Уильям Сидни Портер родился 11 сентября 1862 года в городе Гринсборо (Северная Каролина) в семье врача.
В трёхлетнем возрасте он лишился матери, умершей от туберкулёза, и воспитывался своей тёткой по отцу, которая являлась владельцем частной школы.
После окончания школы он учился на фармацевта, работал в аптеке у дяди.
Через три года уехал в Техас, пробовал разные профессии — работал на ранчо, разносил воду и горячие лепёшки, служил в земельном управлении.
Затем работал кассиром и счетоводом в банке в техасском городе Остине.

Первые литературные опыты относятся к началу 1880-х.

В 1894 году Портер начинает издавать в Остине юмористический еженедельник «The Rolling Stone», почти целиком заполняя его собственными очерками, шутками, стихами и рисунками. Через год журнал закрылся, одновременно Портер был уволен из банка и привлечён к суду в связи с недостачей, хотя она и была возмещена его родными.

После обвинения в растрате он полгода скрывался от право-охранителей в Гондурасе, затем — в Южной Америке. По возвращении в США был осуждён и посажен в тюрьму Колумбус штата Огайо, где провёл три года и четыре дня (1898–1901).

В тюрьме Портер работал в лазарете и писал рассказы, подыскивая себе псевдоним. В конце концов, он остановил свой выбор на варианте О. Генри (часто неверно записывается наподобие ирландской фамилии O’Henry — О’Генри).

Происхождение его не совсем ясно. Сам писатель утверждал в интервью, что имя Генри взято из колонки светских новостей в газете, а инициал О. выбран как самая простая буква. Одной из газет он сообщил, что О. расшифровывается как Olivier (французское имя Оливье), и действительно, несколько рассказов он опубликовал там под именем Olivier Henry.
По другим данным, это имя известного французского фармацевта Этьена Осеана Анри (Etienne Ocean Henry), медицинский справочник которого был популярен в то время.

Ещё одну гипотезу выдвинул писатель и учёный Гай Дэвенпорт: «О. Генри» — не что иное, как сокращение названия тюрьмы, где сидел автор — Ohio Penitentiary (Ohio State Penitentiary). Также известна как Arena District, которая 21 апреля 1930 года сгорела дотла. Есть мнение, что «Известный американский писатель У. Портер взял псевдоним О. Генри в честь физика Дж. Генри, имя которого постоянно с восхищением произносил школьный учитель: „О! Генри! Это он открыл, что разряд конденсатора через катушку носит колебательный характер!“»

Первый свой рассказ под этим псевдонимом — «Рождественский подарок Дика-Свистуна», напечатанный в 1899 году в «Журнале Макклюра» (McClure’s Magazine), — он написал в тюрьме.

В конце жизни Портер страдал циррозом печени и диабетом.
Портер скончался 5 июня 1910 года в Нью-Йорке в возрасте 47 лет.
Похоронен в Эшвилле (Северная Каролина), на кладбище Риверсайд.

В сборник «Постскриптумы» (англ. Postscripts), изданный уже после смерти О. Генри, вошли фельетоны, наброски и юмористические заметки, написанные им для газеты «Почта» (Хьюстон, штат Техас, 1895–1896). Всего О. Генри написано 273 рассказа, полное собрание его произведений составляет 18 томов.

Премия О. Генри[взломанный сайт]

Через восемь лет после его смерти в память о писателе была учреждена премия О. Генри, которая вручается ежегодно.

Дары волхвов
The Gift of the Magi

Жанр: новелла
Автор: О. Генри
Язык оригинала: английский
Дата первой публикации: 1906

«Дары волхвов» (англ. The Gift of the Magi) — рождественская новелла О. Генри, опубликованная в 1906 году в составе сборника «Четыре миллиона». Классический пример рассказа с неожиданной развязкой, на которых специализировался автор. Жанр — сентиментальная мелодрама. Рассказ написан в 1905 году в самой старой таверне Нью-Йорка — «Pete’s»

Рассказ представляет собой интерпретацию библейского сюжета о поклонении волхвов. Главные герои сравниваются с волхвами, пришедшими к новорождённому Иисусу; говорится, что «если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, помыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы — специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения её величества», а часам Джима мог бы позавидовать сам царь Соломон.

Такими сравнениями автор хочет дать понять: если легендарные цари славились сокровищами, то семья Диллингхем обладает не меньшими духовными богатствами. В рассказе вообще многое построено на контрасте — дом семейной пары стар, сер, окружающая действительность также не очень ярка. Однако, Джим и Делла своей любовью словно раскрашивают мир, благодаря чему у читателя не возникает мрачного, неуютного ощущения.

Экранизации

    1952 — американский фильм «Вождь краснокожих и другие…» (англ. O. Henry's Full House) основан на пяти новеллах О’Генри, среди которых — «Дары волхвов».
    1972 — польский фильм «Дары волхвов» (Dary magów); в главных ролях — Януш Гайос и Марта Липиньская.
    1978 — литовская лента «Не буду гангстером, дорогая» основана на сюжетах четырёх рассказов О’Генри, включая «Дары волхвов».

ЧИТАЕМ О.ГЕНРИ

О.Генри
Последний лист
* * *
В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси – уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Вольмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за нагу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
– У нее один шанс… ну, скажем, против десяти, – сказал он, стряхивая ртуть в термометре. – И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
– Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
– Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
– Мужчины? – переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. – Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного нет.
– Ну, тогда она просто ослабла, – решил доктор. – Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала – считала в обратном порядке.
– Двенадцать, – произнесла она, и немного погодя: – одиннадцать, – а потом: – «десять» и «девять», а потом: – «восемь» и «семь» – почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
– Что там такое, милая? – спросила Сью.
– Шесть, – едва слышно ответила Джонси. – Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
– Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
– Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
– Первый раз слышу такую глупость! – с великолепным презрением отпарировала Сью. – Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
– Вина тебе покупать больше не надо, – отвечала Джонси, пристально глядя в окно. – Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
– Джонси, милая, – сказала Сью, наклоняясь над ней, – обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
– Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? – холодно спросила Джонси.
– Мне бы хотелось посидеть с тобой, – сказала Сью. – А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
– Скажи мне, когда кончишь, – закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, – потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, – лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
– Постарайся уснуть, – сказала Сью. – Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
– Что! – кричал он. – Возможна ли такая глупость – умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
– Она очень больна и слаба, – сказала Сью, – и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, – если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик… противный старый болтунишка.
– Вот настоящая женщина! – закричал Берман. – Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
– Подними ее, я хочу посмотреть, – шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща – последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
– Это последний, – сказала Джонси. – Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
– Да бог с тобой! – сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке.
– Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
– Я была скверной девчонкой, Сьюди, – сказала Джонси. – Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном… Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
– Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
– Шансы равные, – сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. – При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
– Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход – и больше ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой – вместе с подушкой.
– Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, – начала она. – Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана – он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

ЧИТАЕМ О.ГЕНРИ

О'Генри
Дороги судьбы

     Перевод М. Урнова

                                         Передо мной лежат дороги,
                                         Куда пойду?
                                         Верное сердце, любовь как звезда, -
                                         Они мне помогут везде и всегда
                                         В бою обрести и как песню сложить
                                         Мою судьбу
                                           Из неопубликованных стихотворений
                                                           Давида Миньо.

