ноги в окованный серебряными листами чан, оснащенный широкими загнутыми опорами для ног. Воду для этого чана кипятили с цветами или травами, как предписывали ее лекари с учетом таких факторов, как погодные условия и ее текущее самочувствие. Летом можно было запаривать высушенные хризантемы, а зимой – цветки айвы. Массажисты императрицы воздействовали на различные рефлекторные точки ее тела, особенно расположенные на ступнях. Подобное происходит сегодня на сеансах рефлексотерапии. Если приходило время для стрижки ногтей на ногах, эти массажисты тактично просили разрешения поработать ножницами, которые приносила главная служанка. Острые предметы держать в палатах Цыси обычно запрещалось. Маникюр означал уход за ногтями пальцев ее рук – необычайно длинными на безымянных пальцах и мизинцах, как это было принято среди маньчжурских аристократок. Эти чрезвычайно длинные ногти предохраняли с помощью украшенных эмалью или золотых напальчников c рубинами и жемчужинами. Поскольку дам ее положения в обществе одевали или расчесывали слуги, такие ногти не доставляли им непреодолимых трудностей.

Кроватью Цыси служил кан, подогреваемая лежанка, встроенная в нишу ее спальни. На полках вдоль стен стояли безделушки наподобие нефритовых статуэток. Для чтения перед сном она держала у кровати произведения классической литературы, которые осваивала с помощью своих просвещенных евнухов, охранявших по совместительству сон вдовствующей императрицы. Во время сна Цыси на полу ее спальни, безмолвная, как предмет мебели, сидела одна из служанок. Остальные ночные служанки и евнухи находились в передней за пределами ее апартаментов, а также в других служебных помещениях здания. В ночную смену можно было наслаждаться храпом сладко спящей вдовствующей императрицы.

Как раз в таком народном духе она помогла обратить жанр пекинской оперы в национальную оперу Китая. Этот жанр традиционно служил «простому народу переулков и деревень», так как за его музыкальным сопровождением, сюжетом и юмором не составляло труда следить и оттого получать удовольствие. Считающийся «мещанским», этот жанр не прижился при дворе, где ставились одни только традиционные оперы, с их строго регламентированными мелодиями и сюжетами. Начинал покровительство пекинской опере муж Цыси император Сяньфэн, а вдовствующей императрице досталось доведение этой оперы до сложной артистической формы с одновременным предохранением ее веселости. Она расширила императорское одобрение, привлекая артистов со стороны, из-за пределов двора, чтобы они исполняли оперу перед ней, а также давала указания евнухам из департамента музыки. От артистов она требовала высокого исполнительского мастерства. Исторически так сложилось, что пекинская опера относилась к жанру легкомысленному, точное время начала представления никогда не назначалось, грим наносился поспешно, костюмы изготавливались неряшливо; актеры подчас могли со сцены окликать приятелей или в раже импровизации отпускать шутки. Цыси коснулась всех этих деталей в серии конкретных распоряжений. Она сделала пунктуальность обязательной, пригрозив злостно опаздывающим актерам палочным наказанием. Однажды главный актер Тань Синьпэй все-таки опоздал, и Цыси, которой нравилась его игра, не смогла допустить его наказания поркой, поэтому заставила играть скоморошного поросенка в «Царе обезьян». Профессиональное лицедейство оплачивалось весьма щедро. Притом что предыдущие императоры подавали ведущим актерам в лучшем случае по ляну, Цыси обыкновенно расщедривалась на десятки лянов. Ведущему исполнителю Таню, например, досталось целых 60 лянов серебром, да еще он получил подарки на приданое дочери по случаю венчания. (Для сравнения: глава департамента музыки при дворе зарабатывал 7 лянов в месяц.) За один год сумма ее пожертвований всем участникам оперных представлений составила 33 тысячи лянов.

При таком прекрасном обращении актеры пекинской оперы приобрели знаменитость – как звезды кинопроката в следующем веке. Публика могла наглядно убедиться в престижности их нынешнего положения: однажды в императорском шествии от Летнего дворца до Запретного города приняли участие 218 артистов. Все они ехали верхом, а их костюмы и реквизит везли на 12 повозках. Теперь мечтать о карьере в китайской опере очень даже стоило.

Оперные театры Цыси строились в строгом художественном стиле. Посередине озера Морского дворца построили театр в виде веранды, вокруг нее росли лотосы, и летние представления проходили в аромате их цветов. На территории Запретного города возвели отапливаемую стеклянную консерваторию, представляющую собой уютный теплый театр с наступлением сезона холодных ветров и снегов. На территории ансамбля Летнего дворца вдовствующая императрица восстановила двухэтажный театр. Сюда слетались иволги: их пение, как говорят, прекрасно вплеталось в исполнение арий. Затем она построила еще один – трехэтажный оперный театр – со сценой высотой 21 метр, шириной 17 метров, глубиной 16 метров и арьерсценой, достаточно просторной для монтажа сложнейших декораций. Он считался самым грандиозным театром в Китае. Во время представления можно было открывать потолок и пол, чтобы боги спускались с Небес и Будда поднимался из глубин Земли, сидя на громадном цветке лотоса. С неба, когда требовалось, падали хлопья снега (белого конфетти), а из пасти гигантской черепахи могла выливаться вода. Усилению акустики служил бассейн с водой под сценой. Театр находился на берегу пруда, и мелодия могла беспрепятственно распространяться по водной глади.

При Цыси репертуар пекинской оперы расширился до невиданных пределов. Она вернула на сцену ряд забытых драматических произведений, сначала потребовав раскопать в придворных архивах их либретто, а потом приспособив (адаптировав) эти либретто к оркестру пекинской оперы. В процессе проведенной адаптации и внедрения собственных фрагментов Цыси одному из актеров и по совместительству композитору по имени Ван Яоцин удалось обогатить музыкальный диапазон оркестра. Пользуясь щедростью и поддержкой вдовствующей императрицы, этот актер-композитор внес радикальные изменения в концепцию пекинской оперы тем, что предоставил женским персонажам (сыгранным мужчинами и им самим) подобающие роли на сцене. Женщинам по традиции отводились мелкие партии, причем все ограничивалось неподвижным пением без лицедейства. Теперь впервые в пекинской опере появились ведущие женские персонажи.

В этом предприятии Цыси тоже отводилась своя роль: она приняла участие в написании саги из 105 эпизодов под названием «Воины клана Ян» (Янмэнь Хуцзян) о китайском клане, члены которого в X–XI веках взялись за оружие, чтобы отстоять Китай перед лицом завоевателей. Судя по историческим документам, все эти воины были мужчинами. Однако в народных легендах героями представали женщины этого клана, и этот факт получил отображение в сценарии исчезающей драмы в форме оперы Куньцю. Цыси знала это произведение и взяла на себя заботу о том, чтобы внести его в репертуар пекинской оперы. Она собрала образованных мужчин двора, в основном лекарей и художников, чтобы прочитать им свой перевод сценария Куньцю. Участников мероприятия поделили на группы, и каждой из них она поручила написать несколько эпизодов для пекинской оперы. Надзирать над ними она назначила женщин – вдов и поэтесс, которых подобрала сама Цыси в то же самое время, когда пригласила деву Мяо. Себя Цыси назначила главным редактором драмы в целом. С тех пор эпизоды «Воительниц семьи Ян» (Янмэнь Нюцзян) стали самыми часто исполняемыми и любимыми произведениями пекинской оперы. Их переложили на остальные формы театрального искусства. Имена воительниц вошли в разговорный обиход в качестве синонимов храбрых и талантливых женщин, затмивших своими подвигами мужчин.

Цыси ненавидела стародавние предрассудки, унижающие женское достоинство. Во время оперного представления, когда певец исполнял часто повторяющуюся фразу «самое порочное из всего на свете – это сердце женщины», она пришла в ярость и приказала удалить певца со сцены. Ее неприятие такого традиционного отношения сформировалось конечно же на личном опыте. Каким бы успешным ни было ее правление от имени своего или приемного сына, ей никогда не позволяли делать это в силу собственного права. Как только мальчики достигали совершеннолетия, ее заставляли уступить им трон, и она больше не могла принимать участия в формировании и проведении государственной политики. Она даже не имела права высказывать свое мнение. Наблюдая, как император Гуансюй отменяет проекты модернизации, внедренные ею, Цыси не могла сдержать отчаяния. Но ничего поделать с ним не могла. Любая попытка изменения сложившегося положения вещей требовала применения жестоких и радикальных средств, таких как проведение дворцового переворота, обсуждать который она была не готова. В китайской истории только лишь одна женщина – У Цзэтянь – объявляла себя полновластной императрицей и правила страной в таком качестве. Однако ей приходилось править в условиях мощного сопротивления, которое она сокрушала жестокими методами, от которых волосы поднимаются дыбом. В длинном списке жертв кровавых убийств числится ее собственный сын, наследник престола. Цыси была совсем другим персонажем, и она предпочитала править на основе всеобщего согласия: привлекая недовольных ею сановников на свою сторону, а не уничтожая их. Таким образом, она выбрала соблюдение условий своей отставки от государственных дел. Но совершенно очевидно она восхищалась этой полновластной императрицей, и ей хотелось бы выставить точно такие же притязания, если бы они не требовали таких жертв. Она делилась чувствами со своей наставницей по рисованию девой Мяо. Эта художница однажды подарила ей свиток с изображением У Цзэтянь, вершащей государственные дела в качестве законного суверена. Тот факт, что Цыси приняла этот рисунок, служит показателем того, что хотела вдовствующая императрица и что ее разочаровывало.

Глава 16
Война с Японией (1894)
Чудесное преобразование Японии в современную державу началось во время правления императора Мэйдзи, вступившего на престол в 1867 году. Располагая населением в 40 миллионов человек, он дерзнул создать империю мирового значения. В 1870-х годах японцы захватили одну из подвассальных Китаю территорий – архипелаг Люцю (Рюкю) – и предприняли попытку вторжения на Тайвань, входивший в состав Китайской империи. Генеральная линия внешней политики Цыси заключалась в том, чтобы сохранять целостность ее империи любой ценой, но в случае крайней нужды отпускать на волю вассальные государства. Она умыла руки в случае с Люцю на деле, если не на словах, однако предприняла решительные усилия по обороне Тайваня, еще теснее привязывая этот остров к материковому Китаю.

Японцы к тому же положили глаз на еще одно вассальное государство Китая – Корею. В этом случае Цыси постаралась предотвратить аннексию японцами этой страны, так как она граничила с Маньчжурией, откуда было рукой подать до Пекина. Поскольку китайцам не хватало силы, чтобы остановить японцев самостоятельно, Цыси рассчитывала в качестве сдерживающего фактора привлечь на свою сторону симпатии Запада. Она поручила боцзюэ Ли Хунчжану убедить корейцев открыть торговлю с западными державами, чтобы у них появился коммерческий интерес к этой стране. В 1882 году в Корее разгорелась междоусобная распря, и на японское дипломатическое представительство было совершено нападение. В Токио приняли решение для охраны своих соотечественников направить к берегам Кореи канонерку. Как только вдовствующая императрица услышала известие об этом, она высказала боцзюэ Ли Хунчжану опасения относительно того, что японцы «могут воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы воплотить в жизнь свои коварные замыслы». Она незамедлительно по суше и морем отправила войска в столицу Кореи, в сегодняшний Сеул, под общим командованием боцзюэ Ли Хунчжана, военный штаб которого развернули в Тяньцзине. Пока китайские военные помогали в подавлении массовых беспорядков, японцы воздерживались от участия в драке. Они получили определенное возмещение ущерба. Но главное – их солдаты оставались на территории Кореи. В ответ Цыси приказала оставить в Корее часть китайских подразделений до тех пор, пока на территории этой страны будут находиться японские войска [29] . В написанном боцзюэ Ли Хунчжану собственной рукой Цыси красными чернилами, чтобы подчеркнуть важность ее слов, распоряжении говорится: «Невзирая на малый размер их страны, японцы вынашивают большие амбиции. Они уже поглотили Люцю и теперь примериваются к Корее. Нам следует спокойно готовиться к столкновению с Японией. Вам необходимо относиться к японцам с предельной бдительностью и ни на минуту не ослаблять настороженность». Такое терпение требовалось потому, что Цыси решила потратить громадные средства на наращивание мощи китайских военно-морских сил.

В конце 1884 года, когда китайцы вели войну с французами на границе с Вьетнамом, в Корее случился переворот, во главе которого стояли сторонники сближения Сеула с Токио. Из сведений, собранных Цыси, следовало то, что «за спиной участников этого переворота стояли японцы», «воспользовавшиеся отвлечением внимания руководства Китая». Она отправила в Корею дополнительные войска, чтобы помочь подавить этот переворот, но предупредила командование контингента, чтобы те не дали японцам воспользоваться каким-либо предлогом для развязывания войны. Так случилось, что, когда китайские солдаты на самом деле схватились с японскими во дворце корейского монарха, китайцы одержали верх. По распоряжению Цыси боцзюэ Ли Хунчжан открыл переговоры с хакусяку (графом) Ито Хиробуми, в скором времени назначенным первым премьер-министром, и обе стороны договорились вывести войска из Кореи. Цыси порадовалась «быстрому и выгодному завершению дела». И генеральный инспектор Роберт Харт тоже; вот фраза из его письма: «Вчера японцы в Тяньцзине должны были подписать договор: итак, мы со всех сторон в выигрыше».

На протяжении следующего десятилетия в Японии ускорили модернизацию своей военной машины, прежде всего флота. Цыси определила свою программу развития военноморских сил Китая как раз перед отправкой в отставку в начале 1889 года: «Продолжайте наращивать и совершенствовать их мощь; делайте это последовательно и ни в коем случае не ослабляйте усилий».

Однако с отстранением Цыси от дел покупка современных боевых кораблей для ВМС Китая прекратилась. Император Гуансюй шел на поводу у императорского наставника Вэна, который одновременно отвечал за финансы страны в качестве министра по налогам. Вэну не дано было понять, зачем тратить огромные суммы денег на канонерки, если отсутствует необходимость в ведении войны. Он не видел угрозы со стороны Японии. Все его заботы касались внутренних дел империи. В 1890 году на его страну обрушились стихийные бедствия, и из-за наводнений миллионы подданных остались без крова. Р. Харт писал: «У нас в городе разлились озера – а вокруг него море. Жилые комнаты превратились в душевые – и разрушены крыши с потолками…» Голодавшие мужчины и женщины выживали исключительно за счет бесплатной раздачи риса, на закупку которого Цыси, как императрица, собирала пожертвования. В тот год на приобретение риса в заморских странах китайское правительство потратило больше 11 миллионов лянов серебром.

Когда удалось пережить это стихийное бедствие и ввоз риса сократился вдвое, совершенствование флота никто возобновлять не стал. Наоборот, в 1891 году с переездом Цыси в Летний дворец и разрывом ею всех связей с правительством император Гуансюй издал указ о прекращении финансирования модернизации армии и флота. Сделал он это по совету императорского наставника Вэна («мы не ведем никакой войны на побережье»). Такое решение в то время могло послужить причиной споров между императором Гуансюем и Цыси, которую глубоко беспокоило то, что Япония теперь обгонит Китай в сфере материально-технического оснащения вооруженных сил. Разумеется, как отмечал бо-цзюэ Ли Хунчжан, японцы «сосредотачивают ресурсы всей страны на наращивании мощи своего флота» и «каждый год закупают по одной канонерской лодке. в том числе первоклассные, последней разработки броненосцы из Британии». В результате в последующие годы японский флот превзошел китайский по общему водоизмещению, и в частности по числу скоростных современных боевых кораблей. К тому же более совершенное оснащение получила японская армия.

В это время боцзюэ Ли занимался обороной морского побережья. После восшествия на престол император Гуансюй унаследовал и сохранил старую команду чиновников, служивших во времена правления Цыси. При всей его неприязни к «дражайшему папе» он не стал ввязываться в борьбу с Цыси за власть. Этот император к тому же не питал ни малейшего интереса к военным вопросам. Фактически он предпочитал о них не думать, перепоручив все, касающееся этой сферы деятельности, боцзюэ Ли Хунчжану. Однако притом, что этот боцзюэ взял на себя огромную ответственность, он утратил безоговорочное доверие императора, которым пользовался у Цыси. К тому же на стороне императора выступал его непримиримый противник Вэн. Неприязнь предельно реакционного императорского наставника к главному поборнику реформ в Китае возникла давно. Этот наставник всегда подозревал, что какие-то деньги, ассигнованные на строительство флота, оказывались в собственных карманах Ли Хунчжана и его соратников. Данное смутное подозрение послужило поводом для того, чтобы посоветовать императору прекратить закупки канонерок. Как только Цыси спровадили в отставку, императорский наставник приступил к проверке отчетов боцзюэ год за годом, начиная с 1884-го, когда стартовало масштабное обновление состава китайского флота. От боцзюэ потребовали представить подробные финансовые выкладки, отвечать на бесконечные вопросы и всячески оправдываться. А также унижаться по таким само собой разумеющимся проблемам, как расходы на техническое обслуживание кораблей. Подозрительность императорского наставника никуда не делась, и император назначил повелителем флота великого князя Цзина, чем продемонстрировал свое недоверие к боцзюэ.

Как раз на таком политическом фоне адмирал Дин Жу-чан 17 сентября 1894 года вынужден был вести крупное морское сражение, в ходе которого японцы потопили пять его кораблей. После этого трагического события и с приближением неизбежного падения Пхеньяна императору Гуансюю пришлось привлекать к делу Цыси, только что нашедшую предлог для того, чтобы покинуть Летний дворец и переехать жить в Морской дворец рядом с Запретным городом. Итак, в день катастрофического морского разгрома, когда обещавшая неминуемое поражение война шла третий месяц, Цыси увидела Верховный совет, с которым она не общалась несколько лет. Ей пока еще не выдали предписания на ведение этой войны. Изначально предполагалось, что она останется в Пекине на непродолжительное время – всего лишь дней на десять, а 26 сентября ей предстояло вернуться в Летний дворец. Однако она обладала соответствующим статусом, а также располагала необходимым опытом, чтобы пользоваться известным авторитетом, особенно в глазах тех китайских сановников, кто молился на вдовствующую императрицу. Боцзюэ Ли решил просветить ее по поводу хода войны: он представил ей подробный доклад с приложением последних полученных им телеграмм. Как только мрачная картина открылась для нее, Цыси объявила о том, что жертвует 3 миллиона лянов серебром на содержание китайской армии. Затем она продлила свое нахождение в Морском дворце еще на 10 дней до 6 октября – «предварительно», то есть с возможностью продления срока. Одновременно она отменила все торжественные мероприятия по случаю ее шестидесятилетия [30] , выпадавшего на 7 ноября.

Подготовка к этому юбилею началась три года назад, и среди прочих вельмож ею занимался императорский наставник Вэн. Шестидесятилетие у китайцев считалось важным событием в жизни человека, а такой юбилей вдовствующей императрицы требовалось отметить с особенно широким размахом. Одна из основных функций министерства обрядов, числившегося главным ведомством Китайского государства, состояла в разработке программы для такого рода торжественных случаев. Программа по такому поводу составлялась на основе прецедента, заложенного Цяньлуном Прекрасным для своего собственного шестидесятого дня рождения и такого же юбилея матери, и она поместилась в двух брошюрах, перевязанных красным атласом. В толстых папках с императорскими указами хранились наградные листы удостоенных подданных, распоряжения о повышении чиновников по службе, постановления о помиловании уголовников, а также перечень тысячи и одного предстоящего дела. Вдоль пути из Запретного города до Летнего дворца выбрали шестьдесят мест, где возводились богато украшенные арки, беседки, навесы, а также помосты для исполнения оперных и танцевальных произведений. Теперь занялись их разборкой. Цыси должна была принимать поздравления на территории Запретного города во время ставшей заметно скромнее церемонии.

Цыси на протяжении нескольких дней изучала события войны с Японией и пришла к заключению о том, что Ли Хунчжан усугубил без того шаткое положение Китая серией собственных недочетов и проступков, таких как введение императора в заблуждение. Зная о той преданности, которую питали офицеры и солдаты китайской армии лично к нему, она понимала, что просто так его в отставку не отправишь. Требовавших его крови сановников она предупредила: «Потерпите до поры до времени. Его совершенно некем заменить». Великого князя Гуна реабилитировали и назначили главой Верховного совета. Однако способностью творить чудеса этот великий князь не обладал. Последовали новые поражения, и это – при всем проявлении героизма китайцев. В одном из морских боев капитан по имени Дэн Шичан решился на таран корабля противника. Когда он промахнулся и его собственный корабль пошел на дно, Дэн Шичан отказался от помощи спасателей и тоже утонул (прихватив с собой любимую собаку).

К концу сентября японцы выбили все цинские войска с территории Кореи на китайский берег реки Ялу. В Пекине понимали, что, как выразился Роберт Харт, «на продолжение боевых действий рассчитывать не приходится и благоприятнейшим шагом следует считать скорейшее начало переговоров о мире». С предложением к Роберту Харту по поводу просьбы к британцам, чтобы те выступили в качестве посредников на мирных переговорах, обратились сразу два высших советника. В качестве основы для прекращения войны британцы выдвинули два условия: чтобы Корею признали протекторатом мировых западных держав и чтобы китайцы выплатили японцам военную контрибуцию. В сложившейся ситуации такие условия выглядели вполне сносно. Однако императорский наставник Вэн от них пришел в ярость. Осудив британского посла, представившего «порочное» предложение, он потребовал, чтобы члены Верховного совета отвергли такие условия. Цыси потратила много времени на то, чтобы убедить его согласиться с предложением британцев, и даже дала ему понять, что в этом состоит ее собственное желание. Царедворец подчинился воле вдовствующей императрицы с большим нежеланием, и британцы передали согласованное с китайцами предложение японцам.

Данный эпизод служит свидетельством того, что нынешнее положение Цыси при дворе коренным образом отличалось от того, которое существовало в дни перед ее отстранением от дел. Она была всего лишь «консультантом», но зато пользующимся непререкаемым авторитетом. Понятно, что раскрывали ей далеко не всю информацию, так как император предоставил доступ только лишь к части получаемых им докладов. То есть перед ней складывалась по большому счету фрагментарная картина. В отсутствие полной информации у нее возникла иллюзия того, что при посредничестве британцев и после уплаты контрибуции можно будет достичь урегулирования. Она недооценила аппетиты японцев и поверила, будто на нынешней стадии их устроит поглощение одной только Кореи. В ожидании реакции японцев на предложение британцев Цыси занялась тем, что было не в ее характере как государственного деятеля, зато вполне подходило ей как всякой женщине, жадной до красивых вещей. Боцзюэ Ли как раз прислал ей список своих подарков к дню ее рождения, и в нем значились девять комплектов сокровищ [31] : «Девять инкрустированных нефритом жу-и (буддийских скипетров), девять статуэток из чистого золота Будды долголетия, девять украшенных бриллиантами золотых часов, девять пар золотых чашек «удачи» и «долголетия», девять бриллиантовых цветков для прически, девять рулонов чистого желтого бархата, девять рулонов казенной желтой парчи, девять золотых курильниц благовоний, инкрустированных семью бриллиантами, и девять золотых ваз, инкрустированных семью бриллиантами».

Этот список выглядел роскошно даже на взгляд вдовствующей императрицы Китая. А Цыси он казался особенно соблазнительным, ведь произведения искусства и роскошные вещички доставляли ей огромное удовольствие. Боцзюэ, не владевшему сказочными богатствами, было очень важно снискать расположение Цыси в откровенной надежде на то, что в случае чего она спасет его шкуру. Он преподнес эти дары, прекрасно зная, что Цыси два года назад опубликовала указ и в нем объявила: «Никаких подарков, пожалуйста» на ее шестидесятилетие.

Этими подарками боцзюэ доказал свою способность угодить начальству, пользуясь его слабостями. Понятно, что Цыси было трудно отвергнуть его дары. Но если она принимала подношения Ли Хунчжана, как ей было отказать в подобной любезности остальным подданным? Дни рождения, знаменующие переход в следующее десятилетие жизни, считаются в Китае главным событием, отмечаемым подношением даров, но ее пятидесятилетие выпало на войну с Францией, и пришлось наложить запрет на подарки. Стоит ли ей снова отказать себе в таком удовольствии? Преодолеть соблазн у нее не хватило сил. Спустя несколько дней упорной борьбы с собой вдовствующая императрица убедила себя в том, что получение подарков на день рождения в условиях войны никак не противоречит здравому смыслу. Снова сыграл свою роль самообман последних лет, когда Цыси успокаивала себя тем, что хищение относительно небольших сумм в год из сметы на наращивание сил флота на том же флоте никак не отражается. Теперь она фактически отменила свой собственный указ, а потом послала евнухов, дабы те объявили сановникам выше определенного ранга о том, что при наличии большого желания те могут преподнести вдовствующей императрице свои подарки.

Ее слова моментально вызвали беспокойство среди высшего состава вельмож при дворе. Кое-кто из них, например императорский наставник Вэн, заявили, что не подготовили ничего, так как буквально следовали положениям собственного указа вдовствующей императрицы, а их восхищение ею в любом случае невозможно измерить «физическим предметом» (как следует из изречения Конфуция). Но общая тенденция проявилась: все стали ломать голову, что бы преподнести виновнице торжества, а Вэн и еще кое-кто назначил доверенное лицо для поиска достойного Цыси подарка. Увидев, что допустила ошибку, Цыси сразу же вдогонку выпустила указ, с помощью которого попыталась объясниться: она сочла неправильным для себя проявить пренебрежение к добрым намерениям народа. Но урон она уже нанесла. Боевой дух, которого у придворных и без того не хватало, совсем сходил на нет. Роберт Харт сообщил в письме: «Дела здесь складываются совсем худо. У сановников отсутствует желание воевать, и всеми овладевает отчаяние. Все на самом деле выглядит из рук вон плохо, и если японцы не примут протянутую «оливковую ветвь», то я не представляю, как мы из этого выкарабкаемся…»

Японцы отказались от протянутой им «оливковой ветви». Оставив предложение британцев без ответа, они предприняли штурм китайских пограничных оборонительных позиций, которые рухнули как карточный домик. К 27 октября японцы проникли внутрь территории Китая. Цыси запоздало пыталась исправить ситуацию. Она предложила потратить на военные цели еще 2 миллиона лянов серебром. Но таким жестом она таки не смогла спасти ни исход войны, ни собственный авторитет. Пусть даже скромные ритуалы, посвященные дню ее рождения, прошли под грохот барабанов японской армии на марше. Эти праздничные мероприятия послужили фасадом, который ей пришлось возводить: их отмена приравнивалась к объявлению о национальной катастрофе, способной вызвать в империи народную смуту. Но даже с помощью предписанного величия не получилось развеять мрачной и унылой атмосферы.

