Интервью с Арменом Борисовичем Джигарханяном. Мудрый человек. Не умный, а именно мудрый. Джигарханян в стране лилипутов. Из книги "Звезды как люди"

Мы помним его роли наизусть, критикипосвящают ему монографии, называя «нашим Жаном Габеном». И все равно он остается самым загадочным и «незвездным» актером современности. «Если я — звезда, то это чудовищно, - говорит Армен Борисович, — Мне больше нравится, когда меня называют добрым армянским дедушкой».
— Армен Борисович, говорят, что вы избегаете журналистов и не любите давать интервью, никому не рассказывая о своей личной жизни. Почему?
— Моя личная жизнь загерметизирована. А зачем? Страна и так превращается в sex-shop. А я так не хочу и не буду, потому что уважительно отношусь к себе и к окружающим. Да, один очень известный человек рассказывает в своей книге о количестве своих женщин. Причем эти женщины живы, они имеют мужей, детей, и даже если это все и было, то только баба под большим «газом» может рассказывать это так беспардонно. Я снялся в двухстах картинах, и, наверное, там было много историй и забавных, и трагических, но, вот хоть убейте, я не могу ничего вспомнить. В одном кадре я страстно целовался с актрисой, а был с приклеенной бородой и усами, и когда мы отцеловались, и я отпрянул, у нее на лице были мои борода и усы. Но разве об этом надо рассказывать? Зачем нас превращать в каких-то забавных телепузиков? Есть гениальный роман «Гулливер в стране лилипутов». Да, всегда можно встать на сторону лилипутов, это выгоднее, потому что лилипутов много. Но быть и Гулливером, и лилипутом одновременно до сегодняшнего дня еще никому не удавалось, поэтому я предлагаю не делать поправку на дураков. Вообще, по жизни. Это бесполезно. Давайте будем вести разговор для умных. Вот также я выхожу и на сцену, и показываю, извините за нескромность, искусство, и вот это и есть моя личная жизнь...
— Армен Борисович, актер - это очень странная профессия, вы никогда не задумывались, откуда это у вас?
— Вполне согласен, что это странная профессия. Конечно, мы сейчас можем покопаться в моих корнях и найти, что мой дед, отец моей мамы, которого я никогда не видел, по легенде, был замечательным тамадой в Тбилиси. Но, поверьте, это не имеет к актерству никакого отношения. Актерство - это такая болезнь, и думаю, что она не генетическая, она приобретаемая. И даже случаи, когда и отцы, и дети блистательные актеры, не показатель. Более того, скажу, что это антигенетическая болезнь. Потому что если вот этот «петух» клюнул отца, то он уже долго никого не клюнет. Актерство - это что-то особое, это какой-то зуд. Актеры - это такие, знаете, несерьезные люди, которые иначе не могут. Я прожил долгую жизнь и видел много актеров, которые превратились в функционеров, служащих. Это трагические фигуры. Хорошо, если в них нет агрессии, иначе они просто мстят театру. Знаете, у меня был друг, он приехал из Еревана в Москву, и мы его поженили, идеально, как мы считали: чудная женщина, с квартирой, с тарелкой борща... И вдруг он от нее уходит. Я ему: «Ты что, дурачок?» И тогда он сказал гениальную фразу: «А знаешь, что такое ложиться в постель с нелюбимой женщиной?» Так и тут - если тебя эта бацилла актерства укусила, если ты заразился, то все остальное - это так, нелюбимое, оно теряет смысл. Когда это происходит, как – не знаю, не могу сказать. Наверное, это какое-то накопление горя и любви, боли и радости, отрицания... Могу только сказать, что я до сих пор вне сцены очень стеснительный, в детстве на елках стихи никогда не читал, в самодеятельности не участвовал, и мой уход в театр вызвал у людей большое удивление. Мои тетя и бабушка работали в институте акушерства и гинекологии, они очень хотели, чтобы я стал врачом, и практически устроили меня в мединститут. По-этому мой шаг многих удивил, и только моя мама, единственная, все поняла и сказала: «Если хочешь – иди». Моя мама была удивительная женщина, с редким чувством внутренней свободы, она всегда очень доверяла своим ощущениям. В моей жизни были такие резкие повороты - весь Ереван на дыбы вставал – и она одна говорила: «Делай, как тебе хочется».