     Песня смолкла. Слова  были  Давида,  мелодия  -  народная.  Завсегдатаи
кабачка дружно аплодировали, так как молодой поэт  платил  за  вино.  Только
нотариус, господин Папино, прослушав стихи, покачал слегка головой, - он был
человек образованный и пил за свой счет.
     Давид вышел на улицу, и ночной деревенский воздух освежил  его  голову,
затуманенную винными парами. Тогда он вспомнил утреннюю ссору  с  Ивонной  и
свое решение покинуть ночью родной дом и отправиться в  большой  мир  искать
признания и славы.
     "Когда мои стихи будут у всех на устах, - взволнованно говорил он себе,
- она еще вспомнит жестокие слова, которые сказала мне сегодня".
     Кроме гуляк в кабачке, все жители деревни уже спали. Давид прокрался  в
свою комнатушку в пристройке к отцовскому дому и связал в узел свои  скудные
пожитки. Перекинув его на палке через плечо, он  вышел  на  дорогу,  которая
вела из Вернуа.
     Он миновал отцовское стадо, сбившееся на ночь  в  загоне,  стадо  овец,
которых он пас ежедневно, - они разбредались по  сторонам,  когда  он  писал
стихи на клочках бумаги. Он увидел свет, еще горевший в  окне  у  Ивонны,  и
тотчас его охватили сомнения. Этот свет, не означает ли он, что она не может
уснуть, что ее мучает раскаяние, и  утром...  Но  нет!  Решение  принято.  В
Вернуа ему делать нечего. Ни одна душа здесь не понимает его. Вперед по этой
дороге, навстречу своему будущему, своей судьбе.
     Три лье через туманную, залитую лунным светом равнину тянулась  дорога,
прямая, как борозда, проведенная  плугом  пахаря.  В  деревне  считали,  что
дорога ведет по крайней мере в Париж; шагая по  ней,  молодой  поэт  не  раз
шептал про себя это слово. Никогда еще Давид не уходил так далеко от Вернуа.