Представители западных держав занимались тем, что злословили и презрительно заявляли, будто Китайская империя лишена решимости дать хотя бы одно достойное сражение. Здесь якобы способны только на празднование дня рождения под фанфары. Цыси стремительно теряла былую репутацию. В дневнике Роберта Харта появились ироничные замечания, его прежнее преклонение перед вдовствующей императрицей теперь ушло: «Быть может, нам придется отмечать день рождения вдовствующей императрицы (7 ноября) взятием Ляояна. Я так думаю, что к этому дню [японцы] могут дойти до Мукдена!» Ляоян находится как раз в середине Ляодунского полуострова на юге Маньчжурии рядом с Кореей, а Мукден – это древняя столица Маньчжурии, расположенная дальше на север.

21 ноября японцы захватили стратегическую морскую крепость на южной оконечности Ляодунского полуострова – Порт-Артур, служившую воротами в Маньчжурию по суше, а также в Тяньцзинь с Пекином – через узкий морской пролив. Через призму данных катастрофических событий Цыси наконец-то увидела весь масштаб намерений и возможностей Японии. Она горько сожалела по поводу полного провала с подарками на свой день рождения и церемонии, пусть даже достаточно скромной. Позже вдовствующая императрица объявит о том, что на остальные свои дни рождения она отказывается проводить торжества или принимать подарки. Не сделает она исключения и на свое семидесятилетие, хотя по традиции этот день рождения считался важной вехой в жизни любого человека. По этому случаю из всех провинций ей шли просьбы принять дань уважения, но она проявила твердость духа и своего слова не нарушила.

Тогда же, в ноябре 1894 года, Цыси ко всему прочему оправдывала свои ошибочные решения тем, что ей предоставляли усеченную информацию. Она принимала меры к тому, чтобы преодолеть введенный ее приемным сыном запрет на передачу ей всех докладов, поступающих ему самому. Поскольку его отказ во многом диктовался советами друзей, поступавшими ему через любимую наложницу императора Гуансюя в звании Жемчужная супруга, Цыси занялась ею в первую очередь. Официально Жемчужная наложница, как обитательница гарема, находилась в ее ведении, и Цыси постаралась никак не проявлять к ней своих недобрых чувств. Более того, она даже старалась расположить к себе Жемчужную наложницу, часто приглашала ее с сестрой – Нефритовой наложницей пожить в Летнем дворце. Когда Жемчужная наложница изъявила желание научиться рисовать, Цыси назначила ей в наставницы деву Мяо. В самом начале того года в рамках мероприятий, посвященных ее шестидесятому дню рождения, Цыси продвинула Жемчужную наложницу на одну ступеньку вверх по лестнице императорских спутниц жизни. Эта наложница, которой теперь исполнилось восемнадцать лет, жаждала денег. Среди несущественных затрат наложницы императора числились подачки евнухам, чтобы те добросовестнее служили. И Жемчужная наложница щедро раздавала такие подачки. Ради выгоды она продавала официальные должности тем, кто больше за них заплатит. Тут освободилось место градоначальника Шанхая, и она попросила императора предоставить его некоему Лу. Когда император Гуансюй приказал Верховному совету назначить Лу градоначальником Шанхая, не предупредив советников о том, что за него хлопочет Жемчужная наложница, те попытались выяснить подноготную кандидата, так как не слышали ни о каком Лу. Императора убедили в необходимости проверки Лу через министерство государственных чиновников. Оказалось, что Лу не заслуживает высокой должности в Шанхае, и его внесли в список кадрового резерва до момента, пока освободится должность попроще. В это время просочились сообщения о том, что Лу – человек вообще неграмотный и что он подкупил Жемчужную наложницу крупной суммой денег. Подобных случаев раскрывалось много.

Использование императорской супругой близких отношений с монархом для продажи официальных должностей считалось преступлением, каравшимся при цинском дворе смертной казнью. Если об этом скандале станет известно публике, императору грозит стать объектом насмешек, а также его будут считать глупым и никчемным человеком. Цыси сообщили о проделках Жемчужной наложницы и о причастности к ним Гуансюя. Она решила воспользоваться случаем, чтобы принудить своего приемного сына поддаться ее требованиям. Она добилась от наложницы и прислуживающих ей евнухов соответствующего признания. Для этого ей пришлось подвергнуть этих евнухов экзекуции: их били по спинам, а больше ниже спины, длинными толстыми бамбуковыми палками, а Жемчужную наложницу заставили наблюдать, как лопается кожа евнухов, и слушать, как их истошные крики слабеют до едва различимого завывания. Досталось и самой Жемчужной – крепкая пощечина. От оскорбления и страха она лишилась чувств. Императорский лекарь обнаружил ее «без сознания, со стиснутыми зубами, извивающейся и дрожащей всем телом». Изо рта и носа у нее капала кровь. На протяжении двух недель она то впадала в забытье, то снова приходила в сознание.

Хунчжана за то, что тот отдал врагу 200 миллионов лянов серебром плюс Тайвань и все остальное, когда сам фактически поручил ему это сделать. Боцзюэ, только что оправившемуся от ранения пистолетной пулей, полученного во время попытки покушения на его жизнь, когда он принимал участие в переговорах на Японских островах, ничего не оставалось, кроме как стучать лбом об пол, приговаривая: «Да, да, ваше величество, признаю все мои прегрешения». Весь этот спектакль разыграли перед членами Верховного совета, прекрасно осведомленными об истинном положении вещей.

Если китайский монарх рассчитывал на преданность своих чиновников, он должен был выглядеть справедливым. Цыси удавалось вести себя честно со своими чиновниками. Все считали, что свои награды и наказания она раздавала вполне заслуженно. Здесь лежал источник безоговорочной преданности, которой она пользовалась со стороны тех, кто не мог с ней согласиться, а также полностью согласных с нею мандаринов. Однако император Гуансюй такими ее талантами не обладал. Во время войны он грубо помыкал адмиралом Дином, что в известной мере стало причиной печальной капитуляции Северного флота вместе с десятью канонерскими лодками. Озлобившийся боцзюэ Ли думал, что император «даже внешне не похож на монарха», и поделился этим своим наблюдением с самыми надежными подчиненными. Даже чиновникам, не входившим в круг сторонников Ли Хунчжана, стало известно, что он мечтает о переменах при дворе, что он хочет прихода к власти Цыси.

Цыси никогда не попрекала своего приемного сына или членов Верховного совета фразой: «Я же предупреждала вас об этом!» Наоборот, она решила, что в такой момент лучшим вариантом послужит милосердное отношение к этим мужчинам. Понятно, что они чувствовали непередаваемо огромную ей благодарность. Главным поборником подписания Симоносекского договора выступал великий князь Гун. Но Цыси не произнесла в его адрес ни одного слова осуждения. Вместо этого она пригласила его пожить в Летнем дворце, причем лично позаботилась о таких мелочах, как меблировка его палат и приличное качество предлагавшихся ему блюд. Великий князь чувствовал себя настолько обязанным вдовствующей императрице, что, превозмогая недуг, встал с постели по первому зову Цыси, игнорируя мольбы собственного сына о том, что при таком состоянии здоровья отец должен оставаться дома и отдыхать, а не исполнять коленопреклоненные поклоны и прочие ритуалы, положенные по придворному этикету. В одном случае, на который обратил внимание императорский наставник Вэн, великий князь Гун, находясь в Летнем дворце, когда туда прибыл император, поздороваться с его величеством вышел только ровно через день, в чем наставник увидел проявление дерзости. Теперь Цыси представлялась своего рода повелительницей императорского двора. Сановники служили у нее на побегушках, торопились в Летний дворец на ее зов и, если она того хотела, оставались при ней, чтобы сопровождать во время прогулок. Такого до нее никогда не было. Иногда гостившие у Цыси сановники даже пропускали рутинную аудиенцию в Запретном городе.

Своего негодования по этому поводу император Гуансюй никогда не выказывал. Наоборот, перед «дражайшим папой» он стал еще более покладистым. Такая перемена трогала Цыси, и она назвала императора «исключительно обходительным человеком». Чувства Цыси к ее приемному сыну во время войны приобрели небывалую прежде нежность, так как она знала, какое бремя легло на его плечи, и прекрасно представляла его ограниченность как правителя. Императорский наставник видел доказательства этого, когда император захворал, а Цыси окружила больного теплотой и заботой, каждый день навещала его в постели, где демонстрировала известную степень нежности к нему, которой он никогда не знал. Наместнику она прямо сказала: «Я на самом деле люблю нашего императора». Теперь она проводила с ним больше времени, прогуливалась с ним по территории Летнего дворца и ближайшим живописным окрестностям. Цыси восстановила в звании императорскую Жемчужную наложницу и ее сестру. Народ заметил, что в этот период мать и сын на самом деле хорошо ладили.

Цыси хотела, чтобы никто из окружающих не вмешивался в их отношения. К этому времени всех друзей императора, советовавших ему держать ее в стороне от государственных дел, удалили от двора. Чиновников предупредили о том, что «кто снова осмелится вытворить такое, пусть спуску не ждет, его сурово накажут». Учебный класс императора закрыли навсегда, так что ему было негде выслушивать нашептывания втайне.

Когда император Гуансюй стал таким покладистым, Цыси сосредоточилась на проблеме японской угрозы. Авторитетнейшие стратеги масштаба наместника Чжана Чжидуна настойчиво рекомендовали заключить союз с северным соседом Китая – Россией. Тем более что из всех стран Европы возвышение Японии непосредственно касалось только этой страны. Цыси опасалась того, что русские тоже претендуют на ряд территорий Китая: они отрезали значительный участок территории в 1860 году и предприняли еще одну попытку двумя десятками лет позже присвоить берега реки Или в Синьцзяне. Эту вторую попытку Цыси удалось отбить. Несколько месяцев она потратила на взвешивание всех за и против, а потом решила, что формирование союза с Россией все-таки предпочтительнее ничегонеделания и ожидания нового вторжения японцев. С начала 1896 года китайцы приступили к привлечению русских на свою сторону, чтобы заручиться их гарантией на участие в войне за их страну, если вдруг случится вторжение японцев. Верховный совет снялся с насиженного места и переехал вслед за вдовствующей императрицей в Летний дворец, где в летних домах у восточных ворот образовали временное государственное ведомство. Великий князь Гун переехал в поместье по соседству. Где находится император, никого не беспокоило.

Через китайского посла, аккредитованного в Санкт-Петербурге, Цыси узнала, что китайцы могут предложить русским в обмен на союз Транссибирскую магистраль, которая должна была соединить Москву и европейскую часть России с русским Дальним Востоком, пройдя до конечного пункта порта Владивостока на Тихом океане. Ее можно было проложить по двум маршрутам. Если тянуть ее по русской территории, она прошла бы по протяженной дуге через местность со сложным рельефом да еще стала на 500 километров протяженнее, чем напрямую через Северную Маньчжурию. Русские хотели построить ее по короткому маршруту через китайскую территорию. После обсуждения в высших сферах Цыси приняла решение выполнить пожелание русских, касающееся магистрали, которую позже назвали Китайско-Восточной железной дорогой (или Сибирской магистралью). Эта магистраль имела существенный хозяйственный смысл для самого Китая. Соединяющая Азию с Европой по суше, она представлялась весьма выгодным предприятием, ведь в Пекине получали возможность взимать налоги с громадных объемов транзитных товаров. Поскольку строить магистраль предложили русские, Китаю она обойдется минимальными затратами, и, чтобы империи досталась ее доля доходов, из Пекина поступила часть первоначального капитала предприятия (5 миллионов лянов серебром), при этом железная дорога стала акционерным обществом с участием Поднебесной (треть активов). Если когда-нибудь отношения ухудшатся, железная дорога останется на китайской земле, и китайцы теоретически могут поступить с ней, как им заблагорассудится. И все это в дополнение к приобретению надежного и могущественного военного союзника на случай японской агрессии.

Изъян здесь по большому счету просматривался разве что в усилении русского влияния в Маньчжурии, последствия которого нельзя было предвидеть. Цыси знала о том, что Пекину следовало проявлять «бдительность по поводу грядущих угроз», однако защита империи от японцев перевешивала все подобные соображения.

Решение в целом было принято, и в Москву отправился Ли Хунчжан, чтобы провести переговоры о заключении пакта. Цыси выступила против боцзюэ, зная его роль в войне против Японии, и привлекла его теперь только ради пользы дела, так как он считался непревзойденным переговорщиком. Так случилось, что коронация царя Николая II должна была состояться в мае 1896 года, поэтому Ли Хунчжан отправился на эту коронацию в качестве чрезвычайного министра, а истинная цель его путешествия скрывалась под завесой тайны. Когда стало известно о его предстоящем визите в Россию, приглашения поступили еще и от таких стран, как Британия, Франция, Германия и США. То была первая зарубежная поездка сановника высочайшего уровня – в глазах европейцев «ведущего государственного деятеля Китая». Чтобы не отталкивать политиков этих держав и скрыть истинную цель поездки, боцзюэ Ли посетил и эти четыре государства. Его турне наделало много шума, но пользы принесло мало [32] .

Союзный договор между Российской империей и Китаем успешно заключили и подписали 3 июня, то есть через несколько дней после коронации царя Николая II. Во вступлении к договору совершенно ясно говорилось, что власти России обязались использовать все имеющиеся вооруженные силы для оказания помощи Китаю, если на его территорию вторгнутся войска Японии.

Боцзюэ Ли пришел в великое волнение, когда ему поручили такое задание. Он воспринял его как свидетельство того, что вдовствующая императрица его простила и теперь, когда ей поручили заботу об империи, изъявила желание сотрудничать с ним снова. И боцзюэ верил в свои способности. Перед отправлением в путь во время прощального банкета, накрытого под шатром, сильный ветер принес пыль, которая покрыла все блюда. Но Ли Хунчжан ел с большим аппетитом, воодушевленно ведя беседу и смеясь. Когда ему сказали, что бог ветра лично пришел проводить его в путь, а когда он вернется из своего большого турне, то снова окунется в водоворот государственных дел, чтобы добиться еще больших успехов, боцзюэ улыбнулся, кивнул и насладился откровенной лестью. Во время путешествия Ли Хунчжана чествовали главы государств, которые он посещал, и там его называли Бисмарком Востока. В заметке «Нью-Йорк таймс» ему дали такую характеристику: «Он ходит и сидит склонив свою массивную голову на грудь и этим напоминает Наполеона с картины Браунинга – «покатый лоб весь в тягостных раздумьях». Однако, как только в конце 1896 года он снова ступил на китайскую землю, тут же почувствовал: не все здесь так уж ладно. В Тяньцзине (где он сошел с борта судна) его заставили ждать больше двух недель и только потом вызвали в Пекин, где Ли Хунчжана удостоили всего лишь получасовой аудиенцией. Император Гуансюй практически все свое внимание уделил инкрустированному бриллиантами ордену, которым немцы наградили его величество, а когда боцзюэ попытался поведать монарху о мощи Запада и срочной потребности Китая в реформах, Гуансюй приказал ему «обсудить эти вопросы с великим князем Гуном и решить, что вы можете сделать полезного со своей стороны». Так как боцзюэ в любом случае больших ожиданий с императором не связывал, такой прием его не очень-то и расстроил. «Ощущение настоящего страха» посетило его после второй беседы, проведенной им в тот же день с вдовствующей императрицей. Что бы там Цыси ни сказала своему боцзюэ, а протокола этого разговора не сохранилось, сообщила она ему нечто по-настоящему ужасное, так как после встречи с ней он погрузился в мрачное оцепенение. Он остановился в монастыре рядом с Летним дворцом и с рассеянным видом забрел на ближайшие развалины Старого летнего дворца. Знавшие его евнухи, охранявшие императорские развалины, пропустили его к ним беспрепятственно. Рассудок боцзюэ, как он сам записал в своем дневнике, пребывал «в смятении на протяжении всей ночи». Наутро он подал прошение об отставке со всех своих постов.

Император лаконичной резолюцией отклонил его прошение, но однозначно дал понять, что он оказался в опале, через объявление о его новом занятии: «работать во внешнеполитическом ведомстве уже не в качестве его начальника, а на должности рядового чиновника». Два его прежних ключевых поста – чрезвычайного уполномоченного по Северному Китаю и наместника в Чжили – уже передали кому-то еще и ему не вернули. Ли Хунчжану позволили только лишь сохранить звание управляющего делами империи, которое считалось в основном почетным. Как будто такого наказания кому-то показалось мало, и автор следующего указа публично осудил его за «несанкционированное проникновение на территорию императорского поместья» и наложил штраф в размере годового оклада. Все эти сокрушительные удары наносила вдовствующая императрица, которая хотела наказать боцзюэ за его роль в поражении Китая. При этом она не могла высказаться

публично, так как, обнажая прегрешения Ли Хунчжана, ей неизбежно пришлось бы присовокупить к ним самого императора. Тем не менее она не оставила услужливому боцзюэ ни малейших сомнений в том, что их близкие политические отношения навсегда ушли в прошлое. А за почести, дарованные ему в заморских странах, он получит двойное наказание (то есть штраф за «несанкционированное проникновение» как довесок к разжалованию). Позже, когда Цыси вернула себе всю полноту власти в империи и явно нуждалась в способном человеке, чтобы тот всегда находился под рукой, Ли Хунчжан попытался напомнить о себе в расчете на восстановление в правах. Цыси дала ему понять, что он заслуживает только новых страданий, и отправила семидесятипятилетнего старика в полную трудностей экспедицию по замерзшей реке Хуанхэ «проводить геологические исследования и предлагать способы обуздания паводков».

Таким вот манером Цыси покончила с политическим сотрудником последних десяти лет – боцзюэ Ли, считавшимся выдающимся государственным деятелем, хотя и далеко не безупречным. После этого с чувством облегчения оттого, что мир для империи на обозримое будущее обеспечен пактом с Россией, Цыси прекратила заниматься государственными делами. Резкие перемены настроения во время войны со всеми тревогами, разочарованиями и мучениями совсем ее вымотали. Вдовствующую императрицу подкосило то, что плоды ее трудов, добытые на протяжении нескольких десятилетий, пропали даром. В свои шестьдесят лет она явно утратила интерес к новым начинаниям. Вдовствующая императрица, которая отличалась таким динамизмом, вела ожесточенные дебаты, выпускала указы и внедряла политические нововведения, перестала быть собой, той прежней Цыси. Внешне ее вообще ничего не беспокоило. В конце концов, за все дела в государстве отвечал ее приемный сын. Она могла позволить себе надзор над одним важным делом или от силы над парочкой таких дел, но не собиралась вмешиваться в рутинное управление страной. Что же касается реформ, император Гуансюй пребывал в своем обычном состоянии покоя и умственной тупости. Когда наместник Чжан представил предложение по поводу возобновления модернизации, император просто отделался общими фразами и ничего делать не стал. Разве что снова занялись программой прокладки железных дорог, в том числе магистрали Пекин – Ухань, начатой еще Цыси, но приостановленной императором. Теперь все признали жизненную важность железных дорог для Китая, даже императорский наставник Вэн.

В это время зарождавшаяся китайская буржуазия, укоренившаяся в сфере поставок товаров, горной добыче и торговле, да к тому же совсем не пострадавшая в войне, все еще активно функционировала. Электричество провели в такие континентальные провинции, как Хунань, где, как воскликнул очевидец, «все города светятся электрическим светом». Предприниматели разрабатывали новые предложения. Первопроходец своего дела Шэн Сюаньхуай, которому поручили прокладку железнодорожной магистрали Пекин – Ухань, призывал к основанию государственного банка. Если такое предложение поступило годами раньше, Цыси охотно бы его одобрила. Но сейчас она казалась равнодушной, а император Гуансюй приказал Шэну основать банк самостоятельно через привлечение частного капитала. Заморские наблюдатели, питавшие большие надежды на проведение в Китае реформ после поездки Ли Хунчжана на Запад, почувствовали себя обманутыми. Они видели, что за два с лишним года после окончания войны с японцами власти Китая «ничего не сделали ради реформирования управления или перегруппировки его сил», то есть не смогли извлечь достойного урока из своего поражения.

Разнообразие интересов за пределами политики значительно помогло Цыси пережить отстранение от государственных дел. И она сосредоточилась на доступных ей удовольствиях. По случаю праздника Луны и урожая, выпавшего в 1896 году на 21 сентября, то есть после успешного заключения тайного пакта с Россией, она пригласила придворных вельмож в Летний дворец его отметить. Их встречали у Павильона орхидей (Юйланьтан), находящегося у уреза воды озера, и с него открывался живописный панорамный вид. Он считался резиденцией императора, но Цыси в тот день выступала в роли его хозяйки. Судя по дневниковым записям императорского наставника Вэна, вдовствующая императрица заявила, что этот павильон «полон света и воздуха, поэтому лучше подходит, чем Запретный город», а сама она весь вечер «расточала похвалы и заботу» о вельможах за их «упорную работу» над заключенным с Россией договором. Поинтересовавшись состоянием здоровья одного из высших советников, который занедужил, она дала ему лечебную рекомендацию и поручила Вэну предложить ему «попробовать лечение женьшенем, но только осторожно». Государственные дела в тот вечер не обсуждали. Вельможам предложили развлекаться, кто как может. Когда наступила ночь, на промытом дождем и теперь безоблачном небе взошла полная луна, изумительным светом залившая водную гладь озера Куньмин. Императорский наставник Вэн пил вино с друзьями и декламировал стихи. Когда диск луны уменьшился в размере и яркость его поубавилась, на гостей навалилась печаль.

В тот день никаких музыкальных произведений не исполняли. Биологическая мать императора Гуансюя – сестра Цыси – скончалась 18 июня, и стодневный траур по ней с обычным запретом на музыку еще не закончился. Три дня спустя, когда траур подошел к концу, а Цыси с императором исполнили свой последний долг перед покойной, первые звуки музыки по тем же нотам уже исполняли на новый лад. С наступлением сумерек гребцы вывели разукрашенные лодки с вельможами на середину озера, где они остановились, легко покачиваясь на волнах, посверкивающих под луной. По сигналу пространство вокруг лодок с вельможами залил электрический свет красных фонарей в форме цветков лотоса, и на середину озера вплыл ярко освещенный помост. На нем артисты исполнили оперу, причем с современной подсветкой, свидетелем которой впервые стали китайские сановники. По окончании оперы состоялся показ фейерверков, слепящих на фоне темных силуэтов расположенного поблизости холма. Цыси демонстрировала поставленное ею представление, не обращая ни малейшего внимания на поднимающуюся прохладу ночи на воде. Императорский наставник Вэн, восхищенный величием происходящего, все-таки не дождался завершения представления и удалился, чтобы укутаться в подбитый мехом халат.

Чем больше радости доставлял ей Летний дворец, тем сильнее у Цыси болело сердце. Если бы огромные деньги не пришлось отдавать Японии из-за этих робких мужчин, с каким размахом она могла бы восстановить Старый летний дворец! Сколько еще красоты и роскоши она могла бы здесь добавить! А сколько дополнительных проектов по модернизации можно было бы воплотить в жизнь! Цыси сдерживала себя, когда ей очень хотелось дать взбучку этим мужчинам, и в ней накопилась требовавшая выхода ярость. Однажды необузданное желание выразить свое негодование победило в ней, и Цыси сообщила в министерство налогов, которое возглавлял императорский наставник Вэн, о своих планах по восстановлению Старого летнего дворца. Вдовствующая императрица сказала чиновникам этого ведомства, что требует передавать ей все налоги, собранные с выращенного на территории империи опиума. Со времени его легализации в 1860 году под его выращивание использовались огромные участки земли, и с них в казну поступали крупные доходы.

Такое требование выглядело безрассудным не только потому, что последовало в то время, когда на империи лежали непосильные долги, но и к тому же потому, что Цыси просила деньги на строительство дворца для удовольствий за счет государственного бюджета. Во время строительства своего Летнего дворца она подобных требований не выдвигала. На самом деле Цыси выступила с публичными заверениями в том, что государственные средства привлекаться не будут. Любые государственные деньги, заимствованные ею, в итоге расхищались. Теперь она как будто бы подтрунивала над сановниками: «Вы располагаете деньгами, чтобы отдавать их японцам; я точно так же хотела бы получить их толику для собственных нужд. Именно вы довели страну до несостоятельности, и у вас нет такого права, чтобы отказать мне!» Разумеется, вельможи утратили все нравственные права, чтобы отказать в просьбе Цыси. Императорский наставник Вэн робко занялся изучением возможностей для удовлетворения желаний вдовствующей императрицы.

Отвращение императорского наставника к этому делу было таково, что приемлемое решение он искал целый год.

В начале лета 1897 года он доложил о том, что наводил справки у Роберта Харта, и тот ему поведал следующее: фактическая выработка китайского опиума значительно занижается, причем отдача от налогообложения всего опиума может составить целых 20 миллионов лянов серебром в год. То есть значительно превысить размер нынешних «опиумных» поступлений в казну. Вэн предложил собирать опиумный налог с учетом оценочной его выработки по Р. Харту и треть поступлений передавать Цыси «на строительство императорских дворцов». При таком раскладе вдовствующая императрица может ежегодно рассчитывать на невероятную сумму 6 миллионов лянов серебром. Цыси выслушала такой доклад с большой надеждой.

Сразу же раздался голос недовольного таким решением: не какого-то вельможи, а губернатора приморской провинции Шаньдун на юго-востоке от Пекина по имени Ли Бин-хэн. Он заявил, что новую оценку выработки опиума слишком завысили и что в случае с Шаньдуном налогообложение на основе такой оценки в десять раз превысит нынешний его уровень. «Не поможет даже увеличение посевов до указанного предела», – написал он в своем докладе. И без того ради создания фондов для выплаты внешней задолженности народ в провинциях уже изнемогал под непосильным бременем поборов. Любое дополнительное бремя может подтолкнуть народ к восстанию против власти. Он призвал придворных чиновников отвергнуть доклад, поступивший из министерства налогов, «отказаться от стремления к удовольствиям» и «не губить собственный народ».

Когда Цыси прочла доводы Ли Бинхэна, сразу стало понятно: с воплощением мечты стоит повременить. Так как она отозвала свой запрос, император переправил прошение губернатора Шаньдуна в министерство по налогам для повторного рассмотрения, и чиновники этого министерства за милую душу отменили пресловутую «схему генерального инспектора». В правительстве все постарались отмахнуться от авторства данной схемы и козлом отпущения назначили Роберта Харта. Главного противника плана Цыси губернатора Ли Бинхэна повысили в звании до наместника императора. Развалины Старого летнего дворца остались развалинами.

