Драгунский прапорщик

Как известно, корнет Лермонтов был переведен тем же чином (с переименованием в прапорщики)[1] на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, 27 февраля 1837 г.[2] В связи с этим он в письме С. А. Раевскому (первая половина марта 1837 г.) упоминал, что «заказал обмундировку и скоро еду»[3], подразумевая униформу своего нового полка.

С этим же заказом связана забавная история («шалость») в духе гвардейской молодежи[4]. А именно, когда приятель поэта, офицер лейб-гвардии Московского полка К. А. Булгаков, надев шинель «драгунской формы», шаровары, «куртку с кушаком, шашку на портупее через плечо и баранью шапку»[5], доставленные для Лермонтова из магазина офицерских вещей, разъезжал в таком виде по Петербургу (в самом начале марта 1837 г.). Мемуарист[6] сообщает об этом случае (а нарушение правил ношения мундира каралось строго)[7] как о совершенно выходящей из ряда вон проказе, на которую был способен только самый известный в то время в гвардии повеса и шалун[8].

В другом письме С. А. Раевскому (вторая половина ноября – начало декабря 1837 г.), описывая впечатления уже от кавказской службы, Лермонтов упоминал, что ездил по Линии и Закавказью «одетый по черкесски, с ружьем за плечами»[9]. В последнем издании сочинений Лермонтова научный комментарий (С. А. Бойко) к этому месту гласил: «Походная форма Нижегородского драгунского полка – черкеска с газырями на груди и бурка. Таким Лермонтов изобразил себя на автопортрете 1837 г.»[10]. Это неточное утверждение с завидным постоянством переходило из одного собрания сочинений в другое[11]. Источником его, по-видимому, послужили работы И. Л. Андроникова, который, в частности, писал: «Лермонтов путешествовал в черкесской одежде, с ружьем за плечами: такова была форма нижегородских драгун»[12]. Далее исследователь, признав, что на автопортрете Лермонтова (1837 г.) изображена не черкеска[13], а форменная куртка драгун[14], делал парадоксальный вывод, что именно в таком костюме Лермонтова «видели в Грузии»[15]. В связи с этим возникает вопрос – что же представлял собой форменный мундир Нижегородского полка во второй половине 1830-х гг.

Именным указом от 20 июня 1834 г.[16] нижегородским драгунам в ознаменование их отличной боевой службы на Кавказе была пожалована особая униформа. «Этот красивый и оригинальный костюм Кавказского типа, с газырями и черкесскими шашками, выделявший полк из ряда других кавалерийских полков, – писал В. А. Потто, – не мог не интересовать Нижегородцев, напоминая им о славных подвигах, совершенных в стране, где этот костюм служил народною одеждою. И Нижегородцы гордились ею, как взятою с боя»[17]. Кстати, что любопытно, в тексте указа[18] говорилось только о нижних чинах. Но и офицеры, конечно же, тоже пошили себе новую форму[19]. Однако, не сразу драгуны облачились в свой новый мундир – оказалось, что нет материалов, а когда их, наконец, выслали из Тифлиса, в полку не было свободных рук. В итоге, драгуны впервые смогли явиться в новой форме к Пасхальной заутрене 1836 года[20]. Впрочем, даже после этого употребление экзотичной униформы оставалось, как обычно на Кавказе, весьма и весьма ограниченным. В целом, ее можно назвать парадно-выходной, не более.

Офицерская униформа включала в себя овчинную шапку (как в пехоте ОКК, но с серебряным этишкетом)[21] и темно-зеленую куртку (без фалд) с такими же обшлагами (прямыми, с красной выпушкой по верху) и красным воротником (с темно-зеленой выпушкой на нем). Куртка застегивалась 18 парами проволочных крючков. На ней имелись газыри и чешуйчатые, вызолоченные эполеты[22]. Куртку дополняли шарф на поясе, темно-зеленые шаровары с красными однорядными лампасами[23] и шашка[24].

Эта форма не имела ничего общего с костюмом Лермонтова «по-черкесски». Именно куртка (не черкеска!) и показана на лермонтовском автопортрете. Несложно подсчитать, что ее поэт надевал всего несколько раз – в Петербурге, на Кавказе при первом представлении начальству (возможно) и, конечно, при написании акварели (несомненно, до исключения из полка)[25], не более. К этой куртке он, формально прослужив в драгунах всего несколько месяцев, в отличие от ветеранов-нижегородцев особой любви не питал и даже позволил себе позднее откровенную насмешку над полковым мундиром[26] (см. ниже). Вспомним и неблаговидную роль драгунского капитана в «Герое нашего времени», обрисованную весьма нелестными штрихами (возможно, несправедливо – по крайней мере, по отношению к его полку). Как несколько по иному поводу выразился Я. Л. Махлевич, «лейб-гусарская ирония автора приобретает здесь удивительную наглядность…»[27].

Тем не менее, на автопортрете Лермонтов стоит именно в драгунском мундире, задрапировав его буркой. Здесь можно согласиться с Г. Э. Введенским, считавшим, что поэту все же «импонировала некоторая экзотичность»[28] красивого и оригинального мундира Нижегородского полка, не имевшего аналогов в истории русской регулярной конницы. Вспомним слова А. В. Мещерского, писавшего о том, что «мундир этого полка славился тогда совершенно справедливо, как один из самых красивых в нашей кавалерии». «Я видел Мартынова в этой форме, – добавлял князь, – она шла ему превосходно»[29]. Лермонтов мог руководствоваться теми же стремлениями, надевая[30] куртку одной из самых элитных частей Кавказского корпуса[31].

Как и во всей кавказской армии, походным и вседневным костюмом драгунского офицера служил сюртук пехотного образца[32] (воротник и обшлага его по расцветке соответствовали имевшимся на куртке). Как будет сказано ниже, сюртук на Кавказе носился без эполет (а равно и без шарфа или лядунки), только с поперечными золотыми галунными контр-погончиками на плечах. Сами же эполеты пристегивались на плечи одежды лишь в штаб-квартире, да и то изредка. Поверх сюртука всегда надевалась шашка на плечевой портупее. К сюртуку полагались фуражка в белом чехле (подробнее см. ниже) и шаровары – форменные или неуставные, чаще всего желтые лезгинские[33].

В то же время многие офицеры Нижегородского полка (как было принято повсюду в войсках ОКК) сочетали форменные предметы обмундирования с элементами горского национального костюма и снаряжения. Недаром Лермонтов иронизировал в «Герое нашего времени» по поводу офицеров «в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским»[34].

Так, тогдашний командир драгун полковник С. Д. Безобразов, по замечанию В. А. Потто[35], был «всегда в высоком белом папахе, на белом коне». Популярны были, кроме шашек и кинжалов[36], черкесские папахи, башлыки, бешметы (под сюртук)[37]. Ну и, конечно, черные войлочные кавказские бурки, позднее воспетые Лермонтовым в «Кавказце» (см. ниже). Бурки того времени были очень короткими, имели колоколообразную, расширяющуюся книзу форму[38]. Их носили внакидку на левом плече, чтобы «правая рука и плечо были свободны»[39]. Именно эту бурку и накинул на плечо Лермонтов[40], готовясь к написанию автопортрета. Однако, вопреки мнению лермонтоведов[41], бурка (тем более не «полосатая»[42]) никоим образом не входила в состав драгунской униформы.

Единственным обстоятельством, которое могло выделять Лермонтова среди прочих офицеров Нижегородского полка в ходе действий в Закавказье[43], явилось ношение им в дороге полного черкесского костюма – папаха, черкеска, бешмет (см. выше). Но засвидетельствованы и другие случаи использования этого комплекта в полку[44]. Судя по тому, что капитан полка А. А. Столыпин в 1841 г. смог позировать Лермонтову в костюме курда (!), черкесская одежда тем более не являлась вещью из ряда вон выходящей в офицерском драгунском гардеробе.

Уже в первый период своей кавказской службы Лермонтов мог убедиться, что многие формальности, обязательные в российской армии, а тем более в гвардии, в условиях Кавказа не соблюдались[45]. Как писал в 1837 г. сам поэт, «здесь, кроме войны, службы нету»[46]. «Чего в других войсках до такой степени никогда не бывало»[47], – позднее добавил князь М. С. Воронцов, адресуясь А. П. Ермолову.

Несомненно, это было связано именно с воздействием войны на русские войска, а Кавказ, по выражению А. А. Вельяминова, был «хорошей военной школой»[48]. Война налагала свой отпечаток на психологию и солдата, и офицера. «В войне много зла, но есть и поэзия[49]; человек … смотрит … на жизнь другими глазами; много грусти, много и надежды, много забот, много и разливной беззаботности, мелочность, весь хлам приличий, вся однообразность форм исчезает…»[50]. Эти слова принадлежат известному российскому хирургу Н. И. Пирогову, о войне знавшему не понаслышке.

Современники оставили следующие впечатления о внешнем виде кавказских войск лермонтовского времени, 30-х гг. XIX в.: «Нас, гвардейских офицеров, с первого взгляда поражали в кавказских войсках видимая распущенность, неряшество в одежде, даже казавшееся отсутствие дисциплины и точного отправления службы, – писал будущий военный министр и старинный знакомец Лермонтова Д. А. Милютин. – Но вместе с тем не могли мы не подметить во взгляде каждого солдата какой-то отваги и самоуверенности, чего-то особого, отличавшего эти войска от всех других. Видимо, это были войска боевые, а не парадные»[51]. «Вообще тогда на Кавказе мало знали военную форму и нисколько ею не стеснялись, от младшего до старшего, – признавался капитан Генерального штаба Г. И. Филипсон. – О киверах и шляпах помину не было; ходили в фуражках или папахах, а вместо форменной шпаги или сабли носили черкесскую шашку[52] на ременной портупее через плечо. Глазу моему, привыкшему на Севере к стройной формальности, странно было видеть такое разнообразие и даже иногда фантастичность военных костюмов»[53].