— Ваш отец очень рано ушел из семьи, она одна растила вас, и ей, наверное, было трудно?
— Да, но я только один раз видел, как она плакала… Мы сейчас с вами напишем пьесу, она будет называться «Голод», и там будет полуголодное детство, бедная мать и сопливый ребенок. И будет другая пьеса, которая будет называться «Жизнь», где если и голод, и нечего надеть, то и фиг с ним... Да, моя мама одна растила меня, была война. Но у нее был я, а у меня была она. Легкой жизни нет ни у кого. И тяжелой нет ни у кого. Как кто-то сказал: «Каждый человек сам создает свой ад». Так вот, у моей мамы была очень тяжелая жизнь, если этого захотеть, и у нее была очень легкая жизнь, если этого захотеть. Моя мама сама была очень легкая, жизнерадостная, гибкая, с юмором, и все мои друзья были просто в нее влюблены. Когда я уже работал в Ереване, она со мной очень долго ездила на гастроли.
Я думаю, что все равно мы хотим радоваться, и вопреки всему, все равно мы не хотим страдать, а хотим любить. Это даже не в природе человека, это в природе животного. А в нас, конечно, самое сильное - животное, а остальное все так, придумано.
— Армен Борисович, а что может обрадовать вас?
— Очень простые вещи: снег, дождь, ветер, играющий с листьями… Мой кот.
— А в человеческих отношениях?
— Какая-то искренность, честность – простые вещи. Знаете, здесь в театре у меня недавно одна молодая актриса спросила: «Армен Борисович, вы не устаете все время улыбаться?» Но почему она подумала, что я нарочно улыбаюсь?! А я не нарочно, ей-богу! У меня проблемы, в моем организме живут три мощные болезни, врачи мне говорят, что диски в моем позвоночнике в таком состоянии, что могут заклинить в любую минуту, и тогда сразу операционный стол. Вы представляете, как с таким страхом играть спектакль? Но что, говорить об этом всем? Зачем? Это аморально, это не по-мужски: «Ах, у меня вчера болела спина! ». Я в том возрасте, когда минусов становится все больше и больше - я теряю людей, и что мне остается? Да, я могу дома закрыть дверь и поплакать в подушку, буквально. Но с утра я просыпаюсь и думаю: «А, вот это у меня плохое, но это неважно. Сейчас я пойду в свой театр, увижу вон ту девочку, реквизитору, она мне нравится, я улыбнусь ей, по-дурачусь... Мне говорят: «Армен Борисович, это нельзя, вы же художественный руководитель!» - а мне нравится... Потом пойду на репетицию... Нет, на репетицию не пойду, репетиция - ерунда, отсижусь в кабинете. А вечером меня пригласили в гости, и там будет вкусная армянская еда». Я все это утром должен себе сказать, а как же! Потому что я хочу полноценно жить, а не страдать. Да, есть люди, которые говорят: «Чему ты радуешься?» А я не могу не радоваться, не потому что мне так уж радостно, а потому что живу.
— А сцена? Я видела, как вам нравится выходить и играть.
— «Нравится» — не то слово. Нравиться может шницель. А это, знаете, как любовь, как у Булгакова в «Беге», где есть гениальная ремарка: «поднимаясь в гибельные выси». Сцена — это вот и есть эти самые «гибельные выси». Хотя я не так уж серьезно отношусь к своей профессии, потому что это тоже самоудовлетворение, потому что это тоже один из моих манков в жизни. Понимаете, на самом деле все проще. Это потом приходят критики и что-то придумывают. В семь часов я выхожу на сцену и дальше, час пятьдесят, у меня одна забота. Я все знаю, что я народный артист, что хвалят, что дают ордена - я все это знаю. Но я все это должен забыть, и не кокетничая забыть. Потому что у меня одна забота - рассказать вам, например, историю про какого-то матершинника, у которого дети, который любит младшего, потому что того все лупят. И потом появляется баба, которая может этого младшего отнять... Можете мне не поверить, но когда я выхожу на сцену, и мне аплодируют, то для меня нет страшнее проблемы - они встретили артиста Джигарханяна, а я намериваюсь показать им какую-то жизнь, рассказать им историю.
У меня о зрителях очень низкое мнение. И сейчас, и во времена шекспировского «Глобуса», коэффициент полезности нашего общения ноль целых одна тысячная.
