Татьяна Порфирьевна родилась в Ленинграде в 1935 году в семье служащего.
Рисовала она с детства, посещала скульптурный кружок во Дворце пионеров.
С серебряной медалью закончила среднюю художественную школу при Институте живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, после неё там же закончила графический факультет.
Дипломная работа - серия иллюстраций к книге Л.Толстого "Холстомер".
Первая проиллюстрированная ею книжка вышла в 1959 году - А.П.Чехов "Белолобый".
С тех пор было издано более 100 книг с рисунками Капустиной - в том числе книги Толстого, Чехова, Мамина-Сибиряка, Паустовского, Сетон-Томпсона, Бианки, Пришвина, Житкова, Снегирёва и многих других.

В своих иллюстрациях художница продолжает и развивает традиции знаменитой ленинградской школы книжной графики, подарившей детской книге таких мастеров, как В.Лебедев, Е.Чарушин, В.Курдов.

Обаятельные, весёлые и лукавые, её пушистые и пернатые персонажи всегда очень выразительны. Они оставляют чувство восхищения и изумления перед бесконечной красотой и многообразием мира природы. Мастерство Татьяны Порфирьевны, ставшей уже давно признанным классиком анималистического жанра, позволяет легко и свободно передавать сложнейшую пластику, настроение, характер животных.
Она досконально знает повадки зверей.

В основе искусства художника-анималиста всегда лежат глубокие жизненные наблюдения, постоянное изучение живой природы.
Татьяна Порфирьевна никогда не сидит на месте, всю жизнь путешествует по миру с блокнотом, карандашом и красками, и всюду рисует.
Она побывала в горах Памира вместе с экспедицией зоологов, на Амуре с этнографами, в полярной тундре Таймыра кочевала с оленеводами, на Камчатке гостила у вулканов под Ключевской сопкой, была в Братске, Новосибирске, в Крыму, Ставрополе, Дрездене, в заповедниках Аскания-Нова, Бухарском, на Северном Кавказе, в Арктике и на далёких Командорах.
В давние времена моряк, которому удавалось благополучно миновать мыс Горн, имел право украсить свое ухо золотой серьгой. "Так вот, на моём ухе таких серёжек должно быть четырнадцать", - смеётся Татьяна Порфирьевна. И это правда - она прошла мыс Горн четырнадцать раз.
Многие рисунки и акварели выполнены подчас в самых невероятных условиях, но являются живейшими свидетелями уведенного, отражают её впечатления.
Из этих поездок рождалось большинство её произведений, являющихся, по сути, документальным, мастерски выполненным свидетельством увиденного и встреченного на своем пути.
Результатом этих её поездок стали всеми любимые, мастерски оформленные детские книги.

...На безлюдных скалах Антарктики рисующую художницу плотно обступили небольшие любопытные пингвины. Некоторые даже на цыпочки приподнимались, чтобы лучше разглядеть что она рисует, а главное - кого из них. А другие настолько осмелели, что пытались склёвывать разноцветные горошки с рисунка на сумке художницы...

Произведения Татьяны Порфирьевны Капустиной хранятся в лучших музеях и галереях России: от Петербурга до Комсомольска-на-Амуре, а также за рубежом в частных собраниях многих стран мира.
Её работы в области книжной графики отмечены международными премиями (Болгария, Чехия, Словакия, Вьетнам, Германия).
Их часто можно увидеть на различных международных выставках и книжных ярмарках.

Работала в издательствах: Весёлка (Киев), Детгиз (Москва, Ленинград), Малыш, Лениздат, Детская литература, Тимошка, Мир ребенка.

...Качается на сосенке маленький медвежонок, удивлённо взирая вокруг. Ему не страшно, он под охраной матери.
Тема материнства в мире животных является одной из любимых в творчестве Татьяны Капустиной. Она внимательно всматривается в мир живой природы. Достоверно изучив повадки животных, она с лёгкостью изображает и настороженную позу косули-матери, и нежную улыбку мамы-рыси, оберегающей своего детеныша...

Капустина - художник большого дарования.
Её произведения приносят людям радость, напоминают о необходимости охранять всё то прекрасное, что нас окружает, охранять наш мир...

Свеча: изобретение на все времена

Сначала люди использовали для освещения жилища лучины из смолистой древесины или пучки веток, пропитанных смолой, салом или маслом, а примерно в VI — VII веках до н. э. появились лампы, наполненные касторовым или оливковым маслом, в котором плавал фитиль из льна, пакли или камыша.
В XII веке на Руси вошли во всеобщее употребление сальные свечи. Называли их «макаными», поскольку изготовляли, многократно обмакивая фитиль в растопленное сало. Такие свечи при горении приходилось поминутно поправлять с помощью специальных щипцов: сало быстро оплывало вниз при не сгоревшем еще фитиле. Сальные свечи сильно коптили, распространяя неприятный запах, но все же оставались в людском обиходе и в XIX веке. Родившийся в 1835 году известный коллекционер П. И. Щукин вспоминал: «В детской мы не знали другого освещения, кроме сальных свечей, для снятия копоти с коих употреблялись съемцы. Даже тогда, когда я подрос и меня стали брать на Нижегородскую ярмарку, употребление сальных сечей было еще довольно распространено».
Дело в том, что такие свечи были и дешевле других, и надежнее.
Совершенствование свечного дела продвигалось крайне медленно. Лишь к концу XVI столетия фитиль из пакли был заменен нитяным. В XVII веке научились отливать те же самые сальные свечи в жестяных, оловянных либо стеклянных формах, чего нельзя было с восковыми свечками: воск прилипал к формам.

Восковые свечи изготавливали методом «обливания». Делалось это так: над котлом с растопленным воском подвешивали обруч с фитилями и, вращая его, большой ложкой обливали воском фитили до тех пор, пока свечи не достигали нужной толщины. Затем их выравнивали, раскатывая на гладкой каменной плите. Другим способом было «сучение»: фитиль натягивали горизонтально между двумя крючками и равномерно облепливали его размягченным в теплой воде воском. Иногда в воск подмешивали разноцветные краски, наносили на свечи рисунки, позолоту или украшали золотой бумагой. Свечи из пчелиного воска, которые не коптили, издавали приятный аромат, были дороги.

В начале XVIII века в обиходе появились свечи из спермацета — очищенного китового жира.

Бездымные свечи из стеарина впервые предложил в 1825 году французский химик Эжен Шеврель. Он научился расщеплять жиры на отдельные составляющие — жирные кислоты. Среди выделенных жирных кислот была и стеариновая кислота, твердая при комнатной температуре. Стеариновые свечи давали яркое, ровное, немигающее пламя, полное сгорание фитиля и быстро завоевали всеобщее признание. Летом 1837 года в России уже было создано Московское общество по производству стеариновых свечей, открывшее первый свечной завод. Попечителем завода император Николай I назначил графа Строганова. Новое предприятие было освобождено от уплаты налога в казну на целых шесть лет.

В 1830 году немецкий химик барон фон Рейхенбах, исследуя продукты перегонки различных органических веществ, выделил из древесного дегтя похожее на воск вещество, которое он назвал парафином. Оказалось, что парафин - это смесь твердых углеводородов. После того как была разработана технология выделения парафина из нефти и его очистки, он стал основным материалом для изготовления свечей.

Свечи использовали не только в целях освещения. Они играли большую роль в народных поверьях и обрядах. Малороссии, например, в архивных судебных документах о «колдовстве» часто упоминается «обидящая свеча». Такая свеча ставилась нижним концом вверх, чтобы отвести злодейство или вызвать у вора угрызения совести. В преступном же мире якобы делали свечи из человеческого жира, выкапывая для этого трупы или даже убивая детей. В народе бытовало поверье, будто обладатель такой свечи мог беспрепятственно проникать в чужой дом при непробудном сне хозяев.

Существовал и обычай, называвшийся «женитьба свечки». В разных местностях и по разным поводам — чаще на свадьбах, на Масленицу или Рождество — на стол водружали деревце, украшенное зажженными свечами. Название обычая, вероятно, произошло от свадебных красных лент, которыми перевязывали и деревце, и свечки.

Сейчас, в век электричества, свечи не исчезли. Но теперь у них другая функция — не просто освещать, а создавать праздничное настроение. Декоративные свечи делают теперь не только из парафина и воска, Для изготовления прозрачных свечей используют гель на основе минерального масла и специальных полимерных добавок. Преимущество гелевых свечей в том, что они горят гораздо дольше, чем обычные. Средняя по размеру свеча верой и правдой прослужит в течение 52 часов. Она не подтекает и не требует специального подсвечника, так как гель незаметно испаряется из сосуда.

Мягкий свет свечи усиливает выразительность убранства интерьера. В праздник мы неожиданно открываем для себя новый мир, который прячется при ярком электрическом освещении и открывается крохотному живому огоньку. Яркие и теплые краски особенно греют душу в морозный день. Попробуйте под Новый год украсить свечу хвоей или сосновыми иголками: они легко отделяются от веток, очень ароматные, эластичные и мягкие. Кроме того, нагретая хвоя выделяет эфирные масла, улучшающие настроение.

Свеча́ — приспособление для освещения (изначально) или некоторых других целей, чаще всего в виде цилиндра из твёрдого горючего материала, который в растопленном виде подводится к пламени с помощью фитиля (фитиль проходит вдоль цилиндра по его центру).