* * *

В любом случае предание Цыси удовольствиям длилось недолго. Самый ужасный для нее вариант развития событий, предельно красноречиво сформулированный наместником Чжан Чжидуном, когда он возражал по поводу подписания Симоносекского договора, стал реальностью в конце 1897 года. Власти европейских держав, питавшие к Китаю презрение и вынашивавшие в его отношении захватнические планы, затеяли шумную кампанию по подготовке вооруженного отчуждения территорий империи. Немцы потребовали залив Цзяочжоу в провинции Шаньдун с его портом Циндао для базирования военного флота. И в обоснование своей претензии на такую награду они приводили свои заслуги в выдворении японцев с Ляодунского полуострова. Когда в Пекине неоднократно отвергли такое требование, кайзер Вильгельм II решил продемонстрировать «немножко силы». Немецкие боевые корабли курсировали вдоль китайского побережья в поисках, как сам кайзер это назвал, «удобного шанса и предлога». Ждать его пришлось недолго. 1 ноября в деревне на территории провинции Шаньдун погибли два немецких миссионера. Губернатор Ли Бинхэн без промедления занялся поиском убийц, а кайзер возрадовался: «Тем самым эти китайцы наконец-то обеспечили нам основания и устроили «инцидент», которого [немцы] так долго ждали». Немецкий флот, уже готовый к действию, прибыл в Циндао, и его командующий предоставил китайскому гарнизону двое суток, чтобы покинуть этот порт.

Как только император Гуансюй получил такой ультиматум, он, испугавшись вооруженного вторжения немцев, повел себя как трусливый заяц и отбил телеграмму губернатору Ли Бинхэну, «запретив малейшее сопротивление» с применением вооруженных сил, которое тот в раже предложил. В своей следующей телеграмме император заявил: «Не важно, насколько вызывающе ведет себя враг, наш двор совершенно не склонен к войне». Если верить императорскому наставнику Вэну: «Его величество настаивал на двух словах: «никакой войны» [бу чжань]». Цыси обо всем сообщили только после отправки телеграфных указаний императора, когда донесения и постановления по ним великий князь Гун лично доставил в Летний дворец. Вернувшись в Запретный город, великий князь с большим облегчением сообщил членам Верховного совета, что вдовствующая императрица «согласилась с ними». Требования немцев китайцы выполнили более или менее в полном объеме, причем великий князь Гун выступал с позиции «да – по всем пунктам», только чтобы немецкие солдаты, занявшие порт Циндао, поскорее покинули Китай. Немцы выдвинули свои требования в предельно грубом тоне: «Если вы не уступите, мы развяжем войну». Одно из требований касалось губернатора Ли Бинхэна: «разжаловать и лишить права находиться на государственной службе». Губернатора, поощренного по службе после критики плана Цыси по восстановлению Старого летнего дворца, теперь гнали со службы какие-то немцы! После такой личной трагедии он превратился в последовательного противника Запада, и в скором времени ему предстоит выступить в роли самого преданного сторонника ксенофобских «боксеров» – ихэтуаней. Когда «боксерское движение» привело к вторжению западных армий, он добровольно возглавил вооруженный отряд, чтобы воевать с ним, а после разгрома этого отряда покончил с собой.

Немцы приобрели стратегический порт Циндао [33] и его бухту «на принципе аренды во временное пользование сроком на 99 лет». Соответствующую конвенцию подписали в Берлине 6 марта 1898 года боцзюэ Ли и императорский наставник Вэн. К тому времени этот боцзюэ играл роль традиционного козла отпущения, назначаемого подписывать все, что обещало дурную репутацию. Императорского наставника во внешнеполитическое ведомство назначили по настоянию великого князя Гуна, которому нужен был человек, отличавшийся безудержной бравадой на словах, чтобы разделить его долю вины за подписание договоров, означавших «распродажу своей страны». Императорский наставник заметил, что, когда немецкий представитель потребовал подпись великого князя Гуна, тот спокойно показал пальцем на наставника. Он чувствовал горький стыд за свою роль в сдаче Циндао «смердящим бестиям», терзая себя мыслью о том, что теперь он «войдет в историю как уголовник».

Невзирая на то что в последних событиях Цыси никакой роли не сыграла, а всего лишь приняла все как свершившийся факт, ее поведение можно назвать необычайно умиротворяющим. Вэн с благодарностью записал в своем дневнике, что, когда члены Верховного совета укоряли сами себя за неудовлетворительную работу, «вдовствующая императрица успокаивала нас самыми добрыми словами, и она сказала, что прекрасно понимает наши трудности». Она только что выразила свое огорчение по поводу того, что Китай оказался в таком бедственном положении.

Государственные дела шли чем дальше, тем хуже. После немцев настала очередь русских. Через неделю после того, как немцы ворвались в Циндао, русские корабли прибыли в Порт-Артур, расположенный на крайней оконечности Ляодунского полуострова.

Россия присоединилась к тем державам, которые заставили японцев покинуть этот полуостров. Как оказалось, только затем, чтобы теперь потребовать данный порт для себя. «Если немцы обосновались в Циндао, Порт-Артур должен принадлежать России», – сказали русские. Граф Витте, представлявший интересы России на переговорах по тайной сделке с китайцами год назад, расценил поведение властей своей страны как «вершину вероломства и предательства». Тем не менее он сделал все, что мог, для достижения поставленной цели. Когда в Пекине стали отвергать выдвинутое требование, и из России пригрозили войной, Сергей Юльевич Витте предложил подкупить китайских представителей – Ли Хунчжана и учтивого дипломата Чжан Иньхуаня. (Сэр Иньхуань в предыдущем году находился в качестве представителя Китая на бриллиантовом юбилее королевы Виктории, и по этому случаю его произвели в рыцари, таким образом он стал первым китайским чиновником, удостоившимся британского дворянского звания.) Согласно русским документам, им предложили по полмиллиона лянов серебром каждому, и оба такую взятку приняли. Русские к тому же хотели подкупить императорского наставника Вэна, однако этот благородный приверженец традиций от каких-либо тайных встреч с ними отказался.

Ли Хунчжан получил свои полмиллиона в собственные руки и «выразил удовлетворение» на следующий день 27 марта 1898 года, когда отписал русским Порт-Артур – в аренду на 25 лет. На самом деле взял бы он деньги или нет, на результат это никак не повлияло бы. Сопротивление Пекина на словах русские тут же сломали бы одной только угрозой войны, а войну император Гуансюй готов был предотвратить любой ценой. При дворе вельможам оставалось разве что всем вместе рыдать; «Какое тягостное зрелище!» – сокрушался Вэн. Ли Хунчжан тоже знал свое предназначение как штатного козла отпущения. Во время аудиенции за несколько дней до подписания договора император уже возложил всю вину на него, когда выговаривал боцзюэ: «Теперь у нас эта беда с Россией. Что случилось с тайным вашим договором прошлого года?» Боцзюэ было нечего ответить или сделать, только лежать распростершись и чуть дыша. Позже, когда император подал ему знак выйти, Ли Хунчжан не мог подняться, и его подняли слуги. Он с трудом приходил в себя, восстанавливая дыхание, а потом побрел прочь. После такого обращения боцзюэ мог подумать, что деньги он все-таки заслужил. Общий строй его мысли можно представить по словам, которые он сказал сэру Иньхуаню, когда тот сетовал по поводу назначения его должностным лицом, которому поручено подписать соглашение, грозящее доброй репутации: «Втопчут в грязь не только нас с вами. Мы все [империя целиком] вместе тонем в болоте». На тот момент сэр Иньхуань взял всего лишь 10,6 тысячи лянов, сказав русским, что его уже все упрекают в мздоимстве. Он сказал, что ему надо бы подождать, пока буря уляжется.

Цыси эти императорские указы поступали только для ознакомления после того, как их делали достоянием общественности. При очередной встрече с приемным сыном Цыси назвала разжалование сотрудников министерства обрядов необоснованным и отказалась одобрить кое-кого из назначенных им чиновников, в том числе просвещенного партнера Сюй Чжицзина, которого знала как участника группировки Дикого Лиса. Потом она приняла меры, чтобы указы, составленные новыми секретарями, первым делом поступали ей на ознакомление. В противном случае Цыси никак не могла повлиять на действия Гуансюя.

Теперь, когда император Гуансюй создал прецедент, когда он увольнял и назначал сановников по собственному разумению, Дикий Лис организовал своих дружков на согласованную подачу прошений с призывом к императору создать экспертный совет, который ему предстояло возглавить. Один из четырех новых секретарей, не принадлежавший к кругу Кана, в частной переписке от 13 сентября отмечал: «Каждый день они заводят разговор о своем экспертном совете и подталкивают императора к его формированию. Кану и Ляну не досталось постов, которые им хочется занять, и я опасаюсь возмущения пока еще спокойной обстановки…» В тот же день император Гуансюй решился на учреждение совета, фактически подконтрольного Кану. Узнав о таком решении монарха, Дикий Лис сразу же отправился к небольшой группе своих приятелей. Его лицо сияло от радости. Он сообщил им о том, что в совет должны войти десять человек, которых требуется официально представить монарху. Затем он подал список из десяти человек, которым предназначалось судьбой писать справки непосредственно хозяину престола, и приказал составить по нескольку рекомендаций каждому. В этом списке значились сам Кан, его брат Гуанжэнь, его правая рука Лян Цичао, два сына просвещенного партнера Сюй Чжицзина и прочие дружки. Список имен этих заговорщиков отправили императору Гуансюю.

14 сентября император взял этот список с собой в Летний дворец. Санкционировать его Цыси отказалась и в своей напористой манере совершенно ясно дала понять, что торговаться с ней по поводу ее решения нет смысла. На следующий день загрустивший император Гуансюй вызвал к себе одного из четырех новых секретарей и передал ему письмо с просьбой к новым назначенцам, которых император называл своими «товарищами», отыскать путь для формирования состава совета Кана, не вызывающего возражений со стороны его «августейшего отца». Секретарь Ян Жуй, которому монарх передал свое письмо, фактически не состоял в ближайшем окружении Кан Ювэя и к тому же даже не одобрял то, что делал Дикий Лис. Однако его величество слабо разбирался в принадлежности к разным группировкам новых назначенцев, внезапно появившихся при дворе, подобно потопу, и считал их всех единой прогрессивной силой.

Дикий Лис узнал о содержании письма императора и вполне даже мог его прочитать. Сразу после этого он увидел публичный указ императора Гуансюя, заключавший личную просьбу к Кану покинуть Пекин и отправиться в Шанхай принимать предназначавшуюся ему газетную должность. Вот так Дикий Лис узнал, что его скачок на вершину власти сорвала сама вдовствующая императрица. Цыси никогда не становилась на пути реформистской политики Кан Ювэя, на самом деле она ее даже одобряла. Справедливости ради стоит сказать, что она первой по достоинству оценила дарования Кана и содействовала его карьерному росту. Только вот отдать ему власть она отказалась.

С учетом того, что цинский режим принес стране большие беды, доводы в пользу альтернативного правительства представлялись неопровержимыми. По поводу того, стал бы Кан Ювэй лидером толковее других, можно спорить сколько угодно. Одно остается очевидным: он не представил программы превращения Китая в парламентскую республику, как это часто утверждают. Кан Ювэй никогда не выступал поборником республики; наоборот, в одной своей статье он заявлял, что демократия – благо для Запада, Китаю не подходит. Он написал: «Император видится как отец в семье, а его подданных можно назвать детьми. Китайский народ находится на уровне развития детей и младенцев. Позволю себе задать такой вопрос: как семья с десятком детей может существовать, если родители не пользуются исключительным правом принятия решений, зато всем детям и младенцам разрешено принимать свои собственные решения?.. Считаю своим долгом заявить, что в Китае должен править один только наш император». Дикий Лис мечтал стать императором и всеми силами пытался завладеть властью монарха. Он представлял себя очередным перевоплощением Конфуция. Такое утверждение на самом деле привлекало внимание, и даже представители Запада слышали упоминание его имени с такими определениями, как «современный мудрец» и «второй Конфуций». Затем со своей небольшой, но настырной шайкой последователей Кан попытался утверждать, будто Конфуций служил фактическим коронованным монархом Китая, сместившим императора того времени. Для внедрения такого предположения в умы народа они открыли газету, в которой использовали «Конфуцианский календарь», начинавшийся годом рождения этого древнего мудреца. Так как такое поведение служило прямой угрозой власти императора Гуансюя, Дикий Лис от него отказался, когда стал искать расположения этого правителя. В тот момент, когда он осознал, что монарх подпадает под его влияние, Кан самым эмоциональным образом объяснил ему в одном из своих личных писем, что его неверно поняли и что он никогда не придерживался взгляда, будто Конфуций был коронованным правителем. Кан Ювэй энергично отвергал любые предположения о том, что он метит на трон. Соблазнив императора Гуансюя, Дикий Лис мог воплотить в жизнь свою мечту, сначала заняв за троном место кукловода. На этом пути теперь встала Цыси с ее железной волей, и единственным средством достижения своей цели для Кан Ювэя оставалось ее устранение силой.

Глава 20
Заговор с целью убийства Цыси (сентябрь 1898 года)
Дикий Лис Кан на протяжении некоторого времени готовил заговор с целью убийства Цыси, вставшей на его пути к верховной власти. Для этой цели он нуждался в поддержке военных и свою первую надежду связывал с командующим по имени Не. Он попросил шуцзи (клерка) Ван Чжао войти в доверие к Не и убедить его присоединиться к ним. Но этот шуцзи от выполнения такого поручения отказался и сказал Кану, что данное задание представляется ему неосуществимым. Цыси крепко держала армию в своих руках. Первым делом, начиная свои реформы, она подобрала надежных ключевых военачальников, а во главе армейского гарнизона столицы и прилегающих областей поставила своего проверенного несгибаемого соратника Жунлу. Штаб Жунлу находился в Тяньцзине.

Среди подчиненных Жунлу следует отметить генерала Юань Шикая, которому предстояло занять кресло первого президента Китая, когда эту страну провозгласили республикой. Пока же он считался просто выдающимся честолюбивым офицером. Он обратил внимание на то, что невероятно высокие посты император раздает по рекомендации людей Кан Ювэя и кое с кем из них завел дружбу. Благодаря протекции Кана император Гуансюй предоставил генералу Юаню не одну, а две аудиенции, и случилось это сразу после его препирательств с Цыси 14 сентября. Его величество продвинул генерала по службе через головы его начальников и практически предложил Юань Шикаю выйти из подчинения Жунлу, чтобы выполнять распоряжения, непосредственно поступающие от монарха. Император занялся тем, что ему посоветовал Дикий Лис, – созданием собственной армии.

После этих аудиенций один из соратников Кана по заговору – Тань Сытун 18 сентября явился к генералу Юаню с ночным визитом. Тань, которого вместе с еще тремя новыми секретарями назначили в Верховный совет, верил в то, что реформы можно провести только через насилие. «С древнейших времен без кровопролития не проводилось ни одной реформы; мы должны поубивать всех этих дармоедов, и только тогда можно начинать вершить дела». Представленный генералу Юаню как «вновь поднявшаяся очень важная персона, близкая к императору», Тань утверждал, что пришел выразить пожелание правителя. Генералу Юаню поручалось убить Жунлу в Тяньцзине и привести его войска в Пекин; в столице ему предстояло осадить Летний дворец и захватить в плен вдовствующую императрицу. Потом, сказал Тань, «убийство этой гадкой старухи будет моей работой и беспокойства вашей светлости она не доставит». Тань пообещал генералу, что император собственноручно вручит ему написанный красными чернилами указ на этот счет во время его третьей аудиенции через два дня, 20 сентября. Юань Шикай, которому показалось, что Тань Сытун выглядел «лютым и не вполне вменяемым» человеком, ответил ему уклончиво, но сказал, что организация такого большого дела потребует времени.

Фактическими приготовлениями руководил Дикий Лис, разработавший способ перевода солдат генерала Юаня численностью 7 тысяч человек, расквартированных под Пекином, в столицу и размещения рядом с Летним дворцом. Он сфабриковал предложение за еще одного участника заговора – цензора Шэньсю, чтобы тот предъявил его императору и сообщил, будто на территории Старого летнего дворца когда-то закопали целую повозку золота и серебра, которую можно теперь раскопать, чтобы как-то облегчить финансовые трудности государства. Такое предложение должно было лечь на стол императора накануне третьей аудиенции Юань Шикая, чтобы Гуансюй мог тут же на месте поручить работу по раскопке богатства генералу, который после этого на законных основаниях подведет свое войско к порогу палат Цыси.

Как позже историки узнали из его дневника, генерала Юаня ошеломило предложение Таня. Перед ним встала дилемма в виде выбора между императором Гуансюем и вдовствующей императрицей. Как он сказал Тань Сытуну, если император на самом деле выпустит указ, написанный красными чернилами, с поручением ему расправиться с вдовствующей императрицей, «кто осмелится ослушаться полоски бумаги с распоряжением от императора?». Но все-таки той же самой ночью он отправился прямо к одному из пользующихся доверием Цыси великих князей и разоблачил заговорщиков [34] .

* * *

Тем временем совсем другие события происходили из-за прибытия в Пекин с визитом прежнего премьер-министра Японии, вдохновителя войны против Китая, закончившейся четыре года назад навязанным им же злополучным Симоносекским мирным договором, того самого Ито Хиробуми. Недавно отправленный в отставку Ито совершал «частный» визит в Пекин, и император Гуансюй должен был принять его в тот же самый день, когда генерал Юань ждал третьей аудиенции.

Настроения среди определенной части образованных китайцев относительно Японии после последних поползновений европейских держав в 1897–1898 годах качнулись от ненависти к восхищению и доброму расположению. Японцы активно искали дружбы с влиятельными людьми, питавшими симпатии к их стране: «Война между нами была большой ошибкой, принесшей страдания обоим нашим народам. Теперь, когда белые люди несут угрозу нам, желтым народам, китайцы и японцы должны объединиться и совместными усилиями оказать им сопротивление. Нам надо помогать друг другу». Кое-кто из китайских чиновников соглашался с этим аргументом, и они выступали за то, чтобы японцы научили китайцев, как стать сильными. Появились обращения к властям с призывом, чтобы император пригласил Ито Хиробуми в Пекин и назначил его своим советником. Этим хором руководил Дикий Лис, написавший несколько обращений за других людей, чтобы подать их императору. Такую идею продвигали с помощью пользовавшейся большой популярностью в Тяньцзине газеты «Говеньбао», принадлежавшей японцу и финансировавшейся японским правительством. Авторы публикуемых в ней материалов утверждали, будто все это послужит «не только счастливой судьбе для Китая и Японии, но и к сохранению Азии и желтой расы».

Было известно, что император Гуансюй собирался нанять Ито Хиробуми в качестве своего советника. У подпавшего под влияние Кан Ювэя императора Китая выработались крайние прояпонские настроения. 7 сентября он собственной рукой написал японскому императору послание, начинавшееся единственными в своем роде для дипломатической переписки задушевными словами: «Мой дражайший и ближайший дружественный сосед на нашем континенте…» И заканчивал свое эпистолярное произведение выражением надежды на то, что власти двух стран станут «поддерживать друг друга в деле защиты и предохранения Великого Востока». Ито сам явно рассчитывал на работу с держателем китайского трона. По прибытии в Тяньцзинь он написал своей жене: «Завтра я выезжаю в Пекин, где китайский император уже некоторое время ждет моего прибытия. В Тяньцзине все мое время отнимает участие в банкетах. Сюда прибыли многие китайцы, и они просили меня помочь Китаю; им просто невозможно отказать. Мне сказали, что император считается способным и понятливым человеком, а ведь ему всего лишь двадцать семь лет…» Понятно, что император Гуансюй должен был предложить аудиенцию Ито 20 сентября и вполне мог сразу же после нее объявить о его назначении на должность. (Часто о назначении на должность объявляли незамедлительно после аудиенции с претендентом на нее.) Чтобы соответствующий указ о назначении на службу выглядел как реакция на общественный запрос, Дикий Лис сфабриковал два прошения с требованием к императору привлечь на работу Ито – одно из них попало на стол его величества за несколько часов до аудиенции с Ито, а второе – на следующий день. Дикий Лис так энергично проталкивал назначение на службу Ито Хиробуми исключительно из своих собственных интересов. Он отнюдь не был настолько наивным человеком, чтобы верить, будто Ито станет работать на благо Китая, а не Японии и что под его управлением китайцам удастся сохранить независимость своей страны. Японцы отнюдь не отказались от своих честолюбивых планов поставить Китай под свой контроль. На протяжении визита Ито Хиробуми авторы статей в японских газетах вели речь о «необходимости» того, чтобы китайские власти «обсуждали с японским правительством» все направления своей политики. Когда боцзюэ Ли услышал о намерении императора нанять бывшего премьер-министра Японии Ито своим советником, в одном из писем он оценил этот факт одним словом: «Нелепость». Прославленный проводник модернизации наместник Чжан, предложивший

проект стратегической железнодорожной магистрали Пекин – Ухань, «несказанно удивился» и «категорически отверг такую идею». Боцзюэ и наместник считались последовательными сторонниками примера Японии, и оба выступали за привлечение японских консультантов. Но они знали, что, если Ито станет «советником» императора Гуансюя, он тут же превратится в кукловода, и остановить его никто не сможет, и под влиянием этого бывшего японского премьер-министра Китай лишится своей политической самостоятельности [35] .

Дикий Лис Кан отличался той же изобретательностью ума, что и два этих государственных деятеля. К тому же он добивался не только привлечения к государственным делам Ито, но и создания китайско-японского «союза» (ляньбан) или даже «слияния» (хэбан) двух стран. В петиции, сфабрикованной им, содержался призыв к назначению Ито, но также предлагалось императору Гуансюю попробовать внедрить один или другой курс. Вряд ли он злонамеренно пытался подарить Китай Японии с доставкой на дом. Скорее всего, он заключил с японцами сделку по продвижению интересов друг друга. Разумеется, с самого начала реформ большое печатное пространство принадлежащей японцам газеты в Тяньцзине посвящалось освещению воззрений Кан Ювэя, благодаря чему в огромной степени накачивался его авторитет и создавалось впечатление, будто эти реформы были плодом его изобретательного ума. Все это внедрялось в сознание не только читателей этой конкретной газеты. Так как новостные заметки перепечатывали в остальных газетах, издаваемых во всех договорных портах, имя Кан Ювэя приобрело такую широкую известность, что народ стал считать его предводителем китайских реформ. Издатель тяньцзиньской газеты к тому же пропагандировал идею экспертного совета, а Кан Ювэй, со своей стороны, предлагал императору Гуансюю назначить в этот совет Ито Хиробуми. Однако величайшую услугу японцы в первую очередь оказали Кану, когда связали его с императором Гуансюем, причем сделали это через Чжан Иньхуаня, который практически наверняка числился их агентом и служил их интересам.

Чжан Иньхуань, считавшийся самым прозападным сановником Китая, отличался редкими талантами и блистал на ниве внешней политики. Он был самым толковым посланником Цыси в целом ряде заморских стран (в Вашингтоне в 1880-х годах, сообщал репортер газеты «Нью-Йорк таймс», он стал «первым китайским министром, организовавшим бал в официальной резиденции»), а в Британии, где он представлял Китай на бриллиантовом юбилее королевы Виктории, его удостоили рыцарского звания. Из конфиденциального доклада японского посла в Пекине Яно Фумио, присланного в 1898 году, узнаем, что Чжан Иньхуань служил для японского посла постоянным источником совершенно секретной информации. Когда разжаловали императорского наставника Вэна, этот посол отправился прямо к Чжан Иньхуаню, чтобы узнать истинную причину такой отставки, и китайский чиновник выложил японцу всю известную ему подноготную. В то время кое-кто из представителей высшего эшелона власти обвинял его «в разглашении секретной информации о государственной политике иностранцам». Члены Верховного совета осудили его перед троном за «скрытные и подозрительные действия». Только вот в те дни механизма расследования обвинений в шпионаже не существовало, а в условиях, когда император Гуансюй с возмущением его защищал, ничего сделать не удалось. Цыси хотела распорядиться, чтобы дом Чжан Иньхуаня обыскали на предмет наличия доказательств обвинений, однако из-за его близких отношений с императором ее распоряжение осталось невыполненным.

Именно Чжан Иньхуань разработал схему первоначального внедрения Кана в высший круг сановников империи, причем не с помощью рекомендаций известных людей, а через тайные махинации. Именно он выступил в роли тайного посредника между Каном и императором Гуансюем. И именно он помог Кану взять императора под свой полный контроль. Он сделал для Кана так много не потому, что у них сложились давние близкие дружеские отношения; на самом деле факты говорят об обратном. А позже он весьма свободно вернул Дикого Лиса на землю. Чжан Иньхуань действовал исключительно по указке из Токио, и работал он на Токио далеко не из веры в то, что Китаю якобы на пользу японское господство. Он прекрасно знал о японской жестокости, ведь ему пришлось иметь дело с этим народом во время переговоров о военной контрибуции. Когда китайцы, сломленные непомерными ставками по иностранным займам и страдающие от выхода Хуанхэ из берегов, попросили отложить срок оплаты на три года, в Токио пойти им навстречу категорически отказались. В глубине души Чжан Иньхуань сокрушался по поводу того, что этот отказ послужил доказательством его вывода: «Так называемое японское стремление к налаживанию особых отношений с Китаем оказывается всего лишь пустыми словами».

Наиболее вероятным побуждением для него служили деньги. Убежденный игрок Чжан Иньхуань слыл известным мздоимцем – неумеренным до такой степени, которая считалась неприличной даже в его стране повальных взяток. Обвинений его в получении крупных вознаграждений за протекцию контрактов с иностранцами, о которых он договаривался, было не счесть, и за ним числились взятки от русских. Японцы всегда хитро и ловко подкупали иностранных чиновников. Чжан Иньхуань к тому же демонстрировал цинизм высшей пробы. Когда он занимался захватом Циндао немцами, его равнодушие удивило императорского наставника Вэна, который чувствовал себя, как будто его «истязали кипящей водой и пылающим огнем». В своем дневнике Вэн написал: «Когда я шел к нему домой [для обсуждения наших дел], он всегда смеялся и, смеясь, балагурил, как будто ничего ужасного не происходило. Я совершенно не могу его понять».

Цыси никак не могла составить полной картины мошенничества с участием Чжан Иньхуаня, Дикого Лиса Кана, японцев и ее приемного сына. Ей сообщили о приезде Ито, о призывах к его вовлечению в государственные дела и запланированной аудиенции у императора Гуансюя. Прекрасно представляя себе опасности, таящиеся в назначении Ито на должность советника, Цыси на самом деле предприняла контрмеры: она взяла с императора слово, что советы японца, которого тот собрался пригласить, будут приниматься им не в личном порядке, а проходить через внутриполитическое ведомство. При таком состоянии дел, надеялась она, особого вреда ее стране не грозит.