— Тогда зачем выходить на сцену?
— Нет на свете человека, который бы не знал, чем кончается «Отелло». Но мы все равно идем в театр, потому что у нас проблема — наша жена, как нам кажется, косо посмотрела на нашего друга. Это называется «у нас болит зуб». И мы идем, чтобы узнать, что вон тому положили, и у него уже не болит. У вас есть проблема, у вас есть боль. Гончаров хорошо говорил по этому поводу, что в зале есть «воспаленные зоны». Вы можете об этом даже не догадываться: вы сегодня приоделись, надушились, пришли с приятным человеком в театр, но там, внутри, у вас боль, у вас проблема. И я выхожу на сцену ради таких пяти-шести больных.
— А откуда вы это берете: знание чужой боли, чужой жизни?
— Книжки читаю… (Смеется.) Это моя профессия, это меня волнует. Я много видел в этой жизни, я знаю горе, и я хорошо помню, как я смотрел на себя в это время со стороны. Смотреть на себя стороны — это очень хорошее состояние, оно есть во всех людях, я люблю его. Потому что это высшее проявление чувства, когда чувство приобретает смысл. Какой-то опыт я черпаю при спокойной жизни, при общении. Вот ко мне пришла журналистка, я смотрю, что она, какая, почему одела вот эту кофточку — мне все это интересно. Но знаете, что самое интересное в людях? Это что, что они о себе скрывают. И это надо уметь увидеть.
— Значит, сейчас вы подсмотрите какой-нибудь жест...
— Никаких жестов нет, так играют только плохие артисты! Хорошие об этом не думают, они погружаются в человека. Но вы сейчас заставляете меня говорить вещи, которые я не должен раскрывать, по¬тому что это мой кусок хлеба.
— Думаю, что не отнимут: второго Джигарханяна не будет.
— Так вот, если ты погрузился в человека, то остальное начинает приходить само собой. Когда я начал репетировать «Разгром» с Марком Анатольевичем Захаровым, все время шли поиски, пока мне не пришло в голову, что Левинсон близорукий. И тогда я поймал, что он такой, человек очень неконкретный, и все сложилось… Или вдруг, бывает, находишь что-то в себе. Когда я репетировал Нерона, то, помню, ночью шел, извините, в туалет, и вдруг, проходя мимо зеркала, увидел обнаженные ляжки и понял, как это отвратительно. Я так Нерона и играл - сшили такие трусы.
— Играете, ищете, а жизнь кроме этого есть?
— А это и есть жизнь, это самое сладкое.
— Когда я вчера смотрела в вашем театре спектакль «Возвращение домой», то одним из сильных впечатлений было то, с каким тактом вы, задав тональность, ушли, дали молодым играть.
— «Ваш — наш» нет в театре, как нет «вашего — нашего» в любви. Есть честная борьба за лидерство. Право героя надо завоевывать, каждый раз заново. А если я выйду звездой, то мне надо сразу, как племенному быку, идти на сельхозвыставку. Если важно, что было до того как в девятнадцать ноль ноль открылся занавес, сколько и что сыграно, то это эстрада, это «Зайка моя», это «Муси-пуси». А мы занимаемся чуть-чуть другим. И право лидера, героя спектакля надо завоевывать – каждый раз как в первый.
Я всегда привожу своим ученикам такой пример: у меня есть фотография лица роженицы…
— Наверное, это некрасиво, это выражение муки?
— Для меня это самая высокая красота, потому что от начала до конца - это правда, это истина, это жизнь. Там нет ничего лишнего. И правда на сцене, она должна быть такой же. Знаете, как актеров часто просят: «Да ты ничего не играй, просто подойди и сделай вот это…». Я думаю, что те, кто так говорят, понимают, что это и есть самое трудное.
— Быть органичным?
— Органичности мало! Надо быть ответственным, отвечать за то, что ты делаешь. Я очень дружу с циркачами — вот у них нет времени кокетничать. Потому что у них только канат, по которому надо пройти. И если будешь кокетничать — упадешь, будет больно. А мы часто выходим на сцену и заигрываем, хотим понравиться. Я сейчас грубо говорю - на самом деле этот процесс хитрее, более скрытный.
— Но, правда -- это труднее?