Горючим материалом может служить: сало, стеарин, воск, парафин, спермацет или другое вещество с подходящими свойствами (легкоплавкость, горючесть, твердое). В настоящее время чаще всего используется смесь парафина со стеарином и различными добавками (красители и т. п.).

Фитиль пропитывают растворами селитры, хлористого аммония, борной кислоты для того, чтобы он лучше сгорал по мере уменьшения свечи и не создавал слишком большого пламени. В прошлом для этих целей использовались свечные щипцы, которыми периодически снимали фитильный нагар.

Существуют также декоративные свечи различной формы и окраски.

Происхождение свечи - нераскрытая тайна. Нет фактов, нет документов.
Есть легенды, колдовские книги и догадки.
Может быть, именно поэтому и сама свеча до сих пор окутана магической загадочностью.

Виды свечей

В зависимости от устройства и назначения свечи разделяются на различные виды. Это:

    Хозяйственные свечи — свечи, сделанные из неподкрашенного парафина средней или высокой очистки, имеют простую цилиндрическую форму и белый полупрозрачный или непрозрачный цвет. Самый простой, дешёвый и распространённый вид свечей. Чаще всего их применяют в условиях временного отсутствия электроэнергии. Их устанавливают в подсвечник, делающий свечу более устойчивой.
    Столовые свечи — подобно хозяйственным свечам имеют удлинённую цилиндрическую форму (ровный цилиндр или длинная конусообразная форма). В их производстве используются различные красители для придания им лучшего эстетического вида. Могут быть классическими, витыми, ароматическими. Такие свечи применяются для придания колорита различным мероприятиям.
    Пенько́вые свечи — свечи большого диаметра, не нуждающиеся в подсвечнике для устойчивости. В остальном совпадают по характеристикам со столовыми свечами — производятся с применением красителей, могут быть классическими без запаха, или ароматическими. Такие свечи более экономны, так как расплавленный парафин заполняет образующуюся нишу, а не стекает по свече вниз.
    Церковные свечи — традиционно изготавливаются полностью из пчелиного воска, хотя в отдельных случаях возможно примешивание к материалу парафина, стеарина. Эти свечи тонкие и длинные, и носят ритуальный характер.
    Чайные свечи — иначе их часто называют свечи-таблетки из-за их формы. Выпускаются залитыми в алюминиевый корпус. Используются в декоративных светильниках, аромалампах, для подогрева заварочных чайников в соответствующих приспособлениях. Эти свечи отличаются наивысшей экономичностью, так как плавящийся парафин не может покинуть зону около фитиля и сгорает полностью.
    Декоративные свечи — свечи из разных материалов, в основном предназначенные для получения эстетического удовольствия. К ним относятся различные многоцветные, резные свечи, свечи статуэтки-сувениры и т. п.
    Гелевые свечи — считаются наиболее эстетичными и декоративными. Гелевые свечи изготавливаются из глицерина, желированного желатином или другим подобным веществом. Гелевая масса — прозрачная и чаще всего бесцветная, сгорая она не дает запаха. Её расплавляют и заливают, в основном, в стеклянные ёмкости, на дне которых создается некая композиция из цветного песка, ракушек, бусин, статуэток и т. п.
    Уличные свечи предназначены для использования на открытом воздухе — на пикнике, на даче, на природе, во время представлений и шоу. Они могут содержать в себе пиротехнические составы, благодаря которым горение свечи может разнообразиться усилением-ослаблением пламени, различной его окраской (в том числе сменой окрасок поочередно), появлением искр, звездочек над пламенем и т. п.
    Тростниковая свеча — тусклая сальная свеча с фитилём из сердцевины тростника.
    Примерно с 1970-х годов существуют так называемые электрические декоративные (неоновые) свечи. По сути свечами они не являются, а являются газоразрядными лампами. Принцип их работы таков: в колбе лампы находятся две металлические пластинки, а сама лампа заполнена неоном; меж пластинками в одном месте возникает кратковременный (2…4 с) разряд, после чего он гаснет и загорается в другом месте. Создаётся эффект мерцания свечи.
    Насыпные свечи — самый молодой вид свечей. Это гранулированный полуфабрикат. Гранулы могут быть разного диаметра от 1 до 5 мм. Размер гранул зависит от исходного материала и вида гранулятора. Насыпные свечи имеют ряд преимуществ: они не ограничены в размерах, в качестве подсвечника можно использовать любую ёмкость.

Съем свечной от нагара. Россия, Тула, 1-я четверть 19 века. Сталь, ковка.

Применение

Поскольку электрические источники освещения вытесняют все прочие, то на первый план выходят другие способы применения свечей. Свечи широко используются в декоративных целях, как украшения. Также часто их используют для создания романтической атмосферы.

Ароматизация помещений

Ароматизированные свечи и свечи из пчелиного воска (источающие природный аромат) используются и для наполнения помещения запахом.

Праздники

Свечи часто применяются на праздновании дня святого Валентина, свадьбах и других праздниках. На венчании в православии используются так называемые венчальные свечи. Они белого цвета и вытянутые. Во время церемонии венчания их держат в руках и жених, и невеста. В случае если оба новобрачных венчаются не в первый раз, венчальные свечи не даются. Существуют суеверия: у кого свеча будет дольше гореть, тот будет дольше жить; погасшая венчальная свеча предвещает всевозможные несчастья.

Измерение времени

До появления более совершенных приборов для измерения времени (таких как механические и электронные часы) свечи нередко использовались в этом качестве, заменяя солнечные и песочные часы.

Цилиндрическая свеча горит равномерно, что позволяет отмерять время с помощью часовых засечек на свече. Также с XVIII века известно усовершенствование свечных часов (т. н. огненные часы): к свече с обеих сторон приделывали грузики, а саму свечу ставили над каким-либо металлическим предметом. Когда свеча догорала до места крепления грузов, те падали и издавали громкий звук, аналогичный бою часов. Такие свечи использовались шахтёрами вплоть до XX века.

Свечи использовались для измерения времени ещё в Китае, династией Сун (960—1279)

Читаем детям

Касьян и славянские боги

Странное представление о святом Касьяне как о некоем почти демоническом существе уходит корнями в дохристианские представления, в которых конец зимы традиционно связан с различными масленичными обрядами и встречей весны. А весна - свет, солнце, добро обычно в народной мифологии противопоставляется зиме, темноте, злу. Возможно поэтому, а может вследствие других позабытых причин, 29 февраля считалось праздником (вероятно, одним из нескольких в течение года) одного из воплощений Чернобога - Кащея. Созвучие Кащей-Касьян стало основой переноса характера и черт славянского божества на православного святого.

Чернобог

Чернобог - соответственно имени темная сторона в дуальном мире белого и черного божеств. При этом злое божество удостаивалось своеобразного поклонения наравне с добрым. Чернобога просили о помиловании, об усмирении злых сил, о примирении. Следует заметить, что Чернобог и Белобог - фактически одни из старейших обитателей славянского пантеона, зародившиеся на заре времен. У них еще нет специализации по метанию молний или выращиванию урожая, они - изначальное воплощение хаоса и порядка, положительных и отрицательных сторон жизни. В определенном смысле Белобог и Чернобог соответствуют китайской традиции инь-янь и их противоборство носит такой же смысл - нет одного без другого и в каждом есть начало противоположности. В некоторых мифах парочка предстает творцами, созидателями мира.

В сохранившихся описаниях идолов Чернобог предстает мрачным стариком с посохом в руке. Его окружают могилы, муравьи, пауки, вороны и разные страшные рожи. Чернобог властвует над миром мертвых, повелевает обитателями навьего мира (навь - злая и темная сторона света в противоположность яви).

Христианство наложилось на представления о Чернобоге и Белобоге достаточно естественно - Белобог стал просто Богом, а Чернобог превратился в сатану, дьявола, черта. Так что в итоге Чернобог-Кащей, а за ним и Касьян стал весьма противоречивым персонажем - с одной стороны святой, с другой - демон.

Стрибог

Естественное развитие мифологии трансформировало общую божественную силу под названием Чернобог в более конкретное и занимающееся строго отведенным делом божество Стрибога (и не только в него). Стрибог входил в число семи важнейших славянских божеств и являлся повелителем ветра. При этом он в большинстве случаев составлял оппозицию Даждьбогу, являясь темным, разрушающим, губительным божеством - но все же необходимым для мира.

Стрибог выглядит как старик с посохом с грозным взглядом исподлобья, помимо насылания ветров и ураганов в ряде легенд и сказок он также распоряжается смертью - насылает мор на людей и скот, и, вследствие уже только этого, предстает доовльно злым божеством. Неизвестно, был ли у Стрибога собственный праздник (наверняка был), но почему бы не предположить, что подходящим временем для такого праздника является конец февраля-начало марта, когда холодные зимние ветра сменяются более мягкими и несущими долгожданное тепло.
В поздних мифах есть любопытное утверждение, что Касьяну подчинены ветра, которые он держит на запорах. И по мере необходимости именнно Касьян спускает ветра на землю. Это дает основание предположить, что, возможно, образ Касьяна вобрал в себя довольно много дохристианских верований, связанных со Стрибогом.