Но в ночь на 18 сентября Цыси доставили срочное послание, вызвавшее у нее дурные предчувствия. Его написал цензор Чунъи, связанный с боцзюэ Ли узами свойственника, и в нем многозначительно обращалось ее внимание на опасность привлечения императором Гуансюем на службу Ито Хиробуми, а также на тщательно скрываемое общение Дикого Лиса Кана с монархом. «Если стяжатель трона примет на службу Ито, – предупреждал автор письма, – это вполне может напоминать передачу нашей страны предков [японцам] на серебряном блюде…» Цензор умолял вдовствующую императрицу без промедления вернуть себе власть, чтобы предотвратить надвигающееся бедствие.

Цыси потеряла покой. Что, если ее приемный сын пренебрежет их соглашением и назначит Ито в свою свиту указом, написанным красными чернилами? Она решила посетить Запретный город на следующий день, то есть 19 сентября, накануне назначенной на 20-е число императором Гуансюем аудиенции с Ито, чтобы расстроить все их планы. После встречи с императором она собиралась вернуться в Летний дворец. Приняв такое решение, вдовствующая императрица отправилась спать.

Цыси, как обычно, крепко спала, когда в предрассветные часы от генерала Юаня пришло разоблачение заговорщиков. Эта новость ошеломила ее. Отношения с приемным сыном на самом деле всегда были напряженными; но факт того, что он мог связаться с заговорщиками, собиравшимися ее убить, казался Цыси немыслимым.

Притом что из донесения генерала Юаня роль императора в этом заговоре представлялась далеко не ясной, сомнений в том, что он кое-что о нем знал, не возникало. Почему же еще он назначил генерала Юаня своим личным военачальником, не подчиняющимся командованию остальных вооруженных сил? И как раз к этому генералу обратились злоумышленники с предложением причинить ей вред! И почему Гуансюй так тщательно скрывал свои тесные связи с Диким Лисом Каном? То, что ее приемный сын знал о заговоре Кана, пусть даже не во всех подробностях, делало его в глазах вдовствующей императрицы соучастником, не заслуживающим снисхождения. Тем более он принадлежал к народу, у которого почитание родителей стояло превыше остальных благодетелей морального кодекса. Утром Цыси покинула Летний дворец, как это и было предусмотрено заранее. Внешне все выглядело совершенно обычным. Она взошла на палубу сампана с причала, расположенного напротив ее особняка, ее перевезли через озеро в Императорский канал, проложенный к городу. Вдоль этого канала протяженностью 10 километров росли ивовые и персиковые деревья, а также стояли на своих постах солдаты императорской гвардии. У затвора шлюза, где происходила пересадка с сампана, Цыси зашла в буддийский храм на берегу и помолилась. От канала ее в паланкине доставили до Морского дворца, стоящего по соседству с Запретным городом. На протяжении всего этого внешне спокойного и неторопливого путешествия ее ум напряженно работал.

Император Гуансюй узнал о внезапном прибытии Цыси и поспешил к дворцовым воротам, чтобы коленопреклоненным встретить вдовствующую императрицу. Какое бы возмущение ни клокотало внутри ее при виде приемного сына, внешне вдовствующая императрица старалась выглядеть совершенно спокойной. Она не собиралась поднимать тревоги, особенно в преддверии предстоящей на следующий день аудиенции Ито Хиробуми, ведь любого осложнения в отношениях с японцами следовало избегать. Она могла не знать всю подноготную отношений Кан Ювэя с представителями Японии, но появление в такой момент на сцене Ито выглядело слишком уж невероятным совпадением.

На следующее утро 20 сентября внешне все складывалось как обычно. Сначала император Гуансюй провел уже третью запланированную аудиенцию с генералом Юанем. Он не стал писать никакого указа красными чернилами – именно это злоумышленник Тан обещал генералу, хотя совсем не факт, что он не собирался поступить иначе. Цыси находилась слишком близко. Во время аудиенции Юань Шикай недвусмысленно сослался на заговор, упомянув о том, что новые приятели его величества «затевают кое-какие мероприятия в самой беспечной и непродуманной манере» и, «если что-то пойдет не так, вашему величеству не избежать обвинений в преступлении». Император молча взирал на генерала и выглядел так, будто его наконец-то проняло. Как будто он осознал, что сам факт упоминания о заговоре генералом в глазах Цыси послужит доказательством его вины перед ней.

Юань Шикай вернулся к своим войскам в Тяньцзинь. Цыси внешне олицетворяла само спокойствие, когда ее приемный сын, согласно церемонии, пришел пожелать ей доброго дня перед тем, как отправится в самый роскошный зал Морского дворца на встречу с бывшим премьер-министром Японии Ито Хиробуми. На этой встрече он только продекламировал заранее согласованный текст. Назвал консультации Ито необходимыми, но поступать к престолу они будут через китайский МИД. Как только аудиенция закончилась, Цыси поместила своего приемного сына под домашний арест, переселила его в императорскую усадьбу Интай, расположенную на островке озера Морского дворца и имевшую доступ только по длинному мосту, который можно было открывать и закрывать. Отправляясь в Летний дворец, она брала его с собой. Император превратился в узника вдовствующей императрицы.

Оказавшись в таком положении, он на следующий день собственноручно красными чернилами написал указ, которым объявил Цыси своим попечителем. К тому же провели соответствующий официальный обряд. Впоследствии император Гуансюй превратился в марионетку вдовствующей императрицы и стал подписывать указы обмакнутой в красные чернила кисточкой по ее указаниям. Он продолжал совещаться с сановниками и членами Верховного совета, но всегда в ее присутствии. Шелковую ширму, скрывавшую ее, убрали: она вышла из-за трона на самую авансцену.

Цыси быстро составила ясную картину действий Дикого Лиса, согласованных на личных встречах с ее приемным сыном. Император редко скрывал свои тайны от личных евнухов, которых Цыси стала допрашивать. Таким способом она выяснила, кто виделся с Гуансюем и оказывал на него влияние. Она легко установила истинную роль Чжан Иньхуаня, и он стал ее вторым по значимости предметом ненависти. Она методично обкладывала флажками и загоняла в ловушку злоумышленников, раздавая устные указания вместо письменных приказов. Всех сразу арестовывать не стали, так как она хотела обезвредить их как можно тише и без особой огласки.

Первым кандидатом на арест числился, разумеется, Кан Ювэй. Но Цыси опоздала на два дня. Дикий Лис понял, что его планы сорвались, как только услышал, что генерал Юань не сдержал слова – как и еще один заговорщик, специально нанятый, чтобы убить Цыси, по имени Би. Позже Би поведал о своем визите к Тань Сытуну, чтобы узнать о предстоящем задании на заре следующего для. «Тань сэньшэн (господин) томно расчесывал свои волосы» и сказал Би, что генерал отказался от участия в их деле. Би спросил: «Вы уверены в том, что Юань – подходящий для этого дела человек?» Тань откровенно не доверял Юаню и ответил: «Я постоянно спорил с сэньшэном Каном, но он настаивает на привлечении к делу Юаня. Что я могу с этим поделать?» Би удивился: «И вы раскрыли весь замысел Юаню?» Услышав, что Юань обо всем осведомлен, Би воскликнул: «Тогда мы обречены! Нам конец! Разве вам не известно, какого рода дело нам предстоит? И вы говорите о нем так спокойно! Боюсь, вам, вашим родственникам и всем членам клана предстоит взойти на эшафот!» Би сразу кинулся в бега, бросив заговорщиков.

Сам Дикий Лис посетил двух иностранцев – уэльского баптиста миссионера Тимоти Ричарда, с которым водил дружбу, и самого Ито Хиробуми (за день до его аудиенции у императора Гуансюя). Кан Ювэй искал надежного убежища. Ричард имел привычку заводить знакомства среди государственных сановников и просвещенных кругов, поэтому находился на короткой ноге со многими влиятельными фигурами, в том числе с боцзюэ Ли. Он мечтал не только о «создании Царства Божьего на китайской почве, но и об управлении этой страной – реформировании Китая, переустройстве его учреждений и, если кратко, о руководстве его правительством». Так говорил Роберт Харт, находя данную идею «слишком аппетитной!». Британские дипломаты считали грандиозные планы Ричарда «вздорными». (Среди его предложений он называл «привлечение двух иностранных гувернанток для обслуживания вдовствующей императрицы».) Кан Ювэй рекомендовал его императору Гуансюю в качестве одного из иностранных советников в экспертный совет – наряду с Ито Хиробуми. Ричард не знал, как того благодарить. Теперь он бросился спасать Кана, но привлечь на его сторону никого не смог, так как британский посол сэр Клод Макдональд, если верить Т. Ричарду, к Кан Ювэю «уже относился с предубеждением».

Предложить Кану убежище в японском посольстве Ито не удосужился. Разумеется, иностранцы всерьез не думали использовать горстку никчемных людишек для такого серьезного дела, как убийство вдовствующей императрицы, заменить которую было некем. К тому же Ито на следующий день собирался увидеться с императором Гуансюем. Он пережил бы большую неловкость, если бы его попросили выдать Кана. Итак, Дикому Лису пришлось бежать из Пекина. Долго раскачиваться он не стал, и к моменту появления ордера на его арест горе-заговорщик уже был в Тяньцзине и отбыл из него на борту британского парохода, направлявшегося в Шанхай. На шанхайском причале «в большом волнении от перспективы получения 2 тысяч долларов» (такой назначена была награда за поимку Кан Ювэя) судно ждали «детективы и полисмены». Так как в сообщениях газет Кан представлялся ведущим автором реформ в Китае (и из-за дворцовых тайн, за которыми скрывалась роль Цыси), исполнявший обязанности британского генерального консула Байрон Бренен, описавший эту сцену, решил сделать все, чтобы спасти Кан Ювэя. Поскольку, как официальный представитель Великобритании, открыто сделать это Бренен не мог, он послал корреспондента «Таймс» Джона Бленда на катере в открытое море на перехват судна, пока оно не встало к причалу. Кана пересадили на катер, а потом отправили в Гонконг на борту британской канонерской лодки. В этой колонии его посетил местный японский консул и пригласил пожить в Японии. Если воспользоваться словами Кана, в Токио «с почтением относились к стремлению создать Великую Восточную Азию». В скором времени Дикий Лис прибыл на Японские острова.

Заморские дипломаты откровенно демонстрировали свое полное расположение императору Гуансюю. Цыси знала, что они считали ее приемного сына реформатором, а ее – тираном, душителем реформ. Чтобы как-то исправить такое неблагоприятное впечатление и продемонстрировать свое теплое отношение к Западу, в 1898 году она пригласила дам, принадлежащих дипломатическому корпусу, в Морской дворец на званый чай, приуроченный к дню ее рождения. То должно было стать первым посещением китайского двора иностранными женщинами. (Первым западным мужчиной, с которым познакомилась Цыси годом раньше, был прусский принц Хенрик.)

До самого чаепития эти заморские дамы вели себя как маленькие девочки, игравшие в «недотрогу». Роберт Харт писал: «Сначала они не успели подготовиться ко дню, назначенному ее величеством. После, когда уже подошел другой назначенный день, они не могли идти на прием, так как у них никак не получалось выбрать одного переводчика… потом возникла еще одна сложность. так что визит откладывался на неопределенный срок…»

Прием наконец состоялся 13 декабря, то есть со дня рождения Цыси утекло немало воды. Если Цыси ощущала недовольство, которое в этом случае должно было ее посетить, она умела скрывать свои чувства, чтобы не омрачать события. Подробное описание мероприятия оставила жена американского посла Сара Конгер. В десять часов утра того дня за приглашенными дамами прислали паланкины: «У нас получилась весьма внушительная вереница из двенадцати паланкинов и шестидесяти носильщиков. Когда мы подошли к первым воротам Зимнего дворца [Морского дворца], нам пришлось покинуть наши паланкины, носильщиков, конюхов, сопровождение – все. За этими воротами нас ждали семь красных парных носилок в линию с шестью носильщиками на каждые и с многочисленной свитой. Нас доставили к еще одним воротам, за которыми стоял роскошный железнодорожный вагон с сидячими местами для пассажиров, подаренный Китаю французами. Мы заняли свои места в этом вагоне, и одетые в черное евнухи покатили его до следующей остановки, где нас встречали многочисленные сановники, тут же подали чай… После короткого отдыха и чашки чаю высокопоставленные вельможи провели нас в тронный зал. Верхнюю одежду у нас забрали около двери и пригласили внутрь, где находились император с вдовствующей императрицей. Мы построились по ранжиру (по сроку пребывания в Пекине) и поклонились. Наш первый переводчик представил каждую даму великому князю Цзину, а он в свою очередь представил нас их величествам. Затем госпожа Макдональд от имени всех дам зачитала короткое обращение на английском. Вдовствующая императрица ответила через великого князя Цзина. Мы еще раз низко поклонились, потом каждую даму по очереди подвели к трону, где она поклонилась и отвесила реверанс [sic] императору, протянувшему руку каждой из нас».

Для леди Макдональд стало «приятным сюрпризом увидеть [Гуансюя], принимающего участие в аудиенции. Утонченного вида молодой человек с грустными глазами, но без особых признаков характера на лице во время нашего приема едва поднимал на нас свой взор». Поприветствовав императора, продолжала миссис Конгер: «Мы предстали перед ее величеством и поклонились с глубоким реверансом [sic]. Она протягивала нам обе руки, и мы шли ей навстречу. Произнеся несколько слов приветствия, ее величество пожимала наши руки и надевала на палец каждой дамы тяжелое резное кольцо с крупной жемчужиной».

Подарки в виде колец и манера, в которой они преподносились, получили среди женщин широкое распространение. В этом проявилась попытка вдовствующей императрицы заявить о женской солидарности с женами западных дипломатов. После представления величествам дам пригласили на пир, устроенный великой княгиней Цзин и другими великими княгинями, одетыми «в самые изысканные вышитые одежды, роскошные атласы и шелка, украшенные жемчугом. Длинные ногти у них прикрывались инкрустированными благородными камнями золотыми наконечниками». После трапезы и чая их снова проводили к Цыси. Сцену беседы Сара Конгер описала так: «К нашему удивлению, там на желтом троне-кресле восседала ее величество вдовствующая императрица, и мы собрались вокруг нее, как и раньше. Она выглядела радостной и довольной, а ее лицо буквально светилось добросердечием. При всем желании нельзя было разглядеть ни следа жестокости. Она приветствовала нас самыми простыми словами, а ее поведение выглядело полностью раскованным и теплым. Ее величество поднялась и пожелала нам добра. Она протянула нам обе руки и, прикасаясь к каждой из нас, произнесла с восторженным пылом: «Одна семья; все мы из одной семьи».

Тут наступила очередь представления в жанре пекинской оперы, после которой Цыси с ними распрощалась, сопроводив окончание вечеринки театральным жестом: «Она сидела на своем троне-кресле и выглядела весьма радушной хозяйкой. Когда гостям подали чай, она вышла вперед. Вдовствующая императрица брала каждую чашку в руки, подносила ее к своим губам, отпивала, потом другой стороной подносила к губам гостивших у нее иностранок и произносила снова: «Одна семья; все мы из одной семьи». Затем каждой даме она преподнесла еще несколько подарков, одинаковых для всех приглашенных». Миссис Конгер, которая на фотографиях выглядит строгой, так изливала свои впечатления от знакомства с Цыси: «После этого удивительного дня, о котором можно было только мечтать, дня какого-то совсем немыслимого для нас, мы добрались до дома, опьяненные новизной и красотой… Вы только подумайте! Двери Китая, запертые на протяжении многих столетий, теперь распахнулись настежь! Ни одна иностранная дама никогда раньше не видела правителей Китая, и ни один китайский правитель никогда раньше не видел даму из иностранного государства. Мы вернулись в британское посольство и в радостном расположении духа собрались для фотографирования, чтобы увековечить этот необычный день – день по факту исторического звучания. 13 декабря 1898 года стал великим днем для Китая и всего мира».

Леди Макдональд взяла с собой в качестве переводчика секретаря британского посольства со знанием китайского языка Генри Кокбёрна – «джентльмена, больше двадцати лет работавшего на территории Китая, располагавшего редкими способностями и здравомыслием». Она написала в своем дневнике: «Прежде чем мы отправились к ней с визитом, его мнение о вдовствующей императрице я бы назвала общепризнанным… Вернувшись из дворца, он заявил, что все его былые сложившиеся представления поменялись в силу того, что он увидел и услышал, а ее характер он описал тремя словами: «Благожелательность, граничащая с беззащитностью!» Сэр Клод доложил в Лондон: «Вдовствующая императрица произвела самое благоприятное впечатление своей любезностью и учтивостью. Все, кто отправился во дворец в ожидании того, что им предстоит познакомиться с холодным и надменным персонажем, отличающимся предельно повелительными манерами, приятно удивились, когда оказалось, что ее величество показала себя доброй и любезной хозяйкой дома, проявившей такт и мягкость женственного расположения». Остальные сотрудники посольства разделили такие выводы.

Восприятие Цыси иностранцами изменилось в благоприятную для нее сторону. Однако сотрудники британского посольства думали о ней лучше только потому, что открыли в ней неожиданное «женственное расположение». И они теперь далеко не отдавали ей предпочтение по сравнению с императором Гуансюем в качестве правителя Китая. На протяжении следующего года авторитет ее шел вниз под гнетом постоянных претензий по поводу ее узника приемного сына. И это обстоятельство приобрело непереносимую тяжесть, когда она со страхом думала о потенциальных последствиях того, что китайский монарх давно не молился в храме Небес. Она склонялась к возможности усыновления нового престолонаследника. Этот престолонаследник мог бы исполнять обязанности императора и, когда придет время, заменить его после отправки в отставку. Само усыновление вполне можно было обосновать тем, что императору Гуансюю было уже под тридцать, а детьми он не обзавелся. Убедительный аргумент звучал так, что ему необходимо усыновление ради продолжения династической преемственности. Итак, этот узник собственноручно написал красными чернилами смиренный указ, в котором объявил о том, что из-за своего недуга не может произвести естественного преемника, поэтому в ответ на его неоднократные мольбы вдовствующая императрица ради блага династии любезно согласилась назначить престолонаследника.

Престолонаследником она выбрала четырнадцатилетнего мальчика по имени Пуцзюнь. Его отец великий князь Дуань приходился сыном брату по отцу императора Сяньфэна, то есть покойного мужа Цыси. Через него устанавливалась законность притязания на престол.

После такого указа тут же пошли гулять слухи о том, что императору Гуансюю занимать престол, по-видимому, осталось недолго. Те, кто категорически выступал против Цыси, настаивали на том, что теперь она с ним расправится. «Заморские послы снова насупили брови, – записал в своем дневнике один из очевидцев событий. – Они открыто высказывали свои опасения по поводу того, что дни Гуансюя сочтены». Когда Цыси 24 января 1900 года объявила о назначении престолонаследника, заморские послы потребовали аудиенции у императора Гуансюя, чем безошибочно указали на свою поддержку императору в заключении и неприятие престолонаследника. Им ответили, что император нездоров и увидеться с послами не сможет. Тогда жены дипломатов попросили повторения приема, организованного для них годом раньше. Но и их просьбу отклонили: вдовствующая императрица «слишком занята государственными делами».

Глава 22
Война с мировыми державами – с помощью ихэтуаней (1899–1900)
Душу вдовствующей императрицы наполняла горечь оттого, что заморские дипломаты встали на сторону ее приемного сына. Но еще больше ее разозлило то, как власти мировых держав относились к ее империи после попытки установить дружественные отношения во время приема жен дипломатов. Как только она протянула руку дружбы и объявила лозунг «Одна семья; все мы из одной семьи», ей нанесли злобный удар. В самом начале 1899 года итальянцы потребовали уступить им военно-морскую базу в бухте Сямынь, представлявшей собой глубоководный залив на восточном побережье провинции Чжэцзян. И речь совсем не шла о каких-то стратегических намерениях, итальянцам обладание клочком территории Китая служило показателем статуса их страны, которая якобы ни в чем не уступает остальным европейским державам [39] . Поскольку такое приобретение никак не угрожало этим державам, англичане дали итальянцам свое согласие, как и власти практически всех остальных держав. Затем итальянцы устроили демонстрацию своих боевых кораблей у побережья недалеко от Пекина. В Италии и столицах других держав ждали, что китайцы в свете угрозы войны падут на колени, как это случалось раньше. Роберт Харт, стоявший на стороне китайцев, демонстрировал пессимистический настрой: «Поступил ультиматум итальянцев: через четыре дня китайцы должны ответить «да» или взять на себя вину за последствия отказа! Ситуация опять обостряется до предела… Боюсь, мы скатываемся от плохого к худшему. У нас отсутствует запас денежных средств, отсутствует флот, отсутствует толковая военная организация. Остальные державы последуют примеру, и debacle [sic] (разгрома) долго ждать не придется. Китай совсем не разваливается на части сам по себе, это западные державы рвут его на куски!» Р. Харт снова сетовал точно так же, как делал это во время войны с Японией, на то, что «нет у нас сильного правителя…».

Но в это время у власти находился другой правитель. Представители западных держав наблюдали, как к «великому удивлению итальянцев, равно как и всех остальных заинтересованных сторон, китайцы ответили решительным отказом». Руководство китайского внешнеполитического ведомства вернуло ноту министра итальянского посольства

Де Мартино нераспечатанной. Сэр Клод Макдональд истолковал такой демарш так, что, «не видя возможности согласиться на данный запрос и считая, что предъявление аргументов на точку зрения итальянского министра будет означать пустую трату большого числа перьев и объема чернил, возвращаем синьору Де Мартино его депеши». Цыси отдала распоряжения готовиться к войне. «По всей империи началась бурная деятельность», – отметили заморские наблюдатели.

В самый разгар драмы сменился итальянский министр в посольстве. Прибыл новый итальянский посол Джузеппе Сальваго Раджи, и ему предстояло вручить свои верительные грамоты императору Гуансюю. Нарушив дипломатический протокол, в соответствии с которым верительную грамоту вновь назначенного посла должен был от имени императора принять китайский сановник, Гуансюй «протянул руку, чтобы взять бумаги», – отметил Сальваго Раджи, чем «вверг великого князя Цзина в ступор». Итальянцы истолковали этот жест императора как сигнал очень большого значения: что китайцы собираются обойтись с ними по-доброму и что их канонерские лодки сыграли свою роль успешно. Их посетило глубокое разочарование, когда на следующий день прибыли китайские чиновники для объяснения поступка императора как отклонения от протокола, под которым не следует домысливать какого-то намека. 20 и 21 ноября 1899 года Цыси выпустила два указа, в которых выразила свое негодование и решимость: «Нынешняя ситуация полна опасности, и державы взирают на нас как тигры на свою добычу, все пытаются навалиться на нашу страну. С учетом финансовых и военных возможностей Китая сегодня мы, разумеется, должны постараться предотвратить войну… Но если наши мощные враги попытаются принудить нас пойти на уступки их требованиям, на которые мы не можем согласиться, тогда у нас не останется другого выбора, кроме как положиться на справедливость нашего дела, сплотиться и вступить в схватку. Если нас принудят к войне, как только ее объявят, все провинциальные начальники должны будут объединить усилия в борьбе с этими ненавистными врагами. Всем запрещается произносить слово «хэ» [умиротворение], никому нельзя даже думать о нем. Китай – громадная страна с богатыми ресурсами и сотнями миллионов человек населения. Если вся нация сможет сплотиться в своей преданности императору и стране, какого мощного врага нам следует бояться?»

Итальянцы, у которых на самом деле для ведения настоящей войны не хватало храбрости, выдвинули требования поскромнее и в конечном счете попросили концессию на территории договорного порта. Говорят, Цыси итальянцам ответила так: «Ни пяди китайской земли вам не перепадет». Итальянцы отступили, и к концу года они от своих притязаний отказались. Западные представители отметили, что «сердца китайских патриотов наполнило ощущение душевного подъема». Однако такая победа не смогла ослабить тревоги, терзавшей душу Цыси. Она знала, что ей просто повезло, так как Италия считалась «маленькой и бедной страной», а ее народ на самом деле воевать не хотел. Итальянцы, что называется, явно пытались взять китайцев на пушку, и она назвала их требования блефом. Только вот поддержка, оказанная Италии крупными европейскими державами, разрушила заблуждения Цыси по поводу «одной семьи» и усугубила ее скорбь. «Власти заморских держав притесняют нас слишком сильно, слишком сильно, – постоянно говорила вдовствующая императрица. – Заморские державы объединяются против нас, и я чувствую внутреннее опустошение».

Даже самые непредвзятые и прозападные представители правящей верхушки Китая пребывали в бешенстве от территориальных притязаний европейских держав на Китай. Их потряс тот факт, что в Америке, остававшейся единственной крупной державой, еще не урвавшей китайской территории, приняли Закон о высылке из США китайцев и запрещении их въезда в эту страну. Тем самым американцы проявили свое презрение к их соотечественникам [40] . Практически все китайцы видели в таких фактах личное оскорбление. Один из них – У Тинфан, изучавший право в Лондоне и возглавлявший миссию Китая в Соединенных Штатах, крайне возмутился такому отношению к своим согражданам: «Люди западной культуры без ума от лошадиных скачек. В Шанхае они приобрели у китайцев просторный участок земли, где два раза в год устраивали гонки, но китайцев на общую трибуну в дни скачек они не пускали. Китайцам предоставляли отдельный вход и отдельную трибуну, как будто те считались носителями какой-то опасной заразной болезни».

Юн Вин (по-китайски Жун Хун), первым из китайцев окончивший Йельский университет, описал событие на шанхайском аукционе, очевидцем которого он стал и которое глубоко его потрясло: «Я оказался в смешанной толпе, состоявшей из китайцев и европейцев. За моей спиной стоял крепкий телом шотландец ростом футов шесть (за метр и восемьдесят сантиметров ростом)… Забавы ради он начал привязывать к моей косичке связку ватных шариков. Но я поймал его за этим занятием и в самой обходительной манере попросил отвязать эти шарики. Здоровяк сложил руки на груди и выпрямился с видом предельного высокомерия и презрения ко мне». Инцидент закончился дракой, причем Юн Вин надавал шотландцу так, что «кровь ручьем лила из носа и губы [задаваки]». «После этого случая наш шотландец всю неделю не появлялся на публике. а причина этого. состояла по большому счету в том, что его прилюдно поставил на место низкорослый «китаеза»…» Юн Вин вспоминал: «С момента учреждения иностранного поселения на положении особой территории рядом с городом Шанхаем неизвестно случая, чтобы хотя бы один китаец внутри его юрисдикции когда бы то ни было осмелился или попытался отстаивать свои права. когда они нарушались или попирались одним из иностранцев. Из-за их кроткого поведения все личные оскорбления и унижения проходили без возмущений и возражений. Однако скоро наступит время, когда народ Китая достигнет таких вершин просвещения и прозрения, что узнает о своих правах, как общественных, так и личных, и обретет нравственное мужество заявить о себе и отстоять свою честь».