                     ДОРОГА НАЛЕВО

     Итак, три лье тянулась дорога и  вдруг  озадачила  его.  Поперек  ее
пролегла другая дорога, большая и горная. Давид постоял немного в раздумье и
повернул налево.
     В пыли этой большой дороги отпечатались следы колес недавно проехавшего
экипажа. Спустя полчаса показался и сам экипаж - громадная карета,  завязшая
в ручье у подножья крутого холма. Кучер и форейторы  кричали  на  лошадей  и
дергали за поводья. На краю дороги стоял громадный мужчина, одетый в черное,
и стройная женщина, закутанная в длинный, легкий плащ.
     Давид видел, что слугам не хватает сноровки. Недолго думая, он взял  на
себя роль распорядителя. Он велел форейторам замолчать и налечь  на  колеса.
Понукать животных привычным для них  голосом  стал  один  кучер;  сам  Давид
уперся могучим плечом в задок кареты, и от дружного толчка она выкатилась на
твердую почву. Форейторы забрались на свои места.
     С минуту Давид стоял в нерешительности. Мужчина в черном махнул  рукой.
"Вы сядете в карету", - сказал он: голос был мощный, под стать всей  фигуре,
но смягченный светским воспитанием. В нем сказывалась  привычка  повелевать.
Непродолжительные сомнения Давида были прерваны повторным приказанием. Давид
встал на подножку. Он смутно различил в темноте  фигуру  женщины  на  заднем
сиденье. Он хотел было сесть напротив, но мощный голос  снова  подчинил  его
своей воле, "Вы сядете рядом с дамой!"
     Мужчина в черном тяжело опустился на  переднее  сиденье.  Карета  стала
взбираться на холм. Дама сидела  молча,  забившись  в  угол.  Давид  не  мог
определить, стара она или молода, но тонкий, нежный аромат, исходивший от ее
одежды, пленил  воображение  поэта,  и  он  проникся  уверенностью,  что  за
покровом тайны скрываются  прелестные  черты.  Подобное  происшествие  часто
рисовалось ему в мечтах. Но ключа к этой тайне у него еще не было,  -  после
того как он сел в карету, его спутники не проронили ни слова.
     Через час, заглянув в  окно,  Давид  увидал,  что  они  едут  по  улице
какого-то города. Вскоре экипаж остановился перед запертым и  погруженным  в
темноту домом; форейтор спрыгнул на землю и  принялся  неистово  колотить  в
дверь. Решетчатое окно наверху широко распахнулось, и  высунулась  голова  в
ночном колпаке.
     - Что вы беспокоите честных людей в этакую пору? Дом закрыт. Порядочные
путники не бродят по ночам. Перестаньте стучать и проваливайте.
     - Открывай! - заорал форейтор. - Открой монсеньору маркизу де Бопертюи.
     - Ах! - раздалось наверху. - Десять тысяч извинений, монсеньор.  Кто  ж
мог подумать... час такой поздний... Открою сию минуту, и весь дом  будет  в
распоряжении монсеньора.
     Звякнула цепь, проскрипел  засов,  и  дверь  распахнулась  настежь.  На
пороге, дрожа от  холода  и  страха,  появился  хозяин  "Серебряной  фляги",
полуодетый, со свечой в руке.
     Давид вслед за маркизом вышел из кареты. "Помогите даме",  -  приказали
ему. Поэт повиновался. Помогая незнакомке сойти на землю,  он  почувствовал,
как дрожит ее маленькая ручка. "Идите в дом", - послышался новый приказ.
     Они вошли в длинный обеденный зал таверны. Во  всю  длину  его  тянулся
большой дубовый стол. Мужчина уселся на стул на ближнем  конце  стола.  Дама
словно  в  изнеможении  опустилась  на  другой,  у  стены.  Давид  стоял   и
раздумывал, как бы ему распроститься и продолжать свой путь.
     - Монсеньор, - проговорил хозяин таверны, кланяясь до земли,  -  е-если
бы я з- знал, что б-бу-уду удостоен т-такой чести, все б-было  бы  готово  к
вашему приезду. О-осмелюсь п-предложить  вина  и  х-холодную  дичь,  а  если
п-пожелаете...
     - Свечей! - сказал маркиз, характерным жестом растопырив пальцы  пухлой
холеной руки.
     - С-сию минуту, монсеньор. - Хозяин таверны принес с полдюжины  свечей,
зажег их и поставил на стол.
     - Не  соблаговолит  ли  мсье  отпробовать  бургундского,  у  меня  есть
бочонок...
     - Свечей! - сказал мсье, растопыривая пальцы.
     - Слушаюсь... бегу... лечу, монсеньор.
     Еще дюжина зажженных свечей заблестела в зале. Туловище маркиза  глыбой
вздымалось над стулом. Он был с ног до головы одет в черное, если не считать
белоснежных манжет и жабо. Даже эфес и ножны его шпаги были  черные.  Вид  у
него был высокомерный. Кончики вздернутых  усов  почти  касались  его  глаз,
смотревших с презрительной усмешкой.
     Дама сидела неподвижно, и теперь Давид видел, что она молода и  красива
трогательной, чарующей красотой.
     Громовый  голос  заставил  его  отвести  взгляд  от  ее  прелестного  и
грустного лица.
     - Твое имя и занятие?
     - Давид Миньо. Я - поэт.
     Усы маркиза потянулись к глазам.
     - Чем же ты живешь?
     - Я еще и пастух; я пас у отца овец, -  ответил  Давид,  высоко  подняв
голову, но щеки у него покрылись румянцем.
     - Так слушай ты, пастух и поэт, какое счастье выпало тебе на долю.  Эта
дама - моя  племянница,  мадемуазель  Люси  де  Варенн.  Она  принадлежит  к
знатному роду, и в ее личном распоряжении  находятся  десять  тысяч  франков
годового дохода. О ее красоте суди сам. Если всех этих ее достоинств  вместе
взятых достаточно, чтобы пленить твое пастушье сердце, скажи  слово,  и  она
станет твоей женой. Не перебивай меня. Сегодня вечером я отвез  ее  в  замок
виконта де Вильмор, которому была обещана  ее  рука.  Гости  были  в  сборе;
священник ждал, готовый обвенчать ее с человеком, равным ей по  положению  и
состоянию. И вдруг у самого алтаря эта  девица,  на  вид  столь  скромная  и
послушная, накинулась на меня, как пантера, обвинила  меня  в  жестокости  и
злодействах и в присутствии изумленного священника нарушила слово, которое я
дал за нее. Я тут же поклялся десятью  тысячами  дьяволов,  что  она  выйдет
замуж за первого, кто попадется на пути - будь то принц, угольщик  или  вор.
Ты, пастух, оказался первым. Мадемуазель должна обвенчаться  сегодня  ночью.
Не с тобой, так с другим. Даю тебе десять минут  на  размышление.  Не  трать
лишних слов и не досаждай мне вопросами. Десять минут,  пастух,  и  они  уже
бегут.
     Маркиз  громка  забарабанил  по  столу  белыми   пальцами.   Лицо   его
превратилось в маску сосредоточенного ожидания.  Своим  видом  он  напоминал
огромный дом, в котором наглухо закрыты все окна и двери. Давид  хотел  было
что-то сказать, но при взгляде на вельможу слова застряли у него в горле. Он
подошел к даме и отвесил ей поклон.
     - Мадемуазель, - сказал он и удивился, как легко текут его слова:  ведь
казалось бы, такое изящество  и  красота  должны  были  смутить  его.  -  Вы
слышали: я назвал себя пастухом. Но в мечтах я  иногда  видел  себя  поэтом.
Если быть поэтом - значит любить красоту и  поклоняться  ей,  то  мечты  мои
обретают крылья. Чем я могу служить вам, мадемуазель?
     Девушка подняла  на  него  горящие,  скорбные  глаза.  Его  открытое  и
вдохновенное лицо, ставшее строгим в эту  решающую  минуту,  его  сильная  и
стройная  фигура  и  несомненное  сочувствие  во  взгляде  голубых  глаз,  а
возможно, и долго томившая ее тоска  по  ласковому,  участливому  слову  так
взволновали ее, что у нее брызнули слезы.
     - Сударь, - тихо проговорила она, - вы кажетесь мне искренним и добрым.
Это - мой дядя, брат моего отца и мой единственный родственник. Он любил мою
мать и ненавидит меня, потому что я на нее похожа. Он превратил мою жизнь  в
сплошную пытку. Я страшусь одного его взгляда и никогда раньше  не  решалась
ослушаться его. Но сегодня вечером он хотел выдать меня  за  человека  втрое
старше меня. Не осуждайте  меня,  сударь,  за  те  неприятности,  которые  я
навлекла на вас. Вы, конечно,  откажетесь  совершить  безумный  поступок,  к
которому он вас склоняет. Во всяком случае позвольте  поблагодарить  вас  за
ваши великодушные слова. Со мной давно никто так не говорил.
     В глазах поэта появилось нечто большее, чем великодушие. Видно, он  был
истинным поэтом, потому что Ивонна оказалась забыта: нежная красота  пленила
его своей свежестью и изяществом. Тонкий аромат, исходивший от нее, будил  в
нем еще неиспытанные чувства. Он нежно посмотрел на нее, и она вся  расцвела
под его ласковым взглядом.
     - За десять минут, - сказал Давид, -  я  могу  добиться  того,  чего  с
радостью добивался бы многие годы. Сказать, что я  жалею  вас,  мадемуазель,
значило бы сказать неправду, - нет, я люблю вас. Рассчитывать на  взаимность
я еще не вправе, но дайте мне вырвать вас из рук этого злодея, и, как знать,
со временем любовь может прийти. Я думаю, что у меня есть будущее. Не  вечно
я буду пастухом. А пока я стану любить вас всем сердцем и сделаю все,  чтобы
ваша жизнь не была столь печальной. Решитесь вы доверить  мне  свою  судьбу,
мадемуазель?
     - О, вы жертвуете собой из жалости!
     - Я люблю вас. Время истекает, мадемуазель.
     - Вы раскаетесь и возненавидите меня.
     - Я буду жить ради вашего счастья и чтобы стать достойным вас.
     Ее изящная ручка скользнула из-под плаща и очутилась в его руке.
     - Вручаю вам свою судьбу, - прошептала она, - и, быть  может...  любовь
придет скорей, чем вы думаете. Скажите ему. Когда я  вырвусь  из-под  власти
его взгляда, я, может быть, сумею забыть все это.
     Давид подошел к маркизу.  Черная  фигура  пошевелилась,  и  насмешливые
глаза взглянули на большие стенные часы.
     -  Осталось  две  минуты.  Пастуху  понадобилось  восемь  минут,  чтобы
решиться на брак с красавицей и богачкой! Ну что  же,  пастух,  согласен  ты
стать мужем этой девицы?
     - Мадемуазель, - отвечал  Давид,  гордо  выпрямившись,  -  оказала  мне
честь, согласившись стать моей женой.
     - Отлично сказано! - гаркнул маркиз. - У  вас,  господин  пастух,  есть
задатки вельможи. В конце концов мадемуазель могла вытянуть и худший жребий,
ну а теперь покончим с этим делом поскорей, - как только позволит церковь  и
дьявол!
     Он громко стукнул по столу  эфесом  шпаги.  Вошел,  дрожа  всем  телом,
хозяин таверны; он  притащил  еще  свечей,  в  надежде,  что  угадал  каприз
сеньора.
     - Священника! - сказал маркиз. - И живо! Понял?
     Чтоб через десять минут священник был  тут,  не  то...  Хозяин  таверны
бросил свечи и убежал.  Пришел  священник,  заспанный  и  взлохмаченный.  Он
сочетал Давида Миньо и Люси де Варенн узами брака, сунул в  карман  золотой,
брошенный ему маркизом, и снова исчез во мраке ночи.
     -  Вина!  -  приказал  маркиз,  протянув  к  хозяину  таверны   зловеще
растопыренные пальцы. - Наполни бокалы! - сказал он, когда вино было подано.
     В тусклом свете мерцающих свечей маркиз черной глыбой навис над столом,
полный злобы  и  высокомерия,  и,  казалось,  воспоминания  о  старой  любви
сочились ядом из его глаз, когда он смотрел на племянницу.
     - Господин Миньо, - сказал он, поднимая бокал с  вином,  -  прежде  чем
пить, выслушайте меня. Вы женились на особе, которая исковеркает вашу жизнь.
В ее крови проклятое наследие самой черной лжи и гнусных  преступлений.  Она
обрушит на вашу голову позор и несчастье. В ее  глазах,  в  ее  нежной  коже
сидит дьявол, он  говорит  ее  устами,  которые  не  погнушались  обольстить
простого крестьянина. Вот  залог  вашей  счастливой  жизни,  господин  поэт.
Теперь пейте. Наконец-то, мадемуазель, я избавился от вас.
     Маркиз выпил. Жалобный крик сорвался с губ девушки, словно ей  внезапно
нанесли рану. Давид, с бокалом  в  руке,  выступил  на  три  шага  вперед  и
остановился перед маркизом. Сейчас едва ли кто принял бы его за пастуха.
     - Только что, - спокойно проговорил он, - вы оказали мне честь,  назвав
меня "господином". Могу я надеяться,  что  моя  женитьба  на  мадемуазель  в
некотором отношений приблизила меня к вашему  рангу,  скажем  не  прямо,  но
косвенно, и дает мне право вести себя с монсеньором, как равный с  равным  в
одном небольшом деле, которое я задумал?
     - Можешь надеяться, пастух, - презрительно усмехнулся маркиз.
     - В таком случае, - сказал Давид, выплеснув  вино  из  бокала  прямо  в
глаза, насмехавшиеся над ним, - быть  может,  вы  соблаговолите  драться  со
мной.
     Вельможа  пришел  в  ярость,  и  громкое,  как  рев  горна,   проклятие
разнеслось по залу. Он выхватил из черных ножен шпагу и крикнул не успевшему
скрыться хозяину:
     - Подать шпагу этому олуху!
     Он повернулся к даме, засмеялся  так,  что  у  нее  сжалось  сердце,  и
сказал:
     - Вы доставляете мне слишком много хлопот, сударыня.  За  одну  ночь  я
должен выдать вас замуж и сделать вдовой
     - Я  не  умею  фехтовать,  -  сказал  Давид  и  покраснел,  сделав  это
признание.
     - Не умею фехтовать, - передразнил  его  маркиз.  -  Что  же,  мы,  как
мужичье, будем лупить друг друга дубинами? Эй, Франсуа! Мои пистолеты!
     Форейтор принес из экипажа два больших блестящих пистолета,  украшенных
серебряной чеканкой. Маркиз швырнул один из них Давиду.
     - Становись у того конца стола! -  крикнул  он.  -  Даже  пастух  может
спустить курок. Не всякий удостаивается чести умереть от пули де Бопертюи.
     Пастух и маркиз  стали  друг  против  друга  у  противоположных  концов
длинного  стола.  Хозяин  таверны,  обомлев  от  страха,  судорожно  шевелил
пальцами и бормотал:
     - М-монсеньор, р-ради Христа! Не в моем доме!.. не проливайте  крови...
вы разорите меня...
     Угрожающий взгляд маркиза сковал ему язык.
     - Трус! - вскричал маркиз де Бопертюи. -  Перестань  стучать  зубами  и
подай сигнал, если можешь.
     Хозяин упал на колени. Он не мог произнести ни слова.  Но  жестами  он,
казалось, умолял сохранить мир в его доме и добрую славу его заведению.
     - Я подам сигнал, - отчетливо проговорила дама. Она подошла к Давиду  и
нежно поцеловала его. Глаза ее сверкали, щеки покрылись румянцем Она  встала
у стены, и по ее счету противники начали поднимать пистолеты.
     - Un... Deux... trois!
     Оба выстрела раздались так быстро один  за  другим,  что  пламя  свечей
вздрогнуло только  раз.  Маркиз  стоял,  улыбаясь,  опершись  растопыренными
пальцами левой руки о  край  стола  Давид  по-прежнему  держался  прямо;  он
медленно повернул голову, ища глазами  жену.  Потом,  как  платье  падает  с
вешалки, он рухнул на пол.
     Тихо вскрикнув от ужаса и  отчаяния,  овдовевшая  девушка  подбежала  к
Давиду и склонилась над ним. Она увидела его рану, подняла голову,  и  в  ее
глазах появилась прежняя скорбь.
     - В самое сердце, - прошептала она. - Его сердце!
     - В  карету!  -  загремел  мощный  голос  маркиза.  -  День  не  успеет
забрезжить, как я отделаюсь от тебя. Сегодня ночью ты снова обвенчаешься,  и
муж твой будет жить. С первым  встречным,  моя  милая,  кто  б  он  ни  был:
разбойник  или  пахарь.  А  если  мы  никого  не  встретим  на  дороге,   ты
обвенчаешься с холопом, который откроет нам ворота. В карету!
     Неумолимый  маркиз,  дама,  снова  закутанная  в   плащ,   форейтор   с
пистолетами в руках - все направились к ожидавшей их карете Удаляющийся стук
ее тяжелых колес эхом прокатился по сонной улице. В зале "Серебряной  фляги"
обезумевший хозяин таверны ломал  руки  над  мертвым  телом  поэта,  а  огни
двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе.