Кащей

Эволюция божеств Чернобога и Стрибога в славянском пантеоне породила фигуру Кащея-Кощея. Кащей предстает перед нами уже в виде сформировавшегося повелителя Нави как некоего подземного царства, мира мертвых. Развитие мифологичесих представлений в сторону усложнения и детализации потребовало этакого злого царя, темного властелина. (Что там говорить, мы и сейчас от "черных шлемов" тащимся.) Размытый образ Чернобога воплощается в Кащее в бога холода, зимы, тьмы, зла - и в качестве логического завершения - бога смерти.

Кащей - опять же старик с посохом, в черной одежде, с белой седой головой и бородой, иногда - с атрибутами, указывающими на его статус правителя. (И по сию пору мы изображаем Кащея с короной на голове, во дворце, с челядью и прислугой). Есть свидетельства, что Кащею приносились жертвы, в том числе человеческие.

Представления о Кащеевой смерти, что на кончике иглы, а игла в яйце, а яйцо в утке, а утка в зайце, а заяц в сундуке, а сундук на дубу - это чудесная возможность современным мифотворцам искать и находить удивительные параллели с любыми мифологическими идеями. Тут и Великая утка, нырявшая в море за яйцом мироздания. И Ковчег-матрешка, вмещающий неизвестные измерения. И Первое яйцо, из которого высидели белый свет. И Мировое древо, подпирающее ветвями небосвод со звездами. Была бы фантазия, и подходящая теория найдется. Уж больно увлекательна пережившая века идея о возможности смерти для самой смерти - вот и мусолим инструкцию о нахождении Кащеевой иглы так и сяк, вдруг отыщется тайный смысл.

Кащея на Руси обязательно вспоминали в последние дни февраля. В ночь, когда февраль переходит в март, старославянские ритуалы предписывали раздавить в руке сырое яйцо птицы, что символизировало конец Кащея - конец зимы и холода. Особо суеверные давили яйца, снесенные несушками на Рождество - чтобы морозов в марте не было. Сомнительно, чтобы массовый перевод хорошего продукта имел сколь-либо серьезное влияние на погоду. Но кто знает, началось же глобальное потепление...

У Кащея кроме смерти в яйце была еще одна приметная черта - он "чах над златом". И вспомните, как обычно этот процесс изображают - старичок над сундуками, в руках ключи... Возможно, ключи были одним из предметов, присущих Кащею (не обязательно от злата, может быть от некоего нашего варианта ящика Пандоры?) Во всяком случае, трактовка этимологии имени Кащея допускает весьма разумное толкование, почему это было так. И когда православный пантеон стал завоевывать умы славянских язычников, естественно именно Кащея под личиной святого Касьяна "поставили" на стражу ворот ада (ведь вот же, и ключи у него уже есть). Получился этакий полуязыческий вариант Святого Петра, только сторожащего другие ворота.

Интересно, что мифы католичества создали ворота и старика с ключами возле рая (то есть вход в вип-зону только по пропускам). А вот православные возвели ворота в диаметрально противоположном направлении (выход из тюрьмы только с чистой совестью после отсидки).

Дед Мороз

Вспомним, что празднование нового года на Руси вплоть до XV века происходило не в сентябре, не в декабре, а 1 марта. И эти древние новогодние ночи, соответственно, не обходились без проводов Кащея - старика с белой бородой и посохом. Бога холода и смерти следовало выгнать до следующей зимы. Ничего не напоминает? Новый год, проводы некоего старичка с посохом... Получается, что это лютый Кащей предстает нам на празднике в виде милого и любимого детьми Деда Мороза.

Сложно сказать, был ли собственно Дед Мороз - Бог замерзшей воды, ледостава и мороза как такового - придуман раньше или позже божества смерти. Скорее, они оформлялись в некие цельные образы параллельно. Но определенное перенесение обязанностей по смене года от Кащея к Морозу налицо. Во всяком случае, все мы с детства помним, что старый год = старый дед, который с наступлением нового года уходит. Это соответствует представлениям о "кончине" Кащея с приходом весны, но никак не объясняет исчезновение Мороза, который, наоборот, только лютовать начинает в январе. Провожаем-то, получается, все же Кащеюшку...

Вий

Есть еще одно славянское божество, прямо соотносящееся с Касьяном. Это Вий или Ний. Да-да, тот самый, о котором еще Гоголь писал. Вий - бог подземного мира, посмертный судья. Разумеется, и этот бог - старик, но с очень важной и узнаваемой приметой - глаза Вия закрыты длинными веками, поднять которые он сам не в состоянии. А если уж их подняли, от взгляда Вия не ускользнет ничего из жизни смертного. В былинах и записанных в глубинке сказках время от времени встречаются упоминания о старце со столь длинными веками (ресницами и бровями), что их обладатель ничего не видит. То это муж змеи - матери чуда-юда, то незначительный на первый взгляд персонаж в ночном кошмаре богатыря, то слепой отец Святогора. Ясно, что это очень древний образ, связанный с землей (иногда из нее выходящий, часто живущий где-то очень глубоко) и загробным миром.

В загробном мире у Вия очень важная функция - он судья, и в каком-то смысле независим от прочих божественных сущностей. Вий определяет местонахождение душе в загробном мире, может призвать к ответу любую нечистую силу, которая ему повинуется, но в то же время Вий является несомненным "игроком" темной, навьей стороны.

Касьян или прямо, или опосредованно перенял у Вия способности необыкновенного взгляда. Касьянов взгляд страшил крестьян веками настолько, что в последний день зимы считалось опасным выйти на улицу до полудня. Взор Касьяна способен проникнуть в душу и мгновенно понять все темные и светлые стороны этой души, а значит - беспристрастно судить о том, чего заслуживает этот человек.

Миф о том, что Касьян - сторож адских ворот, можно понимать буквально и несколько примитивно. Но фактически функции Вия-Касьяна оказываются шире банального присмотра за грешниками и нечистью. Он не только сторожит тех, кто уже попал в ад, он еще и выискивает тех, кто туда не попал, хотя должен был бы. Вспомним милый эпизод из детской сказки - Василиса принесла к злой родне череп, который испелил плохих теток некими лучами из глазниц. (Да-да, это похоже на бластеры из глаз инопланетного робота, а еще на гамма-лучи из мумии египетского фараона, а еще на лазерное оружие пришельцев из будущего - я всю эту галиматью тоже читала, но здесь мы не об этом.) Череп - несомненный символ Кащея, обладающего к тому же убийственным взглядом. И он не просто судит, он еще и исполняет смертный приговор (его обоснованность обсуждать не будем).

Кто же такой Касьян?

Мысленно прогулявшись по галерее с портретами славянских богов, понимаешь, что фактически народный Святой Касьян не имеет никакого отношения к Иоанну Кассиану Римлянину, который собственно и стал Святым Касьяном в православной традиции. О нет, наш народный Касьян - это бессмертный старик, сторожащий адские ворота; грозный судья, чьего взгляда боятся и живые, и мертвые; суровый святой, находящийся на тонкой и зыбкой границе света и тьмы, зла и добра; странный образ, соединивший язычество и христианство.

Вещагина Анна

Литература: «Введение в язычество славян», Д. Гаврилов, А.Наговицын, http://www.arya.ru/biblio/iggeld/slav-god.htm

Птица овсянка: мелодичность и грация

Птица овсянка может стать ярким обитателем вашего живого уголка, выделяясь мелодичным звонким пением, изяществом и грациозностью.

Овсянки (Emberiza) — птицы из отряда воробьиных, распространенные почти по всему миру. Чаще всего они встречаются в Европе, Северной Африке и Азии, обитая как на равнинах, так и в горах.

Внешний вид

Птица овсянка представлена 29 видами. В России наиболее распространены овсянка обыкновенная, овсянка крошка, овсянка садовая, овсянка просянка, белошапочная овсянка и другие.

Длина тела этих птичек от 13 до 20 см. Клюв у овсянки конической формы, верхняя челюсть изогнута, к нижней челюсти прилегает неплотно. Длинный хвост имеет отчетливую выемку на конце, общий окрас оперения у этих птиц буроватый либо коричневый. Самцы овсянки имеют более яркую окраску.

Овсянка — птица полевая. Эти пернатые населяют, в основном, степи и луга, поэтому в условиях домашнего содержания они нуждаются в достаточном количестве солнечного света.

Размножение

Гнездо овсянки обыкновенной (Emberiza citrinella)

Овсянки - это представительницы ранних пернатых.
Их также можно назвать и самыми беспечными: они одни из самых первых возвращаются обычно из теплых стран. Сначала, правда, прилетают самцы, ведь их не пугают даже ночные заморозки. В ожидании самок они дают свои первые концерты, когда еще снег не сошел. Своим пением самцы показывают другим особям, что эта территория занята.
В конце апреля овсянки в большинстве случаев находят себе пары, чтобы чуть позже, в мае, вывести свое потомство. В рационе питания эти пернатые некапризны. Питаются овсянки семенами растений и насекомыми. В конце лета на полях можно встретить большие стаи уже подросших молодых птиц, которые ищут себе пропитание.

В природе овсянки гнездятся на земле, но иногда их гнезда можно встретить в кустах и на стеблях крупных растений. В кладке самочки, как правило, 4-6 яиц.