Григорий Иванович засвидетельствовал и реакцию Николая Павловича на кавказский походный костюм во время смотра в Геленджике (20 сентября 1837 г.). «Государь…, – по словам Филипсона, – выражал свое довольство … даже наивными усилиями все делать и одеваться по форме; а между прочим своеобразные отступления беспрестанно бросались в глаза[54] ему, привыкшему к педантической точности в гвардии и при смотрах армейских войск. Говорят, что он сказал: “Я очень рад, что не взял с собою великого князя Михаила Павловича; он бы этого не вынес”»[55]. Действительно, кавказские войска при «очень строгой»[56] дисциплине имели «очень своеобразное и отчасти смутное понятие о форме» (Г. И. Филипсон) и не подражали «другим в смешных, странных и вредных обыкновениях, принятых в оных» (Н. Н. Муравьев)[57]. К Кавказскому корпусу было «нельзя применять мерку других войск»[58]. Здешние полки соблюдали форму одежды (именно «отчасти») только на смотрах, в мирное время, пока не выступали в поход. Начальство (вплоть до самого императора), как правило, не стесняло инициативу подчиненных в модернизации своего костюма применительно к походным условиям, т. к. само на опыте испытало, что значит экипировка, созданная в кабинете.

«Атмосфера Кавказской армии всегда была чужда … мертвящему шаблону и очковтирательству»[59], – отмечал эмигрантский историк русской армии. «Понятно, что этот порядок вещей и военная служба на Кавказе должны были прийтись по вкусу Лермонтову, ненавидевшему мелкие стеснения фронтовой (строевой – М. Н.) службы, испытанной им в Петербурге, – заключал биограф поэта. – Порядок и жизнь кавказская приходились по нутру этой свободолюбивой натуре»[60]. Не все побывавшие на Кавказе были рады вновь оказаться в «правильном» военном мире с его строгим соблюдением формы и уставов. Среди таких офицеров был и Лермонтов. Появившись уже второй раз на Кавказе, поэт оказался в совершенно знакомой и привычной ему неформальной обстановке.

(отрывки из статьи: Нечитайлов М.В. "Кавказский мундир Лермонтова")

Опись 1841 г.

В завершение приведем перечень вещей, значащихся в документе, озаглавленном: «Опись имения, оставшегося после убитого на Дуэли Тенгинского Пехотного полка поручика Лермонтова» (17 июля 1841 г.)[1]. Можно сравнить этот текст с некоторыми сходными по характеру источниками. Например, в фондах ГАСКа хранится опись вещей убитого под Ахульго корнета князя Д. Гуриела из Казачьего Атаманского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка, откомандированного на Кавказ (январь 1840 г.)[2]. Известна и другая опись (июль 1852 г.) деталей костюма офицера, тоже убитого горцами – Тенгинского пехотного полка штабс-капитан А. Г. Худолей, однополчанин Лермонтова[3]. Однако, в отличие от приведенного ниже документа, перед нами не весь гардероб того или иного офицера, а лишь «имение», остававшееся, очевидно, на хранении в его квартире, описанное и проданное с аукциона в отсутствие претендентов на это имущество. Напротив, опись вещей Лермонтова представляет собой описание именно того гардероба поэта, который он в мае 1841 г. привез в Пятигорск. Эти «разные вещи» (условно обозначенные нами как гардероб № 1) после гибели владельца А. А. Столыпин обязался доставить «родственникам его Лермантова» (28 июля).

В то же время вещи Лермонтова, оставленные им в крепости Анапа (в декабре 1840 г. – январе 1841 г.) (гардероб № 2), были, как обычно, в отсутствие наследников и родственников, распроданы с торгов. Вырученные деньги (сумма составила примерно 76-103 руб.), скорее всего, поступили в казну Тенгинского полка[4]. Реестров этих вещей (по мнению В. А. Захарова, «это были предметы обмундирования»[5]), к сожалению, не обнаружено.

Тем большую ценность приобретает опись  гардероба № 1 (особенно учитывая то, что вещи, занесенные в нее, практически в полном составе не дошли до нас). Данное описание не представляет собой ничего необычного, но именно в этом и кроется его огромная ценность для изучения кавказского военного мундира. При крайней скудости опубликованных источников всякий новый материал представляет собой серьезное подспорье исследователю.

Во-первых, опираясь на документ, становится возможным установить с документальной точностью костюм Лермонтова в период нахождения его весной и  летом 1841 г. в Ставрополе, Пятигорске и Железноводске. Во-вторых, появляется уникальная возможность проверить, дополнить, подтвердить или уточнить свидетельства современников и участников тех кавказских событий 1841 г. относительно внешнего вида поэта. Также, сравнивая этот источник с мемуарной литературой, есть основания утверждать, что походный мундир Лермонтова в чеченской экспедиции 1840 г. составляли те же предметы, которые мы находим в описи от 17 июля, и которые он носил тем летом. Наконец, этот редчайший документ, благодаря его неоднократной публикации доступный всеобщему обозрению, лишний раз доказывает то, насколько максимально приспособлен был для ведения войны в условиях Кавказа (и, что крайне важно, с ведома и прямого дозволения высшего начальства) офицерский костюм. Итак:

I. Головные уборы

1. № 49, 76 (здесь и далее номера по описи). «Шапка Шерстяная вязаная синего цвету старая с красным окулошком (околышем – М. Н.)» и «Шапочек вязанных бомажных» две штуки. Очевидно, подразумевается домашний головной убор[6].

2. Фуражка: № 85. «Фуражка Суконная белая с красным околушком». Как любезно подсказал нам В. В. Стецов, речь, несомненно, идет о фуражке в белом чехле на тулье – походном головном уборе Лермонтова. (Будучи пехотным офицером[7], Лермонтов носил темно-зеленую фуражку с красным околышем[8]).

Однако, белый цвет чехла резко выделялся на темном фоне и в походе становился хорошей мишенью для противника – горцев, персов, турок. «Где только завидят белые шапки, туда и целят»[9], – писал о персах А. С. Грибоедов. Поэтому целые батальоны, случалось, летом воевали на Кавказе без чехлов.

Но офицеры, особенно молодые, нередко пренебрегали этим правилом[10]. Тем более, что их сюртук и без того представлял собою удобную мишень для вражеского стрелка на светлом фоне солдатских рубах или шинелей. Так, 8 апреля 1838 г. генерал-майор Н. Н. Раевский доносил командующему ОКК генерал-лейтенанту Е. А. Головину о польских дезертирах на Черноморском побережье: «Уже в стычках доходили до нашей цепи стрелков крики на Польском языке: “цельте в черных”, подразумевая под этим наших офицеров»[11].

3. Шапка: № 82. «Папах форменных с прибором из коих одна старая две». Имеется в виду черная овчинная шапка образца 1829-1842 гг. для ОКК, на которую с прежнего кивера был перенесен весь «прибор» (герб и подбородная чешуя) с заменою только султана серебряным помпоном. Современники оставили ряд описаний Лермонтова в этой шапке, но вне Кавказа. Дело в том, что, хотя шапка и представляла собой шаг вперед по сравнению с кивером, но вряд ли можно было назвать ее практичной – будучи скорее вариацией на старые темы, шапка оказалась столь же неудобной. Кавказские полки быстро вернулись к фуражкам, а обременительные шапки стали оставлять в штаб-квартирах. Ни один известный нам источник не сообщает о ношении их в походе. Поручик Н. В. Симановский, участник экспедиции 1837 г., записал 8 июня в дневнике: «Пришло от корпусного командира барона Розена приказание, чтобы все гг. прикомандированные офицеры на царском смотру были бы непременно в полной парадной форме, почему я и написал в Москву к Александрову-1, прося его выслать мне поскорее мою шапку»[12].

Думается, Лермонтов возил с собой эти шапки только на случай поездки в Петербург или Москву, где требовалось строгое соблюдение форменного мундира[13]. Именно там и запечатлели шапку мемуаристы 1841 года. «В своем армейском мундире и с кавказским кивером», – описывал В. И. Красов впечатления от встречи с Лермонтовым[14]. А К. А. Бороздин запомнил, что поэт «все время возился с своим неуклюжим кавказским барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым помпоном»[15].

II. Форменная одежда

1. Сюртуки: № 29-31. «Сертуков суконных форменных поношенных с красною подкладкою» – два, «Сертук Летний шерстяного ластику» и «Сертук суконный форменный на калмыцком меху». Еще один сюртук был на Лермонтове в момент гибели. Позднее, «так как он был весь в крови и грязи и прострелен пулею»[16], сюртук был сожжен слугой поэта – «никому тогда не пришло в голову сохранить его»[17].

Темно-зеленый двубортный[18] сюртук служил наиболее распространенным элементом офицерской формы одежды. В данном случае он имел темно-зеленые с красной выпушкой по верху круглые обшлага и красный[19] стоячий воротник. На картине К. А. Горбунова[20] Лермонтов запечатлен именно в сюртуке Тенгинского полка[21], с вызолоченными пуговицами (на них № «39»), но без эполет, с одними золотыми галунными контр-погончиками. Сюртук на красной стамедной подкладке (заметной на отворотах) и с отогнутым воротником (см. ниже). Через правое плечо перекинута перевязь шашки.