                    ДОРОГА НАПРАВО

     Итак, три лье тянулась дорога и  вдруг  озадачила  его.  Поперек  ее
пролегла другая дорога, широкая и торная. Давид постоял немного в раздумье и
повернул направо.
     Куда вела дорога, он не знал, он  решил  в  эту  ночь  уйти  от  Вернуа
подальше. Пройдя одно лье, он поровнялся  с  большим  замком,  где,  видимо,
только что кончилось какое-то торжество. Все окна были освещены; от  больших
каменных ворот  узором  расходились  следы,  оставленные  в  пыли  экипажами
гостей.
     Еще три лье остались позади, и Давид  утомился.  Он  вздремнул  у  края
дороги, на ложе из сосновых веток, а  потом  поднялся  и  опять  зашагал  по
незнакомому пути.
     Так пять дней шел он  по  большой  дороге;  спал  на  мягких  постелях,
приготовленных ему Природой, или на копнах сена,  ел  черный  хлеб  радушных
пахарей, пил из ручья или из щедрой пастушьей чашки.
     Наконец, он перешел через большой  мост  и  вступил  в  веселый  город,
который увенчал терниями и лаврами больше поэтов, чем  весь  остальной  мир.
Дыхание его участилось, когда  Париж  запел  ему  вполголоса  приветственную
песнь - песнь перекликающихся голосов, шаркающих ног, стучащих колес.
     Высоко под крышей старого  дома  на  улице  Конти  поселился  Давид  и,
примостившись на табурете, принялся писать стихи. Некогда на этой улице жили
важные и знатные горожане,  а  теперь  она  давала  приют  тем,  кто  всегда
плетется по стопам разорения и упадка.

     Дома здесь были большие и еще хранили печать былого  величия,  хотя  во
многих из них не осталось ничего, кроме пауков и пыли.  По  ночам  на  улице
слышался стук клинков и крики гуляк, кочующих из таверны в таверну. Там, где
когда-то был чинный порядок, воцарился пьяный и  грубый  разгул.  Но  именно
здесь Давид нашел себе кров, доступный его тощему кошельку.  Свет  солнца  и
свет свечи заставал его за пером и бумагой.