Именно этот Юн Вин внедрит в практику отправку китайских юношей в Америку для приобретения знаний, а У Тинфан в свое время станет одним из тех деятелей, кто составит правовой кодекс на западный манер. Оба обратят свои обиды в инерцию реформ Китая по лекалу Запада, к которому они на всю жизнь сохранят привязанность и восхищение. О своей поездке в США У Тинфан написал так: «Когда уроженец и житель Востока, всю жизнь проведший в своей собственной стране, где воля его суверена считается превыше всего на свете, а свобода личности гражданина не признается вовсе, впервые ступает на землю Соединенных Штатов, он начинает ощущать атмосферу, не похожую ни на что до сих пор ему известное, а также переживает своеобразные ощущения, совершенно новые для него. Впервые в своей жизни он ощущает возможность делать все, что ему заблагорассудится, безо всяких ограничений… он просто теряется от изумления».

Чувство ненависти к Западу у средних селян и жителей мелких городков выражалось, как правило, в отношении христианских миссий, открытых по соседству. К тому времени на территории Китая жило и окормляло паству больше 2 тысяч миссионеров. С наступлением тяжких времен они, как иностранцы, легко становились объектами ненависти со стороны местного населения. Непреклонность кое-кого из священников делу только вредила. Враждебность усиливалась в периоды засухи, из-за которой для земледельцев надолго наступала труднейшая жизнь. В такие времена селяне часто устраивали затейливые обряды и молились богу дождя, отчаянно надеясь на то, что смогут пережить предстоящий год. Речь шла о жизни и смерти, и от всех селян требовалось участие в этих обрядах, чтобы бог мог ощутить их единодушную искренность. Многие обитатели христианских миссий утверждали, будто местные жители молятся не тому богу, и осуждали эти обряды как театральные представления «перед черным истуканом». Е.Г. Эдвардс, на протяжении 20 лет отслуживший в Китае врачом-миссионером, написал в своем дневнике: «Редко кому из иностранцев дано было понять (для которых все эти театрализованные представления казались бессмысленными и нелепыми), чем они привлекали народ и сколько денег тратилось на них каждый год». Таким образом, руководители миссий запрещали своим новообращенным вносить в эти мероприятия свою долю или принимать в них непосредственное участие. Естественно, что, когда засуха затягивалась, селяне обвиняли иностранцев и новообращенных в том, что они разгневали бога дождя, а им приходится погибать от голода. Когда мандарины объяснили все это священнослужителям, их ответ прозвучал непреклонно, как поделился своими наблюдениями Е.Г. Эдвардс: «Чтобы предотвратить новые недоразумения, чиновники попросили миссионеров призвать христиан заплатить причитающиеся взносы. На такую просьбу поступил вполне ожидаемый ответ; и чиновникам еще раз объяснили, что участие в представлениях не только не одобрялось протестантской церковью в Китае, но и служило поводом для наказания тех, кто по привычке их посещал».

Поддержанные все теми же канонерками христианские миссии превратились в альтернативную власть. В них могли найти защиту новообращенные, попадавшие в многочисленные местные недоразумения. Миссионер американского совета в Китае на протяжении 29 лет преподобный Артур Г. Смит так написал (о французской миссии): «Какой бы ни случился спор у христианина с язычником, вне зависимости от предмета разногласия в этот спор мгновенно вмешивался священник, который, если только не мог сам запугать местных чиновников и заставить их признать правым христианина, представлял все дело как факт гонений на веру, когда можно было обратиться за поддержкой к консулу. При этом суд вершился самым решительным образом, причем совершенно без учета справедливости требования».

В результате кое у кого из местных жителей, избежавших соблазна обращения в христианство, появилась уверенность (оправданная или не очень) в том, что местные чиновники всегда будут судить в пользу христиан, чтобы избежать осложнений для своего правительства и затруднений в собственном продвижении по службе. Из чувства обиды поднимались многочисленные мятежи против христиан. Распоряжение Цыси по поводу разрешения споров с участием христиан выглядело всегда так: «Отправляйте суд справедливо и беспристрастно». Ее правительство подавляло мятежи против христиан и наказывало чиновников, не сумевших собрать достаточно сил для сокрушения мятежников самостоятельно. Иногда же случалось так, что власти сами устраивали массовые беспорядки. Тем самым число восстаний за четыре десятилетия удалось сократить до нескольких десятков, и ни один из мятежей не привел к такой резне, какая случилась в Тяньцзине в 1870 году.

После того как немцы в конце 1897 года отхватили несколько районов Шаньдуна и переехали туда в значительном количестве, многие селяне перешли в христианскую веру, чтобы заручиться покровительством церкви. В ряде уездов, как отметили местные власти, народ примкнул к церкви, чтобы избежать наказания за «накопление долгов и отсутствие желания с ними рассчитываться… совершение грабежей или даже убийств». И нашелся один китаец, стяжавший защиту у церкви, чтобы не отвечать на суде, куда его вызвали на допрос после того, как «его отец избежал судебного преследования за серьезное неповиновение властям». В одном уезде земледельца-христианина обвинили в хищении зерна пшеницы с поля соседа. В другом уезде относительно зажиточный христианин якобы отказался ссудить зерно голодающему во время засухи (что противоречило китайской традиции). В обоих случаях местные мировые судьи вынесли вердикты в пользу новообращенных, а жители подняли мятежи и спалили церкви. Поводом для еще одного мятежа послужила попытка христиан переоборудовать храм, посвященный китайскому императору, в церковь. Такое насилие обычно заканчивалось тем, что местные власти наказывали мятежников и выплачивали значительную компенсацию церковному приходу, что вызывало еще большее негодование среди представителей традиционной китайской веры.

Весной 1899 года, чтобы положить конец мятежам китайцев в Шаньдуне, немцы послали экспедиционные отряды в несколько деревень, где прусские солдаты спалили сотни домов и застрелили несколько селян. В разгар данной карательной экспедиции громадную популярность приобрела группа мятежников, известная к тому времени на протяжении около года под названием «Кулак во имя справедливости и согласия» – ихэтуань. К ней примкнуло несколько тысяч последователей. (Мужское население Шаньдуна славилось своим увлечением боевыми искусствами, особенно своего рода кулачными боями наподобие английского бокса.) Организаторы этого общества обвиняли во всех бедах своей страны и тяготах их жизни иностранцев и призывали выдворить заморских гостей с ее территории. В иностранной прессе их стали называть «боксерами». Народ примыкал к этим «боксерам» по самым разным причинам. Кто-то ненавидел немцев, которые разрушили их дома, и эту ненависть они теперь направили на всех иностранцев и местных христиан. Другим людям хотелось свести счеты с соседями, обращенными в европейскую веру. Еще кто-то искал выхода для своей затаенной тревоги, так как богатый урожай в наступающем году вроде бы им не светил. «В целом же… китайца можно отнести к вполне упитанным субъектам», – поделилась своими наблюдениями проницательная путешественница Изабелла Берд, находившаяся в Китае в это время. Но как только случилось неблагоприятное изменение погоды, коснувшееся и Шаньдуна, тому же самому субъекту пришлось вступить в борьбу за выживание.

Когда начались притеснения христиан, Цыси приказала арестовывать нарушителей порядка и «сурово их наказывать», а христианам обеспечить безопасность. Губернатор Шаньдуна Юй Сянь ненавидел западные державы и ради сохранения спокойной жизни христиан особого усердия не проявлял. Цыси заменила его генералом Юань Шикаем. Вскоре после прибытия генерала Юаня в Шаньдун 30 декабря 1899 года миссионер англиканской церкви преподобный С.М. Брукс, отправившийся на осле в поездку по сельским тропам, погиб от рук группы налетчиков, которые восторгались «боксерами»-ихэтуанями. Так случилось, что впервые за последние два года в Китае убили миссионера. В указе за подписью Цыси говорилось о «глубочайшем огорчении» вдовствующей императрицы, а также содержалось распоряжение генералу Юаню на «поимку преступников и суровое их наказание». Юань Шикай весьма оперативно отыскал виновников и предал их в руки правосудия. Кое-кого из них казнили. Генерал Юань к тому же доложил Цыси о том, что в том году ихэтуани спалили десять жилых домов, где проводились молебны, совершили налеты на 328 домов христиан и убили 23 человека, новообращенных в христианство. Этот генерал демонстрировал большую решимость на использование силы для подавления ихэтуаней, Цыси его в этой решимости поддерживала, но в то же самое время призывала его при проведении масштабных карательных операций с привлечением войск действовать «предельно осмотрительно». Она поставила перед ним задачу по «ликвидации» банд с наказанием только тех их участников, кто на самом деле совершил преступления. В результате проводимой Юань Шикаем кампании ихэтуани начали разбегаться, тем более что прошел обильный снегопад, продолжавшийся несколько дней и обещавший в предстоящем году богатый урожай и сытую жизнь. За спасительным снегопадом весной прошли обильные дожди, еще больше размывшие ряды сторонников ихэтуаней.

Однако часть ихэтуаней переквалифицировалась в бандитов, добывающих средства на жизнь грабежами, и они проникли в соседнюю провинцию Чжили, окружающую Пекин. Указом от 19 февраля 1900 года Цыси объявила ихэтуаней на территории Чжили, а также в Шаньдуне вне закона и назначила «усиление ответственности» для лиц, совершивших насилие. В соответствии с установившимся порядком этот указ размножили и вывесили на стенах строений в двух этих провинциях.

Заморских дипломатов, которые посчитали указ Цыси, посвященный убийству преподобного Брукса, «мягким», запрет на деятельность ихэтуаней совсем не устроил. Эти главным образом англичане, американцы, немцы, итальянцы и французы требовали императорского заявления с осуждением ихэтуаней и примкнувших к ним общественных организаций в государственном масштабе. Причем они рассчитывали на то, что в этом заявлении должно прозвучать «распоряжение о поименном [их] полном подавлении». Они требовали «определенно указать в декрете, что принадлежность к одному из упомянутых обществ или предоставление жилья кому-либо из их членов причисляется в Китае к уголовным преступлениям». Далее они настаивали на том, чтобы такое заявление опубликовали на страницах государственного информационного выпуска «Цзинбао» («Пекинской газеты»). Цыси отказалась уступить западному диктату. И дело было не только в чувстве противоречия, просто вдовствующей императрице не хотелось распространять свой запрет на всю империю, когда ихэтуани существовали только лишь в двух провинциях. Ей следовало запретить «боксеров» только там, где они проявляли активность, – на территории Шаньдуна и Чжи-ли. Она собиралась наказывать тех, кто допустил насилие и нарушил закон, но в ее планы не входило выставлять уголовниками обычных участников движения ихэтуаней. Больше всего ей не хотелось, чтобы подданные полагали, будто она тяжелой рукой подавляет антизападные настроения, и ей ненавистна была даже мысль о том, что ее назовут марионеткой в руках заморских держав. Кроме того, Цыси чувствовала, что иноземные дипломаты ведут себя пристрастно и неразумно. Никто из них даже слова не сказал по поводу отвратительных действий немецких солдат, пока она активно подавляла движение ихэтуаней. Более того, ее политика приносила положительные плоды: ихэтуаней в Шаньдуне удалось по большому счету разогнать по домам. Чем упорнее западные дипломаты настаивали на своих требованиях, тем тверже вдовствующая императрица стояла на своем. В «Цзинбао» об ихэтуанях никакого упоминания не появилось. Британский посол сэр Клод Макдональд 2 апреля в расстройстве чувств записал в своем дневнике так: «Я никогда не знал, что сотрудники [китайского внешнеполитического ведомства] могут быть такими упертыми и такими самодовольными…» Он обвинял итальянцев в том, что они пошли на попятную: «Они пришли на своих кораблях, осмотрелись и ушли, а своего посла отозвали – поросячьи хвосты победили на всех направлениях». Сэр Клод не понимал только одного: Цыси действовала бы точно так же, невзирая ни на успех, ни на фиаско Италии.

Сэр Клод с коллегами 12 апреля приняли решение «не настаивать больше на опубликовании специального указа в «Цзинбао», а дать китайскому правительству на ликвидацию ихэтуаней два месяца. В противном случае, пригрозили они, их войска высадятся на территории Китая и выполнят эту работу за них сами. Свою угрозу европейцы наглядно подкрепили демонстративным прохождением канонерок перед бойницами фортов Дагу. Чтобы предотвратить столкновение, Цыси пошла на уступки. Два дня спустя в «Цзинбао» появился меморандум наместника императора в Чжили с описанием того, как правительственные войска рассеивают отряды ихэтуаней. Тем самым на всю страну было заявлено о противоправности существования этого общества. 17-го числа в этой газете опубликовали указ с осуждением тех, кто «создает предлоги для притеснения новообращенных… и скатывается к уголовным преступлениям». Заморские дипломаты прочитали такой перевод этого указа: «Престол ничем не связывает свой принцип отношения ко всем людям с одинаковой благосклонностью»; чиновникам следует «пользоваться каждой возможностью для доведения до сведения каждого, что каждый человек должен заниматься своим делом и жить в постоянном мире со своими согражданами». В этом указе отсутствовало упоминание ихэтуаней, а тон его звучал убедительно без драконьего рыка. Сэра Клода и его коллег весьма порадовал сам факт появления этих статей в «Цзинбао», однако их совсем не устроило отсутствие желательной для них строгости наказаний. Мористее фортов Дагу продолжали маячить канонерки, служившие каждодневным напоминанием Цыси о том, что если она в течение двух месяцев не разделается с ихэтуанями, тогда начнется иностранное вторжение. Войны властям западных держав на самом деле совсем не хотелось. В своем дневнике жена американского посла миссис Сара Конгер написала: «Никто из них не горел желанием вступить в войну с Китаем». Но к тому же она отметила: «У Дагу собралось множество кораблей». Они тоже служили одним из средств запугивания Пекина. Позже британский премьер-министр лорд Солсбери оставил такое вот замечание: «Я потратил какое-то время на то, чтобы убедить своих соотечественников в том, что запугивание китайцев суть развлечение опасное; но я никак не ожидал такого совершенно исчерпывающего подтверждения моих воззрений». Потому что Цыси, да к тому же рассерженная, еще больше укрепилась в решимости бросить вызов этим державам.

Наместники императора по всей стране буквально через день присылали телеграммы с однозначным предупреждением о том, что «определенно не будут подчиняться» указам Цыси. Впервые за все время ее правления подавляющее большинство местных феодалов, служащих опорой империи, совершенно определенно утратили веру в Цыси. Никогда она не чувствовала себя такой одинокой. Когда Цыси в возрасте двадцати пяти лет замышляла дворцовый переворот; когда она по собственному усмотрению выбрала трехлетнего мальчика на престол; когда на протяжении десятилетий правила империей без полномочий на это; и даже когда сделала императора своим пленником – во все эти времена находились сановники, оказывавшие ей поддержку. Теперь поддержать ее было некому.

Одиночество ее не пугало. Решительная Цыси продолжала править единолично, делая ставку на то, что сможет найти средства для отражения вторжения иноземцев. При этом она совсем не хотела втягивать в это дело всю империю и положительно подталкивала наместников к тому, чтобы они держались подальше от ее игры. Она потребовала, чтобы они берегли свои собственные территории и действовали «самым прагматичным» образом. С безмолвного согласия вдовствующей императрицы влиятельнейшие наместники во главе с Ли Хунчжаном и Чжан Чжидуном подписали с представителями западных держав пакт о нейтралитете, послуживший обеспечению мира на остальной территории Китая, прежде всего на юге, и сокращению области военных действий территорией между фортами Дагу и Пекином. Население подавляющего большинства провинций уберегли от насилия ихэтуаней.

По мере приближения союзников к Пекину Цыси пришлось все настойчивее просить о мире. Она пригласила Ли Хунчжана, все еще служившего в Кантоне, прибыть в столицу, чтобы по ее поручению приступить к переговорам. В качестве стимула она пообещала ему должность, о которой он мечтал, – наместника в Чжили. Раньше он с радостью взялся бы за переговоры, но теперь заупрямился. Ли Хунчжан знал, что, кроме капитуляции, других вариантов в его распоряжении не оставалось, а к ней вдовствующая императрица не была готова, она надеялась на более выгодные условия прекращения войны. На самом деле она готовилась к продолжению борьбы и, даже когда войска европейских союзников подошли к самым стенам Пекина, занималась подвозом боеприпасов и войск для обороны столицы. Между тем Ли Хунчжан добрался всего лишь до Шанхая, где остановился, сказавшись больным. Тем временем наместник Чжан Чжидун собрал длинный список подписей сановников, в том числе наместников императора в шести провинциях, плюс ряда губернаторов и генералов, под просьбой к Цыси разрешить Ли Хунчжану провести переговоры с представителями западных держав в Шанхае. Редко так случалось, чтобы под челобитной подписывалось столь много влиятельных местных деятелей.

Цыси совершенно определенно считала так, что без ее прямого надзора исход предстоящих переговоров окажется неприемлемым, и отвергла данное предложение. Потом она произвела предупредительный для этих челобитчиков выстрел, предназначенный прежде всего их идейному вдохновителю Чжан Чжидуну. 28 июля она распорядилась казнить двух человек, находившихся с ним в тесных отношениях. Одним из них был важный чиновник внешнеполитического ведомства по имени Юань Чан, считавшийся глазами и ушами этого наместника в Пекине. (Наместник Чжан Чжидун располагал разветвленной сетью сбора информации в Пекине, которую Цыси хотела сохранить.) Второй – Сюй Цзин-чэн служил послом Китая в Берлине во времена, когда немцы готовились прибрать к рукам Циндао. Из документов, хранящихся в немецких архивах, теперь стало известно, что он давал советы правительству Германии, «намекая – совершенно тайно, разумеется», что «угроза военной силой» служила единственным средством принуждения Пекина к передаче территории и немцам следует «просто прийти и занять бухту, которая им больше всего подходит». Кайзер прислушался к его совету и отказался от первоначального плана, который предусматривал более миролюбивый подход. Кайзер сказал немецкому канцлеру принцу Гогенлоэ, что «нам на самом деле должно быть стыдно, когда нам приходится выслушивать китайского посла, советующего нам, тупым немцам, как себя вести в Китае ради своих собственных интересов». Посла Сюй Цзинчэна вполне могли мучить угрызения совести, так как на плахе он внешне смирился с собственной смертью: «Аккуратно сложив свой головной убор с халатом, он опустился на колени головой на север [направление на престол], положил голову на землю и выразил благодарность трону. На лице его отсутствовало выражение недовольства или претензии».

Казалось, что Цыси заранее знала об измене посла Сюй Цзинчэна. В императорском указе по поводу казни этих чиновников говорилось, что они «вынашивали личные интересы, когда вели дела с иностранцами, в ущерб интересам государственным». Неопределенность обвинений преступников, связанных с той или иной заморской державой, была в духе вдовствующей императрицы.

Наместник Чжан Чжидун понял, что казнь этих людей служила предупреждением ему самому. Он на самом деле вступил в сговор с представителями западных держав, в частности Британии и Японии, и те ценили его услуги весьма высоко. Он прославился как человек безупречной честности, предпочитавший носить одежду из грубого хлопка, а не из мехов и тонких шелков; который решительно отвергал подношения и не накопил личного состояния. Когда он умер, у его семьи не хватило денег, чтобы оплатить достойные похороны. Предметами страсти для него служили природа и кошки, которых он держал несколько десятков и заботился о них. Представители Запада, имевшие с ним дело, считали Чжан Чжидуна человеком «исключительно честным и преданным делу повышения благосостояния своего народа», «настоящим патриотом». Он относился к тем немногочисленным чиновникам, которых японцы причисляли к категории неподкупных и заслуживающих настоящего уважения. Бывший премьер-министр Японии Ито Хиробуми назвал этого наместника «единственным человеком», способным справиться с неподъемной задачей реформ в Китае; а англичане выделяли его как человека, с которым они в первую очередь хотели бы вести дела. Разочарованный в Цыси и полагавший, что, раз уж ее вынудили покинуть Пекин, правительство вдовствующей императрицы должно прекратить существование (и такое мнение разделяли многие), этот наместник размышлял над тем, как занять ее место. Его представитель в Токио, официальная работа которого заключалась в надзоре над учащимися из подчиненных ему провинций, сообщил своему японскому знакомому следующее: «Если владельца престола вынудят покинуть Пекин (он может отправиться в Сиань) и империя Цинов останется без правительства», наш наместник «будет готов вступить в дело и сформировать новое правительство в Нанкине вместе с еще двумя или тремя наместниками». Точно такое же послание передали англичанам. Ради подготовки к такому варианту развития событий Чжан Чжидун попросил японцев предоставить ему командиров-офицеров и оружие. Цыси могла не знать больших подробностей всех этих козней, но она располагала толковыми лазутчиками, а также владела мощным врожденным чутьем.

Цыси предостерегла наместников от тайных сделок с заморскими державами, довела свою войну до конца. После стратегического поражения, открывшего путь на Пекин, ее командующий на этом фронте застрелился. На его место она назначила губернатора Ли Бинхэна, который остановил Цыси, попытавшуюся выбить деньги из населения на восстановление Старого летнего дворца, за что его повысили в должности, и которого потом по требованию немцев разжаловали, так как он настаивал на сопротивлении их оккупации. Ненавидевший захватчиков всем своим сердцем, он поклялся Цыси воевать до последнего вздоха; и при этом Ли Бинхэн считал эту войну безнадежным делом. Его армия полностью разложилась, и солдаты просто отступали, не ввязываясь ни в какие стычки, и десятками тысяч останавливали любое движение по дорогам. Отступая, они грабили и сжигали деревни и города, которые оставляли.

В день его смерти 11 августа (он покончил с собой) все надежды Цыси угасли: союзники должны были взять Пекин в считаные дни. По обвинению в «измене» казнили еще трех высокопоставленных чиновников. Одним из них был тогдашний ее старший придворный чин Лишань, с которым вдовствующую императрицу связывали тесные отношения. Цыси подозревала, что при дворе собралось «многовато предателей», продающих государственные секреты иностранцам. Евнухи вспоминали, как она ворчала по поводу того, что «во дворце завелись шпионы, иначе почему, какое бы решение мы ни приняли здесь, о нем тут же становится известно за пределами дворцовых стен?». Ее недоверие к Лишаню могло возникнуть в 1898 году, когда он постарался предотвратить внезапный обыск дома Чжан Иньхуаня. Она приказала провести обыск в надежде на то, что удастся обнаружить доказательства связи этого сановника с японцами. Однако эти казни были больше связаны с текущим моментом: Цыси хотела запугать высших сановников, чтобы те отказались от сотрудничества с победоносными западными союзниками, готовящимися вот-вот войти в Пекин. В конце концов Цыси задумалась о бегстве. Она спросила о транспорте и узнала, что изначально подготовили 200 колесниц и лошадей, но их реквизировали отступающие войска, и теперь купить или нанять транспорт не представлялось возможным, так как все бросились в бега. Сам факт, что Цыси не позаботилась о надежной охране тех 200 спасительных колесниц, служит доказательством того, что на бегство она совсем не рассчитывала. Получив известие об утрате транспорта, она вздохнула: «Тогда мы должны остаться здесь». И она осталась. Казалось, что Цыси приготовилась умереть прямо в Запретном городе. Однако в последний момент она решила действовать иначе. Ранним утром 15 августа, когда союзники входили в ворота Запретного города, Цыси воспользовалась предложением одного из великих князей и выехала из столицы на колеснице, запряженной мулом, которую тот пригнал из своего дома.

Так как пригнали совсем немного таких колесниц, большую часть двора пришлось оставить в Запретном городе на милость захватчикам. Цыси взяла с собой императора Гуансюя, императрицу Лунъюй, наследника престола, с десяток великих князей, великих княжон и сановников, а также императорскую Нефритовую наложницу. Вторая наложница – Жемчужная, последние два года пребывавшая под домашним арестом, вызвала у Цыси определенное затруднение. Из-за крайней нехватки транспортных средств вдовствующая императрица не хотела предоставлять ей места, но нельзя же было оставлять любимую наложницу и соучастницу преступлений императора Гуансюя врагу! Она решила воспользоваться своим исключительным правом и приказала Жемчужной наложнице наложить на себя руки. Жемчужная наложница заупрямилась и, стоя на коленях перед Цыси, умоляла вдовствующую императрицу пощадить ее жизнь. Цыси очень спешила, поэтому приказала евнухам сбросить девушку в колодец. Так как никто не пошевелился, чтобы выполнить ее распоряжение, она возмущенно приказала молодому, крепкого телосложения евнуху по имени Цуй немедленно сделать то, что она сказала. Цуй поволок тщетно взывающую о помощи Жемчужную наложницу к краю и бросил ее в колодец.

Глава 24
Бегство (1900–1901)
С завязанными в пучок волосами и в простом синем хлопчатобумажном халате, который она часто носила дома, Цыси начала свои скитания на четырехколесной телеге, спасаясь от иноземных захватчиков. Стояла вершина лета, и от жары ее одежда прилипала к телу. Вспотевшие животные и их пассажиры привлекали тучи мух и других насекомых. В скором времени пошел дождь. Цыси вместе с ее ничем не защищенной свитой, состоявшей примерно из тысячи человек, тащились на лошадях и пешком по грязи. Телегу безжалостно трясло, и Цыси кидало из стороны в сторону. Позже кто-то нашел паланкин, запряженный двумя лошадями – одной спереди и одной сзади, и после смены транспорта ей стало уютнее. Однако паланкин все равно мотало на неровной дороге. При переправе через разлившуюся реку без моста гвардейцы вдовствующей императрицы подняли ее паланкин за дно. Течение оказалось стремительным, и вдовствующую императрицу едва не унесло потоком.