Часто свой сюртук офицеры подбивали мехом, что мы видим в описи. Летний вариант, напротив, шили из более тонкой ткани[22]. «Он равно в жар и в холод носит под сюртуком ахалук на вате»[23], – писал сам Лермонтов о кавказской моде – архалуках или бешметах[24]. Большим шиком считалось ходить в расстегнутом сверху донизу сюртуке поверх цветного шелкового бешмета (или рубашки, как в случае Лермонтова) и с кинжалом на поясе[25]. Самого поэта в походе или вне строя всегда отличал отогнутый назад воротник расстегнутого сюртука[26], открывающий шейный платок. Ф. Боденштедт описывает облик Лермонтова в Москве зимой 1840-1841 гг.: «У него на шее был небрежно повязан черный платок; военный сюртук без эполет был не нов и не до верху застегнут, и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое белье»[27]. А. А. Краевский пояснял, что Лермонтов «имел короткую шею, и стоячий воротник был ему неприятен»[28].

«Было на Кавказе в обычае» не надевать эполет не только в походах, но и в повседневном обиходе. «Все Кавказские офицеры, – замечал А. Л. Зиссерман, – носили Черкесские шашки и сюртуки без эполет, но с контрпогонами»[29].

2. Мундир: № 32. «Мундир поношенный». Темно-зеленый фрачный мундир Тенгинского полка имел красные воротник, обшлага с клапанами и отвороты фалд, красную выпушку по борту, талии и карманным складкам, девять пуговиц спереди. Видимо, именно этот мундир Лермонтов надевал во время жизни в столице. Здесь необходимо заметить, что нам совершенно неясно, на чем основана гипотеза Г. Э. Введенского о том, что «мундира Тенгинского пехотного полка Лермонтов так и не надел»[30].

Во-первых, адъютант П. Х. Граббе прапорщик Я. И. Костенецкий запомнил, что в декабре 1840 г. Лермонтов явился к нему в канцелярию штаба «в полной форме»[31]. Т. е. при мундире: Печорин является к Максиму Максимычу «в полной форме», и при этом «на нем мундир был такой новенький» («Бэла»)[32]. В Пятигорске Лермонтов и Столыпин представлялись коменданту В. И. Ильяшенкову тоже «в парадной форме»[33] (май 1841 г.). Форма для явки к вышестоящим чинам на Кавказе претерпевала определенные изменения. К середине 1840-х гг.[34] начальству представлялись именно «в сюртуке, без эполет, без шпаги» и в фуражке. Но в 1830-е гг.[35] еще сохранялись старые порядки, когда к старшему офицеру должно было являться по служебным делам «в мундире, при шарфе», что соответствовало уставу. Конечно, бывали и исключения, многое зависело от самого начальника, но таков был порядок. Вспомним, что в 1837 г. Лермонтов «приехал в Ставрополь совсем без вещей, которые у него дорогой были украдены[36], и поэтому явился к начальству не тотчас по приезду в город, а когда мундир и другие вещи были приготовлены, за что он и получил выговор, так как в штабе нашли, что он должен был явиться, в чем приехал»[37].

Во-вторых, офицер не мог не располагать мундиром полка, в котором служил, пускай в поход он его не брал. Например, из дневника Н. В. Симановского[38] видим, что мундиры привезли только 9 или 10 июня 1837 г., лишь спустя месяц после начала похода, и, очевидно, одним только прикомандированным к отряду гвардейцам.

«В то время, – вспоминала Э. А. Шан-Гирей, – в торжественные дни, все военные должны были быть в мундирах; а так как молодежь, отпускаемая из экспедиции на самое короткое время отдохнуть на воды, мундиров не имела, то и участвовать в парадном балу не могла…»[39]. Однако, это означает не то, что у Лермонтова не было полкового мундира вообще, а лишь то, что на бал в Кисловодск (август 1840 г.) он приехал без него. Исходя из других источников, можно полагать, что на балы и в Пятигорске только все «желающие танцевать должны были явиться в мундирах; прочие, кому здоровье не позволяло наряжаться, могли быть в сюртуках»[40]. Причем, все это были строгости местного начальства: сам Государь в июне 1837 г. дозволил штаб- и обер-офицерам на минеральных водах ходить в сюртуках и фуражках[41]. А присутствовать на балу кавказский офицер мог в сюртуке и … ермолке[42].

В-третьих, в Москве во время отпуска Лермонтов «носил пехотную армейскую форму», и В. И. Красов запомнил его в «армейском мундире и с кавказским кивером»[43]. Сюртук Лермонтова очевидцы прямо называли принадлежащим к полковой форме[44]. Наконец, то, что мундиром своего полка Лермонтов все же располагал, следует из цитированного выше отрывка описи его вещей.

3. Верхняя одежда: № 43-44. «Шинель Светло серого Сукна с красным воротником Летняя на демикатоновой подкладке», «Таковаяже на вате светлосерого сукна с бобровым воротником подкладка таковая же» (зимняя «Николаевская» шинель).

Форменная шинель имела висячий «большой воротник» (пелерину) и стоячий «малый воротник». В январе 1841 г. длина пелерины, «начиная от нижнего края малого воротника», была ограничена размерами в «только один аршин»[45]. Лермонтов, по словам П. И. Магденко, «имел обыкновение отгинать воротник» не только на сюртуке, но и на своей шинели[46].

Зимний шинельный воротник из меха бобра пользовался популярностью. Бобровый воротник на зимнюю шинель заказывал себе примерно за 100 руб. А. А. Бестужев после производства в офицеры[47]. Среди вещей корнета Гуриела значилась «шинель старая с бобровым воротником и шелковой подкладкою» (1840 г.)[48]. В черновиках «Набега» (1852 г.) Л. Н. Толстой описывает генерала (А. И. Барятинский), который, «увернувшись в шинель с бобровым воротником … представлял из себя … живописную картину»[49].

III. Рубашки и белье

№ 50, 52, 59, 60, 53, 54, 65, 58, 63, 64, 55, 56. «Рубашек канаусовых старых» семь. Именно эти рубахи Лермонтов надевал под свой сюртук. «Холщовых белых старых» рубах две. «Фланелевая длинная» рубаха. Фланелевые, холщевые, холстинковые или лосинные подштанники и пять фуфаек (три фланелевые, летняя канифасовая и лосинная). В придачу – нитяные (12 пар) или шерстяные (3 пары) носки и носовые платки из цветного шелка (8) или белого батиста (5).

IV. Брюки

1. № 33. «Брюк одни новые другие поношенные суконных форменных» двое. Форменные панталоны офицеру полагались зимние (темно-зеленые с красной выпушкой по боковым швам) и летние (белые полотняные или замшевые; по уставу они носились с 15 мая по 15 сентября).

2. № 34-36, 51. «Шаровара поношенные», «Таковые же верблюжие старые», «Таковые-же Серого Сукна поношенные», «Шаровара летние белые». Среди шаровар упоминаются очень популярные на Кавказе среди офицеров желтые шаровары из лезгинского «верблюжьего» сукна, с прорезными карманами, непременно на шелковом очкуре (поясном шнуре)[50]. Можно думать, что их Лермонтов носил еще в 1840 г.

V. Предметы кавказского костюма

1. Черкесское платье: № 38, 40. «Черкеска простого темного сукна», «Бешмет Белый каленкоровый (коленкор – тонкая бумажная ткань – М. Н.)».

Первым делом прибывшие на Кавказ офицеры покупали себе («разумеется, втридорога», скептически отмечал очевидец) бурку (в непогоду ее носили вместе с шинелью), башлык, папаху и шашку. Не менее модным у офицеров было полностью одеваться по-черкесски[51], «и никто не находил этого неправильным». «Большая часть офицеров, особенно приезжих, – свидетельствовал Г. И. Филипсон, – носили этот костюм если не публично, то по крайней мере в своей квартире»[52]. «Пестрота одежды, форм, моды чрезвычайно разительна в Пятигорске, оттого что, кроме русского и европейского покроя, можно видеть и азиатский, – вторил ему служивший там А. Е. Розен. – …Офицеры в черкесском наряде гарцуют на славнейших черкесских конях»[53]. Правда, в боевых условиях офицеры с одеждой «национального черкесского костюма»[54] старались надевать форменную фуражку, чтобы свои же солдаты не приняли за горца[55]. Вспомним Печорина, которого казаки «по одежде приняли … за черкеса». При иных обстоятельствах такая встреча могла закончиться трагически, в лучшем случае – трагикомическим образом. Отсюда и принимаемые меры предосторожности.

Лакеи, камердинеры, повара вслед за своими господами рядились в черкески и папахи[56]. «Люди» Лермонтова (два наемных слуги) и А. А. Столыпина тоже были одеты «по-кавказски, … в папахах и черкесках верблюжьего сукна», «с шашками и кинжалами», как сообщает встретивший их на пути из Ставрополя в Георгиевск П. И. Магденко[57]. Г. Г. Гагарин зарисовал слугу Лермонтова, Х. Д. Саникидзе, в этой желтой (верблюжьей) черкеске с зелеными сафьяновыми газырями (1841 г.)[58].

Причину перехода на местные образцы угадать нетрудно: они были красивы, удобны и приспособлены к климату и роду войны. Изящный дизайн костюма, наиболее удовлетворяющий эстетике мужской фигуры[59], формировал своего рода культ мужественности, таивший скрытую агрессию[60]. «Мужская одежда у черкес, – сообщал Хан-Гирей, – красотою и удобностию превосходит все одеяния, мне известные, не только в Азии, но даже и в Европе…»[61].