     Однажды, после полудня, он возвращался из фуражирской вылазки в  мир  с
хлебом, творогом и бутылкой дешевого вина. Поднимаясь по  мрачной  лестнице,
он столкнулся - точнее сказать, наткнулся на нее,  так  как  она  неподвижно
стояла на ступеньке, - с молодой женщиной такой красоты, какую  не  рисовало
даже пылкое воображение поэта. Под ее  длинным,  темным  распахнутым  плащом
виднелось роскошное платье. В глазах отражались малейшие оттенки мысли.  Они
казались то круглыми и наивными, как у ребенка, то длинными и влекущими, как
у цыганки. Приподняв одной рукой  подол  платья,  она  приоткрыла  маленькую
туфельку на высоком каблучке  и  с  развязавшимися  лентами.  Как  она  была
божественна! Ей не пристало гнуть спину, она  была  рождена,  чтобы  ласкать
собой глаз и повелевать!
     Быть может, она заметила приближение Давида и ждала его помощи.
     О! Она просит мсье извинить ее, она заняла собой всю лестницу!  Но  эта
туфелька...  такая  противная!  Ну  что   с   ней   поделаешь!   Все   время
развязывается. О, если бы мсье был так любезен!
     Пальцы поэта дрожали, когда он завязывал непослушные ленты.  Он  почуял
опасность и хотел бежать, но глаза у нее стали длинные  и  влекущие,  как  у
цыганки, и удержали его. Он прислонился к перилам, сжимая  в  руках  бутылку
кислого вина.
     - Вы были так добры, - улыбаясь, сказала она. - Мсье, вероятно, живет в
этом доме?
     - Да, сударыня. Да... в этом доме, сударыня.
     - Вероятно, на третьем этаже?
     - Нет, сударыня, выше.
     Женщина чуть раздраженно пошевелила пальцами.
     - Простите. Это был нескромный  вопрос.  Надеюсь,  мсье  извинит  меня?
Совершенно неприлично было спрашивать, где вы живете.
     - Что вы, сударыня. Я живу...
     - Нет, нет, нет; не говорите. Теперь я вижу, что допустила  ошибку.  Но
что я могу поделать: меня влечет к себе этот дом и все, что с  ним  связано.
Когда-то он был моим домом. Я часто прихожу  сюда,  чтобы  помечтать  о  тех
счастливых днях. Пусть это будет мне оправданием.
     -  Вам  нет  нужды  оправдываться...  позвольте  мне  сказать  вам,   -
запинаясь, проговорил поэт. - Я живу на самом верху,  в  маленькой  комнате,
там, где кончается лестница.
     - В передней комнате?
     - Нет, в задней, сударыня.
     Послышалось что-то похожее на вздох облегчения.
     - Не буду вас больше задерживать, мсье, - сказала она, и  глаза  у  нее
были круглые и наивные. - Присматривайте получше за моим домом. Увы! Он  мой
только в воспоминаниях. Прощайте, благодарю вас за вашу любезность.
     Она ушла, оставив за собой память о своей улыбке и тонкий запах духов.
     Давид поднялся по лестнице, как во сне. Сон прошел, но улыбка  и  запах
духов преследовали его и не давали ему покоя. Образ незнакомки вдохновил его
на элегии о чарующих глазках, песни о любви с первого взгляда, оды о  дивном
локоне и сонеты о туфельке на маленькой ножке.
     Видно, он был истинным поэтом, потому  что  Ивонна  оказалась  забытой.
Нежная красота пленила его своей  свежестью  и  изяществом.  Тонкий  аромат,
исходивший от нее, будил в нем еще неиспытанные чувства.