Она отправилась в бега на запад, во внутренние области империи. Перед ней лежал покинутый край с тлеющими развалинами деревень и городов, разграбленных мародерами ихэтуаней и разложенной императорской армии. Трудно было отыскать целое окно или дверь, а все стены стояли побитые пулями. На глаза не попадалось ни одного обитателя этих мест. Ее мучила жажда, но, когда евнухи пошли набрать воды из колодца, они обнаружили в нем плавающие человеческие головы. В поисках живительной влаги ей пришлось жевать стебли растений. Как бы Цыси ни хотелось перекусить, никакой еды в округе не оставалось. О приличном ночлеге тоже можно было только мечтать. Первую ночь они с императором провели сидя на скамейке спиной друг к другу и уставившись на крышу фанзы. Ближе к рассвету с земли поднялась прохлада, пробравшая ее, как казалось, до костей. Как потом рассказывала вдовствующая императрица, известная прежде своей устойчивостью к холоду, в шестидесятичетырехлетнем возрасте теперь едва его переносила. Во вторую ночь император спал в мечети на молитвенном коврике джай-намаз с подушкой из ротангового совка для мусора и веника, завернутых в серый чехол для кресла. Поутру его величество свернул свои драгоценные постельные принадлежности и прижал их к груди, отказываясь доверить их евнухам. Многие евнухи отстали и разбежались: они не привыкли к продолжительным пешим походам по усеянным камнями сельским дорогам в своих ботинках с хлопчатобумажными подметками, которые промокли в грязи, отчего каждый шаг в них доставлял им большие мучения.

Император, крепко прижимавший к себе трубку для воды из чистого золота, был одет в тонкий шелковый халат и начинал невольно дрожать с заходом солнца, когда понижалась температура воздуха. Главный евнух Ляньин предложил его величеству свою собственную стеганую куртку, протягивая ее, стоя на коленях и заливаясь слезами, струящимися по обеим щекам. Позже император будет часто говорить, что без Ляньина он не перенес бы этого путешествия и что он на всю жизнь сохранит ему благодарность. Впоследствии он будет относиться к этому евнуху как к своему другу.

Перетерпев два ужасных дня и две кошмарные ночи, Цыси прибыла в город. Местный голова все еще находился на своем месте и вышел ее встречать. Уездный воевода У Юн получил уведомление о ее приезде, написанное на клочке грязной, мятой бумаги, да еще и без конверта. На нем перечислялся длинный список придворных, которых он должен был принять и разместить, причем сделать это достойно. В соответствии с императорской пышностью для вдовствующей императрицы и императора полагалось накрыть «широкий пир» с подачей маньчжурских и ханьских блюд (мань-хань-цюань-си). После него для каждого десятка великих князей и вельмож полагалось устроить «пир первого разряда». В уведомлении говорилось, что количество чиновников и слуг его составителям неизвестно и что он должен заготовить как можно больше продовольствия для людей и фуража для лошадей. Для воеводы уездного города, опустошенного ихэтуанями и императорскими солдатами, такое распоряжение представлялось совершенно невыполнимым. Подчиненные уездного воеводы У посоветовали ему забыть об этом клочке бумаги и притвориться, будто он его не получал, или просто бежать подальше, как это делали остальные чиновники на пути движения августейшего обоза. Однако У Юн относился к лояльным и отзывчивым подданным, поэтому серьезно подошел к исполнению поручения и позаботился о том, чтобы выполнить его самым добросовестным образом.

При всем своем старании уездный воевода У добился совсем немногого. Его повар собрал кое-какой еды, но его ограбили на пути к кухне солдаты отступающей армии, которые реквизировали у него осла, перевозившего провизию. Когда повар попытался оказать сопротивление, его ударили мечом по правой руке. Ему все-таки удалось приготовить три казана серебристой фасоли и проса, однако два котелка съели голодные солдаты, самовольно покинувшие одного из вельмож. К оставшемуся казану У приставил сторожей, готовых стрелять в любого приблизившегося к нему человека.

Потом он привел в порядок одну комнату на брошенном постоялом дворе для отдыха вдовствующей императрицы, умудрившись достать подушки на кресла и портьеры на двери, даже картины на стены и украшения на столы.

Когда Цыси приехала и оглядела всю эту роскошь, а также простершегося перед ней на полу уездного воеводу, из глаз вдовствующей императрицы хлынули слезы. Сквозь громкие всхлипы она призналась У Юну, что не могла себе представить такого бедственного состояния дел. Поделившись ужасами путешествия, она обрадовалась сообщению о приготовленных блюдах из серебристой фасоли и проса и уже было собралась попросить их внести, как внезапно вспомнила об императоре и приказала Ляньину отвести уездного вельможу познакомиться с его величеством. Глазам У предстал жалкого вида мужчина, небритый и немытый, одетый в старую стеганую куртку, висевшую на нем как на колу. Император Гуансюй не произнес ни слова, и У удалился, чтобы принести кашу из проса. Оказалось, что он забыл о палочках для еды, поэтому Цыси приказала слугам принести стебли сорго. Когда У вышел из комнаты, он слышал, как их величества с аппетитом хлебали кашу. Через какое-то время вышел Ляньин и одобрительно показал поднятый вверх большой палец, и этот жест означал, насколько довольна воеводой вдовствующая императрица. Он также сказал, что Старый Будда соскучилась по куриным яйцам. У тут же обыскал весь город и в пустом выдвижном ящике брошенной продуктовой лавки отыскал пяток яиц. Лично запалив очаг и сварив эти яйца, воевода сложил их в простую миску и добавил несколько щепоток соли. Ляньин отнес их Цыси и по возвращении через несколько минут улыбнулся У: «Старому Будде они очень понравились. Она съела три яйца и два оставила Властелину десяти тысяч лет. Никто больше к ним даже не притронулся. В этом заключается добрая весть. Но теперь Старому Будде хочется затянуться своей курительной трубкой. Как вы считаете, вам удастся отыскать немного закруток?» У на подоконнике скрутил несколько шероховатых бумажек. В скором времени из комнаты на террасу вышла вдовствующая императрица, сама раскрыв гардины, закрывающие дверной проем (хотя такую работу всегда выполняли слуги). Опять же сама она прикурила трубку, пыхнула дымом, являя собой картину полного удовлетворения жизнью.

Оглядевшись вокруг, Цыси заметила У и обратилась к нему, чем обязала уездного воеводу опуститься на колени прямо в грязном дворе. Она спросила, может ли он раздобыть для нее кое-что из одежды. У ответил, что его жена умерла, а ее одежда осталась в Пекине, но у него хранятся вещи покойной матери и, «если вдовствующую императрицу не пугает ее грубая простота…», он готов их принести. На это предупреждение Цыси ответила: «Соглашусь на все, лишь бы не мерзнуть. Кстати, было бы прекрасно, если вам удастся к тому же подыскать что-нибудь из одежды для императора и великих княжон, которые к тому же не захватили с собой смену белья». У Юн отправился домой и открыл дорожный сундук своей покойной матери. Там он подобрал шерстяной жакет для вдовствующей императрицы, длинный жилет для императора и несколько халатов для великих княжон. У своей невестки он позаимствовал туалетный прибор с зеркалом, гребень и пудру для лица. Собрав все эти пожитки в большой узел, он передал его евнуху. Позже, когда августейшие особы вышли из своих покоев, все они были в одежде его родственников. В первый раз Цыси видели в наряде китаянки национальности хань.

Императорская свита провела в городке уездного воеводы У Юна двое суток. От него Цыси узнала, что «боксеры» не только угробили его уезд, но и к тому же чуть было не убили и его самого во время пребывания в данном городе. Однажды они схватили его и сообщили о своем намерении удостовериться в том, что он не относится к «кандидатам в волосатики». Приговор, по счастью в его пользу, основывался на том, полетит ли пепел от сожженной ихэтуанями бумаги вверх или вниз. Еще в одном случае кто-то перехватил его письмо, адресованное доброму приятелю, в котором он жаловался на ихэтуаней. И ему удалось избежать кары только вследствие решительного отрицания того факта, что оно составлено его почерком. В последнем случае, когда он пытался выбраться из города, чтобы встретить императорскую свиту, ихэтуани отказались открыть ворота и при этом хохотали: «Они драпают, поэтому не заслуживают пребывания на престоле!» Однако эта чернь в конечном счете испугалась приближения императорской гвардии и сбежала.

При всем своем неодобрении оказываемой Цыси поддержки ихэтуаням уездный воевода У Юн верноподданнически отыскал для вдовствующей императрицы паланкин и еще один для императора Гуансюя. Цыси взяла У Юна с собой и назначила его организатором предстоящего путешествия. Она сказала ему: «Вы достойно справились со своей работой, и я глубоко признательна вам за это. Я не забуду вашей преданности престолу и должна буду выразить свою благодарность. Император и я осознаем, насколько сложно будет вам заниматься организацией продвижения свиты… Мы не будем доставлять вам лишние трудности или проявлять излишнюю привередливость. Прошу вас не стесняться и оставить все дурные предчувствия». Эти слова Цыси вызвали у У Юна слезы на глазах, потом он снял головной убор и коснулся лбом пола. Тут Цыси осторожно поинтересовалась: «Ваш повар Чжоу Фу по-настоящему хороший специалист. Лапша, которую он только что подавал, показалась мне изысканной, а рубленая жареная свинина – очень вкусной. Я подумываю взять его с собой в наше путешествие, но хотелось бы знать, захочет ли этого он сам?» На такое деликатно приподнесенное распоряжение У Юн, естественно, ответил за своего повара утвердительно и добавил, что тот тоже сочтет такое путешествие за честь. Так он лишился своего повара и тем вечером вынужден был ужинать в доме своего приятеля. Повара назначили служить на императорскую кухню с присвоением внушительного титула.

Цыси бежала из столицы, и Пекин заняли западные союзники. Единая китайская система обороны распалась, но правление Цыси не рухнуло, хотя многие его предсказывали. В изгнании и в бедственном положении она доказала, что все еще остается верховным правителем страны. Очевидцы, наблюдавшие ее вскарабкивающейся на четырехколесную телегу, говорили, что Цыси проделывала это так, будто всходила на императорский трон. С той поры, куда бы она ни приезжала, там сразу же возникал центр правления Китайской империей. В распоряжениях, отправляемых в провинции и составленных тем же самым языком и в том же самом тоне, как прежде, передавалась абсолютная власть ее как правителя. Доклады со всего Китая безошибочно доставлялись именно вдовствующей императрице, где бы она ни находилась. Она требовала прислать войска для сопровождения императорской свиты, и подразделения спешили к ней настолько быстро, насколько позволяли лошади кавалеристов или ноги пехоты. Она просила денег, провианта и средств передвижения, и их доставляли оперативно и в достаточном количестве. Ее вполне сносно снабжали на всем пути, протяженностью больше тысячи километров, который длился два с лишним месяца. В конце октября свита находилась в Западном Китае и остановилась в древнем городе Сиань, служившем столицей десятку китайских династий с 1100 года до Рождества Христова. Там со всей империи она получила больше 6 миллионов лянов серебром. Когда ее двор годом позже возвращался в Пекин, подношениями, а также документами пришлось нагрузить 2 тысячи повозок. Такое удивительное проявление лояльности в период невиданных трудностей предельно много говорило в пользу общей устойчивости империи, коренящейся в глубокой вере населения, местных руководителей и провинциальных правителей в способности вдовствующей императрицы, пересилившей их недавнее разочарование ею.

Тот факт, что вдовствующая императрица жива и надежно правит империей, остановил тех, кто подумывал о дезертирстве. Судьба ее bete noire (главного объекта ненависти) Чжан Иньхуаня висела на волоске. Когда она приказала губернатору Синьцзяна, где Чжан Иньхуань находился в ссылке, казнить его, тот ее ослушался и решил этого не делать. Он решил подстраховаться: интервенты шли на Пекин, и Чжан Иньхуань считался их другом. Распоряжение губернатор выполнил только 50 дней спустя 20 августа, когда узнал, что Цыси покинула Пекин и находится в безопасном месте.

Тот факт, что Цыси удалось в своих руках сохранить власть, а ее правительство устояло, послужил причиной изменения настроений наместника Чжан Чжидуна, отказавшегося от плана создания самостоятельного режима в Нанкине. Чиновники, которых он собирался пригласить в свое новое правительство (их он, кстати, в свои планы не посвятил), подтвердили верноподданство вдовствующей императрице. Ли Хунчжан выехал из Шанхая в Пекин на переговоры с представителями западного альянса и выступал от ее имени. А когда англичане обратились к его ближайшему соратнику наместнику Лю Куньи, чтобы передать ему предложение из Лондона вместе с наместником Чжан Чжидуном взять на себя бремя власти и приступить к переговорам с европейскими союзниками, тот просто остолбенел от ужаса. Он связался по телеграфу с Чжан Чжидуном и спросил его, не получал ли тот подобного дикого послания. Он к тому же напомнил наместнику Чжану о том, что англичане должны вести дела с боцзюэ Ли, получившим указания вдовствующей императрицы. Итак, когда в Токио все еще рассуждали по поводу «назначения нового правительства», ключевая роль в котором предназначалась как раз ему, Чжан Чжидун впал в панику и отправил телеграмму со странной пометкой «Десять тысяч крат срочнейшая». Он адресовал ее своему представителю в Японии и требовал от него «прекратить все это немедленно любой ценой». На следующий день он направил телеграмму в развитие этой темы, в которой пояснил, что подобная инициатива в тогдашних условиях «совершенно определенно послужит запалом внутренних беспорядков и ввергнет весь Китай в хаос вражды всех против всех».

Чжан Чжидун продолжил агитировать власти западных держав оказывать покровительство Цыси. На самом деле ее безопасность всегда стояла для него на первом месте, даже когда он замышлял формирование альтернативного правительства. Он и наместник Лю Куньи предупредили генерального консула в Шанхае Пейхама Л. Уоррена, подчинявшегося лорду Солсбери, о том, что «без согласия на то, чтобы гарантировать ее личную безопасность, они не смогут выполнить договоренность о нейтралитете» (которую эти наместники подписали с представителями западных держав, пообещав сохранение мира и защиту иностранцев на территории своих провинций). Когда наместник Чжан Чжидун узнал, что союзные войска вступили в Пекин, он повторил свое требование предохранить Цыси «от мельчайшего беспокойства». А когда ему сообщили о бегстве Цыси из столицы, он направил телеграмму китайскому послу в Лондоне с просьбой встретиться с лордом Солсбери и попросить «еще раз о тех же самых гарантиях». Такая совершенно определенная поддержка Цыси со стороны наместников лишила представителей Запада надежды на успех преследования и свержения вдовствующей императрицы. Многие предлагали заменить ее императором Гуансюем. К ним относился британский посол сэр Клод Макдональд. Но его предупредил об ошибочности такого подхода лорд Солсбери: «Существует большая опасность затяжной и дорогостоящей экспедиции, которая в конечном-то счете успехом не увенчается». Премьер-министр отверг предложение совместной оккупации захваченной территории: «Попытка поддержания порядка в Северном Китае представляется безнадежной, даже если мы превзойдем самих себя. Но поскольку это совершенно определенно вызовет столкновение между нами и нашими союзниками, такая попытка может закончиться одной только катастрофой». Оккупация представлялась невозможной без высокопоставленного китайского коллаборациониста. Однако власти западных держав осознавали, что самые влиятельные китайцы «решительно сплотились на стороне вдовствующей императрицы». Они-то рассчитывали на то, что «империя находилась в руках наместников», откровенно недовольных правлением Цыси; а теперь, когда наступил переломный момент, на Западе обнаружили, что эти мужчины все еще находятся в плену чар вдовствующей императрицы. Ни один из них не хотел высовываться, чтобы бросить ей вызов. Слишком ясно было видно, что только Цыси обладает умом для предохранения империи от распада. Сдача ею престола наследнику станет причиной гражданской войны, которая для представителей Запада будет означать обвал торговли, отказ от платежей по ссудам и расширение движения ихэтуаней. Таким образом, из-за перечисленных выше причин союзники решили прекратить преследование вдовствующей императрицы. 26 октября 1900 года уверенная в своей безопасности Цыси поселилась в Сиани. Ее представители в лице великого князя Цзина и боцзюэ Ли начали переговоры с западными державами.

Тем временем наместник Чжан Чжидун, отличившийся от остальных сановников тем, что задумал ее смещение и привлек для содействия в этом деле заморские державы, теперь страстно желал оправдаться перед ней. Цыси намекала, что осведомлена о его интригах, которые многие монархи могли бы отнести к государственной измене. И пусть Цыси его еще не наказала, Чжан Чжидун понимал, что довольной его поведением она быть не могла. На личной встрече с ней он хотел объяснить вдовствующей императрице, что вынашивал план на случай чрезвычайной ситуации, когда ее правительство вдруг потерпит крах, сам же он никогда не желал ее свержения. Он написал ей челобитную и попросил у нее аудиенции, обосновал свою просьбу тем, чем не видел ее величество больше десяти лет. Причем он сообщал, что его переполняет чувство сожаления и вины, он собирался выехать в любое место маршрута ее движения, чтобы «приветствовать ваше величество коленопреклоненным». Цыси отослала холодный ответ: «Не надо приезжать». Намек на ее нерасположение к нему был совершенно прозрачен. Чжан Чжидун потом попросил о посредничестве одного близкого соратника Цыси, когда тот получит у нее аудиенцию. Наместник Чжан «не видел ваше величество на протяжении восемнадцати лет, – сказал ей этот человек, – а когда ваше величество отправилось на запад, так переживал и беспокоился за ваше величество, так сильно скучал по вашему величеству, что не мог толком ни есть, ни спать. Осмелюсь спросить: почему ваше величество отказывается его принять?» Цыси привела в ответ такой аргумент: «Он не может в настоящий момент покинуть свой пост, так как не все дела еще наладились». И пообещала пригласить его в Пекин, как только вернется в столицу. Но когда Цыси все-таки вернулась в столицу в начале 1902 года, она нашла новый предлог и опять отложила аудиенцию на более поздний срок. Еще через год терпение у Чжан Чжидуна лопнуло, и он прислал письмо, чтобы предупредить о его приезде в Пекин весной 1903 года в любом случае, так как к тому времени он должен освободиться от обязанностей и очень хочет повидаться с ее величеством, по которой «скучает на протяжении двадцати лет». На этот раз он получил благожелательное приглашение: «Вы можете прибыть на аудиенцию».

В мае наместник Чжан прибыл в Пекин и наконец-то его встреча с вдовствующей императрицей состоялась. По словам секретаря Верховного совета, провожавшего Чжан Чжи-дуна в Летний дворец, а также евнухов, охранявших зал для аудиенций снаружи, он с Цыси друг другу практически ничего не сказали. Как только он вошел внутрь, она разрыдалась, и он стал плакать вслед за вдовствующей императрицей. Она продолжила всхлипывать и не задавала ему никаких вопросов, поэтому Чжан просто не мог говорить. Протоколом приема у монарха предусматривалась такая норма, что чиновник мог говорить только тогда, когда к нему обращался хозяин мероприятия. А Цыси не дала Чжан Чжидуну ни малейшего шанса открыть рот. Они какое-то время всхлипывали, а потом Цыси сказала ему идти отдыхать, с чем он и удалился. Это молчание было специально спланированным действом. Для Цыси то, что сделал наместник Чжан, лучше было оставить без обсуждения. Разговор об этом деле и его попытки объясниться послужили бы поводом для огорчения и отчужденности вдовствующей императрицы – она уже решила для себя примириться с его действиями, побуждение к которым считала оправданным. Она подтвердила Чжан Чжидуну свое дружелюбие, когда на следующий день ему доставили ее собственный рисунок с изображением сосны, считающейся у китайцев символом непорочности, рядом с растением цзы-чжи, с которым часто сравнивали мужчин, отличающихся прямотой и мудростью. Такой подарок говорил сам за себя, и наместник почувствовал облегчение и несказанную радость. Без промедления взявшись за перо, он написал: «Как потрепанное старое дерево, которого коснулись самые милосердные ветра, За ночь черный цвет волос вернулся моим поседевшим вискам».

Когда ближе к концу 1900 года Цыси получила проект «Боксерского протокола» и прочитала его, ее «охватили самые разные чувства», в том числе ощущение облегчения. Больше всего она боялась утраты ее страной суверенитета или принуждения ее самой к отставке в пользу императора Гуансюя. Ни того ни другого не случилось. Требования союзников выглядели обоснованными, и по сравнению с Симоносекским договором военная контрибуция представлялась не такой возмутительной. Из-за того, что союзники по большому счету сохранили императорские дворцы, а также столицу, отношение Цыси к Западу несколько потеплело. На протяжении ее изгнания вдовствующая императрица вспоминала былые события. Она видела, что ее политика привела к войне и злодеяниям, стоившим сотен тысяч жертв со стороны миссионеров, китайских подданных, ихэтуаней, военнослужащих и простых мирных граждан. Вспоминая, насколько сблизилась с «боксерами», Цыси считала, что «иностранцы слишком нас задирали». Но все-таки она признала, что, «раз уж я несу ответственность за свою страну, мне не следовало допускать катастрофического развития событий. Здесь у меня случился провал. Я подвела наших предков и очень подвела свой народ». Как раз в таком состоянии духа она в самом начале года выпустила указ, который назвала Декрет о самопорицании (цзыцзэ чжичжао). В этом указе она призналась в том, что «обдумывает последние события и ощущает себя пронзенной чувствами стыда и ярости по поводу допущенных ошибок». Она осудила «жестокую и невежественную чернь», нападавшую на христианские миссии и посольства, а также выразила благодарность за то, что западные союзники не опустились до возмездия зуб за зуб и «воздержались от посягательства на наш суверенитет и территориальную целостность». Много места она уделила тому ущербу, который нанесла сама: «Династию довели до края пропасти. Пристанища душ наших предков разрушили, а столицу разорили. Тысячи семей просвещенных чиновников остались без жилья, сотни тысяч солдат и гражданских лиц погибли или получили увечья…» Притом что она все-таки пыталась оправдаться и переложить часть вины на других сановников, в том числе тех, кто поощрял «боксеров», главную вину она брала на себя: «Какое я имею право упрекать других людей, когда не могу по достоинству упрекнуть себя?» Она делала акцент на ее собственном «раскаянии по поводу случившейся катастрофы» (хой-хо), которую она же и сотворила.

Цыси знала раскаяние и формулировала его много раз. «Боксерское восстание» послужило поворотным событием, и жизнь при дворе теперь делилась на этапы до и после него. С искренним раскаянием вдовствующая императрица призывала к переменам. 29 января 1901 года еще в Сиани она выпустила указ, послуживший сигналом к началу нового периода ее правления. Его суть выражалась призывом «учиться у Запада»: «Вдовствующая императрица повелевает своему народу внедрять все передовое, что достигнуто в зарубежных странах, так как только таким путем мы сможем воплотить в жизнь чаяния подданных в Китае». Подобные чувства выражались и в прошлом, но теперь задачей перемен ставилось заимствование «всех принципов, обеспечивших богатство и мощь зарубежных государств», охватывающих «династическое правление, национальные традиции, методы управления, источники существования народа, системы просвещения, военную сферу и финансовые дела». В другом указе она к тому же объявляла: «Осуществление этих перемен представляется делом жизни или смерти нашей страны, а наш народ получает шанс на улучшение своей жизни. Император и я настроены на осуществление перемен ради блага нашей династии и во имя благополучия нашего народа. Другого пути нам не дано».

Ее инициативы получили всеобщую поддержку – вразрез с ихэтуаньской неразберихой или благодаря ей. На примере оккупации иностранными войсками Пекина и Тяньцзиня жители севера Китая наглядно увидели, как это сделали южане в Гонконге и Шанхае, чего можно добиться методами управления в западном стиле и насколько может улучшиться их жизнь. Здесь влияние европейцев просматривалось гораздо нагляднее, ведь когда они после «опиумной войны» взяли эти области под свой контроль в начале 1840-х годов, на месте двух этих южных городов располагались деревни рыбаков и болота. Пекин и Тяньцзинь, в свою очередь, представляли собой крупные города с миллионным населением и средоточением мандаринов, поголовно получивших опыт жизни при отлаженной и рациональной системе управления. Больше всего повезло жителям Тяньцзиня, где оккупация продолжалась два года, а переходную его администрацию назначили западные союзники. Этот город из средневековой отсталости преобразовали в современный мегаполис. К концу своего правления эта администрация собрала налогов на 2 758 651 лян серебром, а потратила 2 578 627 лянов. Причем учли каждый фень расходов, а результат и так был налицо: впервые горожане пользовались водопроводом, трамваем, уличным освещением и телефоном. В городе постоянно проводилась генеральная уборка, была создана материально-техническая база для санитарной профилактики. С улиц вывозились горы бытового мусора. Внедрили такое новшество, как общественные отхожие места. Общественный порядок поддерживался силами правопорядка западного типа [48] . Появилось всеобщее осознание полезности западной модели жизни. Знаменитый реформатор наместник Чжан Чжидун отмечал: «Не в пример тому, что было 30 лет назад, народ теперь восхищается богатством Запада и горюет по поводу нищеты Китая; с благоговейным страхом взирает на мощь западных армий и высмеивает малодушие солдат императорских войск; радуется честности, а также непринужденности чиновников таможни [при Роберте Харте] и питает отвращение к придирчивости собственных сборщиков налогов Китая; нахваливает упорядоченное правление городами по западному образцу и возмущается притеснениями со стороны наших чиновников, как крупных, так и мелких».

Провинциальные наместники предоставили Цыси полную свою поддержку. То же самое касается сторонников реформ, которые теперь составляли штат центрального правительства, так как ненавидящих иностранцев сановников разжаловали или отстранили от настоящих государственных дел. Понятно, что до сих пор встречались противники Запада и реакционеры, но они как минимум помалкивали и не осмеливались подрывать политический курс Цыси. Американский миссионер Вильям Александр Парсонс Мартин, проживший в Китае не один десяток лет, поделился своими ощущениями того, что «дух реформы распространился по всей стране и душа народа принадлежала ей», то есть вдовствующей императрице.

Министры западных правительств признали Цыси бесспорным правителем и начали рассматривать ее в качестве «равной Екатерине Великой в России, Елизавете в Англии, египетским царицам Хатшепсут и Клеопатре, считавшимся у них величайшими женщинами-правительницами в истории человечества». Они приняли решение налаживать с ней сотрудничество. Вдохновленная этой широчайшей поддержкой Цыси в последующие годы встала на курс таких мощных и радикальных перемен, что они заслуживают названия «настоящей революции в истории современного Китая».