Усвоение солдатами и офицерами комплекса горской мужской одежды и оружия было связано с тем, что он максимально отвечал тактике мобильных действий бойца-одиночки, был приспособлен «как нельзя лучше к наездничеству и к конной драке»[62]. Особенно черкесскую одежду ценили офицеры и казаки «как за легкость и удобство покроя, так и за прочность сукна»[63]. Походный мужской костюм оказался предельно целесообразным в своей функции при относительной конструкционной простоте составляющих элементов. В этой красоте[64] и одновременно простоте и надежности кавказской одежды (см. ниже слова Печорина) – залог ее исключительной популярности среди военнослужащих ОКК[65].

Черкесская одежда, оружие, сбруя и конь составляли «предмет военного щегольства», пользуясь уважением и предпочтением[66]. Так, лермонтовский герой Г. А. Печорин в «черкесском костюме верхом»[67] был «совершенный денди: ни одного галуна лишнего, оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, ни слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая»[68].

Интересно, что английский исследователь Ч. Тернер считал черкесский костюм Печорина (упоминаемый также во время его службы в крепости[69], хотя и не «на свадьбе в горном ауле», как полагала О. В. Миллер) свидетельством его недостоверности, фальши, зафиксированной в дневнике[70]. Однако, не говоря уже о том, что офицеры на Кавказе часто одевались по-черкесски (см. выше), в печоринском костюме мы видим почти дословное совпадение с предметами из гардероба автора. Этот факт – новое подтверждение того обстоятельства, что «автобиографическая основа образа Печорина явно давала себя знать», воплощая «существенные стороны»[71] образа мыслей и некоторые черты облика самого Лермонтова. Кроме того, отмечал С. Н. Дурылин, как показывает изучение обширного исторического и бытового материала, относящегося к эпохе и месту действия «Героя нашего времени», Лермонтов строил образ Печорина, все другие образы романа, весь его бытовой фон и сценарий действия на точном основании и изучении действительности 1820-1830-х гг.[72]

«Совершенный денди» стремился подражать черкесскому щегольству. По словам   А. Л. Зиссермана, Кабарда «искони считалась на всем севере Кавказа образцом, достойным подражания. Кабардинцы были в некотором роде кавказскими французами…; оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки»[73]. Кавказский денди («франт, щеголь») носил черкесскую одежду с такой же аристократической изысканностью, как и фрак или военный мундир.

«Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, – признавался Печорин, – как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад»[74]. Один из его коней черкесской породы носит имя Черкес. Точно так же звали и серого скакуна самого Лермонтова, купленного тотчас по приезду в Пятигорск (1841 г.)[75]. В описи вещей Лермонтова значится «Седло Черкеское простое с прибором» (№ 99)[76].

Линейные казаки, по словам современников, успешно соперничали с горцами в искусстве верховой езды[77]. «Мчится он (казак – М. Н.) обыкновенно пригнувшись к шее лошади, на которой сидит так же свободно и покойно, как бы сидел на мягком диване»[78], – восхищался А. П. Беляев. Армейские офицеры, как мы видим на примере Печорина (и самого Лермонтова – великолепного всадника)[79], с таким же успехом конкурировали с казаками.

И. Березин, путешественник по Кавказу начала 1830-х гг., описывал свои впечатления от встречи с офицером в горском костюме. «Не правда-ли, вы ожидаете от меня громких фраз, неистового изумления, вы уже приготовлены к сцене первой встречи с Черкесом?.. И точно: удивление мое чуть не превратилось в столбняк, только совсем от другой причины. Отчаянный наездник, безукоризненный Горец заговорил самым чистым велико-российским наречием: это был русский офицер, по каким-то делам приехавший из соседнего отряда. Кто же знал, что русские офицеры умеют маскироваться Горцами и притом так искусно, что “путешественник по Востоку” может принять их за чистых Черкесов?[80] Разумеется, офицер старался передо мною, как перед новичком, показать всю роскошь своего горского костюма, все удобства черкесского облачения, но я, профан, никак не мог взять на первый раз в толк, отчего чевяки, башмаки без толстой подошвы и каблуков, лучше наших сапогов, почему шашка рубит сильнее, чем сабля, отчего седло с деревянными уключинами спереди и сзади удобнее чисто кожаного, какое преимущество имеют широкие неуклюжие стремена Горцев перед нашими, и многое другое, чем офицер так гордился. Мне казался странным русский человек в черкесском наряде, и я пятился от него, будто от иноземца, между тем как офицеры Низового укрепления с восторгом созерцали его драгоценный кинжал и его бесценную шашку»[81].

В лермонтовском очерке «Кавказец» (1841 г.)[82] был выведен обобщенный типаж такого кавказского офицера, «представителя определенного социального разряда людей»[83], обрисован с натуры его быт, а также представлена психологическая эволюция этого «чернорабочего войны». «Кавказец есть существо полурусское, полуазиатское», – писал Лермонтов. «Он легонько маракует по-татарски; у него завелась шашка, настоящая гурда; кинжал – старый базалай[84], пистолет закубанской отделки, отличная крымская винтовка, которую он сам смазывает; лошадь – чистый Шаллох[85] и весь костюм черкесский, который надевается только в важных случаях и сшит ему в подарок какой-нибудь дикой княгиней. Страсть его ко всему черкесскому доходит до невероятия. Он готов целый день толковать с грязным узденем о дрянной лошади и ржавой винтовке и очень любит посвящать других в таинства азиатских обычаев»[86].

Следует уточнить, что Лермонтов имел в виду под «гурдой» клинок шашки с клеймом гурда, редкое и дорогое, но качественное («настоящая гурда: приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется») оружие[87]. Столь же характерны были для горца крымское ружье и пистолет[88].

Истинному кавказцу, продолжал Лермонтов, присуще было «сильное предубеждение против шинели в пользу бурки[89]; бурка его тога, он в нее драпируется; дождь льет за воротник, ветер ее раздувает – ничего! бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским[90] и портретом Ермолова[91], не сходит с его плеча, он спит на ней и покрывает ею лошадь; он пускается на разные хитрости и пронырства, чтобы достать настоящую Андийскую бурку, особенно белую с черной каймой внизу, и тогда уже смотрит на других с некоторым презрением».

Отметим, что мастера дагестанского аула Анди славились своим ремеслом «по всему Кавказу за лучшие». Белые и светлые бурки делали они, как правило, штучно – для знатных заказчиков. «Андийские бурки были легкими, служили отличной защитой от холода и непогоды, выдерживали сабельные удары и даже защищали от пуль». Учитывая, что «казаки и русские офицеры на Кавказе … отдают предпочтение бурке», андийские изделия пользовались большим спросом. Цена таких бурок достигала 25 и даже 40 руб. серебром[92].

Пресловутая бурка, по словам Э. Г. Герштейн, «несет в лермонтовском описании особые художественные функции. Она неудобна, но играет роль фетиша (выделено нами – М. Н.) для кавказца по той же причине, по какой он “говорит кому угодно, что на Кавказе служба очень приятна”, “хотя порой служба ему очень тяжела”[93]. По тем же мотивам он упрямо читает Марлинского и “говорит, что это очень хорошо”, но “в экспедиции больше не напрашивается”»[94].

Тем не менее, соглашаясь с определенной ритуализацией образа бурки у Лермонтова, уточним, что в корне неверно называть данный предмет «неудобным». То, что дождь льет за воротник, ничего не говорит о бесполезности вещи – герой автора всего лишь забыл надеть вместе с буркой еще и башлык, каковым горцы надежно укутывали голову и шею в непогоду[95]. Сама же бурка на протяжении военных действий всегда служила «непроницаемою и теплою защитою от дождя и холода»[96] (и не только на Кавказе). Далее, в горах она заменяла походную постель и одновременно одеяло офицерам, ночевавшим на земле[97], спасая их от холода и сырости, и выражения «прилег на бурке»[98] или «разостлали свои бурки»[99] вошли в летописи Кавказской войны. Более того, в столкновении бурка могла ослабить и удар шашки[100], а во время сна запах бараньей шерсти отгонял от владельца бурки змей, распространенных на Кавказе[101].

«Художественной деталью, вобравшей в себя это стойкое исповедание уже обманувшего символа веры, – продолжала Э. Г. Герштейн, – и является его подчеркнутая кавказская одежда…»[102]. Но главный вывод автора, о том, что во всем «виноваты были политический режим и система воспитания, проводимые Николаем I», безусловно, не соответствует исторической действительности. Повторяем, что есть более простое объяснение неудобствам бурки – «кавказец» всего лишь забыл или не захотел (мода, желание щегольнуть?) присоединить к ней капюшон-башлык, который и закрывал голову и шею от дождя.

В целом, изучая текст «Кавказца», создается впечатление, что у Лермонтова, как и многих его современников, чрезмерное увлечение местными обычаями и стремление русских кавказцев стать «восточнее» самих горцев подчас вызывало оправданные насмешки и иронию.