— Да. Я был в Америке и смотрел телевизор, и вдруг мой товарищ говорит мне: «Обрати внимание вон на ту дикторшу». Смотрю: красивая, уверенная американка, и только потом замечаю, что у нее одна рука — культя. Но самое потрясающее было то, что она этого не скрывала! Это был ее способ жизни, ее философия — такая рука, ну и что?
— Эта та самая внутренняя свобода? Вы учите своих молодых коллег этому?
— Научить можно только попку вытирать! Научить, воспитать — это все ерунда. Если у человека нет хребта, если в нем нет шампура, то он так и будет элементарным куском мяса, но не шашлыком. Я могу поделиться опытом, а еще лучше показать это на сцене. А научить, нет, потому что это - способ жизни. И внутренняя свобода для этой дикторши — это ее способ жизни.
Для меня очень странно сомкнулись две вещи. Мы играли в театре Маяковского пьесу «Беседы с Сократом», и там была фраза, которая принадлежала поэту Меллету. Он говорил: «Я вслушиваюсь в свои желания и удовлетворяю их». И потом вдруг читаю у Пушкина: «Никому отчета не давать, лишь самому себе служить и угождать».
— Но, наверное, надо свое «я» соизмерять с окружающими?
— Если соизмерять, то тогда идите к лилипутам. Или, знаете, у меня был друг, он зарабатывал тем, что пел в хоре. И однажды он мне говорит: «Знаешь, в хоре так удобно: можно просто рот открывать, а остальные поют». Так вот, а вторая вещь такая. Помните, нас всех учили, что нельзя начинать предложение со слова «Я» — была такая мораль: потому что это нескромно. Но как же так, какой Пушкин нескромный, он написал: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный»! И вот для меня сошлись эти две вещи, и только потом, позже, я понял, что проблема в том, что, когда я говорю «Я», я несу ответственность за все, что я после этого скажу. А когда я говорю «мы», то это уже вроде и не я — можно просто открывать рот… И поверьте мне, чтобы я в этой жизни не совершил, чтобы я не сделал, я за это несу ответственность. Потом, ночью, в туалете - что там у меня происходит, это никого не касается, это мои проблемы, но я эту ответственность несу… Поэтому я так ненавижу состояние похмелья или когда, наоборот, бьют себя в грудь...
— То есть ответственность - оборотная сторона свободы быть самим собой?
— В том-то и дело. Сейчас мы все очень много говорим о демократии, но я считаю, что все юридические ограничения ничто, по сравнению с моей ответственностью за то, что я делаю.
Я должен отвечать за то, что делаю перед своей совестью, и если я не могу ничего сделать, я поворачиваюсь и ухожу. Есть замечательная молитва, которую я очень люблю, и часто повторяю, она висит у меня дома, на стене. Ее слова звучат так: «Господи, дай мне душевный покой принимать то, что я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу, и дай мне мудрость не путать одно с другим».
Хотя, конечно, это очень трудно, в хоре удобнее, лилипутом быть проще.
— Создание своего театра -- это тоже нежелание «петь в хоре»?
— Сначала все было элементарно, были студенты, мой курс, они оставались на улице, а на улице холодно. Во мне сидит моя армянская кровь, и чтобы не оставлять их вне дома, решили создать театр. Это был путь, он стоил мне здоровья. И те, кто хоть раз создавал семью, поймет меня. Знаете, я когда-то дружил с человеком, который работал в институте медико-биологических проблем и занимался космосом. Однажды он сказал интересную вещь: «В космонавтике самая трудная проблема – проблема совместимости». Может быть театр – это не такая клиническая ситуация, здесь нет замкнутого пространства. Но если ты уже собрал единомышленников, то после этого уже нет «ваш» театр, дальше лидерство должно быть завоевано честным путем, каждый день заново, несмотря на то, что твои ученики моложе, сильнее, талантливы. И это еще один манок в моей жизни.
Я играл в Ленкоме в спектакле Беккета «Последняя лента Крепа». Спектакль кончился, и кто-то пришел из раздевалки и рассказывает: «Там одна женщина говорит: «О, если бы я знала, я бы ни за что не пошла на этот спектакль — это так напомнило мне моего отца!» И вот это для меня самое дорогое — не то, что я лауреат, народный артист и так далее, а вот это. Значит, кого-то пробило.