Часть шестая
Настоящая революция в истории современного Китая (1901–1908)
Глава 26
Возвращение в Пекин (1901–1902)
Кардинальные перемены, пережитые Китаем в первом десятилетии ХХ столетия, начались, когда Цыси еще находилась в Сиани. Там в апреле 1901 года она сформировала бюро по политическим вопросам, с помощью которого собиралась управлять ходом воплощения в жизнь ее программы. Она выехала из Сиани в Пекин 6 октября уже после подписания «Боксерского протокола», когда оккупационные войска покинули китайскую столицу (но пока что оставались в Тяньцзине). Присутствие иностранных войск в столице вызывало опасения вдовствующей императрицы, и ее тревоги западное сообщество разделяло. Как писал Роберт Харт, когда объявили дату ее возвращения, в посольствах возникало «некоторое смущение», и «охрану иностранных представительств приходилось держать в готовности к реагированию на любые происшествия… Я надеялся, что при дворе не найдется дурака, решившегося на переворот, но. если нечто подобное на самом деле случится, нас просто сожрут, и при таком повороте настоящее мое письмо может оказаться последним!»

В семь часов утра в день отправки августейшей свиты из Сиани местные чиновники собрались у ворот дворца, где гостил двор, для официального прощания с ним. Как только отправились в путь багажные телеги, конные гвардейцы, евнухи, великие князья и сановники верхом на лошадях, наступила короткая заминка. Вперед вышел евнух и взмахнул гигантским кнутом длиной 10 метров. Этот кнут изготовили из плотно сплетенного желтого шелка, пропитанного воском, и снабдили рукояткой с золотым резным драконом. Евнух трижды хлопнул кнутом о землю. Тем самым он подал сигнал о выходе монарха, чтобы никто не посмел двигаться. Цыси и император Гуансюй появились в желтых паланкинах, сопровождаемых многочисленной свитой. Эта колоссальная колонна проследовала по улицам Сиани, вышла в Южные ворота города, направилась в восточном направлении и вышла на дорогу, ведущую в Пекин. На самом деле свиту можно было вывести коротким путем через Восточные ворота, но эзотерическая традиция геомантии требовала, чтобы владелец престола отправлялся в путешествие с южного направления.

Вдоль пути движения колонны лавки и дома украсили разноцветным шелком и лампами, а когда мимо продвигалась процессия, горожане опускались на колени. По традиции никому не разрешалось смотреть на лица их величеств, поэтому кто-то ложился ниц, а остальные жители склоняли голову, опускали глаза и складывали ладони перед собой, как принято у буддистов в знак уважения к носителям власти. Ощущался искренний подъем признательности. Когда Цыси только прибыла в Сиань, жители этой области страдали от последствий катастрофически скудного урожая – народ голодал. Получив продовольствие, присланное из благополучных провинций, Цыси смогла накормить страждущих. В скором времени погода наладилась, и в текущем году выдался прекрасный урожай. Местные жители прямо связывали это явление с пребыванием у них императорского двора, поэтому толпы, выстроившиеся вдоль улиц, рыдали и кричали: «Да здравствует Старый Будда! Да здравствует наш император!» В местах, где толпа выглядела плотнее всего, Цыси позволяла себе грубейший отход от традиции: она приказывала открывать занавеси своего паланкина, чтобы народ мог видеть свою вдовствующую императрицу. Она узнала от подданных, посетивших Запад, что европейские монархи открыто ходят по улицам. Старшие евнухи раздавали серебряные монеты, а пожилые люди получили серебряные изображения иероглифа «долголетие». В надежде получить серебра побольше, кое-кто из местных жителей сопровождал Цыси на протяжении многих дней.

Чиновники, прибывшие на церемонию прощания с августейшими особами, прихватили с собой знамена своих родов и тем самым придали дополнительной красочности сцене прощания народа с престолом. Кое-кто тем не менее приходить на прощание не хотел, но их предупредили о том, что отсутствие может послужить причиной задержки в продвижении по службе на два года. Точно так же на пути августейшего кортежа, следовавшего по территории нескольких провинций, местные чиновники получили указания выйти, чтобы поприветствовать монарха, а также предоставить пропитание и угощения, на которые им выдали щедрые денежные пособия. Однако уже на ближайшем после выхода из Сиани привале местный глава администрации опростоволосился по всем пунктам, хотя получил 27 тысяч лянов серебром. Судя по всему, он приобрел себе руководящее место с помощью связей с губернатором провинции, чтобы прибрать к рукам приличное императорское пособие. Но на самом деле он не сумел организовать достойного приема такой многочисленной компании, да еще с соблюдением сложного придворного протокола. Таким образом, он предпочел пуститься в бега, что называется, зарывшись головой в песок. Когда Цыси обо всем этом доложили во время остановки на ночь в усадьбе, где не было даже свечей, она приказала пощадить бездаря и даже запретила его разжаловать. В ее свите пошли слухи, будто Старый Будда совсем утратила твердость характера.

По пути Цыси посетила священные горы и живописные местности, преодолела узкие проходы подножий долин под нависающими утесами. Тем самым она добирала впечатления, упущенные на протяжении всех тех лет, когда она скучала по путешествиям, но не могла себе их позволить. Через месяц пути пришло известие о том, что накануне своего восьмидесятого дня рождения (через месяц после подписания «Боксерского протокола») 7 ноября 1901 года скончался боцзюэ Ли Хунчжан. Смерть отобрала у Цыси первоклассного дипломата, но на развертывание ее революции она никак не повлияла. Репутация этого сановника как «великого проводника планов модернизации Китая» выглядит не совсем заслуженной.

Последнее письмо Ли Хунчжана, написанное с огромным добрым чувством, в скором времени пришло по телеграфу. Он написал о своей огромной благодарности за то, что числился человеком «самым первым оцененным по достоинству и пользовавшимся глубочайшим доверием» с ее стороны; он читал ее указы, посвященные предстоящим реформам, и осознавал, что они послужат укреплению Китая, чувствовал, что теперь может «спокойно умереть без угрызений мыслей о раскаянии». Со своей стороны наряду с официальным указом она выпустила собственный декрет, в котором сказано: «Когда я читала письмо боцзюэ Ли, меня переполняло чувство скорби». В столице проводился поминальный обряд в честь боцзюэ: просторный траурный зал в белой драпировке украсили многочисленными белыми флагами, под звуки похоронной музыки через него текла траурная река народа, одетого в белые рубища из грубого сукна. Гроб Ли Хунчжана в виде огромной погребальной колесницы с запряженными в нее многочисленными кули в сопровождении родственников отправили к месту его рождения, находившегося в тысяче с лишним километров на юг, на территории провинции Аньхой. Цыси приказала местным чиновникам помочь с обеспечением всего необходимого для траурной процессии, и по всему пути те позаботились о сооружении алтарей с террасами для привала. Сара Конгер призналась в том, что «по величественности и роскоши» эта процессия «превзошла все мои самые причудливые фантазии». Цыси позаботилась о том, чтобы боцзюэ воздали достойные почести, а о его родственниках как следует позаботились. Самое главное – она официально отозвала все порицания, доставшиеся ему на протяжении жизни от монарха.

Затем Цыси побывала в одной из старинных столиц Китая городе Кайфыне, где ей обеспечили пребывание на вполне императорском уровне. Спустя месяц после того, как она получила предсмертное письмо Ли Хунчжана, вдовствующая императрица еще не покинула Кайфын и выпустила еще один указ с воздаянием новых почестей ему и его семье. Этот боцзюэ совершенно определенно значил для нее очень много. Их деловые отношения складывались на протяжении четырех десятилетий, и многие годы он служил ей верным помощником, как никто понимавшим эту великую женщину. Совместными усилиями они вершили великие дела, а также вытянули свою империю из изоляции в человеческий мир. Но все-таки они оба допустили роковые ошибки, которые дорого обошлись стране, и в конечном счете привели к их собственному отчуждению. В глубине души она не могла простить ему ту роль, которую он сыграл в войне против Японии и, соответственно, в закате Китая; а он был обижен на нее за то, как вдовствующая императрица обошлась с ихэтуанями. Теперь она нуждалась в нем, не только для предохранения от возможного унижения и даже вреда со стороны представителей Запада (с которыми она сблизилась) по возвращении в Пекин. Терзаемая сомнениями, она задержалась в Кайфыне, но наступил день, когда пришла телеграмма от генерала Юань Шикая, сменившего Ли Хунчжана на посту наместника в Чжили и уполномоченного императора на севере Китая. Назначением на такие выдающиеся посты Цыси наградила его за разоблачение заговорщиков, покушавшихся на ее жизнь в 1898 году, хотя его редкие личные способности не уступали абсолютной преданности ей. В своей телеграмме он сообщил вдовствующей императрице о том, что иноземные армии не покинут Тяньцзиня, в котором они все еще находились, до тех пор, пока она не вернется в Пекин. Цыси тут же выехала из Кайфына. Еще находясь в Кайфыне и готовясь к возвращению в столицу, она аннулировала звание наследника престола и отправила мальчика подальше от двора. Отца юноши великого князя Дуаня назначили главным преступником, виновным во всех зверствах ихэтуаней. Цыси знала, что прегрешения этого великого князя, связанные с «боксерами», она же сама в свое время одобряла и ей одной следует держать за это ответ. Чувствуя себя в долгу перед ним, она сохранила место наследника престола при дворе, хотя сановники предупреждали ее не отменять его титула. Вдовствующая императрица прекрасно осознавала тот факт, что достойный император из этого наследника престола вряд ли получится. Ведь он не располагал склонностью к государственным делам и не умел вести себя как будущий монарх. Его интересы лежали в плоскости ухода за своими многочисленными питомцами – собаками, кроликами, голубями и сверчками, а также ему нравилось устраивать розыгрыши. Однажды он подстроил все так, что император Гуансюй, его дядя и Сын Небес, упал и растянулся на земле. Его величество слезно пожаловался Цыси, и та наказала наследника престола поркой (по большому счету символическими двадцатью ударами плетью). Евнухи презирали его и насмехались над ним, когда он играл с ними в то, что считалось ниже его достоинства. Но Цыси прождала целый год, на что-то надеясь, но потом отозвала его титул: она откровенно не хотела, как говорится в старинной поговорке, «подливать масла в огонь». Теперь пришло время действовать, но в указе она не назвала ни одного его недостатка. В нем было сказано, что он сам умолял об освобождении от такого долга и ссылался на тяжелые обстоятельства. Молодой человек покинул двор в качестве великого князя вместе со своей престарелой нянькой, чтобы воссоединиться с отцом, находившимся в изгнании.

К тому же наступил момент для прощания с уездным воеводой У Юном. Цыси предоставила ему должность в прибрежной провинции Гуандун и сказала, что отправляет его в процветающую область, так как ей стало известно о его бедственном материальном положении, сложившемся во время службы ей. Она имела в виду то, что там у него появятся возможности пополнить свою кубышку за счет населения. Такая вот система кормления чиновников существовала в Китае. Китайцы осознавали ее порочность и понимали, что из-за нее их презирают европейцы, но отчаялись что-то в ней поменять. Сама Цыси при всем радикализме ее реформ, как проведенных, так и предстоящих, даже не пыталась трогать продажных сановников. Она отдалась течению жизни и тем самым неизбежно помогала ее сохранению.

Во время аудиенции, периодически проливая слезы, вдовствующая императрица говорила У Юну, насколько она была благодарна ему, что он стал другом в нужде; она сказала ему, что ей грустно расставаться с ним и она всегда будет о нем скучать. Покидая дворец после аудиенций у вдовствующей императрицы с ее подарками, серебряными лянами и свитками с иероглифами, выведенными ее собственной рукой, уездный воевода чувствовал, как его душу переполняет признательность этой женщине.

У Юн работал без устали круглые сутки, чтобы на пути из Кайфына предусмотреть мельчайшие детали переезда Цыси через Хуанхэ. За день до ее объявленного отъезда эту древнюю столицу Китая заметал снежный буран, но к моменту ее отправления в путь погода улучшилась и переправа прошла безупречно. Перед дальней дорогой, в которую ее провожали коленопреклоненные чиновники и местные жители, Цыси помолилась в шатре, поставленном на берегу реки, и воздала должное богу реки. После этого она взошла на борт сампана, украшенного в форме дракона. И внушительная флотилия, живописно сопровождаемая воздушными змеями, двинулась на север по спокойной как зеркало воде, возмущаемой только веслами, разрезающими ее поверхность. Цыси светилась от счастья. Она видела в этом «необычайно безмятежном» пересечении водной глади знак покровительства богов и одобрение ими выбранного ею курса. Но к тому же она щедро наградила лодочников за их работу.

Последний отрезок ее путешествия, длившегося три месяца, Цыси преодолела на поезде по северной ветке великой железнодорожной магистрали Пекин – Ухань, судьба которой выглядела такой же изменчивой, как и ее собственная. За год до описываемых событий пути за пределами Пекина разобрали ихэтуани, а несколько станций они просто спалили. Эту железную дорогу восстановили иноземные захватчики, которые потом передали пути правительству Цыси вместе с роскошным вагоном, предназначенным лично для нее. Она с шиком въехала в Пекин 7 января 1902 года и вступила в город через южные ворота, служившие до этого исключительно императорам: сначала через Цяньмэнь, внушительные башни которых загорелись во время «боксерских» беспорядков, но потом были отстроены заново; затем дальше на север через Ворота Великих Цинов. А вот перед парадными воротами в Запретный город она остановилась и повернула в обход. Внутрь она въехала через тыльные ворота, ведущие в гарем. Въезд женщины в парадную часть Запретного города выглядел непростительным оскорблением святости монарха, поэтому Цыси остереглась нарушать древнее правило.

Внутри Запретного города вдовствующая императрица первым делом вознесла молитву предкам Цинской династии. Как только закончились последние приготовления, она отправила придворных к Восточным мавзолеям отдавать почести похороненным предкам и просить их покровительства. Как раз там она заприметила ручную обезьянку, принадлежавшую одному из сановников и скакавшую по его навесу. Она выразила привязанность к этой обезьянке и получила ее в «подарок». Вскоре примат скакал вокруг нее в красивом желтом шелковом жакете.

Но прежде всего прочего на следующий после возвращения в Пекин из ссылки день Цыси почтила память императорской Жемчужной наложницы, которую сама приказала утопить в колодце как раз перед своим бегством. Все увидели в этом жест раскаяния. К тому же это была попытка искупления вины перед приемным сыном, помогавшим ей во всем в последние годы, особенно во время пребывания в изгнании. Быть может, прежде всего этот жест предназначался властям западных держав, осуждавшим ее за данное убийство. Вдовствующая императрица всеми силами старалась заслужить их доброе расположение, которое все поменяло бы для ее страны и с точки зрения отношения к ней самой. Ежегодные выплаты «боксерской» контрибуции могли составлять очень разные суммы в зависимости от обменного курса валюты, а при добром отношении власти заморских держав могли бы согласиться на метод расчета, выгодный Китаю. Кроме того, для преобразования ее империи требовалось сотрудничество с дружелюбно настроенным международным сообществом.

Глава 27
Установление дружественных отношений с представителями Запада (1902–1907)
Ради своего триумфального въезда в Пекин Цыси нарушила традицию и пригласила иностранцев взглянуть на императорскую процессию. Для размещения дипломатов использовали специальное строение, обеспечивавшее свободный вид на все происходящее. Остальные зрители вскарабкались на городские стены. Один из них сфотографировал вдовствующую императрицу, сошедшую с носилок паланкина, перед входом в зал. На этом снимке она поворачивается, чтобы помахать горожанам снизу косынкой, которую держит в руке, а вследствие ее движения разворачивается тяжелое расшитое облачение. Такого в истории Китая еще не случалось, чтобы императрица махала платком в ответ на приветствие толпы: Цыси подсмотрела такой жест в описаниях зарубежных монархов, составленных путешественниками, которых она отправляла в заморские поездки.

Спустя двадцать дней после возвращения в столицу, 27 января 1902 года, Цыси с императором Гуансюем устроили для дипломатического корпуса аудиенцию. Никакой шелковой ширмы не поставили, и вдовствующая императрица восседала на троне. Этот прием, по словам Сары Конгер, «прошел величественно, в атмосфере абсолютного уважения». Еще через несколько дней вдовствующая императрица устроила прием для семей дипломатов. Так как по протоколу она не могла общаться с мужчинами, усилия по установлению дружеских отношений Цыси сосредоточила на европейских женщинах. «При нашем дворе пережимают с учтивостью, – увековечил свое удивление в дневнике Роберт Харт, – вдовствующая императрица собирается принять не только посольских жен, но и к тому же их детей!»

В день проведения того приема небо выглядело на удивление ясным, освободившимся от частых ослепляющих песчаных бурь. Перед назначенной аудиенцией посольских дам Сара Конгер, считавшаяся последовательной христианкой, проповедовавшей всепрощение, собрала всех приглашенных на нее женщин и потребовала от них вести себя предельно учтиво. В глубине зала Запретного города за напоминающим алтарь столом, на котором лежал скипетр из коралла, восседала Цыси. Она по-свойски улыбнулась Саре Конгер, которая присутствовала на предыдущем приеме, устроенном три года назад, а потом ей пришлось пережить осаду посольского квартала. На протяжении всего лихого времени «боксерского мятежа» американцы продемонстрировали самое живое сочувствие Китаю и Цыси. Теперь миссис Конгер обратилась к Цыси в самой доброй манере, а вдовствующая императрица ответила ей в том же духе. Ее записанную речь прочитал вслух великий князь Цзин, подошедший к трону и на коленях получивший свиток из рук Цыси. Всех дам и детей по очереди представили Цыси, которая каждому гостю пожала руку. Их потом представили императору Гуансюю, и он подержал каждую даму за руку.

После завершения официального представления гостей, как только их пригласили в другой зал для неофициального угощения, Цыси послала за Сарой Конгер, которая потом записала в своем дневнике следующее: «Она взяла мои руки в свои ладони, и было видно, что ее переполняли добрые чувства. Когда она справилась с наплывом чувств и смогла говорить, то сказала: «Я сожалею и скорблю по поводу пережитых вами бед. Мы допустили роковую ошибку, и впредь китайцы будут дружить с иностранцами. Ничего подобного никогда больше не случится. Иностранцы в Китае должны жить в мире, и мы надеемся на дружбу с ними в будущем». Ее заявление прозвучало одновременно театрально и искренне. Во время последовавшего банкета состоялся обряд примирения народов. Миссис Конгер так описала это событие: «Цыси взяла свой бокал с вином, и мы последовали ее примеру. Она передала свой бокал мне в левую руку, изящно сжала две мои ладони вместе так, чтобы два бокала коснулись друг друга, и произнесла: «Объединяйтесь!» Потом она взяла мой бокал, оставив мне свой, и подняла этот бокал, чтобы все его увидели, и все гости благожелательно отреагировали на ее жест». Цыси «снова и снова уверяла меня в том, что такого рода беды, что мы переживали на протяжении последних двух лет, не должно повториться. Ее поведение отличалось продуманностью, серьезным отношением ко всем мелочам и даже заботой об удобстве и наслаждении ее гостей. Ее взгляд был ясным, острым и таким внимательным, что ни малейшая деталь не могла от него ускользнуть. На ее лице никто не мог заметить даже тени жестокости или суровости; ее голос звучал спокойно, мягко и завораживающе; ее прикосновения были добрыми и нежными». Совершенно определенно вдовствующая императрица произвела впечатление, на которое рассчитывала.

Цыси и ее заморские гости сели трапезничать, что выглядело как-то странно, поскольку по придворному этикету гости в присутствии вдовствующей императрицы должны были пировать стоя. Этот ее эксперимент, однако, оказался из разряда не совсем приятных. Рядом с ней сидела «первая дама» британского посольства леди Сюзанна Таунлей – жена первого секретаря, так как сэр Эрнст Затов был человеком холостым. Леди Таунлей приехала в Китай уже после «боксерского восстания» с решительным отвращением от мысли, что ее будут окружать китайские слуги. Она, по собственным словам, «представляла их грязными и вонючими людьми с отталкивающими на вид руками» [49] . И вот теперь она наклонилась к Цыси и попросила подарить ей тарелку, с которой ела вдовствующая императрица. Леди Таунлей прекрасно знала, что правилами придворного этикета никому не разрешалось пользоваться посудой суверена. Ее просьбу можно было воспринимать только как оскорбление. Позже Цыси сказала одной из придворных дам: «Эти иностранцы ведут себя так, будто считают нас, китайцев, невеждами, и поэтому позволяют себе задирать нос точно так же, как в своем европейском обществе». Да еще к тому же Цыси знала, что многие гости с Запада ненавидели ее за проделки ихэтуаней. Вдовствующая императрица проглотила оскорбление и выполнила просьбу леди Таунлей (которая потом хвалилась своим «единственным в своем роде сувениром»). Цыси по-прежнему дружелюбно относилась к этой леди, которая стала называть себя «первой любимицей» вдовствующей императрицы. Учтивого обхождения леди Таунлей не лишилась, даже когда ее поймали за попыткой поживиться еще кое-какими сокровищами дворца, в который ее пригласили как порядочного человека. Одна из приглашенных жен западных дипломатов, наблюдавшая, как та просила у Цыси тарелку, записала в своем дневнике: «В другом случае эта дама, упоминавшаяся выше, взяла украшение из шкафчика и направилась с ним прочь, но присутствовавшая при этом придворная служанка попросила ее положить взятый предмет на место и сказала, что она отвечает за сохранность всего, находящегося в комнате, и что ее накажут за пропажу». Цыси не позволила себе ни малейшего осуждения леди Таунлей, разумеется, потому, что та представляла Британию. К тому же, возможно, вдовствующая императрица разглядела в Таунлей нечто более симпатичное. По пути в Китай на пароходе Таунлей увидела молоденькую девушку с перевязанными ножками и прониклась большим сочувствием к этим «несчастным маленьким детям». Тот банкет был единственным, на котором Цыси почтила гостей своим присутствием, зато он обозначил начало ее частого общения с европейскими женщинами. В завершение трапезы она сказала женам дипломатов следующее: «Я надеюсь на то, что мы будем встречаться чаще и подружимся, когда лучше узнаем друг друга». Так как подношение сувениров (особенно подарков личного характера) считалось в Китае важным способом выражения доброго расположения, Цыси не поскупилась на презенты для своих гостей – жен дипломатов. В данном случае она взяла Сару Конгер за руки и, «сняв со своего пальца массивный резной перстень с изящной жемчужиной, надела его на мой палец; потом сняла со своих запястий редкой красоты браслеты и надела их на мои запястья. Каждой даме она преподнесла подарки огромной ценности. Не забыла она щедро одарить наших детей и переводчиков».

Зато Цыси нравилось то, что они делали, и она с нетерпением ждала их возвращения. После завершения срока командировки Юй Гэна и ураганного тура по основным европейским городам его семья в начале 1903 года вернулась в Пекин. Вдовствующая императрица сразу же пригласила Луизу Пирсон и ее дочерей во дворец, чтобы назначить их своими фрейлинами и поставить выше подавляющего большинства остальных придворных дам. Две ее дочери, владевшие английским и французским языками, служили Цыси переводчицами, так как ее общение с представительницами Запада постоянно расширялось. Когда вдовствующая императрица услышала, что младшая дочь Луизы Жунлин обучалась музыке и танцам в Париже, у нее проснулись большие надежды, связанные с этой девушкой. Она призналась в том, что всегда чувствовала большое сожаление по поводу практического исчезновения традиции китайского танца, а все ее попытки отыскать кого-нибудь, способного провести исследование придворных летописей и возродить китайский танец в первозданном виде, провалились. «Теперь этим делом займется Жунлин», – заявила вдовствующая императрица. Таким образом, Жунлин взялась за дело, которое послужит появлению у нее репутации «первой дамы современного танца в Китае». Следуя наставлениям Цыси, она изучила придворные и народные танцы, наложила их на балет и прочие жанры европейского танца, а потом поставила серию своих танцевальных произведений, которые исполнила перед непередаваемо восхищенной вдовствующей императрицей. Аккомпанировал ей оркестр европейской музыки, основанный генералом Юань Шикаем, а также придворный ансамбль.

Луиза Пирсон стала для Цыси самым ценным референтом по вопросам, касающимся внешнего мира. Наконец-то приобретя близкого себе по духу человека, располагающего знаниями о Европе и Японии, чьи воззрения заслуживали ее признания, Цыси теперь обращалась к ней за советом каждый день. Ранее одна юная переводчица, побывавшая в Германии с отцом, который служил атташе в китайской миссии, сообщила Цыси, будто немецкий двор отличался «большой простотой нравов». Вдовствующая императрица захотела сопоставить, насколько ее собственный двор представлялся вычурным по международным меркам, и спросила об этом Луизу. Та ответила, что никогда не была в немецких дворцах, но могла предположить, что выглядят со своим интерьером они на самом деле грандиозно. Цыси такой ответ устроил. Грамотная и рациональная Луиза Пирсон служила не только источником информации или советником по дипломатическому протоколу. Она прекрасно разбиралась даже в международной политике. Когда японцы и русские вроде бы собрались идти войной на Маньчжурию в конце 1903 года, Цыси часто говорила с ней о Японии, где Луиза прожила несколько лет в качестве жены посла. В один прекрасный день жена японского посла Утида Косаи попросилась в гости. Цыси эта дама очень понравилась, и она подарила ей щенка пекинеса точно так же, как миссис Конгер. Такой дружеский жест ко всему прочему предназначался Токио. Цыси понимала, что визит этой дамы в такой момент имел политический подтекст и что в Токио намеревались узнать о ее истинных воззрениях по поводу Японии, которые вдовствующая императрица не хотела разглашать. Луиза Пирсон помогла Цыси принять решение по поводу приглашения в качестве переводчика Жун-лин, которая по наставлению собственной матери, в ходе перевода прощупывающих и политически заряженных вопросов преобразовывала их в безобидную непринужденную беседу. Цыси настолько остро нуждалась в Луизе, что, когда та иногда покидала дворец, чтобы навестить своего приболевшего мужа, всегда, пусть предельно тактично, требовала ее скорейшего возвращения. С большой неохотой и трудно давшимся ей смирением Цыси разрешила Луизе покинуть двор насовсем, когда ее муж слег, причем из-за смертельного недуга, в 1907 году.

Глава 28
Революционные преобразования Цыси (1902–1908)
Цыси проводила свои революционные преобразования на протяжении больше семи судьбоносных для Китая лет: с момента ее возвращения в Пекин в начале 1902 года до самой кончины в конце 1908-го. Эпохальные перемены определили суть периода времени, на протяжении которого Китай совершенно определенно переступил порог отсталости и вступил на путь современного развития. За этот период модернизация обеспечила удвоение с лишним годового дохода этой страны с чуть больше 100 миллионов лянов до 235 миллионов. А по мере роста поступлений в казну появилась возможность для финансирования новых проектов по модернизации хозяйства империи. Реформы тех лет отличались радикализмом, прогрессивностью и гуманизмом, продуманным так, чтобы улучшить жизнь народа и искоренить средневековую отсталость. Под тщательно выверенным руководством вдовствующей императрицы в китайском обществе произошли радикальные перемены к лучшему, причем предельно рациональные и абсолютно бескровные, и, стоит заметить, исторические корни общества старательно предохраняли или старались нанести им минимальные повреждения.