     Однажды вечером трое людей собрались за столом  в  комнате  на  третьем
этаже того  же  дома.  Три  стула,  стол  и  свеча  на  нем  составляли  всю
обстановку. Один из трех был громадный мужчина, одетый в черное. Вид у  него
был  высокомерный.  Кончики  его  вздернутых  усов  почти   касались   глаз,
смотревших с презрительной усмешкой. Напротив него сидела  дама,  молодая  и
прелестная; ее глаза, которые могли быть  то  круглыми  и  наивными,  как  у
ребенка, то длинными и влекущими, как у цыганки, горели теперь  честолюбием,
как у любого заговорщика. Третий был человек  дела,  смелый  и  нетерпеливый
вояка, дышащий огнем  и  сталью.  Дама  и  великан  в  черном  называли  его
капитаном Деролем.
     Капитан ударил кулаком по столу и сказал, сдерживая ярость:
     - Сегодня ночью! Когда  он  поедет  к  полуночной  мессе.  Мне  надоели
бессмысленные заговоры. Довольно с  меня  условных  знаков,  шифров,  тайных
сборищ и прочей ерунды. Будем честными изменниками. Если Франция должна быть
избавлена от него, убьем его  открыто,  не  загоняя  в  ловушки  и  западни.
Сегодня ночью,  вот  мое  слово.  И  я  подкреплю  его  делом.  Я  убью  его
собственной рукой. Сегодня ночью, когда он поедет к мессе.
     Дама нежно посмотрела на капитана.  Женщина,  даже  став  заговорщицей,
преклоняется перед безрассудной отвагой. Мужчина в черном подкрутил  кончики
усов и сказал зычным голосом, смягченным светским воспитанием:
     - Дорогой капитан, на этот раз я согласен с вами. Ждать больше  нечего.
Среди дворцовой стражи достаточно преданных  нам  людей,  можно  действовать
смело.
     - Сегодня ночью, - повторил капитан Дероль,  снова  ударив  кулаком  по
столу. - Вы слышали, что я сказал, маркиз: я убью его собственной рукой.
     - В таком случае, - тихо сказал маркиз, - остается решить один  вопрос.
Надо известить наших сторонников во дворце  и  сообщить  им  условный  знак.
Самые верные нам люди должны сопровождать королевскую карету. Но кто  сейчас
сумеет пробраться к южным воротам? Их охраняет  Рибу;  стоит  доставить  ему
наше письмо, и успех обеспечен.
     - Я перешлю письмо, - сказала дама.
     - Вы, графиня? - спросил маркиз, поднимая  брови.  -  Ваша  преданность
велика, мы это знаем, но...
     - Послушайте! - воскликнула дама, вставая и опираясь рукою о стол. -  В
мансарде этого дома живет юноша  из  деревни,  бесхитростный,  кроткий,  как
овцы, которых он пас. Несколько раз я встречала его на  лестнице.  Опасаясь,
не живет ли он  рядом  с  комнатой,  в  которой  мы  обычно  встречаемся,  я
заговорила с ним. Стоит мне захотеть, и он в моих руках. Он  пишет  стихи  у
себя в мансарде и, кажется, мечтает обо мне. Он исполнит любое мое  желание.
Письмо во дворец доставит он.
     Маркиз встал со стула и поклонился.
     - Вы не дали мне закончить фразу, графиня, - проговорил он. -  Я  хотел
сказать: ваша преданность велика,  но  ей  не  сравниться  с  вашим  умом  и
очарованием.
     В то время как заговорщики вели  эту  беседу,  Давид  отделывал  стихи,
посвященные его amourette d'escalier (1). Он услыхал робкий стук в дверь,  и
сердце его сильно забилось. Открыв дверь, он увидел перед собой  незнакомку.
Она тяжело дышала, будто спасалась от преследования,  а  глаза  у  нее  были
круглые и наивные, как у ребенка.
     - Мсье, - прошептала она, - меня постигло несчастье.  Вы  кажетесь  мне
добрым и отзывчивым, и мне не к кому больше обратиться за помощью. Ах, как я
бежала, на улицах много повес, они пристают, не дают проходу! Мсье, моя мать
умирает.  Мой  дядя  капитан  королевской  стражи.  Надо,  чтобы  кто-нибудь
немедленно известил его. Могу я надеяться...
     - Мадемуазель! - перебил Давид, глаза его горели  желанием  оказать  ей
услугу. - Ваши надежды будут моими крыльями. Скажите, как мне найти его.
     Дама вложила ему в руку запечатанное письмо.
     - Ступайте к южным воротам, - помните, к южным,  -  и  скажите  страже:
"Сокол вылетел из гнезда". Вас пропустят, а вы подойдете к южному  входу  во
дворец. Повторите те же  слова  и  отдайте  письмо  тому  человеку,  который
ответит: "Пусть ударит, когда захочет". Это - пароль, мсье,  доверенный  мне
моим дядей; в стране волнение,  заговорщики  посягают  на  жизнь  короля,  и
потому с наступлением ночи без пароля  никого  не  подпускают  и  близко  ко
дворцу. Если можете, мсье доставьте ему это письмо, чтобы  моя  мать  смогла
увидеть его, прежде чем навеки закроются ее глаза.
     - Я отнесу письмо! - с жаром сказал Давид. - Но могу  ли  я  допустить,
чтобы вы одна возвращались домой в такой поздний час? Я...
     -  Нет,  нет,  спешите!  Драгоценна  каждая  секунда.  Когда-нибудь,  -
продолжала она, и глаза у нее стали длинные и влекущие, как у цыганки,  -  я
постараюсь отблагодарить вас за вашу доброту.
     Поэт спрятал письмо на груди и, перепрыгивая через  ступеньки,  побежал
вниз по лестнице. Когда он исчез, дама вернулась в комнату на третьем этаже.
     Маркиз вопросительно поднял брови.
     - Побежал, - ответила она, - он такой же глупый и быстроногий, как  его
овцы.
     Стол снова вздрогнул от удара кулака капитана Дероля.
     - Сто тысяч дьяволов! - крикнул он. - Я забыл свои пистолеты! Я не могу
положиться на чужие!
     - Возьмите этот, - сказал  маркиз,  вытаскивая  из-под  плаща  огромный
блестящий пистолет, украшенный серебряной чеканкой. - Вернее быть не  может.
Но будьте осторожны, на нем мой герб, а я на подозрении. Ну,  пора.  За  эту
ночь мне надо далеко отъехать от Парижа. С рассветом я  должен  появиться  у
себя в замке. Милая графиня, мы готовы следовать за вами.
     Маркиз задул свечу. Дама, закутанная в плащ, и оба господина  осторожно
сошли вниз и смешались с прохожими на узких тротуарах улицы Конти.
     Давид спешил. У южных ворот королевского парка к его  груди  приставили
острую алебарду, но он отстранил ее словами: "Сокол вылетел из гнезда".
     - Проходи, друг, - сказал стражник, - да побыстрее.
     У южного входа во дворец его чуть было не схватили, но его mot de passe
(2) снова оказал магическое действие на стражников. Один из них вышел вперед
и начал:
     "Пусть ударит..." Но тут что-то произошло, и стража смешалась. Какой-то
человек с пронизывающим взглядом и военной  выправкой  внезапно  протиснулся
вперед и выхватил из рук Давида письмо. "Идемте со  мной",  -  сказал  он  и
провел его в большой  зал.  Здесь  он  вскрыл  конверт  и  прочитал  письмо.
"Капитан Тетро! - позвал он  проходившего  мимо  офицера,  одетого  в  форму
мушкетеров. - Арестуйте и заточите в тюрьму  стражу  южного  входа  и  южных
ворот. Замените ее надежными людьми". Давиду он  опять  сказал:  "Идемте  со
мной".
     Он провел его через коридор  и  приемную  в  обширный  кабинет,  где  в
большом кожаном кресле, одетый  во  все  черное,  в  тяжком  раздумье  сидел
мрачный человек. Обращаясь к этому человеку, он сказал:
     - Ваше величество, я  говорил  вам,  что  дворец  кишит  изменниками  и
шпионами, как погреб крысами. Вы, ваше величество,  считали,  что  это  плод
моей фантазии. Но вот человек, проникший с их помощью во дворец. Он явился с
письмом, которое мне удалось перехватить. Я привел его сюда, чтобы вы,  ваше
величество, убедились сами, что мое рвение отнюдь не чрезмерно.
     - Я сам допрошу его, - отозвался король, шевельнувшись в своем  кресле.
Он с трудом поднял отяжелевшие веки и мутным взором посмотрел на Давида.
     Поэт преклонил колено.
     - Откуда явился ты? - спросил король.
     - Из деревни Вернуа, департамент Оры-эд-Луара,
     - Что ты делаешь в Париже?
     - Я... хочу стать поэтом, ваше величество.
     - Что ты делал в Вернуа?
     - Пас отцовских овец.
     Король снова пошевелился, и глаза его посветлели.
     - О! Среди полей?
     - Да, ваше величество.
     - Ты жил среди полей. Ты  уходил  на  заре  из  дома,  вдыхая  утреннюю
прохладу, и ложился под кустом на траву. Стадо рассыпалось по склону  холма;
ты пил ключевую воду; забравшись в тень, ел вкусный черный  хлеб  и  слушал,
как в роще свистят черные дрозды. Не так ли, пастух?
     - Да, ваше величество, - вздыхая, сказал Давид, - и как  пчелы  жужжат,
перелетая с цветка на цветок, а на холме поют сборщики винограда.
     - Да, да, - нетерпеливо перебил король, - поют, разумеется, и  сборщики
винограда; но черные дрозды! Ты слышал, как они свистят? Часто  они  пели  в
роще?
     - Нигде, ваше величество, они не поют так хорошо, как у нас в Вернуа. Я
пытался передать их трели в стихах, которые я написал.
     - Ты помнишь эти стихи? - оживился король. - Давно я не  слыхал  черных
дроздов. Передать стихами их  песню-это  лучше,  чем  владеть  королевством!
Вечером ты загонял овец в овчарню и в мире и покое ел свой хлеб. Ты  помнишь
эти стихи, пастух?
     - Вот они, ваше величества, - с почтительным рвением сказал Давид:

        Глянь, пастух, твои овечки
        Резво скачут по лугам;
        Слышишь, ели клонит ветер,
        Пан прижал свирель к губам.

       Слышишь, мы свистим на ветках,
       Видишь, к стаду мы летим,
       Дай нам шерсти, наши гнезда
       Обогреть...