В «Герое нашего времени» отношение к подобной моде высказано еще нейтрально[103]. Так, Печорин говорит, что «в черкесском костюме верхом я больше [вариант: «совершенно»][104] похож на кабардинца, чем многие кабардинцы»[105]. Но в «Кавказце» уже налицо сарказм и скепсис по отношению к «азиатским» обычаям среди офицеров[106]. «Весь очерк выдержан в сатирическом духе», – отмечал Л. П. Семенов[107]. Другие исследователи также признают, что для очерка «характерно слегка ироническое, окрашенное легким юмором отношение к изображаемым человеческим “особям” и “видам”»[108]. Здесь Лермонтов «иронизирует»[109], пишет «с мягкой иронией, а подчас и с сарказмом»[110]. «В деле разрушения кавказской романтики»[111] поэт воспользовался страшным орудием «современной образованности» – иронией[112]. По словам Л. Келли, «эта эпитафия, проникнутая иронией, была явной насмешкой над тщетной доблестью воина»[113]. Образ героя «Кавказца», указывал Н. Г. Охотин, «снижен у Лермонтова еще больше, чем в очерке» В. В. Львова «Армейский офицер» (вышел в той же серии, «Наши, списанные с натуры русскими», 1842 г.), породившем «обвинения в злостной карикатурности». Но «сатира не характеристика, и карикатура не тип», – писал об очерке Львова рецензент «Русского вестника»[114].

Не находим подтверждения гипотезе, высказанной П. А. Вырыпаевым[115], что прототипом «кавказца», будто бы описанного «с большим сочувствием к его трудной доле», стал П. П. Шан-Гирей. До прославления и опального генерала (А. П. Ермолова), и офицеров его закалки в этом очерке очень далеко[116]. Не забудем, что Лермонтов оставался гвардейским офицером[117], всегда с иронией[118] и чувством превосходства[119] взиравшим на «пехотного армейского офицера»/«кавказского армейца»[120], да еще и «в весьма не щеголеватой армейской форме»[121], даже когда в таковой роли он очутился сам[122].

Безусловно, сам поэт не пренебрегал на Кавказе удобством горского костюма, адаптируясь к местным условиям – свидетельств тому немало. Так, например, 12 июля, вспоминал А. И. Арнольди, «Лермонтов подъезжал верхом на сером коне в черкесском костюме»[123]. Но к болезненной, доходящей «до невероятия» страсти «кавказцев» перенимать все и вся у горцев, Лермонтов относился отнюдь не положительно, с оттенком сарказма. «Нужно сказать, – подтверждал Н. А. Кузминский[124], – что Лермонтов всегда посмеивался над теми из русских, которые старались подражать во всем кавказцам: брили себе головы, носили их костюмы, перенимали ухватки; последних в насмешку называл он l’armee russe («русская армия» – М. Н.)».

И именно в лице Н. С. Мартынова[125] перед Лермонтовым явилась наивысшая степень подмеченного им[126] явления, живая пародия на него. Вот почему внешний вид Мартынова в его «смешном костюме» (выражение полковника А. С. Траскина)[127], который «утрировал вкусы горцев», необычайно раздражал поэта. Иронизируя над Мартыновым, Михаил Юрьевич высмеивал не только лично его, но и всю l’armee russe, «полуазиатских, полурусских существ».

Еще один пятигорский знакомый Лермонтова, подпоручик Кабардинского егерского полка Н. П. Раевский, тоже носил черкеску и бешмет[128]. Однако, именно он и прозвал Мартынова[129] истым денди «на черкесский манер». Это доказывает, что офицер, носящий черкесский костюм, и офицер – «настоящий кавказец» не одно и то же на Кавказе. Николай Павлович справедливо замечал, что «есть в этом (офицерском – М. Н.) сословии (люди) намного более настоящие, чем те, кого слишком вульгарно награждают этим эпитетом. Кавказский корпус, конечно, включает их множество – что признают слишком редко, чтобы понять их…» (июнь 1840 г.)[130].

В подтверждение этой мысли сошлемся на очерк «Кавказец», где страсть героя – армейского офицера ОКК – «ко всему черкесскому доходит до невероятия». Эта тяга к горским нравам и обычаям, по словам автора, и делает героя «настоящим кавказцем»[131]. Здесь Лермонтов сразу же проводит границу между характером штабс-капитана Максима Максимыча (из «Героя нашего времени») и собственно «настоящего кавказца»[132]. Первый хорошо знает нравы и обычаи горцев, поддерживает с ними деловые и торговые отношения. Но Максим Максимыч никому не подражает и остается самим собой – простым, но в то же время здравомыслящим, душевным и благородным русским офицером[133]. «Это тип чисто русский…», – справедливо признавал В. Г. Белинский[134]. И, продолжая его мысль, добавим – в чем-то тот же тип офицера, который изображен в профиль на паленовском портрете (ср. слова А. А. Блока). В то же время у недалекого и малообразованного «настоящего кавказца» подражание всему черкесскому укладу носит поверхностный характер. Максим Максимыч и «кавказец», по справедливому выражению Э. Э. Найдича, «два человека, отличающиеся друг от друга разной степенью отсталости, характерами и отношением автора»[135]. Эти различия проходят через весь очерк.

И в этом ироническом отношении к «татаромании» «настоящих кавказцев» Лермонтов был не одинок. Выше приводилась реакция «заезжего» из России И. Березина на подобное слияние «черкесского с нижегородским». До нас дошел один из вариантов карикатур на «существо полурусское, полуазиатское» – шарж на гвардейского драгунского поручика князя П. А. Урусова, исполненный, вероятно, Д. П. Паленом (1841 г.). Накинутая на плечи короткая бурка, кинжал, два пистолета и шашка курьезно сочетались со «вздернутым славянским носом Урусова, его бородой, подстриженной “a la мужик”, и простой армейской фуражкой»[136].

Еще раньше А. И. Полежаев в поэме «Эрпели» (1832 г.) тоже несколько скептически отзывался об офицерах «в доспехах горских», которые, смешавшись с мирными туземцами на марше, «заводят речи – на словах/ И пантомимой – о конях,/ Кинжалах, шашках…»[137].

П. А. Ильин вспоминал о неком поручике Трубаевском (1843 г.), который «выучился на Кавказе кумыкскому языку, изучил посадку горцев на лошади, одевался в черкеску, красил усы и ногти (выделено нами – М. Н.) хиной (хной – М. Н.) и вполне походил на горца». Сей эксцентричный субъект ездил на чеченском коне, вооруженный кинжалом, шашкой, пистолетом и с  двустволкой за плечом[138].

Другой современник полагал, что «снисходительный взгляд начальства на форму одежды офицерства устранял всякое стеснение в этом отношении, и при встрече на улице иного офицера трудно было отличить от чеченца или духанщика». (А. В. Дружинин ехидно отмечал, что в Пятигорске «черкесски с патронами вижу я у одних ямщиков»[139]). Далее В. А. Полторацкий приводил ироничную зарисовку облика прапорщика Куринского егерского полка А. В. Пистолькорса, который «бросился в татароманию, т. е. свел куначество с мирными чеченцами, перенял от них одежду, посадку на коне, джигитовку и все прочие приемы». После чего «облачился с ног до головы в военные доспехи горского туалета, навесил на себя весь комплект азиатского оружия и, воссев на карего кабардинца, натянул поводья, дал плеть и, пронзительно гикнув по-чеченски, окончательно обрек себя в непобедимые джигиты»[140].

Именно Пистолькорс (офицер храбрый и талантливый, но склонный к «татаромании») был изображен в «Набеге» (1852 г.) Л. Н. Толстого под именем поручика Розенкранца[141]. «На нем были черный бешмет с галунами, такие же ноговицы, новые, плотно обтягивающие ногу чувяки с чиразами (галунами – М. Н.), желтая черкеска и высокая, заломленная назад папаха. На груди и спине его лежали серебряные галуны, на которых надеты были натруска и пистолет за спиной; другой пистолет и кинжал в серебряной оправе висели на поясе. Сверх всего этого была опоясана шашка в красных сафьянных ножнах с галунами и надета через плечо винтовка в черном чехле. По его одежде, посадке, манере держаться и вообще по всем движениям заметно было, что он старается быть похожим на татарина (горца-мусульманина – М. Н.)»[142].

«Капитан (поручик – М. Н.) Розенкранц, – замечал французский журналист А. И. Делаво, – в особенности курьезный тип: это один из тех военных, которых множество в русской армии, воспитанных на романах Лермонтова и Марлинского, оставаясь ложным характером, но в остальном отважным и предприимчивым»[143]. Карикатурно-театральное воплощение русско-немецкого удальца-джигита опознали в рассказе Толстого и многие современники. Об этом рассказал А. Л. Зиссерман: «В его Набеге, выведен поручик Розенкранц; до какой степени изображение верно, можно судить по тому, что, когда я в первый раз в Чечне выступил с отрядом и увидел штабс-капитана Пистолькорса, разъезжающего в шикозном черкесском костюме, со всеми ухватками чистокровного джигита, я не мог не подумать: да это Розенкранц, как есть, на чистоту, без прикрас. И некоторые из грозненских старожилов просто мне даже объявили, что Розенкранц Толстого и есть он, Пистолькорс; что с него-то портрет и писан. А таких Пистолькорсов было не мало (выделено нами – М. Н.), и увлекались некоторые до того, что готовы были чуть не перейти в мусульманство и совсем очечениться...»[144].

Как и Лермонтов, граф Толстой носил на Кавказе черкеску (черную), которая ему очень шла, и регулярно упражнялся в езде и джигитовке[145]. Но «настоящим кавказцем» он не был и не мог стать. В своих рассказах Толстой иронизировал над теми, кто принимал позу героев произведений А. А. Бестужева-Марлинского[146]. На Розенкранце разрядился иронический заряд авторской мысли о поклонниках Кавказа, сформировавшихся по книжным и изустным, дурно понятым и перетолкованным легендам[147]. Поручика Толстой характеризовал как одного «из наших молодых офицеров, удальцов-джигитов, образовавшихся по Марлинскому и Лермонтову[148]. Эти люди смотрят на Кавказ не иначе, как сквозь призму Героев нашего времени, Мулла-Нуров и т. п., и во всех своих действиях руководствуются не собственными наклонностями, а примером этих образцов. … Он никогда не снимал с себя … кинжала сверх рубашки, с которым он даже спать ложился». Розенкранц, по словам автора, считал «своей непременной обязанностью» «казаться тем, чем он хотел быть» – настоящим горцем[149]. Но «…всякий узнал бы в нем русского, а не джигита. Все было так, да не так»[150].