mariya_gorodova

Людмила Гурченко о Джигарханяне

Арме́н Бори́сович Джигарханя́н. Любимая молитва.

«Господи, дай мне душевный покой и способность принимать то, что я не могу изменить.
Дай мне мужество изменить то, что я могу. И дай мне мудрость не путать одно с другим».

«Здравствуй, это я!» (арм. Բարև, ես եմ) —
художественный фильм режиссёра Фрунзе Довлатяна
с участием Армена Джигарханяна и Ролана Быкова.
Картина снята на киностудии Арменфильм в 1965 году.

Сюжет

1942 год. Два друга, оба талантливые физики, продолжают делать важную для страны работу. На фронте погибает Люся, любимая Артёма. Проходит время, но память о ней живёт в сердце учёного, сильнее становится горечь утраты.

В ролях
• Армен Джигарханян — Артём Манвелян
• Ролан Быков — Олег Понамарев
• Наталья Фатеева — Люся
• Маргарита Терехова — Таня
• Фрунзе Довлатян — Зарян
• Галя Новенц — Нази
• Юлия Севела — Ольга (жена Олега)
• Клавдия Козлёнкова — мать Тани
• Алевтина Румянцева — горничная в гостинице (нет в титрах)

В фильме пронзительно звучат ноты чувств: памяти, любви, предательства…

Интересные факты

• Сценарий фильма частично основан на истории жизни известного армянского физика Артёма Алиханяна, основателя Ереванского Физического Института.
• Картина принимала участие в конкурсной программе Каннского кинофестиваля в 1966 году.
• Первый самостоятельный фильм режиссёра Фрунзе Довлатяна.
• В фильме свои дебютные роль сыграли актрисы Маргарита Терехова и Галя Новенц.
• На вечере в квартире Пономарёвых играют пластинки с джазовыми импровизациями на темы песен «Over the Rainbow» и «Les feuilles mortes (фр. Les feuilles mortes)»

Театр Джигарханяна приедет на гастроли в Петербург весной 2014 г

С.-ПЕТЕРБУРГ, РИА Новости, Елена Молчанова. Московский Драматический театр под руководством Армена Джигарханяна привезет в Петербург четыре спектакля весной следующего, 2014 года . сообщает пресс-служба администрации города.

Решение о предстоящих гастролях было принято в пятницу. "Полтавченко поддержал предложение известного артиста и художественного руководителя театра представить петербуржцам и гостям нашего города четыре спектакля",- говорится в сообщении.

Петербуржцы смогут увидеть лучшие постановки театра: новый спектакль "Башня смерти" по мотивам пьесы Роберта Болта, а также премьеру нового сезона — фантасмагорию "Васса", постановку "Нас ждут далеко-далеко, не здесь" и "Пигмалион".

Армен Джигарханян: Театр – это тайна, как и жизнь...

Мудрые добрые глаза… В них столько юмора, и в то же время чувствуется какая-то тайная грусть. Он очень доверчив и открыт к общению. Его знают и любят зрители всех поколений, потому что какое-то особое отношение к этому человеку передается по наследству, от родителей к детям. И настолько ценны, полезны и важны его мысли, его философский взгляд на жизнь, что хочется слушать его, затаив дыхание.

Наш гость – человек-легенда, народный артист СССР, лауреат Государственных премий РФ, художественный руководитель московского драматического театра Армен Борисович ДЖИГАРХАНЯН.

– Армен Борисович, как бы Вы объяснили современной молодежи, почему надо приходить в театр?

– Если это нуждается в объяснениях, пусть они не ходят. Можно сказать и так: если мы можем обойтись без любви, то можно жить без этого. Знаешь, великий Ницше сказал, что искусство нам дано, чтобы не умереть от истины. Понимаешь? Прожить можно, в конце концов, найдется немало людей, которые так проживут. Но потом мы обнаружим огромное количество флюсов на лице, на спине, на животе и так далее… Я думаю, что человек именно так придуман природой (кто придумал человека, поверь, я не знаю). Ведь любовь – это же продолжение рода – утверждают великие мудрецы. Мы же с тобой знаем, что это очень длинная и трудная задача. Мы можем много брака получить. Можем не туда пойти, не то понять. Но так устроен мир.

– А что Вас радует, и что огорчает в современном театре?

– На этот вопрос трудно ответить. Учтите мой возраст – а это много! Мне семьдесят пять лет через пару месяцев. Это много и как потребителю, и как созидателю. Очень трудно сказать, где мы выиграем, а где – проиграем. Мы можем много говорить об этом, но лучше всего проверить, посмотреть, прикоснуться к этому организму, называемому театром. Можно и отказаться от этого, но здесь есть своя опасность, что мы можем проглядеть какие-то очень важные вещи.

– Как у Вас возникла идея создать свой театр?