     - Ваше величество, - перебил резкий голос, - разрешите мне задать этому
рифмоплету  несколько  вопросов.  Время  не  ждет.  Прошу   прощения,   ваше
величество, если я слишком назойлив в моей заботе о вашей безопасности.
     - Преданность герцога  д'Омаль  слишком  хорошо  испытана,  чтобы  быть
назойливой. - Король погрузился в кресло, и глаза его снова помутнели.
     - Прежде всего, - оказал герцог, - я прочту вам  письмо,  которое  я  у
него отобрал.
     "Сегодня годовщина смерти  наследника  престола.  Если  он  поедет,  по
своему обыкновению, к полуночной мессе молиться за упокой души своего  сына,
сокол ударит на углу улицы Эспланад. Если таково  его  намерение,  поставьте
красный фонарь в верхней комнате, в юго-западном углу  дворца,  чтобы  сокол
был наготове".
     - Пастух, - строго сказал герцог, - ты слышал, ЧТУ здесь написано.  Кто
вручил тебе это письмо?
     - Господин герцог, - просто сказал Давид. - Я вам отвечу. Мне дала  его
дама. Она сказала, что ее мать больна и  надо  вызвать  ее  дядю  к  постели
умирающей. Мне не понятен смысл этого письма, но  я  готов  поклясться,  что
дама прекрасна и добра.
     - Опиши эту женщину, - приказал герцог, -  и  расскажи,  как  она  тебя
одурачила.
     - Описать ее! - сказал Давид, и нежная улыбка осветила его лицо. -  Где
найти те слова, которые могли бы совершить это чудо! Она... она  соткана  из
света солнца и мрака ночи. Она стройна, как  ольха,  и  гибка,  словно  ива.
Поглядишь ей в глаза, и они мгновенно меняются: широко открытые,  они  вдруг
сощурятся и смотрят, как солнце сквозь набежавшие облака. Она  появляется  -
все сияет вокруг, она исчезает - и ничего нет, только аромат  боярышника.  Я
увидел ее на улице Конти, дом двадцать девять.
     - Это дом, за которым мы следили, - сказал герцог, обращаясь к  королю.
- Благодаря красноречию этого простака перед нами предстал  портрет  гнусной
графини Кебедо.
     - Ваше величество и ваша  светлость,  -  взволнованно  начал  Давид.  -
Надеюсь, мои жалкие слова ни на кого не навлекут  несправедливого  гнева.  Я
смотрел в глаза этой даме. Ручаюсь своей жизнью, она - ангел, что бы ни было
в этом письме.
     Герцог пристально посмотрел на него.
     - Я подвергну тебя испытанию, - сказал он, отчеканивая каждое слово.  -
Переодетый королем, ты, в его карете, поедешь в полночь к мессе. Согласен ты
на это испытание?
     Давид улыбнулся.
     - Я смотрел ей в глаза, - повторил он. - Мне  других  доказательств  не
надо. А вы действуйте по своему усмотрению.
     В половине двенадцатого герцог  д'Омаль  собственными  руками  поставил
красный фонарь на окно в  юго-западном  углу  дворца.  За  десять  минут  до
назначенного  часа  Давид,  опираясь  на  руку  герцога,  с  ног  до  головы
облаченный в королевскую одежду,  прикрыв  лицо  капюшоном,  проследовал  из
королевских покоев к ожидавшей его карете. Герцог помог ему войти  и  закрыл
дверцу. Карета быстро покатила к собору.
     В  доме  на  углу  улицы  Эспланад  засел  капитан  Тетро  с  двадцатью
молодцами, готовый ринуться на крамольников, как только  они  появятся.  Но,
по-видимому, какие-то соображения заставили заговорщиков изменить свой план.
Когда королевская карета достигла улицы Кристоф, не доезжая одного  квартала
до улицы Эспланад, из-за  угла  выскочил  капитан  Дероль  со  своей  кучкой
цареубийц и напал на  экипаж.  Стража,  охранявшая  карету,  оправившись  от
замешательства, оказала яростное сопротивление Капитан Тетро,  заслышав  шум
схватки, поспешил со своим отрядом на выручку.  Но  в  это  время  отчаянный
Дероль распахнул дверцу  королевской  кареты,  приставил  пистолет  к  груди
человека, закутанного в темный плащ, и выстрелил. С  прибытием  подкреплений
улица огласилась криками и лязгом стали; лошади  испугались  и  понесли.  На
подушках кареты лежало мертвое тело  несчастного  поэта  и  мнимого  короля,
сраженного пулей из пистолета монсеньера маркиза де Бопертюи.