Нельзя согласиться с высказываемым некоторыми исследователями мнением о том, что «страсть его ко всему кавказскому» спасала «настоящего кавказца» от «превращения в … военную машину для реализации имперских планов»[151]. Напротив, данный очерк посвящен именно службисту на Кавказе[152], будь он чиновником или военным. Как указывает Лермонтов, сам «настоящий кавказец» – лишь ложное подражание всему восточному, «существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес»[153].

2. Сафьяновые чувяки черкесской работы, темно-красного цвета с серебряными позументами. Чувяки – горская обувь, мягкие сафьянные башмаки (туфли) без подошвы. «Они шьются обыкновенно несколько меньше ноги, при надевании размачиваются в воде, натираются внутри мылом и натягиваются на ноги подобно перчаткам, – описывал черкесские обычаи Ф. Ф. Торнау. – После того надевший новые чувяки должен лежа выждать, пока они, высохнув, примут форму ноги. Под чувяками впоследствии подшивается самая легкая и мягкая подошва»[154]. Сам Торнау, тогда егерский подпоручик, износив в кампании 1832 г. сапоги, заменял их осетинскими чевяками, указав на их преимущества при ходьбе в горах[155]. Есть и другие сообщения о ношении чувяков (ошибочно называемых иногда «черевиками»)[156] и ноговиц (гетр) русскими офицерами на Кавказе[157].

Чувяки не значатся в описи, но были доставлены в Тарханы камердинером Лермонтова А. И. Соколовым и в 1883 г. переданы в Лермонтовский музей[158].

3. «Калмыцкий Ергак». № 48. Калмыцкий ергак (тулуп из пыжиковых, сурочьих шкур, шерстью наружу) был любимым зимним лагерным костюмом генерал-майора В. М. Козловского[159]. Ранее носил его и генерал-майор В. Д. Вольховский, обер-квартирмейстер ОКК[160]. Как мы видим, был ергак и у поручика Лермонтова.

VI. Предметы домашнего обихода

№ 39, 41-42. «Желет (жилет – М. Н.) Шелковый Черный поношенный», «Халат Бохарский (бухарский – М. Н.) кашемировый», «Халат Малашовый[161] на меху кримских (крымских – М. Н.) Мерлушек». В быту (даже в походной палатке) господа офицеры предпочитали халат[162], иногда поверх сюртука. Особенно комично он выглядел в сочетании с папахой[163]. В длиннополом халате или шинели у палатки в крепости Грозной показан один из приятелей Лермонтова, поручик И. Я. Евреинов[164], на рисунке из альбома П. А. Урусова. У самого Лермонтова в Пятигорске упоминается халат шелковый темно-зеленый, с узорами, опоясанный толстым шнурком с золотыми желудями на концах[165].

VII. Другие предметы

1. № 37. «Эпалет мишурных пар три». Такие эполеты вошли в моду к середине 1830-х гг.[166] Офицерам Тенгинского полка (как первого полка 1-й бригады 20-й пехотной дивизии)[167] полагались позолоченные эполеты с красным суконным полем, на коем имелась шифровка («20.») из золотого шнурка. Как обер-офицер, Лермонтов носил эполеты без бахромы. Поскольку он был поручиком, на поле его эполет стояли три кованых серебряных звездочки (прапорщик отличался одной звездочкой). «О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки», – восклицает Грушницкий[168].

Впрочем, на Кавказе эполеты и шарф надевались «в весьма редких случаях»[169], обычно только при представлении начальству[170], да и то не всегда. Конечно, бывали исключения. Так, одна из картин Г. Г. Гагарина все же показывает эполеты на сюртуках офицеров пехоты и инженеров. Но это одно из редчайших свидетельств их употребления в походе[171]. Кроме того, при аресте казака «пуля сорвала эполет»[172] с Печорина, стоявшего тогда на постое в станице.

Но для Кавказа более типично поведение штабс-капитана Максима Максимыча, который, направляясь к прапорщику Печорину только по делам службы, официально «надел эполеты, шпагу и пошел к нему»[173]. Герой новеллы А. В. Дружинина «Легенда о кислых водах» (1854) «надел форменный сюртучок, и … кое-как застегнул его на три пуговицы, – о застегивании крючков воротника думать было нечего, … надев перчатки, дополнил парадный кавказский наряд[174] маленькою белою фуражкою…. На пороге он вспомнил что позабыл надеть эполеты, часть наряда, без которой невозможно было делать первого визита на водах (выделено нами – М. Н.)»[175].

2. № 70. «Шарф шерстяной красный». Имеется в виду шарф, которым укутывали шею в холода. Например, длинный вязаный шарф носил зимой генерал В. М. Козловский[176].

3. № 72-73. «Шейных косынок шелковых черных» три, один «Платок бомажный шейный же». Такой черный шейный платок, завязанный узлом, показан на портрете Лермонтова кисти К. А. Горбунова и упоминается мемуаристами.

4. № 77. «Перчаток белых замшевых пар пять».

Прапорщик А. А. Бестужев заказывал себе в апреле 1837 г. «три пары лайковых и три пары тонких замшевых перчаток на небольшую руку, да два cols (воротничка – М. Н.), деланных галстуха, нешироких, но подлиннее, с завязками из черной материи»[177]. Пехотный прапорщик Грушницкий держал в руке «коричневые лайковые перчатки»[178].

VIII. Снаряжение

1. № 74. «Портупей Четыре». Видимо, здесь перечислены вместе и форменные, и «черкесские» образцы.

2. № 75. Два «мишурных» темляка. Офицерский темляк был серебряным, с примесью черного и оранжевого шелка.

3. № 84. «Шарф Мишурный». Речь идет о форменном шарфе с пряжкой, которым опоясывались офицеры при исполнении служебных обязанностей. В июле 1837 г. «офицерам даны новой формы шарфы, не с широкою, как прежде было, а с узкою, [плотного плетения] серебряною тесьмою, о трех полосках из светло-оранжевого и черного шелка, повязываемою, во всю ее ширину, между двумя нижними пуговицами мундира»[179]. Впрочем, еще со времени Александра I дозволялось офицерам заменять серебряные шарфы белевыми (из ткани с хлопчатобумажной основой) «для облегчения в издержках». Длина шарфа не регламентировалась и зависела от объема талии конкретного офицера. У Лермонтова шарф был из мишуры – парчевой ткани, где вместо серебряных нитей использовались посеребренные нити из олова. (Эполеты Лермонтова-корнета были медные; как видим, он старался сократить расходы на свое обмундирование, обходившееся ему, конечно, недешево.) Среди заказов А. А. Бестужева упоминаются «форменный шарф подлиннее, фальшивый, с подшивкою и пряжками, да форменный серебряный темляк со звездочками»[180].

Впрочем, шарф «простые офицеры не носили во время экспедиции»[181]. Так, в распоряжении по Чеченскому отряду от 10 мая 1841 г. перед выступлением в поход было указано: «Г.г. генералам, штаб- и обер-офицерам эполет, мундиров и шарфов с собой не брать»[182]. Напротив, этот предмет являлся на Кавказе деталью формы одежды адъютанта. Видимо, в 1840 году, Лермонтов «был при шарфе и временно исполнял при Граббе должность ординарца» в Ставрополе[183], в приемной которого он встретился с М. Х. Шульцем[184]. Наконец, все принявшие участие в похоронах поэта офицеры были в мундирах и «при шарфах»[185].

4. Кавказский пояс с набором (размеры 87х2,3 см), который носил Лермонтов в 1841 году. Тогда, в Пятигорске, он достался на память о поэте[186] А. И. Арнольди («черкесский пояс с серебряной “жерничкой”»)[187] и позже был передан в Лермонтовский музей. (В описи значится пояс вместе с кинжалом – № 87, но это, вероятно, уже другая вещь).

Пояс был пошит из черной кожи. На нем имелся серебряный прибор: пряжка с петлей, наконечник, подвесная пластина с отверстиями для крепления оружия, шесть круглых пуговиц и две граненых заклепки, которыми крепилась к поясу жирница. Жирница (сальница) имела вид прямоугольной серебряной коробочки размерами 5х3,6х1,6 см. По серебру была пущена чернь дагестанской работы: стилизованный растительный орнамент. Узор черни на жирнице и остальных серебряных деталях прибора пояса был один и тот же. Под жирницу пристегивался к поясу кожаный подклад красного сафьяна, подбитый шелком и обшитый по краям серебряным галуном[188].

По словам Э. Спенсера, «маленькая металлическая коробка» (жирница) на поясе горца содержала «кремень, сталь, смазочный материал (масло)»[189]. Ф. Дюбуа де Монпере более точно описывал принадлежности пояса: кремень и трут хранятся в кожаном кошеле, а «прекрасно выполненная из черненого серебра маленькая коробочка» хранила в себе сало, «которым натираются пули для того, чтобы они лучше скользили в стволе»[190]. И. Бларамберг уточнил, что в коробочке имелось сало или масло, «чтобы чистить оружие»[191]. Наконец, Г. Н. Прозрителев называл жирницу «жирничкой» и считал, что ее содержимое, сало, «служило для смазывания металлических частей и для предохранения от ржавчины»[192]. Итак, суммируя: жирница – один из горских инструментов для ухода за оружием, металлическая коробочка с жиром или маслом для смазки ружья и пуль, размещенная справа на поясе[193].