– Я до сих пор этого не знаю, почему вдруг родилась такая идея. Я прожил большую жизнь и знаю, что такое театр – какая это невероятно трудная вещь. Представьте себе, что биологически несовместимые особи вдруг собираются вместе в одном помещении и вынуждены контактировать друг с другом на очень близком расстоянии. Ни одна семья – счастливая, несчастливая – даже сравниться не может с тем, что происходит в театре. Зная все это, я, тем не менее, сделал этот выбор. Расскажу тебе о том, что такое театр, очень просто. Мы учились во ВГИКе четыре года: ходили, любили, открывали друг друга. И вот на самых первых репетициях я впервые увидел, как замечательная молодая девушка и молодой красавец вдруг поцеловались первый раз в жизни – прилюдно я имею в виду. Где-то спрятаться – легче всего, а прилюдно про это рассказать! Да, театр – такая вещь. В то же время она вроде бы хорошая, и вроде бы здесь очищение происходит… Испытывала ты или нет такие чувства: когда слушаешь хорошую музыку (а я очень люблю ходить на концерты в консерваторию), знаешь, что может быть через десять минут испортится настроение, но все равно минут десять ты продержишься на каком-то очищении. То же самое происходит с человеком в театре. Думаю, что человек сам нуждается в этом ощущении и приходит за этим в театр.
Нам дано право – тяжелое право – делать свой выбор. Ты намного моложе меня, поэтому еще не знаешь, а я уже знаю давно, что выбор делает сам человек. Никто другой. И ты отвечаешь за свой выбор перед своей совестью, своим организмом и даже здоровьем.

– Но все-таки Вы мечтали о театре, или эта мысль спонтанно возникла?

– Спонтанно не может быть. Спонтанно (театр – такая жестокая вещь) – через три дня убежишь. Театр очень много забирает у человека. Я даже скажу то, что не имею права говорить. Поверь мне, очень тяжело и мужчине, и женщине, которые приходят в театр. Иногда это приговор. Мы с тобой знаем много имен, фамилий актеров, актрис, у которых не было детей, жен, мужей. Но этот выбор делает человек сам. А как это определить: ты правильно пошел, это твоя дорога или нет – не знаю. И никто не знает. Как говорил Антон Павлович Чехов, пока Бог не откроет им тайну. Только тогда мы сможем к этой истории более или менее прикоснуться.

– Как Вы отбираете молодых, талантливых актеров в свой театр?

– Это история про любовь. Я говорю самое первоначальное и самое безответственное. Это про любовь. На сцене надо рассказывать про любовь. Ты полюбила, тебя полюбили, ты это имеешь и начинаешь этим делиться. Любая театральная пьеса, которую ты возьмешь, – про любовь. Несмотря на то, что Отелло задушит бедную Дездемону, все равно – это про любовь. Актер приходит в театр, у него, грубо говоря, есть какие-то «запасы» любви, и он хочет этим делиться. Это то, что я тебе сегодня рассказывал: первый поцелуй, прикосновение к руке публично – это все очень интересно и может быть самое удивительное в театре. А все, что дальше – уже скучнее.

– Вы сразу чувствуете людей, которые к Вам приходят?

– Это нельзя чувствовать. Как идет отбор – никто не знает. Нужен «штучный» подход, здесь не может быть как на конвейере. Я многое видел. Видел, как на моих глазах старели артисты и артистки. Знаешь, еще недавно было все хорошо, и вдруг – такие скучные усталые глаза. А мы с тобой как договорились? Мы же собрались рассказать про любовь. А если у этого человека сонные глаза?

– Вы стараетесь каждый год приглашать к себе в театр кого-то из молодых?

– Такого не происходит. Не знаю, были ли у тебя моменты в жизни, когда ты брала на себя ответственность? То же самое и здесь. Нельзя пять раз в году искать новые ощущения. Иногда бывает – на всю жизнь. Иногда бывает (что гораздо страшнее) – разочарование. Иногда – мы не вошли в эту любовь, в эту угаданную нами жизнь. Это грустная история, но она такая. Так же, как и цвет лица бывает разный: вроде розоватый, а потом вдруг стал зеленый. Никто не знает, что из этого должно выйти.