Нельзя не отметить, что гнезда свои овсянки практически не прячут, а вьют их прямо на земле и только очень редко в каком-нибудь укромном местечке. В России на сегодняшний день встречаются 34 вида овсянковых, в то время как на планете их около 200 видов.

Что такое Великой Пост?  Читаем детям

Великий Пост является самым древним, главным, строгим и длительным среди постов, установленных православной церковью, Он длится в течение 7 недель от Прощёного воскресенья до самой Пасхи. Еще в Ветхом Завете Господь повелел людям каждый год давать десятину (т. е. десятую часть из всего, что они приобретали), чтобы иметь благословение во всех делах своих.

Учитывая это, а также в память о сорокодневном посте Иисуса Христа в пустыне, святыми Апостолами для пользы людей было установлено приблизительно десятую часть года (около 36 дней, не считая воскресных), т. е. время Великого Поста (Святую Четыредесятницу) посвящать Богу, чтобы потом иметь благословение в делах.

Это время молитвы и покаяния, когда каждый должен, отрешившись от житейских благ, развлечений и увеселений, посвятить время очищению и возвышению души: осознать и испросить у Господа прощения своих грехов (постом и исповедью), чтобы затем, согласно заповеди Спасителя, достойно причаститься Святых Христовых Тайн.

Во время поста запрещается:
устроительство и участие в играх;
пение, танцы, слушание музыки, смех и вообще бурная радость,
просмотр телевизионных программ (кроме информационных),
вступление в брак.

Нельзя врать, сквернословить, осуждать кого-либо.

Первая и последняя неделя поста являются особо строгими.

Навруз - Новый год по Природному календарю

В переводе с фарси обозначает "новый день".
С приходом весны наступают теплые дни, природа пробуждается и начинает менять свои убранства. Навруз символизирует собой возрождение природы, торжество жизни, надежды на щедрый урожайный год.
Праздник отмечается 21 марта в Иране, республиках Средней Азии и Закавказья

Праздник Навруз на Востоке отмечается 21 марта - в день весеннего равноденствия, когда Природа естественным образом просыпается, когда день равен ночи и с каждым последующим вращением отвоевывает у нее несколько минут в пользу света, когда начинается новый виток обновления и наступает Новый солнечный год. Природе не надо что-то специально выдумывать, у нее все «праздники» располагаются по особым точкам Годового круга - точкам Силы, когда Солнце, Луна и вся Природа имеют особые качества. В день весеннего равноденствия рождается новое Солнце и просыпается Земля (недаром день Земли отмечается именно 21 марта).

Логично, что во многих культурах мира отмечать праздник Солнца, тепла, света и обновления было принято именно в день весеннего равноденствия по астрономическому солнечному календарю. Например, 21 марта в Древней языческой Руси было принято приветствовать Новое солнце (читай Новую жизнь, Новый год) его уменьшенной копией: желтым, круглым и горячим блином! Сейчас праздник Масленицы остался, но под влиянием христианства сдвинулся по времени и превратился в «проводы зимы», хотя прежде был полноценным праздником Нового года.

Зато иранские и тюркские народы, несмотря на господство Ислама, сумели отстоять свой доисламский праздник весны и Нового года - Навруз (от перс. «новый день»). Истоки праздника Навруз уходят своими корнями в дописьменную эпоху истории человечества, когда у земледельцев только начал зарождаться культ Солнца. Официальный статус религиозного праздника зороастризма Навруз приобрел в Ахеменидской Империи примерно в 648-330 гг. до н. э.

В настоящее время Навруз широко празднуется как начало Нового года в Иране и Афганистане, как государственный праздник - в Таджикистане, Узбекистане, Киргизии, Казахстане, Туркменистане, Азербайджане, Албании, Иракском Курдистане, Индии, Македонии, Турции; а также на юге России: в Татарстане, Башкортостане.

Традиции празднования Навруза практически не изменились за всю его многовековую историю. К празднику тщательно готовятся заранее: устраивают генеральную уборку в домах, дворах и улицах, обязательно стирают всю имеющуюся одежду, рассчитываются с долгами. Накануне праздника до восхода Солнца необходимо завершить все подготовительные хлопоты: приготовление праздничных блюд, уборку жилья и украшение комнат цветущими ветками деревьев.

Самый главный день праздника - первый, 21 марта. В этот день принято накрывать праздничный стол и угощать всех знакомых, соседей и каждого встречного «новогодними» яствами, главные из которых - халиса и сумаляк (они готовятся только раз в году - на Навруз). Халиса готовится из семи видов злаков с добавлением мяса, причем все разваривается до состояния однородной массы. А сумаляк приготавливается из проросшего зерна пшеницы с добавлением муки и сахара. Начинают готовить эти сложные блюда накануне праздника. Все женщины большой семьи, общины (в современных условиях многоэтажек - соседки) собираются у больших котлов и всю ночь по очереди помешивают блюдо, чтобы оно не подгорело на дровяном огне. Часто на дно котла кладут горсть небольших камней, не в качестве приправы, разумеется, а чтобы при помешивании лучше перемалывалось и не подгорало густое ритуальное блюдо. Считается, что если кому-то случайно попадет «счастливый» камешек, то его обязательно ждет удача в Новом году. Чтобы долгий и трудоемкий процесс у костра не превратился в утомительную обязанность, его сопровождают музыкой, песнями и танцами, начиная тем самым веселую встречу Нового дня. А утром каждая женщина отнесет домой свою долю от общего котла.

Традиционным ритуалом в Навруз является составление хафт сина. На столе должны быть семь (хафт) продуктов, названия которых начинаются с буквы «син» персидского алфавита: семена руты - сипанд, яблоко - себ, черные косточки - сиахдане, дикая маслина - санджид, уксус - сирке, чеснок - сир и проросшее зерно - сабзи.

В Навруз праздничный стол обязательно должны украшать блюда, символизирующие возрождение и новую жизнь: проросшие зерна пшеницы, отварные яйца, бокал воды с живой рыбкой. Кроме того, на стол непременно подаются плов, шурпа, вареная баранина и кок-самса (пирожки с начинкой из молодой зелени). И вообще, чем больше разнообразных блюд и сладостей будет на праздничном дастархане, тем благополучнее и урожайнее будет грядущий год.

В последующие тринадцать праздничных дней принято ходить друг к другу в гости, навещать пожилых соседей и родственников, устраивать веселые народные гулянья, праздничные базары и спортивные состязания, а также сажать саженцы молодых деревьев и начинать полевые работы. Первую борозду в Новом году, следуя старинному обряду, проводит старейший и самый уважаемый член общины. Обязательно в эти дни следует получить благословение старших, родителей, наставников. Считается, что как человек проведет дни празднования Навруза, так он проведет и весь следующий год. Кроме того, народ помнит еще одну древнюю легенду: в дни Навруза на землю спускаются ангелы, которые приносят людям добро и благоденствие, но заходят они лишь в тот дом, где царит мир и согласие. Именно поэтому люди стараются простить друг другу долги, забывают о вражде и обидах.
Как гласит народное предание, очень важно, кто будет первым гостем в доме: в первый день Нового года все непременно ждут доброго и честного человека, приносящего добрую весть и удачу.

И не до конца понятно: Навруз ли так действует, или Солнце, наконец, вступает в свои права, но в эти дни люди действительно становятся добрее и светлее, каждая душа рвется к своим истинным корням, на природу, радуется каждой зеленой травинке и вылезшей букашке, одним словом - всей душой любит жизнь и свою, и ту Новую, что распускается вокруг.
Разве это не волшебство?..

текст: Екатерина Гузь

Учим ребенка  пересказывать  короткие рассказы

Лиса и рак.
(Русская народная сказка)

Лиса предложила раку бегать наперегонки. Рак согласился. Лиса побежала, а рак
уцепился за лисий хвост. Лиса добежала до места. Обернулась лиса, а рак отцепился
и говорит: "A я давно тут тебя жду".

1. Ответить на вопросы:
Что предложила лиса раку?
Как перехитрил рак лису?
Что скахал рак лисе?
2. Пересказать рассказ.

Трецца АДЗОПАРДИ
УКРЫТИЕ

    Моей маме

Спасибо Дереку Джонсу и Линде Шонеси из АП «Уатт», а также Мэри Маунт и Питеру Штраусу из «Пикадора».

Особая благодарность Рите Исааке и Эндрю Маушену.

И отдельное спасибо Джону Кемпу за песни, которые он вспомнил; Дэвиду Хиллу за то, что он все читал и читал эту книгу, и Стивену Фостеру за то, что оставил книгу в покое.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ожидание

Кэрол Джексон хоть и сидит в коляске, но ее мама от нее не отходит, а вот моя стоит внизу и шепчется с надушенной женщиной в лохматой шкуре.

Я смотрю, как коляска скрывается за углом. Последними исчезают тощие ноги миссис Джексон в туфлях-лодочках, и, если я сдвинусь влево, к трещине в раме, я снова их увижу. Но я стою на месте и лижу стекло, запотевшее от моего дыхания, чтобы был виден пригорок, на котором находится букмекерская контора, и, как мне велено, жду отца.