5. Еще один предмет снаряжения тоже не упоминается в описи. Но он, в отличие от пояса с жирницей, не сохранился. Это «пороховница из серебра с чернью, с буквою Л., принадлежавшая Лермонтову, которую он носил на Кавказе, когда надевал черкеску (важное уточнение, позаимствованное из письма П. А. Висковатова – М. Н.)»[194]. Пороховница (натруска) Лермонтова представляла собой «небольшой рожок». Бларамберг описывал подобный горский предмет экипировки следующим образом: «Маленький рог с мелким порохом они вешают на веревке себе на шею…». В натруске хранился высококачественный порох, который насыпали на полку ружья или пистолета[195].

(из статьи: Нечитайлов М.В. "Кавказский мундир Лермонтова")

Нечитайлов М.В. "Кавказский мундир Лермонтова"

Заключение

Итак, на протяжении кавказской службы Лермонтов сменил два мундира – Нижегородского драгунского полка (овчинная шапка, куртка с газырями, шаровары с лампасом и шашка) и Тенгинского пехотного полка (овчинная шапка, мундир, панталоны и полусабля). Последний отличался от общеармейской пехотной формы только цветом эполет и шифровкой на них, а также необычным головным убором, во всех частях ОКК заменявшим кивер. Драгунский костюм, однако, был уникальным – ни один другой кавалерийский полк русской армии не имел такого мундира, и даже Лермонтов отдал ему должное, запечатлев на своем автопортрете (и высмеяв в романе).

Однако, необходимо иметь в виду, что на Кавказе форменная одежда вынималась из сундука только для представления начальству. В другое же время, и в первую очередь в походе, многие формальности, обязательные в российской армии, а тем более в гвардии, здесь не соблюдались. Кавказские войска, имея «очень своеобразное и отчасти смутное понятие о форме», соблюдали ее (именно «отчасти»!) только на смотрах, пока не выступали в поход. Несомненно, это надлежит связывать именно с воздействием опыта и условий Кавказской войны на повседневный быт и униформу русских войск.

Кавказский офицер почти всегда и везде носил сюртук (здесь – с отогнутым воротником и поверх красной «исторической» рубашки), к тому же без эполет. Поверх сюртука надевалась шашка на плечевой портупее, особо воинственные личности дополняли ее кинжалом и даже пистолетом на поясе. К сюртуку полагались фуражка, летом в белом чехле (только на тулье в данном случае), и неуставные шаровары (обычно желтые шерстяные). Эти неписаные правила подтверждаются свидетельствами современников и описью гардероба Лермонтова. Поэту, как и многим другим бывшим гвардейцам, кавказские порядки пришлись по вкусу, и он с готовностью следовал им. За эти вольности Лермонтова, случалось, осуждали более педантичные сослуживцы. Но никаких последствий это не имело: в целом, начальство, как правило, не стесняло инициативу подчиненных в модернизации своего костюма применительно к походным условиям, и само следовало их примеру.

Кроме того, многие офицеры сочетали предметы обмундирования с элементами горского национального костюма (папахи, черкески, бешметы, ноговицы, пресловутая бурка). В числе тех, кто прибегал к подобной адаптации, был и Лермонтов. Но он, в отличие от иных местных военных щеголей, не увлекался чрезмерным подражанием местным обычаям, о которых отзывался в своих произведениях (например, очерк «Кавказец») с иронией и сарказмом.

«Таким образом, и кавказские офицеры и солдаты, – описывал однополчан Лермонтова историк Тенгинского полка Д. В. Ракович, – были одеты крайне своеобразно. Всякого свежего человека, первый раз встречавшего кавказские войска, поражало это почти полное отсутствие воинского вида и именно в то время, когда высшие сферы признавали форму за сущность и малейшее отступление от образцов готовы были считать падением доблести»[1]. «Но мы, дети кавказской армии, настолько присмотрелись к странностям всякого рода, что даже не замечали их»[2], – завершал речь историка неизвестный офицер Нижегородского драгунского полка. Эти слова с полным основанием можно отнести и к поручику Михаилу Юрьевичу Лермонтову…

М. В. Нечитайлов
©

Примечание. Данная статья представляет собой авторскую версию (исправленную и незначительно расширенную) очерка, опубликованного в издании: Ставропольский хронограф. Ставрополь, 2006. С. 359-395.

Хочу заметить, что необходимость изучения темы «Лермонтовский мундир» назрела давно, и анекдотичная статья Г.Э. Введенского, в сочетании с не менее забавными откровениями ряда искусствоведов на тему лермонтовских портретов, только подтвердила это. «Лермонтовская энциклопедия» была переиздана несколько лет назад, но без каких-либо изменений в текстах четвертьвековой давности. В то же время, ряд аспектов военной карьеры Михаила Юрьевича, включающих изучение униформы полков, в которых ему довелось служить (а ведь в настоящем очерке я затронул лишь в лучшем случае половину проблемы, два полка и три года, а ведь мундиры лейб-гвардии Гусарского и Гродненского полков поэт носил – с перерывами – с 1832 по 1840 гг.), были и остаются, в лучшем случае, слабоизученными и малопонятными.

Что касается «кавказских аспектов», то из затронутых в теме очерка дискуссия о характере «настоящего кавказца» представляется, пожалуй, наиболее спорной и, заранее предвижу, может вызвать претензии у определенных научных школ. Однако, не вижу причин менять свою точку зрения, аргументы в пользу которой высказал выше. Гвардейских офицеров на Кавказе недолюбливали всегда, следы этой неприязни простых армейцев к «гвардионцам» в целом и к Лермонтову в частности заметны и в дошедших до нас воспоминаниях о нем. «Кавказец» же стал весьма саркастичным и умным ответом «фазанов» ветеранам Кавказского корпуса…

[1] Ракович Д. В. Указ. соч. – С. 129. «В общем неказисты были с внешней стороны кавказцы, не любили они также парадов, смотры их были обыкновенно неудачны, но это не мешало им оказывать чудеса храбрости и выносливости», – продолжал историк.

[2] К. Указ. соч. – С. 378.

Илья Глазунов Портрет М.Ю.Лермонтова 1964.

    «Я жить хочу! Хочу печали…» Михаил Лермонтов

    Я жить хочу! хочу печали
    Любви и счастию на зло;
    Они мой ум избаловали
    И слишком сгладили чело.
    Пора, пора насмешкам света
    Прогнать спокойствия туман;
    Что без страданий жизнь поэта?
    И что без бури океан? -
    Он хочет жить ценою муки,
    Ценой томительных забот.
    Он покупает неба звуки,
    Он даром славы не берет.

  «Три пальмы» Михаил Лермонтов

    (Восточное сказание)

    В песчаных степях аравийской земли
    Три гордые пальмы высоко росли.
    Родник между ними из почвы бесплодной,
    Журча, пробивался волною холодной,
    Хранимый, под сенью зеленых листов,
    От знойных лучей и летучих песков.

    И многие годы неслышно прошли;
    Но странник усталый из чуждой земли
    Пылающей грудью ко влаге студеной
    Еще не склонялся под кущей зеленой,
    И стали уж сохнуть от знойных лучей
    Роскошные листья и звучный ручей.

    И стали три пальмы на бога роптать:
    «На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
    Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
    Колеблемы вихрем и зноем палимы,
    Ничей благосклонный не радуя взор?..
    Не прав твой, о небо, святой приговор!»

    И только замолкли — в дали голубой
    Столбом уж крутился песок золотой,
    Звонком раздавались нестройные звуки,
    Пестрели коврами покрытые вьюки,
    И шел, колыхаясь, как в море челнок,
    Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

    Мотаясь, висели меж твердых горбов
    Узорные полы походных шатров;
    Их смуглые ручки порой подымали,
    И черные очи оттуда сверкали…
    И, стан худощавый к луке наклоня,
    Араб горячил вороного коня.

    И конь на дыбы подымался порой,
    И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
    И белой одежды красивые складки
    По плечам фариса вились в беспорядке;
    И с криком и свистом несясь по песку,
    Бросал и ловил он копье на скаку.

    Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
    В тени их веселый раскинулся стан.
    Кувшины звуча налилися водою,
    И, гордо кивая махровой главою,
    Приветствуют пальмы нежданных гостей,
    И щедро их поит студеный ручей.

    Но только что сумрак на землю упал,
    По корням упругим топор застучал,
    И пали без жизни питомцы столетий!
    Одежду их сорвали малые дети,
    Изрублены были тела их потом,
    И медленно жгли до утра их огнем.

    Когда же на запад умчался туман,
    Урочный свой путь совершал караван;
    И следом печальный на почве бесплодной
    Виднелся лишь пепел седой и холодный;
    И солнце остатки сухие дожгло,
    А ветром их в степи потом разнесло.

    И ныне все дико и пусто кругом -
    Не шепчутся листья с гремучим ключом:
    Напрасно пророка о тени он просит -
    Его лишь песок раскаленный заносит
    Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
    Добычу терзает и щиплет над ним.

Валерик (стихотворение)

М.Ю. Лермонтов, Г.Г. Гагарин.
«Эпизод из сражения при Валерике»

«Валери́к» (Я к вам пишу́ случа́йно, — пра́во…) — стихотворение великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова, посвящённое сражению на реке Валерик. Было написано сразу после боя в 1840 году и впервые опубликовано (с пропусками) в 1843 году в альманахе «Утренняя заря» под заглавием «Валерик».