Одним из первых принципиальных указов Цыси, объявленных 1 февраля 1902 года, отменялся запрет на заключение браков маньчжуров с ханьцами. Запрет этот существовал столько же, сколько сама Цинская династия. В обществе, построенном на семейных ценностях, такой запрет служил мощным ограничителем человеческих связей между этими национальными группами. Даже если чиновники считались близкими коллегами, их родственники могли даже не знать друг друга. Американский врач-терапевт миссис Хедленд описала один случай, когда две маньчжурские великие княжны и внучка ханьца – члена Верховного совета познакомились только в ее доме. Какое-то время вовлечение их в общую беседу представлялось сложной задачей, «все равно что пытаться размешать масло в воде». Теперь с разделением на маньчжуров и ханьцев было покончено.

В том же указе содержалось требование к ханьским китайцам отказаться от традиции бинтования ног девочкам. В тексте этого указа обращалось особое внимание на то, что ханьцы тем самым «доставляют страдания живым существам и идут наперекор намерениям Природы». Такой аргумент бил по глубоко укоренившейся вере в необходимость уважения к созданиям Природы. Вдовствующая императрица, осведомленная о прочности традиции, существовавшей на протяжении тысячи лет, и опасавшаяся массового сопротивления, способного вылиться в жестокие стычки, подошла к претворению в жизнь своего предписания с присущей ей осмотрительностью. Она приказала руководству на местах довести до всех семей в их округах ее требование, а также использовать свой пример и методы убеждения родителей. Жестокое принуждение населения Цыси запрещала однозначно и категорически. Цыси отказалась от метода принуждения народа к радикальным изменениям в пользу постепенного их проведения последовательными усилиями власти. Когда ее американская наперсница Сара Конгер спросила ее, будет ли ее указ иметь незамедлительное действие на всей территории империи, вдовствующая императрица ответила так: «Нет; китайцы народ неторопливый. У нас настолько прочные традиции, что для их изменения требуется продолжительное время». Цыси приготовилась ждать. Ее упор на постепенность перемен ознаменовался тем, что еще десять лет родители продолжали калечить ноги своим дочерям (к ним относится бабушка автора настоящего труда). Но то было последнее поколение китаянок, подвергшихся такому мучению.

* * *

Также с помощью убеждения и поощрения вместо насилия Цыси приступила к высвобождению женщин из заточения в собственных домах и ликвидации ущемления прав женщин мужчинами. Тем самым она отменила основополагающую конфуцианскую традицию. Женщины стали появляться в общественных местах и посещать театры и кинематографы, тем самым принимая участие в недоступных им прежде развлекательных мероприятиях. Особое внимание Цыси уделяла современному просвещению женщин, при этом она постоянно требовала от наместников, высокопоставленных чиновников и аристократов предметно заниматься этим делом, открывать и финансировать дамские школы. Сама вдовствующая императрица подала пример, из собственных средств оплатив открытие школы для девушек из семей аристократов, директрисой которой назначила свою приемную дочь великую княжну. Еще она планировала открыть учреждение высшего образования для девушек, а для поощрения претендентов на место в нем власти объявили, что выпускницы удостоятся особой чести: к ним должны будут обращаться как к «личному питомцу вдовствующей императрицы». В 1905 году настоятельница школы для девочек, вошедшая в учебники истории под именем мадам Хойсин, пошла на самопожертвование (традиционный и весьма распространенный способ привлечения общественного внимания к какому-либо делу) ради того, чтобы власти занялись регулярным финансированием ее школы. Сотрудники переживавшей в то время подъем китайской прессы сделали из этой несчастной женщины национальную героиню. На поминальную посвященную ей заупокойную службу собирался народ обоего пола, а композиторы на сюжеты из ее жизни написали оперу. Цыси оказала постановщикам этой оперы в Летнем дворце полное содействие тем, что принародно подобрала для нее, как бы сейчас сказали, звездный состав исполнителей. Она к тому же выбрала еще одну пьесу для исполнения по тому же самому случаю: «Женщины – тоже патриоты своей страны». Она предназначалась для того, чтобы пробуждать политическое сознание китаянок.

Осенью 1907 года императорским указом был введен Регламент женского просвещения, и на официальном уровне закреплялось право женщин на образование. Среди поборников женского просвещения выделялся наместник Дуаньфан, который произвел на Цыси самое благоприятное впечатление своими передовыми воззрениями и организаторскими способностями во время пребывания вдовствующей императрицы в изгнании в Сиани, где тот в ту пору служил генерал-губернатором. Назначенному на ключевые посты в бассейне реки Янцзы, этому деятелю, числившемуся восходящей звездой на китайском политическом небосклоне, поручили многочисленные предприятия по обновлению империи, в том числе открытие первого в Китае детского садика. Это он в 1905 году отправил первую в его стране группу девушек учиться за границей. Они сначала поехали в Японию осваивать специальность учителя, а потом в Америку. Среди девушек, получивших возможность за государственный счет обучаться в массачусетском колледже Уэллсли, была Сун Цинлин, вышедшая замуж за Сунь Ятсена, а позже ее избрали почетным председателем Китайской Народной Республики. С ней находилась ее младшая сестра, тогда еще совсем ребенок, Мэйлин, которая потом тоже получила образование в Уэллсли, вышла замуж за Чан Кайши и стала первой дамой Гоминьдана.

Открытые Цыси возможности позволили многим выдающимся китайским женщинам получить признание в своей стране. Одна из них стала в 1904 году первой женщиной – издателем крупной газеты «Дагунбао» и в этом своем качестве заслужила поклонения многочисленных молодых обожателей. Образованные китаянки выпускали больше тридцати периодических изданий, на страницах которых пропагандировали освобождение женщин, а одна из газет под названием «Женская газета» в то время считалась единственным в мире женским изданием, выходившим каждый день (только вот выпуск ее продолжался недолго).

В первом десятилетии ХХ века на территории Китая в большую моду вошло выражение «права женщин» – нюй-цюань. Влиятельные издатели специальной брошюры уже в 1903 году объявили: «В ХХ веке начинается эпоха радикальных перемен в области прав женщин». В китайском обществе, в котором исторически сложилось так, что женщины страдали от беспримерной жестокости, зарождалась их эмансипация. Наконец-то удалось избавиться от еще одного элемента китайского общества в виде традиционной системы обучения, через которую выращивалась правящая элита империи. Устранение данного препятствия на пути обновления общества – и китайского мировоззрения в целом – осуществлялось вдовствующей императрицей на протяжении нескольких лет, и на протяжении тех лет Цыси последовательно создала альтернативную образовательную систему. То есть она проложила альтернативные пути карьерного роста во власти, равно как и во всех отраслях частного сектора. Итак, когда в 1905 году настало время последнего усилия, этот гигантский столп политической конструкции Китая, прослуживший больше тысячи лет, рухнул практически без серьезных последствий. Новую систему китайского образования создали на основе западных моделей с внедрением всех предметов, при этом в программе обучения сохранили китайскую классическую литературу. В том же году после посещения одной из новых школ, укомплектованных владеющими английским языком учителями, с учащимися в классах, одетыми в единую школьную форму, библиотекой и спортивным залом, Сара Конгер в восхищении размышляла так: «Что случится с Китаем в будущем, когда эти сотни и сотни образованных молодых людей выйдут из таких школ и послужат новой закваской для его огромного населения?» Три года спустя количество таких школ, пусть даже не все они отличались совершеннейшим оборудованием, исчислялось десятками тысяч.

Обучавшиеся за границей молодые люди получали либо стипендии, либо стимулы в виде надежды на престижную должность, если они вернутся с достойным уровнем теоретической подготовки. На первых порах многие молодые люди не горели желанием отправляться за границу, особенно сыновья из знатных семей, не представлявших себе жизни без многочисленной прислуги. Но любой молодой человек, мечтающий о карьере чиновника, получил распоряжение отправляться за границу просто в путешествие, пусть даже не учиться, и в 1903 году находившийся за рубежом хотя бы несколько месяцев молодой китаец получал принудительное право на будущие посты во власти. Своим указом Цыси к тому же обязывала находящихся при исполнении чиновников посещать зарубежные страны, что, как она утверждала, принесет «им только пользу безо всякого ущерба». Число обучавшихся в зарубежных странах китайских студентов стремительно росло. В одной только Японии, по оценкам начала ХХ века, их количество приближалось к 10 тысячам человек. С повышением образовательного уровня и приобретением нового строя мышления молодые китайцы народности хань начали ставить под сомнение и даже отрицать власть маньчжуров, а публикации изданий наполнились протестами в этом ключе: «Маньчжуры – это иностранцы, вторгшиеся в Китай, и они на протяжении 260 лет правят нами – ханьцами! Они покорили нас методом массовых убийств и принесли нам беды, за которые мы обязаны с ними расплатиться! Они заставили нас носить «поросячьи хвостики» и выставили на посмешище в Лондоне с Токио…» Вслед за списком обид появился неизбежный боевой призыв: «Прогоним маньчжуров! Китай для китайцев народности хань!» В 1903 году в шанхайской газете Цзоу Жун поместил потрясающий очерк с осуждением маньчжуров под заголовком «Революционная армия». В своем очерке он назвал Цыси блудницей и неистово призвал к свержению маньчжурского правительства. «Выгоним всех маньчжуров, живущих в Китае, или убьем их из чувства праведной мести, – призывал Цзоу Жун; и дальше – больше: – Смерть маньчжурскому императору!» Этот очерк возмутил маньчжурскую знать, в том числе непредвзятых сторонников реформ и, вполне вероятно, саму Цыси. В соответствии с цинским уголовным кодексом такие подстрекательства можно было отнести к тяжкой измене, карающейся смертной казнью самого жестокого свойства. Даже последовательный сторонник реформ маньчжур наместник Дуаньфан требовал выдать автора скандального материала властям Китая из Шанхая (в котором по условиям соглашения о «договорных портах» действовали европейские законы) и наказать его пожизненным заключением в тюрьме, если не смертной казнью. Власти Шанхая отвергли запрос об экстрадиции, и дело Цзоу Жуна рассмотрели на месте (in situ) на коллегии присяжных, состоявшей в основном из европейцев, а китайское правительство представлял один присяжный поверенный. Осужденного в соответствии с западным правом за подстрекательство к мятежу словом и делом в середине 1904 года автора приговорили к двум годам тюремного заключения и каторжному труду в тюрьме западного типа. Газету закрыли.

Такое cause celebre (громкое дело) послужило всем наглядным уроком. Писатели, придерживавшиеся крайних взглядов, осознали необходимость в том, чтобы умерить пыл в своих произведениях. Тюрьма в Шанхае пусть даже не такая адская бездна, как подавляющее большинство подобных заведений по всему Китаю, но все-таки раем ее тоже назвать язык не поворачивается, и Цзоу Жун с его слабым здоровьем и хронической бессонницей не прожил в ней и одного года. Для Цыси его судьба стала поводом для больших размышлений. Перед вдовствующей императрицей встала новая задача: как вести себя в условиях жесткой критики на страницах стремительно растущего вала неконтролируемой прессы? Объявить публицистов изменниками и предать их в руки служителей старых законов стало бы поворотом времени вспять, и она отказалась от такого варианта. Не стала слушать тех сановников, которые советовали ей прибегать к подавлению вольнодумства или рекомендовали прекратить отправку студентов за рубеж, где те набирались «всей этой западной чуши». Цыси предпочла регулирование прессы с помощью законов и норм права, основанных на западных и японских моделях, и такое регулирование вдовствующая императрица внедряла постепенно. В итоге в новом веке произошло взрывное увеличение наименований и тиражей газет и журналов на китайском языке. В шестидесяти с лишним городах империи открылись сотни периодических изданий. Любой желающий при наличии средств получил возможность издавать газету, и никто не имел права ее закрыть. Наместник императора в Чжили генерал Юань Шикай, правивший из Тяньцзиня, подвергался безжалостным нападкам на страницах самой влиятельной местной газеты «Дагун-бао», и при всей своей ненависти к ее сотрудникам он не мог закрыть ее редакцию. Ему оставалось разве что запретить государственным чиновникам покупать эту газету, а начальнику почтовой службы – доставлять ее подписчикам. Обе эти меры ничего ему не дали, зато послужили увеличению тиража «Дагунбао». Терпимость Цыси к нападкам на ее правительство, да и на нее саму, а также ее готовность к допущению разнообразия мнений не находят достойного сравнения в периоды правления предшественников вдовствующей императрицы. Да и, вполне можно утверждать, после нее тоже.

Наряду с внедрением невообразимых свобод Цыси приступила к коренным изменениям правовой системы Китая. В мае 1902 года она объявила о всеобъемлющем пересмотре «всех существующих законов… в сопоставлении с законами зарубежных стран. для того, чтобы китайское право совмещалось с правом иностранных государств». Группой правовой реформы, которую возглавлял выдающийся деятель по имени Шэнь Цзябэнь, располагавший всесторонним знанием традиционных китайских законов и изучивший несколько различных западных кодексов, на протяжении десяти лет была создана совершенно новая правовая структура, основанная на западных моделях и затрагивающая весь спектр коммерческого, гражданского, уголовного права, а также судебного производства. Цыси одобрила рекомендации этой группы и личными указами утвердила многие кардинальные изменения. 24 апреля 1905 года она отменила пресловутую «смертную казнь через тысячу порезов», на всякий случай объяснив свое решение тем, что такая жестокая форма наказания в первую очередь противоречит маньчжурской гуманной традиции. Отдельным указом вводился запрет на пытки в ходе дознания. До того момента пытки повсеместно считались непреложной мерой для получения признания в совершении преступления; теперь же они «допускались только к тем подозреваемым, на кого набралось достаточно доказательств для осуждения и вынесения смертного приговора, но в том случае, когда такой человек отказывается добровольно признать свою вину». Цыси позаботилась о том, чтобы все знали о ее «отвращении» к тем, кто не мог преодолеть свою склонность к пыткам, и пригрозила им серьезным наказанием за нарушение новых предписаний. В тюрьмах и других местах лишения свободы устанавливались гуманные порядки; жестокое обращение с лицами, содержащимися под стражей, власти терпеть не собирались. В столице и провинциях намечалось открыть юридические школы, а ознакомление с правом планировалось ввести в программу общеобразовательной подготовки. Под руководством вдовствующей императрицы началось создание законодательной базы Поднебесной.

Не так заметно произошло еще одно поворотное событие – появилось уважительное отношение к торговле. При всей своей парадоксальной любви китайцев к получению прибыли, в их обществе купцов по традиции недолюбливали и числили их представителями наименее уважаемых профессий (престижными считались занятия: ученых-чиновни-ков, земледельцев, ремесленников, и только в самом конце списка шли торговцы). В 1903 году впервые в истории Китая появилось министерство торговли. В серии императорских указов предлагались четко сформулированные стимулы к тому, чтобы честолюбивые предприниматели «создавали товарищества», регистрацию которых местным властям предписывалось выполнять «незамедлительно, без минутной проволочки». Один из стимулов звучал так: «Тем, кому удастся накопить долей в товариществах стоимостью 50 миллионов юаней, полагается назначение советником министерства первого разряда с присвоением звания чиновника первого класса и награждением специальным золотым орденом Двойного дракона императора, а их потомки мужеского пола наследуют должность советника министерства третьего разряда на протяжении трех поколений». Поощрение полагалось купцам за участие в торгово-промышленных выставках за рубежом и за представление новых товаров на вывоз за границу.

Среди прочих многочисленных событий стоит упомянуть о создании в 1905 году государственного банка с появлением вслед за этим национальной валюты юаня. Данная система используется до нынешнего времени. В 1906 году завершилось сооружение великой железнодорожной магистрали север – юг из Пекина до Ухани. Так появился зародыш сети железных дорог Китая. Армии и флоту империи достались два новых здания штабов, выполненные в величественном европейском стиле с восточными отличительными чертами. Эти здания спроектировал китайский архитектор, и их причислили к наиболее интересным строениям Пекина. Говорят, Цыси сама оплатила расходы на их сооружение. Возможно, она возместила деньги, раньше изъятые из сметы военно-морского флота. По мере того как китайцы перенимали все новые жизненные устои, они наконец-то стали постепенно отказываться от старой привычки курения опиума. С момента навязывания китайскому народу легализации этого наркотика прошло полвека, и значительная часть населения этой страны – по официальным оценкам, «почти каждый третий или четвертый» подданный империи – в той или иной степени пристрастилась к этому зелью. На Западе сложилось стереотипное восприятие китайцев как презренных и никчемных обитателей грязных курилен опия. А ведь оно на самом деле выглядит нечестным со стороны европейцев, если вспомнить об истоках наркомании в Китае. Китайцы, озабоченные состоянием их страны, неустанно выступали за запрет опиума точно так же, как и западные миссионеры. Заморский опиум, ввозившийся на территорию Китая, выращивался главным образом в Британской Индии и поставлялся исключительно через английские порты. Общественное мнение по обе стороны земного шара единодушно складывалось в пользу запрета такой торговли. В середине 1906 года этот вопрос обсуждался в британском парламенте, и настрой населения Британии настолько взволновал китайского посла в Лондоне, что он тут же написал на родину: «Если нам удастся убедительно показать, что мы серьезно настроены на запрет опиума, я уверен, что англичане проявят глубокое сочувствие и будут действовать с нами заодно». Пользуясь удобным случаем, Цыси объявила о своем намерении ликвидировать выращивание опиума и потребление его в Китае в течение десяти лет. В своем указе она выразила отвращение к этому зелью и поведала о том вреде, который оно наносит населению страны. Чтобы весь народ империи в возрасте моложе шестидесяти лет избавился от пагубной привычки, власти составили подробный план из десяти пунктов. (Люди старше шестидесяти лет считались лишенными физических возможностей, необходимых в этом многотрудном деле.) Воздействие этого указа «на народ, – поделился своими впечатлениями Х.Б. Морзе, находившийся в то время в Китае, – напоминало удар током. Земледельцы прекратили возделывать опийный мак без особого на то сопротивления. Курильщики отказывались от вредной привычки миллионами человек; курение на публике вышло из моды; и молодых людей всячески ограждали от приобретения такой привычки. Понятно, что многие миллионы китайцев продолжали курить, зато подрастает целое поколение подданных империи, совсем немногие представители которого пристрастились к этому зелью…»

Британскому правительству отправили требование положить конец торговле опиумом. И это правительство ответило весьма положительно. В соответствии с десятилетней программой Цыси британцы согласились ограничивать вывоз опиума из Индии на одну десятую часть в год. Власти Британии и Китая видели в этом «великое нравственное начало», и с обеих сторон была выражена готовность к тому, чтобы пойти на существенные сокращения поступлений в казну. К завершению десятилетия ликвидации курения опиума и его выращивания в Китае были достигнуты поразительные успехи, а британский экспорт опиума полностью прекратился.

Великие изменения накатывались одно за другим подобно морским волнам. Китайцы, жившие за пределами «договорных портов», познакомились со многими нововведениями, облегчавшими их жизнь: фонарями уличного освещения, водопроводом, телефоном, школами западной медицины (на открытие одной из которых Цыси пожертвовала 10 тысяч лянов серебром), спортивными состязаниями, музеями, кинематографами, зоопарками и общественными парками (бывший императорский парк в Пекине) и первой государственной экспериментальной фермой. Многие китайцы прочли свои первые в жизни газеты и журналы, а потом у них выработалась полезная привычка читать периодические издания каждый день.

Цыси тоже пришлось познакомиться с немалыми для нее нововведениями. Однажды в 1903 году вдовствующая императрица спросила Луизу Пирсон, умеет ли ее дочь делать снимки с помощью фотоаппарата, ведь «приглашение во дворец мужчины-фотографа» могло вызвать бурю негодования. Луиза Пирсон сообщила вдовствующей императрице о том, что один из ее сыновей учился фотографии во время пребывания за рубежом и привез с собой из Европы прекрасное для этого дела оборудование. И он вполне мог бы сфотографировать ее величество на память. Притом что он числился мужчиной, Сюньлин приходился Луизе сыном, и к нему следовало относиться как к «родственнику». Он вошел в историю в качестве единственного фотографа-мужчины, снявшего Цыси на пленку.

Позже голландский художник Губерт Вос, переехавший жить в США, утверждал, будто он не только создал портрет Цыси, но еще и сфотографировал ее. В целом его словам народ поверил. На самом деле каких-либо документов в подтверждение его досужего вымысла отыскать не удается. К тому же он был уже взрослым мужчиной, да еще и иностранцем, поэтому правдивость его рассказа ничем не подкреплена. Даже Роберт Харт, отдавший службе на вдовствующую императрицу не один десяток лет, удостоился совсем немногих официальных встреч с ней, самая длительная из которых в 1902 году продолжалась 20 минут. Тот памятный случай Р. Харт описал в своем дневнике таким образом: «Голос пожилой дамы в ходе нашей беседы звучал женственно нежно, при этом она не скупилась на похвалу: я сообщил ей о появлении чиновников, вполне готовых занять мое место, однако вдовствующая императрица возразила мне в том плане, что хочет на нем видеть именно меня. Среди прочего она высказалась по поводу коронации [короля Эдуарда VII] и пожелала его величеству всемерного счастья. Возвращаясь к поездкам по железной дороге, она со смехом сказала, что ей приходят мысли о возможности для нее совершения даже зарубежной поездки!»

Принимая в расчет ее любвь к путешествиям и живую любознательность, можно утверждать, что Цыси больше всего понравилось бы зарубежное турне. Однако она никогда всерьез не обсуждала такое предложение, так как считала его несбыточной мечтой. Точно так же притом, что она считалась полноправным правителем империи, Цыси никогда не переступала порога парадной части Запретного города и не входила во дворец через парадные ворота. Она никогда не нарушала эти в высшей степени спорные правила только лишь ради удовлетворения своего личного честолюбия. Хотя она вполне могла стремиться к свободному общению с мужчинами и была бы совсем не против того, чтобы иностранец сфотографировал ее или написал портрет, Цыси себе подобной вольности не позволяла [50] . Такие качества, как строгость и разборчивость, позволили вдовствующей императрице изменить свою империю, а также успешно править ею. Ее рассудительность по поводу того, что следует поменять – а также когда и как следует осуществлять перемены, – определила тот факт, что на всем протяжении ее революция сопровождалась совсем незначительными волнениями. Когда Сюньлин пришел, чтобы снять Цыси на фотокарточку, на первых порах ему пришлось заниматься этим делом стоя на коленях: всем предписывалось общаться с вдовствующей императрицей коленопреклоненными. Однако в таком положении он не мог дотянуться до фотокамеры, установленной на треноге. Главный евнух по имени Ляньин принес ему табурет, чтобы он встал на него на колени. Однако у юного фотографа никак не получалось сохранить равновесие при обращении со своей камерой. Цыси приказала: «Ладно, освободите его от обязанности стоять на коленях во время фотографирования».

На фотокарточках Цыси, которой было за шестьдесят, выглядела как раз на свой возраст. Настоящие фотопортреты заставили бы ее расстроиться, поэтому перед их демонстрацией вдовствующей императрице художник выполнил подрисовку, что в те дни уже широко применялось. Он подретушировал лицо вдовствующей императрицы, убрал морщины и сгладил большие мешки под глазами. Художник стер многие годы жизни Цыси, оставив прекрасную женщину в расцвете сил. Такая «подтяжка лица» представляется безошибочной при сравнении с отпечатками, хранящимися в собственной коллекции Сюньлина (в настоящее время находящейся в вашингтонской Галерее искусства Фрира) и не подвергшимися ретуши, с отпечатками тех же снимков из архива Запретного города.

Эти подретушированные фотокарточки разительно отличались от изображения, наблюдаемого вдовствующей императрицей в зеркале на протяжении уже многих лет. При виде этих снимков Цыси испытала большой трепет, и тут же последовала ажиотажная фотосессия. Она позировала в разных видах. На одной из фотокарточек ее можно увидеть с цветком в волосах как у кокетливой девушки. Она меняла наряды, украшения и фон, устраивала сложные мизансцены как для театральной постановки. Она давно хотела выступать в опере, и придворные наблюдали ее поющей и танцующей на территории дворца, когда она думала, что ее никто не видит. Вот она нарядилась богиней милосердия Гуаньинь, приказала фрейлинам и евнухам одеться в костюмы персонажей, связанных с этой героиней эпоса, и позировала с ними перед объективом фотокамеры. Ее любимые фотокарточки потом увеличивали до размера 75 на 60 сантиметров, с большим вкусом расцвечивали и помещали в рамку, чтобы потом повесить на стены ее дворца. Вот как волновали Цыси ее собственные омоложенные и приукрашенные изображения!

Несколько крупных снимков в рамках Цыси подарила главам иностранных государств, приславшим письменные поздравления вдовствующей императрице по случаю ее семидесятилетия в 1904 году. Их доставили в соответствующие посольства с достойной торжественностью. В американских газетах появились такие комментарии: «На этих фотоснимках она выглядит не на свои семьдесят лет, а где-то лет на сорок».

Ретушированием, увеличением фотоснимков и изготовлением рамок для них занимались мастера старейшей и самой знаменитой фотостудии Пекина, принадлежавшей Жэнь Цзинфэну, обучавшемуся ремеслу фотографии в Японии. Жэня в скором времени пригласили ко двору, где его познакомили с великим актером пекинской оперы по имени Тань Синьпэй, числившимся в составе музыкального отделения императорского двора. Главным поклонником таланта этого актера числилась вдовствующая императрица, которая не только щедро его награждала, но еще и помогла собирать огромные гонорары за выступления за пределами двора. Теперь Тань Синьпэй снимался в первой китайской короткометражной немой кинокартине «Битва при Динц-зюньшане» по сюжету одноименной пекинской оперы, постановщиком которой выступил Жэнь Цзинфэн. Все это происходило в 1905 году, и Цыси можно с полным основанием назвать «директором-постановщиком» первой в Китае игровой кинокартины.

Эту кинокартину сняли вопреки случившемуся до нее происшествию. За год до описываемых событий на день рождения вдовствующей императрицы англичане подарили ей проектор и несколько немых кинолент. После просмотра трех катушек на первом же сеансе мотор кинопроектора перегорел. Цыси такое развлечение явно не понравилось. Вероятно, оттого, что кинокартины шли без звука и без музыкального сопровождения. Однако Жэнь Цзинфэн и другие постановщики продолжили снимать новые кинокартины, и кинотеатры, где шли их собственные, а также зарубежные произведения, в том числе экранизации коротких детективных рассказов, процветали и проникали внутрь континентального Китая на обширном пространстве.