Я говорю тебе честно, уже пятьдесят с лишним лет работаю в театре. И вроде бы все так договорились: надо оттуда выйти, сюда сесть – а оказывается, что очень важный момент не произошел. Как в любви! Мы никогда с тобой на этот вопрос не сможем ответить: почему эти два человека, которые полюбили, шли друг к другу и потом расстались. Почему? Это никто не может угадать. Поэтому и профессия такая, и сам способ пребывания на сцене. Каждый раз, когда мы начинаем играть какой-то спектакль – начинаем репетировать, прикасаться, искать, тереться друг о друга, потом вдруг – мы глубоко ошиблись. И видно, что это с этим не будет никогда. Как узнать? Никто не знает. Это очень трудно. Ты же знаешь, ни в одной аптеке нет этого рецепта, ни в одном супермаркете нет этой вещи, нигде нет: вот мы это взяли, потом положили сюда и все, мы выяснили, что ты это любишь, а это нет.

Я намного старше тебя, и вроде бы имею право делать какие-то выводы: нет, не знаю. Никто не знает. Я очень люблю Антона Павловича Чехова. Спектакль «Три сестры», которые мы играли и будем играть еще, заканчивается гениальной фразой: птицы летают, долго летать будут, не понимая, куда они летят, и будут летать, пока Бог не откроет им тайну. Когда с годами начинаешь это ощущать (не понимать, потому что понимать трудно), тогда ты думаешь, что может быть надо сюда идти или куда-то туда. Никто не знает. И то же самое, когда ты спрашиваешь, как узнать, подойдет актер или нет: кто знает? На мой взгляд, это какие-то химические процессы.

Существуют среднеарифметические правды, которые можно нам с вами переписать. Вам больше идет такая прическа, а чуть поменяется прическа, выясняется, что мы все не туда забрели. А может быть это и есть интерес жизни? Потому что как только мы все угадаем, может быть, потеряем интерес.

– Скажите, пожалуйста, чему Вы стремитесь научить молодых актеров?

– Трудно научить. Скажу грубо. Я могу посоветовать утром чистить зубы. Это единственно мы можем более или менее сказать. Или свежее белье одевать. Научить? Мы можем помешать. Я всегда этого боялся. Мы смотрим молодых актеров на различных прослушиваниях. Честно тебе скажу: я всю жизнь боюсь ошибиться и выбрать не того человека. Может быть это не мой «фрукт»? Может быть, от этого у меня будет «аллергия»?

– А тот, который себя не проявил, вот он как раз и подходит…

– Умница! Конечно! А я с какой-то другой стороны на него посмотрю и скажу – нет. Это очень трудно. Тем более тут все связано с нервами, сердцем, желудком, еще с чем-то, с тем, как это все поменяется в дальнейшем. У нас была актриса, которая приехала в Израиль и в первый же день отравилась, потому что ей показали авокадо и сказали, что это очень вкусно. Она съела пять килограмм. Слава Богу, ее спасли. Для меня это – то же самое.
Знаешь, у меня слабость, я обожаю детей и животных. Детям и животным я все прощаю. Когда я вижу, что дети какую-нибудь плитку трогают, тогда тоже становлюсь ребенком: даже когда я им говорю, что так нельзя делать, сам-то понимаю, что тоже хочу потрогать. Вот это такая странная вещь. Что лучше? Тот, который трогает и обжигается, или тот, который никогда в жизни так и не тронул? А надо принять решение.

– Расскажите, пожалуйста, о своем любимом учителе Армене Карапетовиче Гулакяне...

– Что именно я тебе расскажу? Не знаю. Все, что узнал о театре, я узнал от него. Конечно, прошли годы. Я его идеализирую, фантазирую, придумываю его. Да, много больше узнал о нем, когда уже стал взрослее. Но все равно поначалу основные какие-то очень важные вещи я узнал от него.

Театр – очень странное учреждение. Могу сказать хуже. В этом организме рядом живут очень плохое с очень хорошим. Рядом. Это как пороги. В жизни мы так с этим не сталкиваемся. Больше всего боюсь в театре соблазнов. Зрители меня вводят в заблуждение: начинают аплодировать, ура! И я попадаюсь на эту «удочку». Я говорю с тобой наивно. Конечно, я многое знаю. Больше полувека живу в этом организме, в этом коллективе, с этими людьми. Я начинаю догадываться о том, что это, почему здесь лучше сесть, а здесь постоять. Ответственность за каждый твой шаг будет перед тобой всегда. Кроме тебя никто не решит проблему. Здесь чай пить или кофе лучше? Правда. С чаем и кофе легче решить проблему. Ты знаешь, есть более серьезные проблемы. Мы этим живем. Мы сейчас «заварили» эту пьесу, начинаем в нее проникать, начинаем сравнивать с жизнью и так далее. Из этого получается то, что называется театр.