Сражение

Битва у реки Валерик произошла 11 (23) июля 1840, примерно в 30 км юго-западнее крепости Грозная (ныне город Грозный) между российским Чеченским отрядом генерал-лейтенанта А. В. Галафеева и северокавказскими горцами под командованием наиба Ахбердила Мухаммеда в ходе экспедиции русских войск против восставших.

М. Ю. Лермонтов после валерикского боя. Рисунок с натуры Д. П. Палена. Карандаш. 1840 г.
Михаил Лермонтов, поручик Тенгинского полка, показал образцовую доблесть в бою. Очевидцы, описывали его, гарцующим на белом как снег коне, на котором, он молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. В официальных военных сводках о Лермонтове сказано следующее:

Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы.

За свою храбрость Лермонтов был несколько раз представлен к наградами, но он так и не получил ордена, так как его имя было вычеркнуто из окончательного списка награждённых императором Николаем I

Стихотворение

СРАЖЕНИЕ ПРИ ВАЛЕРИКЕ. НАЧАЛО БОЯ. ГЕНЕРАЛ ГАЛАФЕЕВ
Рисунок Лермонтова, 1840 г.
Публичная библиотека, Санкт-Петербург

Его собственные чувства о войне смешались. «Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными.»[2] — писал он в письме к своему другу А. А. Лопухину. Из этого видно, что поэт смотрит на войну, как на азартную игру со смертью и с бодрым сарказмом пишет в том же письме: «…в овраге, где была потеха…». Но в конечном счёте он всё же рассматривает войну как бессмысленную резню.
Лермонтов, избрал стихотворный способ выразить свой военный опыт. Автор написал это произведение в эпистолярном жанре для выражения своих мыслей, чувств, воспоминаний, наблюдений. По форме «Валерик» — любовное послание, включающее и охватывающее, однако, стихотворную повесть или стихотворный рассказ, своеобразная исповедь героя-повествователя перед любимой женщиной, так как обращено к возлюбленной Лермонтова В. А. Лопухиной. Первая и последняя части выдержаны в духе типичного любовного послания. Обращение к женщине служит обрамляющим описанием битвы и походного быта, что соединяет личные переживания героя и общий трагизм событий, участником которых он является. «Валерик» часто рассматривают как поэтический рассказ о «картинах военной жизни», однако его содержание и жанровая структура сложнее, чем просто документальный стихотворный очерк. Жанровая структура стихотворения отличается значительной сложностью, которая во многом обусловлена редким для того времени сочетанием батальной и любовной лирики.
Как и во многих произведения Лермонтова, здесь нашёл отражение трагизм противоречия между исторической необходимостью присоединения Кавказа к России и методами, с помощью которых оно осуществлялось. Это стихотворное послание до мелочей совпадает с записями в «Журнале» отряда Галафеева. Реалистическая точность общей картины сражения, документальная достоверность каждой её детали были в ту пору в литературе о войне явлением необычайным. Также как в «Бородино» (1837 г.), Лермонтов в стихотворение «Валерик» показывает войну глазами рядового участника битвы, переносящего все тяготы и лишения походного быта, которые его и волнуют, каким представлен герой стихотворения «Валерик», порывая тем самым с традиционной условностью батальной поэзии, положив начало новому подходу к изображению человека на войне; это нашло выражение и в подчеркнутой простоте, страданиях рядовых участников сражения[3]:
Но слезы капали с ресниц,
Покрытых пылью…
и в поразительной точности описания смерти умирающего капитана:
…На шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал.
В груди его едва чернели
Две ранки, кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась; взоры
Бродили страшно, он шептал:
«Спасите, братцы. Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал…
Не слышат…» Долго он стонал,
Но всё слабей, и понемногу
Затих и душу отдал Богу.
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали…
Война воспринята и изображена поэтом с точки зрения солдата, непосредственного участника событий. Таким образом, автор полемизирует с официозным воззрением на войну с горцами, с поверхностным, бьющим на внешние эффекты её изображением. Особый трагизм ситуации, по мысли Лермонтова, придаёт то, что горские племена, к которым поэт относится с уважением и любовью, и русские солдаты, на стороне которых он воюет, вынуждены убивать друг друга, вместо того, чтобы жить в мире и братстве. В конце стихотворения возникают окрашенные в тона философской медитации размышления о бессмысленности «беспрестанной и напрасной» вражды, о том, что война и кровопролитие враждебны лучшему в человеческом естестве и «вечно гордой и спокойной» жизни природы[3]:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»
Галуб прервал мое мечтанье.
Ударив по плечу, — он был
Кунак мой, — я его спросил, Как месту этому названье?
Он отвечал мне: «Валерик,
А перевесть на ваш язык,
Так будет речка смерти: верно,
Дано старинными людьми».
Размер стиха — четырехстопный ямб, рифмовка лишена всякой упорядоченности: рифмы то перекрестные, то опоясывающие, то смежные, причем могут рифмоваться два или три стиха без всякой регулярности. Картина войны нужна Лермонтову для того, чтобы передать её бессмысленность, неестественность и уродливость. С этой целью ломается стих, который перестает быть мерно и плавно текущим, гармоничным и музыкальным. Жестокая проза жизни и литературы торжествует над поэзией жизни и литературы. Напряженная, форсированная, возвышенная стилистика постепенно уступает место «прозаической» речи, сниженному стилю, обиходному разговорному языку.
В концовке стихотворения философско-романтическая ирония переведена в бытовой план: все описанное в стихотворении шутливо именуется «шалостью» «чудака», размышления которого над жизнью и смертью не стоят внимания. В лучшем случае они способны «развеселить» и не надолго занять мысль и воображение адресата послания:
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так?
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..

ЛЕРМОНТОВ-ХУДОЖНИК

I
В начале прошлого века почти в каждой культурной дворянской семье хранился семейный альбом, который знакомые обязаны были заполнять стихами и рисунками. Историко-художественная ценность этих альбомов, как правило, невелика. Правда, подчас здесь встречаются вещи, отмеченные подлинным талантом и незаурядным мастерством, как, например, бытовые зарисовки де Бальмена, сюита превосходных портретов Дмитриева-Мамонова, замечательные альбомы Челищева, полные бытовых сценок и карикатур. Венцом этого дилетантского занятия живописью является творчество Г. Гагарина, акварели и картины которого давно уже по праву занимают почетное место среди эскизов и полотен художников-профессионалов в наших музеях.
Занимались живописью и многие выдающиеся писатели прошлого. Живописные и графические опыты хранятся в наследстве почти каждого из них.

У одних эти опыты малочисленны, случайны, носят вполне «любительский» характер и не заслуживают особенно пристального внимания со стороны историка литературы. Таковы рисунки Гоголя, который хотя и посещал рисовальные классы Академии художеств, однако не обнаруживал не только самого элементарного мастерства, но и простого умения. Таковы наброски и шаржи Тургенева или Льва Толстого, неоспоримо свидетельствующие об отсутствии и у того и у другого предрасположения к занятиям изобразительным искусством.

Другие писатели рисовали много и охотно, обнаруживая при этом не только врожденное дарование, но и незаурядные технические навыки; таковы Жуковский, Полонский. Однако живописные и графические опыты этих писателей, как правило, ничем не связаны с их литературной работой. Они дают иногда небесполезный материал для биографа, но для историка литературы мало существенны.

Наиболее интересно живописное и графическое наследство тех писателей, у которых занятия живописью и графикой тесно и органически связаны с их творчеством в области художественного слова; таковы Пушкин, Лермонтов, Шевченко, Маяковский.
Обильная и многообразная пушкинская графика послужила в недавнее время предметом специального монографического исследования, в котором справедливо указывается, что «пушкинский рисунок возникал не как самоцель, но в результате бокового хода той же мысли и того же душевного состояния, которые создавали пушкинский стих»

Лермонтов - художник

Часто и любовно Лермонтов изображал Кавказ, тот Кавказ, которым был увлечен с самого детства и который был фоном большинства его произведении.

«Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое вы носили меня на своих одичалых хребтах; облаками меня одевали...» — читаем мы в его юношеских записях. И в другом месте: «Как я любил твои бури, Кавказ! те пустынные, громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают!.. На гладком холме одинокое дерево, ветром дождя ли нагнутое, иль виноградник шумящий в ущелье, и путь неизвестный над пропастью, где, покрываясь пеной, бежит безымянная речка и выстрел нежданный, и страх после выстрела; враг ли коварный, иль просто охотник... все, все в этом крае прекрасно».

Лермонтов-художник

Как это ни может показаться парадоксальным на первый взгляд, но порой Лермонтов-художник опережает Лермонтова-писателя. С этой точки зрения интересно сравнить его прозаические произведения 1834—1835 гг. («Вадим», «Княгиня Лиговская», «Два брата») с его зарисовками в юнкерской тетради 1832—1834 гг.

В «Вадиме» Лермонтов во многом еще во власти романтической стихии. В рисунках Лермонтова этой поры уже ясно чувствуются реалистические тенденции, сказавшиеся в лаконичности линий, скупости деталей и т. д. Карандашные наброски юнкерской тетради поэта предвосхищают его скупую, точную и вместе с тем выразительную фразу позднейших прозаических произведений.
Только при сопоставлении его рисунков — быстрых, точных, всегда уверенных и выразительных — и его картин, замечательных по своему колориту, с его стихами и прозой вполне раскрывается пред нами путь Лермонтова от языковой культуры романтизма с его декламативной приподнятостью к скупому, лаконичному реалистическому языку «Героя нашего времени».