Когда в заднюю дверь проскользнула мамина подружка Ева, я думала, она там так и останется. Но она пошла вслед за нами наверх. Встала в своей шубе из оцелота, скрестив на груди руки. А меня мама отправила к окну.

Прочти три раза «Отче наш» и, если он не появится, спускайся, сказала она[1] . Ева засмеялась и подалась вперед, махнув перчаткой, которую стянула с руки еще при входе.

Мэри, думаешь, это ничего? — спросила она, постукивая каблуками по полу.

Да он когда еще вернется, ответила мама, уводя ее обратно вниз подальше от матрацев и едва уловимого запаха мочи.

Папа не любит, когда приходит Ева. Он говорит, она слишком много пьет. А мама говорит, что Ева — единственная оставшаяся у нее подруга. Когда папа уходит в букмекерскую контору, они сидят внизу, разговаривают и слишком много пьют. Иногда я слышу их смех. Однажды Ева зашла в мою комнату, и я ужасно испугалась, потому что у нас в доме просто нет места для кого-нибудь еще.

Эта спальня моя, Люки, Фрэн и мамы. Мы спим здесь вчетвером, а в комнате напротив живут две мои другие сестры, Селеста и Роза. Я их почти не знаю. Они повесили на свою дверь записку. Мне известно, что там написано, хотя я и не умею читать. «Не входить! Это и ТЕБЯ касается!» Наверное, это про меня. И, кажется, они не шутят.

Мы — это Селеста, Розария, Франческа, Люка и Долорес. Я младшая, и мое имя, как имена Розы и Фрэн, сократили. Меня все зовут Дол. Это чтобы мама могла на одном дыхании позвать всех нас завтракать. Есть еще одна сестра, Марина, которая родилась после Селесты, но она уже не здесь, что вообще-то к лучшему, потому что для нее места не осталось.

Дальняя спальня папина. Ее прозвали Клетушкой, хотя никаких клеток там нет, во всяком случае, я их не видела. Клетушка всегда открыта. То ли он хочет показать, что на самом деле там не живет, то ли ему там тесно, то ли дает нам знать, что все еще существует, доставая по ночам своим храпом. Одна я в Клетушку не хожу, но иногда стою у двери.

В нашей спальне кругом кровати. Как в приюте или больнице. Есть даже старенькая раскладушка. Она стоит без дела у дальней стены и словно ждет, что кто-то из детей ее займет. Я сплю на большой кровати с мамой и Люкой. Мы лежим в фланелевых пижамах по обе стороны от мамы. Мне никогда и в голову не приходит, что мы занимаем место отца.

У Фрэн свой узенький диванчик в углу. Это не потому, что Фрэн не хочет спать с нами, просто она все время мочится в постель. И я иногда тоже, и Люка. Определить, кто виноват, легко. Цветастый матрац весь в пятнах. Мама не понимает, почему мы, девочки трех, шести и восьми лет от роду, до сих пор писаемся по ночам, а мы не можем ей объяснить.

«Отче наш, иже еси на небесех…» Пока что я вроде прочла только два раза, и то только до «хлеба насущного», поэтому останавливаюсь и смотрю в окно. На пригорке, кажется, мелькнула его тень. Но когда я понимаю, что это всего лишь собака, мне становится смешно.

В комнате помещается еще только сундук, и он тоже в некотором смысле кровать. Мама хранит в нем старую сумочку, набитую фотографиями людей, которых я не знаю. Они то женятся, то стоят на крыльце дома, и на всю жизнь у меня в голове эти две картинки соединились в одну. Есть и другие снимки — меня и всех остальных, черно-белые, потрескавшиеся и выцветшие, слипшиеся друг с другом. Они лежат в потертой косметичке, в той же сумочке, что живет в сундуке.

Когда я только родилась, я в этом сундуке спала. Мама мне рассказывала, как заворачивала меня в шали и прятала от отца.

Он бы тебя придушил, говорила она без злобы, но с некоторой гордостью, словно я приблудный котенок, которого она приютила.

Я представляю себе младенца в сундуке и крадущегося в спальню папу, похожего на злодея из детской сказки. Он высоко задирает ноги в огромных кованых башмаках и ступает осторожно, чтобы его не сразу заметили. В руках зажата подушка, он сосредоточенно принюхивается.

Разве он меня не услышал бы? — спрашиваю я, и мама улыбается.

Так я же крышку закрывала, а ты лежала тихонечко, как мышка.

Доносящиеся снизу мамин смех и звяканье бутылки о стакан напоминают мне, что я в дозоре. А он уже идет размашистым шагом по улице, он уже почти у дома, и я бегу к маме и шепчу ей на ухо, что он близко. Ева хватает со стула шубку, сует в карман бутылку рома и спешит к задней двери. Поднимает засов и выходит. На улице морозно. Мама срывает почерневшую веточку петрушки, что растет в горшке у крыльца, и запихивает ее в рот.

Иди наверх, Дол, говорит она мне. Пойди, сложи картинку из кубиков. Мне нельзя путаться у отца под ногами.
* * *

Тогда мне еще не исполнилось и четырех. Дом до сих пор на месте. И теперь я стою здесь, у окна той самой нашей спальни. На подоконнике толстый слой пыли. Мама не допустила бы такого никогда.

Джексоны давно съехали, перебрались в другой район, он называется Пентуин-Фарм. Так написано на автобусе, который туда ходит. Их дом сейчас пустует. Одно окно на втором этаже зашито досками, другое зияет чернотой, и потемневший осколок стекла торчит из рамы, как сломанная кость. Похоже, камнем кинули. Остальные дома на улице заколочены одинаковыми свинцово-серыми щитами, и на них что-то нацарапано кирпичом. Я не знаю никого из тех, кто еще здесь живет. И у тротуара ни одной машины.

Я стою у своего окна. Я последняя. Всех остальных уже нет. И сестер тоже. Но я жду их, чтобы разыграть сцену возвращения.

один

На фаворита шесть к четырем, на остальных шесть к одному!

Телевизор и отец, оба на полу в гостиной, пытаются друг друга перекричать.

Ну, давай же, детка! — вопит он, стуча по колену кулаком. Зажав в зубах квиток от букмекера, отец мечется по комнате и бросается непонятными словами — Янки Пиггот, фотофиниш. Я не вижу в них смысла, по-моему, отец вообще не силен в английском.

Господи Иисусе, цедит он сквозь зубы.

Скачки заканчиваются, он сидит с пунцовым лицом, уткнувшись носом в экран, и смотрит на точки и линии так, словно ждет, что с экрана в комнату вдруг скакнет Барнес-Бой. Отец выуживает изо рта ошметки розовой бумаги, рвет в клочки квиток, швыряет на ковер. А потом набрасывается на «Спортивную жизнь», изничтожает ее. Я понимаю, что в такие моменты он запросто может изорвать в клочья и меня, поэтому тихонько заползаю под кушетку и сижу там, пока он не надевает куртку и не уходит, хлопнув дверью.

Отец так заводится не только из-за скачек. Он готов делать ставки на все, что движется. Игра в бинго и на автоматах, пари относительно снега на Рождество его не волнуют, но лошади, собаки, очко и покер — страсть всей жизни. Отец обожает ловить удачу. Вот она, рулетка, завертелась! Красное — черное, красное — черное. Была бы возможность делать ставки и после старта, он бы все равно менял свое решение у каждого препятствия. Мама говорит, отец всегда был таким. Да и она сама, в белом платье с кружевами, поставила на него в церкви Святого Марка в ноябре 1948 года.
* * *

Вот что происходит перед самым моим рождением, в тысяча девятьсот шестидесятом. У моих родителей, Фрэнка и Мэри, пять очаровательных дочерей и половина кафе у Кардиффского порта. Второй половиной владеет старинный папин друг Сальваторе Капаноне. Красная дверь почти не закрывается — то и дело приходят сошедшие на берег моряки, чтобы перекусить и найти девушку. Наша семья живет в двух комнатах над кафе. Одна, длинная, разделена на спальню и столовую кисейной занавеской с картинками из жизни французских аристократов. Другая, совсем крохотная комнатушка без окон, называется Ямой, потому что в нее нужно спускаться по ступенькам. В Яме обитают мои сестры. Отцу пришлось загородить дверной проем калиточкой, чтобы двухлетняя Люка не лазила по ступеням, а то она вечно с них падает. И теперь, стоит маме отвернуться, Люка закидывает пухлую ножку на калиточку и падает уже оттуда.

Есть и третья комната, пролетом выше. Там только квадратный стол, покрытый вытертым зеленым сукном, и четыре пластиковых стула, один на другом. Окошко в самом углу всегда плотно зашторено. Мама туда не поднимается — это не ее владения.

Кухни нет. Каждое утро мама тащится вниз, в кафе, за завтраком для моих сестер. Усевшись в ряд на кушетке, они едят и смотрят по телевизору, притулившемуся в углу, викторину «Тест Кард», а мама перебирает выстиранное белье, делает вид, что наводит порядок. Старый матросский сундук отца — единственное место, где можно что-то хранить, и он битком забит детскими одежками. Скоро их предстоит носить мне. Маме это известно, но она не торопится приводить их в порядок, потому что отец пока что ничего не знает. К тому же она убеждена, что на сей раз это уж точно мальчик, и множество платков, шапочек и вязаных пальтишек будут ни к чему, поскольку в большинстве своем они розовые.