Я даже тебе более скажу, мы должны ответственно ответить на вопрос, что такое хорошо, а что такое плохо. Ответственно. Не так, как нам сказали, что, когда загорится зеленый свет, мы все идем сюда. Если б это было так, было бы легко жить. Есть много разных нюансов.

Говорю честно: я почти ничего не понимаю в моей актерской профессии. Правда-правда, я не кокетничаю. Элементарные вещи знаю, а по-настоящему – нет. Я думаю, что никто не знает. Поэтому я приводил слова Антона Павловича Чехова: пока Бог не откроет им тайну. Сколько тебе лет, прости?

– О!

– Подойдет ответ! Потом ты меня вспомнишь и скажешь, мы до сих пор не решили этот вопрос. Какие тайны? Как их открыть? Вот животные, например, собаки реагируют на то, что готовится землетрясение. Мы тоже чувствуем. К нам информация тоже идет. Но мы эти обостренные чувства загнали интеллектом.
Театр – это тайна (говорю это без пафоса, иначе нам никто не поверит), как и жизнь.

– Армен Борисович, каким Вы были студентом?

– Может быть, меня оправдывает то, что я скажу, но после первого года учебы я уже начал работать в профессиональном театре. У меня не было свободного студенческого времени. Я пришел в театр, и до сих пор так живу.

Раньше я больше знал о своей профессии, чем сейчас. Серьезно. Я тебе говорю ответственно. Осилить эту профессию никто не сможет. Здесь действуют законы биологии, которые ты не контролируешь, или какие-то химические законы. Все попытки людей определить, рассказать об этом не приводят ни к каким результатам. Я вдруг понял, что через три минуты изменюсь. Сейчас дверь откроется, и в мою жизнь кто-то войдет. У этого кого-то будет другой запах, другой цвет глаз. И у меня резко поменяются идеи.

–В Вашем репертуаре более трехсот ролей. Какие роли особенно любимы Вами?

– Не знаю, правда. Что-то ушло из моей жизни, что-то я недолюбил, недоел, недовыпил. Теперь, смотря на экран, я даже не знаю, кто это, и откуда все это идет? Я, например, очень боюсь холода, я теплолюбящий, так бы я сказал нежно про себя. У меня есть роли, которые связаны с холодом. И все остальные рассуждения на эту тему могут оказаться неважными. Я уже не говорю о возрасте, не говорю о том, что все это я уже пережил.

– С кем из партнеров в театре, кино Вам интересно работать?

– Это происходит только в процессе. Я могу играть с партнером спектакль, у нас будет любовь. Но это иллюзия. Спектакль сняли из репертуара, мы разошлись, разбежались в разные стороны. Потом когда я встречаю на улице эту актрису или актера – чужой человек. Вот в этом трудность профессии. Этот организм – театр – так утроен, что по окончании спектакля или съемок, мы остаемся просто коллегами, а были одной семьей.

– Какую книгу Вы недавно открыли для себя?

– Мне интересно перечитывать. Есть вещи, которые я читал по нескольку раз, но вдруг обнаруживаю какую-то проблему.

Мы же потребители. Что мы возьмем из книги? Тебя что-то задевает когда-то, где-то. И ты потом ищешь ответ на этот вопрос. Особенно это касается нашей профессии. Мы сейчас репетируем «Пигмалион» Бернарда Шоу, мы влюбляемся, открываем, что-то обнаруживаем, а я эту пьесу знал триста лет. Вдруг что-то зацепило, в ухо что-то влетело, куснуло.

– Сколько спектаклей сейчас в репертуаре театра?

– Наш театр и вообще русский театр живет непросто. У нас был хороший репертуар, но мы сейчас отказались от многого, играем три или четыре названия. Мы до сих пор так и не поняли, чего хочет наш замечательный зритель, который так безумно любит театр? У нас есть понятие – «борзовики» – бюро организации зрителя. Эти борзовики и заполняют наши залы, и мы не можем спросить, а вам что нужно? Смешного давайте, – говорят одни, а другие – чтобы все внутри перевернулось. Мы будем еще разбираться в этой проблеме. Наш сегодняшний русский театр в моем представлении не знает, куда идти, в какую сторону. Никто не знает.

Беседу вела Татьяна Токун