Селеста — ей одиннадцать, но порой она ведет себя так, словно ей под сорок, — помогает собирать Марину и Розу в школу. В песочного цвета вязаных шлемах сестры похожи на две репки, и Селеста не хочет показываться на людях с ними вместе. Сама-то Селеста носит соломенную шляпку с шоколадно-коричневой лентой, купленную ей для посещения школы при монастыре Пресвятой Богородицы. Ее уроки начнутся со следующей четверти, и к тому времени шляпка будет выглядеть довольно потрепанной. Но пока что она с ней не расстается, чуть ли не спит в ней. Фрэн только-только пошла в школу. Она рисует сердитые картинки с бушующими пожарами, причем рисует сразу тремя карандашами. Мама не обращает на это внимания: ей хватает забот с Люкой, да и я на подходе.

Когда старшие дети уходят, мама пристраивает Люку на бедро и спускается в кафе. Она отпирает парадную дверь, снимает толстую цепочку, которая глухо стукается о дерево, и идет по узкому проходу между столиками. В самом углу, куда солнечный свет не добирается, две кабинки и длинная стойка. У ее латунного изгиба притулились давно не мытая стопка и полупустая бутылка голландского «Адвокаата». Запах здесь сладковатый. К граммофону в углу прислонена пластинка Пегги Ли без конверта — Сальваторе, видно, не спалось.

Мама сажает Люку в высокий стульчик, и та, оказавшись одна, без тепла материнского тела, начинает вопить. И не умолкает, пока не получит намазанного чем-нибудь липким хлеба или пока отец не вернется с рынка и не возьмет ее на руки. Люка не понимает, почему ей не разрешают побегать. Раньше, когда мама уходила за Фрэн или прочесывать букмекерские конторы в поисках отца, Сальваторе ее выпускал.

Фрэнки с Сальваторе — странная парочка. Отец — стройный и подтянутый, ладно скроенный мужчина в ладно скроенном костюме. А его партнер — большой и мягкий, с пухлыми белыми руками и сияющими глазами. Каждое утро Сальваторе кладет в карман фартука чистый платок — утирать слезы, которые донимают его целый день. Он винит во всем кухонный жар, а не бездетную жену и не жалостливое пение Марио Ланца. Когда Сальваторе готовит, музыка не смолкает. Дино и Самми, бесконечный Синатра и обожаемый Луис Прим, напоминающий ему о теперь уже дальних землях. Пластинки стоят на сушке у стойки, а тарелки засунуты под стойку. Сальваторе проводит под музыку дни и ночи, он вычищает от муки пластинку Джулии Лондон своим платком. А потом им же промокает глаза.

В кафе существует негласное разделение труда. Сальваторе — хороший повар, а для Фрэнки кухонный жар страшнее адского пламени. Так что пока Сальваторе режет себе пальцы, обжигает о раскаленную плиту локти, поет и плачет, Фрэнки надевает костюм и занимается наверху денежными вопросами. Но Сальваторе это устраивает, ему нравится общаться с людьми.
* * *

В надежде привлечь посетителей, Сальваторе поначалу делал рагу, пек хлеб и миндальные пирожные. Он держал красную дверь нараспашку, подпирая ее высоким табуретом, и гнал кухонным полотенцем ароматы свежей выпечки на улицу. Он аккуратными буквами написал «Отменная еда» и укрепил вывеску снаружи над входом. Но соседа-парикмахера раздражала слишком громкая музыка, картонная реклама быстро размокла от дождя, а табурет был водружен обратно на свое место в баре. На непроданной еде жирели уличные голуби.

Да не бери в голову, сказала мама. Для всего требуется время.

А теперь он готовит для моряков, которым нужна яичница, жареная картошка и бекон с белой булкой. И в кафе полно народу. Моряки приводят девушек, а уж те привлекают посетителей. Сальваторе все жарит на огромной черной сковороде. Жидкие волосы липнут к взмокшему лбу, а зачесанные прядки в течение дня повисают клоками над левым ухом. Он строит из себя вдовца, чтобы «ночные бабочки» почаще его жалели. На самом деле он женат на Карлотте, а она женщина порядочная и даже и не думает появляться в «Порте захода» — так называется наше кафе. Оно же — «Приют греха», как прозвала его Карлотта.

Сальваторе любит их всех — и маму, и отца, и моих сестер. Он стал членом нашей семьи. И меня, когда я появлюсь на свет, тоже полюбит. А пока что ему приходится довольствоваться Люкой, которая, стоит маме отвернуться, начинает призывно визжать со своего стульчика. Сальваторе наблюдает издали, как Люка тянет кверху ладошки: умоляет, чтобы ее взяли на руки. Он бы ее освободил, да не осмеливается. Как-то он выпустил Люку, она потекла быстрым ручейком к двери и стукнулась головой о край стола. Сестра уставилась на обидчика в немом изумлении, а на лбу вспухла огромная шишка. Два следующих дня она молчала, мама даже испугалась, не повредила ли она чего, потому что Люка никогда не вела себя так тихо.

Теперь, когда маме надо уйти, она сажает Люку в Яму и дает ей мягкие игрушки, чтобы та поиграла хоть пять минут: за это время мама рассчитывает управиться. Люка запускает медвежат и зайчиков в стену и воет сиреной.

Мама, когда ищет отца, становится очень грубой. Ей уже не до приличий.

Фрэнки видели? А Лена Букмекера? В «Бьюте» сидят? Понятненько.

Она находит мужа или у игровых автоматов, или в кофейне, или в задней комнатушке паба. И тогда уже не скупится на выражения. Отец пытается ее урезонить.

Мэри, это же мой бизнес. Не суйся, а? Остальные мужчины опускают глаза и прячут усмешку. А когда отец возвращается, мама показывает ему вспухший лоб Люки.

Это все на твоей совести, ясно тебе?

Фрэнки то ли стыдно, то ли надоело проигрывать, но он решает начать новую жизнь. Отец прекращает играть, с этим покончено раз и навсегда. Однако мама вынуждена рассказать ему обо мне, ведь на седьмом месяце такое скрывать довольно трудно. Фрэнки берет деньги, скопленные за то время, что он перестал играть, и открывает в комнате над кафе карточную школу. Он выигрывает и выигрывает. И я становлюсь воплощением удачи.

Мы назовем его Фортуно, говорит он, поглаживая мамин живот так нежно, словно она вынашивает золотое яичко. У мамы на этот счет свои соображения.

Все четыре стула в комнате наверху заняты. Воняет сигарным дымом, луком и яичницей. Отец поставил на кон все. Когда я уже воплю в родилке, Фрэнки решается на ва-банк. Мама снова и снова твердит в муках одну единственную молитву.

Господи, пусть это будет мальчик.

Вытащив меня, акушерка решается скрыть правду. Меня отправляют на весы, быстренько заворачивают в одеяло и выносят. Дверь в палату закрывают.

Если спросит, скажите, что мальчик, велит акушерка сестре.

Жена Сальваторе Карлотта сидит в коридоре, водрузив огромную черную сумку на свой безбрежный живот, и ждет. Поймав только обрывок фразы — «скажите, что мальчик», — она тут же звонит в кафе.

Сальваторе стоит наверху, в дверном проеме, и наблюдает за игрой через бисерную занавесь. Бисерины струятся по его плечам, как Богородицыны слезы. Телефона он не слышит, поскольку весь сосредоточен на игре, в которой ему участвовать не позволено. Его взгляд устремлен на бриллиантиновый нимб вокруг отцовской головы. Правая рука Сальваторе замерла у сердца, в левой зажата лопаточка, и с нее на красный линолеум медленно падают капли. Он должен быть внизу, готовить тощим «ночным бабочкам» что-нибудь жирное, но Сальваторе не может и думать об яичнице с беконом, когда на кон поставлено дело его жизни.

Сальваторе нравится его партнер Фрэнки, хоть тот ленив, не очень-то надежен и просто обожает «ночных бабочек». Юные дивы пристраиваются на высоких табуретах у стойки, их головки с пышным начесом покачиваются в такт льющейся из патефона музыке. Налаченные до блеска, они пахнут чистотой и свежестью. Те, кто постарше, улыбаются, то и дело какая-нибудь из них вскидывает руку, демонстрируя новенький бриллиант. Или же сидят молча. Водят, растягивая последнюю порцию рома, влажным пальчиком по краешку стакана.

Рита, София, Джина. Сальваторе повторяет нараспев имена девушек. На самом деле их зовут Айрин, Лиззи и Пэт. Они собираются вокруг зеленых металлических пепельниц, нажимают унизанными кольцами ручками на кнопки и смотрят, как окурки плавно ссыпаются внутрь, в спрятанный внизу поддон. Когда они уходят, блестящие виниловые сиденья еще некоторое время хранят отпечатки их усталых бедер. Они никогда не говорят спасибо и никогда не оборачиваются у двери. Сальваторе им прощает все. Он вытирает о фартук руки и поет всю ночь напролет, а Фрэнки у него над головой продолжает играть.

Сегодня вечером Сальваторе хочет смотреть. За столом собрались отец, великан Мартино, Илья Поляк и коварный Джо Медора. Мужчины заняты.

Сал… телефон… говорит Джо, не подымая головы.

Сальваторе нехотя скатывается по лестнице.

На Джо Медоре широкополая фетровая шляпа, дорогой костюм и шелковый шарф. Он похож на закоренелого негодяя и старается вести себя соответственно, закатывая сигару в угол безгубого рта и смотря куда-то поверх своих карт. Джо видел все фильмы; каждый жест просчитан. Он терпеливо ждет.

Ход отца. Валет червей, пятерка треф, четверка — отец сморгнул — бубен.

Мальчик! кричит Сальваторе, взлетая по лестнице. Бамбино , Фрэнки!

И отец, которого друзья зовут Фрэнки Бамбина, бедняга Фрэнк, у которого столько дочерей, на радостях блефует и проигрывает Джо Медоре кафе, спрятанную под половицей обувную коробку с большими деньгами, рубиновое кольцо своего отца и белое кружевное платье мамы.

Зато теперь у меня есть сын, думает он, кидая кольцо на вытертое зеленое сукно.
* * *

Отец с застывшей на лице улыбкой стоит над моей колыбелькой, сжимая правый кулак и потирая левой рукой выпуклость кармана. Его терзают и потеря семейной реликвии, и нелепость проигрыша.

Далеко в конце палаты открывается дверь, и в проеме появляется лицо Сальваторе. Тут же рядом возникает и лицо Карлотты. Несколько мгновений они обшаривают глазами бесконечные ряды кроватей и колыбелек. Мэри! Фрэнки! — кричит Карлотта и бросается к моим родителям. Сальваторе машет им рукой, но сначала здоровается с другими матерями.

Чудесный ребенок, миссис!

Прелесть какая! Это мальчик или девочка?

Близнецы? Как вам повезло!

Сальваторе мало всех детей в палате, да ему не хватит и всех детей мира. Почтительно сложив руки за спиной, он склоняется над каждым, сияя улыбкой.

Карлотта растекается на стуле рядом с кроватью мамы и роется в сумке. Она ведет светскую беседу, не осмеливаясь упоминать ни обо мне, ни о кафе, ни о будущем. Отец ковыряет в зубах обломком спички, который он обнаружил в кармане брюк, шумно втягивает воздух и не говорит ничего. На меня никто не смотрит. Наконец к изножью маминой кровати приближается Сальваторе и широко раскрывает руки, чтобы обнять отца. Мужчины прижимаются друг к другу и сдавленно покряхтывают. Карлотта извлекает из сумки помятую красную коробочку, поднимает крышку и угощает маму шоколадными конфетами.

Мэри, съешь хоть одну. Это же твои любимые.

Мэри отрешенно молчит. Опять девочка, еще одна девочка. Она мысленно пытается подобрать мне имя. Список имен мальчиков, которых ей не суждено произвести на свет, исчерпан, а певучие девичьи имена надоели — хватит и тех, что есть. Из унылого марева всплывает имя Долорес.

Сальваторе кладет ладонь на мамину руку и заглядывает в мою колыбель. Розовая кофточка туго застегнута у горла; от нее несет нафталином. От лучшего костюма Сальваторе (который он обычно надевает на похороны) пахнет точно так же. Он нежно целует меня в лоб и берет на руки, чтобы рассмотреть получше.

Ты только погляди, Мэри, какая красавица, пытается утешить он маму.

Мама лежит, уставившись на облупленную батарею, и желает только одного — чтобы все мы оставили ее в покое. Фрэнки тоже надоели охи и ахи. Он упирается ладонью в грудь Сальваторе и подталкивает его к выходу с такой силой, что Сальваторе чувствует, как пуговицы рубашки впиваются в тело.

У Мэри шок, говорит им отец. Ей лучше побыть одной.

Это ничто по сравнению с тем потрясением, что поджидает ее в скором времени, когда она узнает, что осталась без крыши над головой, а в ее свадебном платье теперь щеголяет ослепительная блондинка из Лланелли.
* * *

Когда мне исполняется неделя от роду, все меняется. Родители переезжают в старый покосившийся дом в конце грязной извилистой улочки. В другом ее конце тупик — высокая стена с колючей проволокой. Нашим новым домом и старым кафе владеет Джо Медора. Арендная плата меняется по любому его капризу: когда Джо ставит и проигрывает, она взлетает вверх. Но может подняться и когда ему фартит.

Отца помешают в Клетушку — это его камера. Селеста, Марина и Роза занимают дальнюю спальню. Роза сидит у окна, выходящего на дорогу, и плюет на головы прохожих, Марина скачет на кровати и рвет обои, а Селеста, заткнув уши, читает «Справочник распространенных болезней» и уверяет себя в том, что умирает.

Передняя спальня становится Нашей Комнатой — маминой, Фрэн, Люки и моей. У Фрэн кровать в углу, а Люка обладает исключительными правами на маму. Маме же приходится поместить меня в сундук. Убедившись в том, что я в состоянии пережить ночь, она позволяет мне спать в кровати.

В эти трудные времена на помощь призывается Карлотта—якобы для присмотра за детьми. На самом деле она здесь для того, чтобы контролировать маму: та должна быть Хорошей Женой, которая не бросит в тяжкую минуту мужа и не убежит, скажем, с угольщиком. Это оказалось в каком-то смысле предвидением. Однако все случится иначе, не так, как представляет себе Карлотта.

Сальваторе пока что по-прежнему работает в кафе, которое стало теперь клубом «Лунный свет», о чем извещает нервно мигающая неоновая вывеска, а друга своего Фрэнки он предоставляет самому себе. Но о нас он думает, беспокоится обо мне и каждый вечер спрашивает у Карлотты отчета.

Набирается силенок, говорит Карлотта и жестом бывалого рыболова разводит руки в стороны, показывая, как я выросла.

Но Сальваторе это не вполне убеждает, и раз в неделю он посылает с Карлоттой еду, украденную им в свою смену из «Лунного света». Сальваторе чувствует себя обязанным: ведь как-никак он остался в деле партнером. Правда, имея дело с Джо Медорой, он ощущает себя скорее рабом.

Пока мама лежит в постели, уставившись в потолок, Карлотта в крохотной кухоньке парит и варит. Она делает макаронные запеканки с подгоревшими краями, печет тяжелые буханки домашнего хлеба. Вся ее стряпня острая и жесткая. Даже не верится, что это дело рук пухлой женщины с тихим напевным голосом. Мама мало о чем думает, но слушать слушает. Из кухни доносится рыхлый кашель. Мама представляет, как Карлотта погружает в кастрюлю свои щупальца, проверяя, достаточно ли солон окорок.

Все это происходит незадолго до того, как я обгорела.

два

Силу тяжести они отрицают.

Царь Иудеи, Навуходоносор, вышел на угол купить папиросы…

Руки Селесты выписывают в воздухе узоры: теннисные мячики взмывают с ладоней, летят, ударяются о кирпичную стену; рука—кирпич, рука—кирпич. Она сосредоточена. Если бы Селеста отвела глаза от сплетаемого ей кружева, то увидела бы, что Роза зависла на турнике. Ее старенькие туфли уперлись в стену, толстые ноги широко расставлены, черные волосы, будто пучок морских водорослей, свисают из-под юбки. Маринин взгляд перескакивает от Розы к Селесте и обратно, ловя каждое движение. Она пока что не пробует ни того, ни другого: сначала ей нужно все изучить.

Сквозь шерстяную шотландку юбки Роза видит мир вверх ногами. С неба спускаются дома, по серому облаку мостовой беспечно трусит собачонка.

Посмотри на меня, Селеста! Ну, посмотри!

Селеста вертится, хлопает в ладоши, ловит мячи, которые застывают в воздухе ровно настолько, чтобы она успела крутануться влево. На Розу и ее раскрасневшееся лицо Селеста внимания не обращает.

Роза спрыгивает на землю, косится на вмятины на ладонях, плюет на руки и вытирает их об юбку. Она пробирается вдоль стены, чувствуя телом каждый удар мяча о кирпич, и замирает на целую минуту, напряженно выжидая. Потом внезапно ловит мяч в полете, нарушая тем самым ритм ладонь — воздух — стена. Мяч летит в канаву. Селеста не теряет самообладания. Она поднимает мячик и снова принимается играть.

Ты за-ра-за и за-ну-да, говорит она в такт ударам.

О Люке они и не вспоминают: она привязана вожжами к коляске. Вожжи синие, а спереди забавный барашек, замусоленный Люкиными слюнями. По обеим сторонам коляски металлические крючки, вдетые в ржавые кольца. Люка цепляется за них и вопит что было мочи, размазывая по лицу слезы. Следить за ней велено Фрэн, но та решила прошвырнуться. В кармане у нее коробок «Слава Англии», а в нем три спички с розовыми головками. Фрэн идет к Площади.

Мы живем в доме номер два по Ходжес-роу. Между домами девять и одиннадцать — проулок, ведущий к жалкому кусочку асфальта, носящему имя Лауден-плейс, но все его называют Площадью. Фрэн частенько туда ходит, пробирается проулком до открытого пространства. Лауден-плейс — пустой прямоугольник. Раньше там были и качели, и доска-качалка, теперь же осталась только железная лесенка и клочок вытоптанной травы. Фрэн исследует местность. Это куда лучше, чем утирать сопливый нос Люки, лучше, чем сидеть на бордюре и смотреть, как Селеста выделывает свои немыслимые пируэты, лучше, чем ждать, когда Роза найдет повод ее стукнуть.

А здесь полно сокровищ, по самому краю, где кончается пожухлая трава и начинается гравий. Фрэн пристально разглядывает землю, осторожно обходя собачье дерьмо, разбитые бутылки, мотки ржавой проволоки, трепещущий на ветру бумажный мусор. На асфальте блестят осколки стекла — зеленые, коричнево-бурые, прозрачные, как ледышки. Она выбирает самые лучшие и аккуратно складывает их в карман школьного сарафана. Сегодня у Фрэн есть спички. Она зажигает одну и подносит к лицу. В нос ударяет запах горящего фосфора. Присев на корточки, Фрэн чиркает другой. Фрэн обожает этот сладковатый запах. Она лижет наждачный бок коробка, ловит вкус убежавшего пламени.

У себя под кроватью Фрэн хранит красную продолговатую коробку. Раньше там были шоколадные конфеты, и если ее приоткрыть, то запахнет Рождеством. Теперь в пластмассовых формочках лежат ее драгоценности с Площади: зазубренные обломки сапфира, тусклые куски изумруда и один-единственный стеклянный шарик с бирюзовым глазком. В ознаменование моего появления на свет она завела еще одну тайную коллекцию в коробке из-под сигар, которую ей отдал отец. На сей раз это не стекляшки, а окурки. Фрэн собирает их на тротуаре у дома, когда никто не видит. С фильтром и без, из серой папиросной бумаги и белоснежные ментоловые. Одни раздавлены всмятку каблуком, другие идеально ровные, с ободком губной помады по краю. Прежде чем спрятать свои сокровища, Фрэн с нежностью обнюхивает каждое из них.

Я в доме, вместе с мамой, мне всего месяц, я слабенькая, меня надо держать в тепле. Мама приносит из спальни сундук и кладет меня в него, укутывает в пропахшие нафталином одеяла. Потом притаскивает из сарая в кухню ведро с углем, подталкивает его коленом к очагу и останавливается перевести дух. Мама склоняется к каминной решетке, ворошит обгорелые чурки. Бог знает, когда здесь разводили огонь: пепел на поленьях в каких-то волосах и хлопьях пыли. Аккуратно скручивая жгутики из газеты, она думает: сегодня должен прийти за квартплатой человек от Джо, щепки для растопки отсырели, наверняка дымоход давно не чистили. Сундук, когда она тянет его на себя, к очагу, оставляет на плитке царапины. Два тонких шрама, прямые, как трамвайные рельсы, останутся навсегда, напоминая о том, что она сделала. Мама ставит сундук под углом к огню: языки пламени будут меня развлекать.

Она поворачивается к столу, режет буханку и напевает высоким пронзительным голосом:

Пойми, глупышка, ты не победишь,

Открой глаза, за ум возьмись.

А наверху отец, снимая галстук с перекладины в шкафу и глядя на свое отражение в зеркале, тоже напевает, вернее, насвистывает. Выглядит он Счастливчиком. Сегодня Фрэнки выбрал черный галстук с золотой отстрочкой. Он перебирает пальцами гладкую прохладную ткань, протискивает голову в петлю, затягивает на шее узел и отворачивает тугой воротник белой рубашки. Задерживается у зеркала, шире открывает дверь, чтобы разглядеть себя получше. Не зеркало, а сущая досада — в пятнах, с рыжими разводами. Даже с близкого расстояния ничего толком не видно. Фрэнки слышит, как мама кричит с порога:

Селеста! Дети! Обедать!

Отец надевает пиджак, вытягивает сначала левую руку, потом правую — заворачивает на обшлага манжеты. Пара золотых запонок с вычеканенным на них восходящим солнцем — единственная оставшаяся у него драгоценность. Он берет их с туалетного столика, секунду держит на ладони и кладет обратно. Настолько уж удачливым он себя не ощущает. Снимает с набалдашника спинки кровати шляпу, тихонько спускается по лестнице, маме в глаза старается не глядеть. Идет к зеркалу в гостиной, а она снует между детьми.

Сколько раз тебе говорить, руки вымой! Фрэнки, ты сегодня увидишь Карлотту? А ну, положи на место! Ешь давай. Фрэнки! Фрэнки, повторяет одними губами отец, шагнув к зеркалу. Фрэнки, повторяет он, поправляя тугой узел галстука.

Ты меня слышишь? — кричит мама.

Он уходит, говорит Селеста, широко шагая через кухню к двери в гостиную, и смотрит на отца в упор. У них одинаковый, твердый как сталь взгляд черных глаз, одинаково упрямые квадратные подбородки. Селеста держит поднос с сандвичами высоко над головой, чтобы ни Роза, ни Марина не дотянулись. Отец, заметив ее в зеркале, заговорщицки усмехается — ей одной. Она усмехается в ответ и возвращается в кухню.

Сначала руки вымойте, орет Селеста, отвешивая подзатыльники Розе и Марине, которые пытаются ухватить по куску. И опять: Мам, скажи, чтобы они руки вымыли.

Чтобы руки вымыли, машинально повторяет мама. В кухне становится слишком жарко — и огонь горит, и от мамы так и веет дурным настроением. Она распахивает заднюю дверь, приставляет к ней стул, и в дом врывается поток свежего ветра. Пламя в очаге пляшет на сквозняке. Наверху громко хлопает дверь.

Мама насыпает в плошку что-то серое для Люки, льет молоко, размешивает. Ее злость стекает по ложке прямо в Люкину еду. Меня кормят грудью — я злость получаю из другого источника. Мама сердится и на себя: ей необходимо, чтобы пришла Карлотта с очередной посылкой от Сальваторе, где будет кукурузный пирог с мясом или, может, кусочек жареной курицы. Она швыряет слова в любого, кто их поймает.

Вот уж не думала, что когда-нибудь захочу снова увидеть эту жирную харю, говорит она про Карлотту и усаживает Люку в ее стульчик. Селеста смеется — она считает, что так про собственного ребенка говорить нельзя, даже если это правда.

А где Фрэн? — спрашивает, спохватившись, мама.

Отец перемещается от зеркала к буфету и, затаив дыхание, выдвигает ящик. Он не сводит глаз с дверного проема, следит за тенями на стене кухни, а рука шарит внутри: счета, расписки, вязание. Все обещания позабыты, Фрэнки думает только о Скачках. Пальцы нащупывают кончики спиц, добираются до прохладной поверхности Жестянки из-под печенья. Рука скользит под крышку, и… вот они, жирные на ощупь банкноты. Фрэнки мусолит края — немного, но все-таки, — быстро вытаскивает их и засовывает в карман. Каких-то пять секунд — и все в порядке. Облизнув губы горячим языком, он задвигает ящик и снова принимается насвистывать.

Фрэнки, ты меня слышишь? Ты Карлотту увидишь?

В дверях появляется мама, стоит, размахивая ложкой.

А куда это, собственно, ты собрался?

Она заметила и лучший костюм, и шляпу.

Фрэнк!

В голосе укор.

Пойду прогуляюсь, отвечает он.
* * *

На Бьют-стрит одиннадцать кафе, и ни одно из них отцу не принадлежит. Больше не принадлежит — с момента моего рождения. Родители спорят, чья в этом вина. Она обвиняет его, он меня, а я пока что никого обвинять не могу. Но дайте срок, и все счета я предъявлю Джо Медоре.

Только вот Джо Медоре много чего принадлежит. Почти все в округе: на одной улице — два типовых дома-близнеца; разумеется, наш дом; а еще — четыре кафе на Бьют-стрит, из которых последнее приобретение — «Лунный свет».

Мимо него мама вынуждена ходить каждый день. Она нашла себе работу в пекарне рядом со складом пиломатериалов. Это даже не пекарня, а скорее фабрика, где делают сотнями пухлые белые булки. Мама вытаскивает их из печи лопаткой на длинной металлической ручке. У нее всегда ночная смена. Всякий раз, отправляясь в пекарню или возвращаясь на рассвете домой, она хочешь не хочешь проходит мимо «Лунного света», видит светящиеся огни, людей в зале. Бывает, вдруг пахнет горячей выпечкой, и тогда маме до смерти хочется миндального пирожного Сальваторе. До нее доносится и музыка — одинокий голос на излете ночи, но чаще всего она слышит звон монет, перекатывающихся в кармане Джо Медоры. Проходя мимо окон, она бормочет себе под нос проклятья.

Отец идет сейчас той же дорогой, сворачивает с улицы в проулок, к Площади. Сквозь дыру в заборе Фрэн узнает его силуэт, склоненную набок голову, подставленную под солнце, и прячется. Поначалу Фрэн решает, что он пришел отвести ее домой на обед, но тут же замечает, что сегодня он какой-то другой. В черных волосах серебрится седина, он похлопывает по колену шляпой, зажатой в руке, и заливисто свистит. Она наблюдает за ним, словно это кто-то посторонний, так, случайный прохожий. Фрэн пригибается, пробирается по грязи вдоль забора и укрывается за кустом...

(Советуем: Найдите эту книгу  на нашем сайте и почитайте её - полезное чтение: » Электронные книги » Адзопарди Трецца - Укрытие)