                ГЛАВНАЯ ДОРОГА

     Итак, три лье тянулась дорога и вдруг  озадачила  его.  Поперек,  ее
пролегла другая дорога, широкая и торная Давид постоял немного в раздумье  и
присел отдохнуть у обочины.
     Куда вели эти дороги, он не знал. Казалось, любая из них могла  открыть
перед ним большой мир, полный опасных приключений и счастливых возможностей.
Давид сидел у обочины, и вдруг взгляд его упал на яркую звезду, которую  они
с Ивонной называли своей. Тогда он вспомнил  Ивонну  и  подумал  о  том,  не
поступил ли он опрометчиво. Неужели несколько запальчивых слов заставят  его
покинуть свой дом и Ивонну? Неужели любовь так хрупка, что ревность -  самое
истинное доказательство любви - может ее разрушить!  Сколько  раз  убеждался
он, что утро бесследно уносит легкую сердечную боль, возникшую  вечером.  Он
еще может вернуться, и ни один  обитатель  сладко  спящей  деревушки  Вернуа
ничего не узнает. Сердце его принадлежит Ивонне, здесь он прожил всю  жизнь,
здесь может он сочинять свои стихи и найти свое счастье.
     Давид поднялся, и тревожные, сумасбродные мысли, не дававшие ему покоя,
развеялись. Твердым шагом направился он в обратный путь. Когда  он  добрался
до Вернуа, от его жажды скитаний ничего не осталось. Он  миновал  загон  для
овец; заслышав шаги позднего прохожего, они шарахнулись и сбились в кучу,  и
от этого знакомого домашнего звука на сердце у  Давида  потеплело.  Тихонько
поднялся он в свою комнатку и улегся в постель, благодарный  судьбе  за  то,
что эта ночь не застигла его в горьких странствиях по неведомым дорогам.
     Как хорошо понимал он сердце женщины! На следующий вечер Ивонна  пришла
к колодцу, где собиралась  молодежь,  чтобы  кюре  не  оставался  без  дела.
Краешком  глаза  девушка  искала  Давида,  хотя  сжатый   рот   ее   выражал
непреклонность Давид перехватил ее взгляд, не испугался сурового рта, сорвал
с него слово примирения, а потом, когда они вместе возвращались домой,  -  и
поцелуй.
     Через три месяца они поженились. Отец Давида был  отличным  хозяином  и
дела его шли на славу. Он задал такую свадьбу, что молва о ней разнеслась на
три лье в окружности. И жениха и невесту очень любили в  деревне.  По  улице
прошла праздничная процессия, на лужайке были устроены танцы,  а  из  города
Дре для увеселения гостей прибыли театр марионеток и фокусник.
     Прошел год, и умер отец Давида Давид получил в наследство дом и  овечье
стадо. Самая пригожая и ловкая хозяйка в деревне тоже принадлежала ему.  Ух,
как сверкали на солнце ведра и медные котлы Ивонны! Взглянешь, проходя мимо,
и ослепнешь от блеска. Но не закрывайте глаз, идите смело, один  только  вид
сада Ивонны, с его искусно разделанными веселыми клумбами,  сразу  возвратит
вам зрение. А песни Ивонны - они доносились даже  до  старого  каштана,  что
раскинулся над кузницей папаши Грюно.
     Но наступил однажды день, когда Давид вытащил лист бумаги из  давно  не
открывавшегося ящика и  принялся  грызть  карандаш.  Снова  пришла  весна  и
прикоснулась к его сердцу Видно, он был истинным поэтом, потому  что  Ивонна
оказалась почти совсем забытой. Все  существо  Давида  заполнило  колдовское
очарование обновленной земли. Аромат лесов и цветущих долин странно тревожил
его душу. Прежде он  с  утра  уходил  в  луга  со  своим  стадом  и  вечером
благополучно пригонял его домой. Теперь же он ложился в тени куста и начинал
нанизывать строчки на клочках бумаги. Овцы разбредались, а волки,  приметив,
что там, где стихи даются трудно, баранина достается легко, выходили из леса
и похищали ягнят.
     Стихов становилось у Давида все больше, а овец - все меньше. Цвет  лица
и характер у Ивонны испортились, речь огрубела. Ведра и котлы ее потускнели,
зато глаза засверкали злым блеском. Она объявила  поэту,  что  его  безделье
губит их стадо и разоряет все  хозяйство.  Давид  нанял  мальчика  караулить
стадо, заперся в маленькой чердачной  комнатке  и  продолжал  писать  стихи.
Мальчик тоже оказался по натуре поэтом, но, не умея в стихах  выражать  свои
чувства,  проводил  время  в  мечтательной  дремоте.  Волки   не   замедлили
обнаружить, что стихи и сон - по существу одно и то же, и стадо неуклонно  и
быстро сокращалось. С той же быстротой ухудшался характер Ивонны. Иногда она
останавливалась  посередине  двора  и  принималась  осыпать  громкой  бранью
Давида, сидевшего под окном на своем чердаке. И крики ее доносились даже  до
старого каштана, что раскинулся над кузницей папаши Грюно.
     Господин Папино - добрый, мудрый нотариус, вечно совавший  свой  нос  в
чужие дела, видел все это Он  пришел  к  Давиду,  подкрепился  основательной
понюшкой табака и произнес следующее:
     -  Друг  мой  Миньо!  В  свое  время  я  поставил  печать  на   брачном
свидетельстве твоего отца. Мне было бы  очень  тягостно  заверять  документ,
означающий банкротство его сына. Но именно к этому идет  дело.  Я  говорю  с
тобой, как старый друг. Выслушай меня. Насколько я могу судить, тебя  влечет
только поэзия. В Дре у меня есть друг - господин Бриль, Жорж Бриль. Дом  его
весь заставлен и завален книгами, среди которых он расчистил себе  маленький
уголок для жилья. Он - человек ученый,  каждый  год  бывает  в  Париже,  сам
написал несколько книг Он может рассказать, когда были построены  катакомбы,
и как люди узнали названия звезд, и почему у кулика длинный  клюв.  Смысл  и
форма стиха для него так же понятны, как для тебя - блеянье овец. Я дам тебе
письмо к нему, и он прочтет твои стихи. И тогда ты узнаешь,  стоит  ли  тебе
писать, или лучше посвятить свое время жене и хозяйству.
     - Пишите письмо, - отвечал Давид. - Жаль, что вы раньше  не  заговорили
со мной об этом.
     На рассвете  следующего  дня  он  шел  по  дороге,  ведущей  в  Дре,  с
драгоценным свертком стихов подмышкой. В полдень он отряхнул пыль  со  своих
сапог у дверей дома господина Бриля. Этот ученый муж вскрыл печать на письме
господина Папино и, сквозь сверкающие очки,  поглотил  его  содержание,  как
солнечные лучи поглощают влагу. Он ввел Давида в свой кабинет и  усадил  его
на маленьком островке, к которому со  всех  сторон  подступало  бурное  море
книг.
     Господин Бриль был добросовестным человеком. Он и  глазом  не  моргнул,
заметив увесистую рукопись в четыре пальца  толщиной.  Он  разгладил  пухлый
свиток на колене и начал читать. Он не пропускал ничего,  вгрызаясь  в  кипу
бумаги, как червь вгрызается в орех в поисках ядра.
     Между тем Давид сидел на своем островке,  с  трепетом  озирая  бушующие
вокруг него волны литературы. Книжное море ревело в его ушах.  Для  плавания
по этому морю у него не было ни карты, ни компаса.  Наверно,  половина  всех
людей в мире пишет книги, решил Давид.
     Господин Бриль добрался до последней страницы. Он снял очки и протер их
носовым платком.
     - Как чувствует себя мой друг Папино? - осведомился он.
     - Превосходно, - ответил Давид.
     - Сколько у вас овец, господин Миньо?
     - Вчера я насчитал  триста  девять.  Моему  стаду  не  посчастливилось.
Раньше в нем было восемьсот пятьдесят овец.
     - У вас есть жена и дом, и вы жили в довольстве. Овцы давали  вам  все,
что нужно Вы уходили с ними в поля,  дышали  свежим,  бодрящим  воздухом,  и
сладок был хлеб, который вы ели. Вам  оставалось  только  глядеть  за  своим
стадом и, отдыхая на лоне природы, слушать,  как  в  соседней  роще  свистят
черные дрозды. Я пока что не отклонился от истины?
     - Все это было так, - ответил Давид.
     - Я прочел все ваши стихи, - продолжал господин Бриль,  блуждая  взором
по своему книжному морю и словно высматривая парус на горизонте. - Поглядите
в окно, господин Миньо, и скажите мне, что вы видите вон на том дереве.
     - Я вижу ворону, - отвечал Давид, посмотрев, куда ему было указано.
     - Вот птица, - сказал господин Бриль, - которая поможет  мне  исполнить
мой долг. Вы знаете эту птицу, господин Миньо, она считается философом среди
пернатых. Ворона счастлива, потому что покорна своей доле. Нет  птицы  более
веселой и сытой, чем ворона с ее насмешливым взглядом и походкой вприпрыжку.
Поля дают ей все, что она  пожелает.  Никогда  она  не  горюет  о  том,  что
оперение у нее не так красиво, как у иволги.  Вы  слышали,  господин  Миньо,
каким голосом одарила ее природа? И вы думаете, соловей счастливее?
     Давид встал. Ворона хрипло каркнула за окном.
     - Благодарю вас, господин Бриль, -  медленно  произнес  он.  -  Значит,
среди всего этого вороньего карканья  не  прозвучало  ни  единой  соловьиной
ноты?
     - Я бы не пропустил ее, - со вздохом ответил господин Бриль. - Я прочел
каждое слово. Живите поэзией, юноша, и не пытайтесь больше писать.
     - Благодарю вас, - повторил Давид. - Пойду домой, к моим овцам.
     - Если вы  согласитесь  пообедать  со  мной,  -  сказал  книжник,  -  и
постараетесь не огорчаться, я подробно изложу вам мою точку зрения.
     - Нет, - сказал Давид, - мне надо быть в поле и каркать на моих овец.
     И со свертком стихов подмышкой он побрел  обратно  в  Вернуа.  Придя  в
деревню, он завернул в лавку Циглера - армянского  еврея,  который  торговал
всякой всячиной, попадавшей ему в руки.
     - Друг, - сказал Давид, - волки таскают у меня овец из стада. Мне нужно
какое- нибудь огнестрельное, оружие. Что вы можете предложить мне?
     - Несчастливый у меня сегодня  день,  друг  Миньо,  -  отвечал  Циглер,
разводя руками. - Придется,  видно,  отдать  вам  за  бесценок  великолепное
оружие. Всего лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего  торговца  целую
повозку разных вещей,  которые  он  купил  на  распродаже  имущества  одного
знатного вельможи, я не знаю его  титула.  Этот  господин  был  отправлен  в
ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его и  все  достояние  -
проданы с молотка по приказу короны.  Я  получил  и  кое-что  из  оружия,  -
превосходнейшие вещицы. Вот пистолет - о, это оружие, достойное принца!  Вам
он обойдется всего лишь в сорок франков, друг Миньо, и пусть  я  потеряю  на
этом деле десять франков. Но, может быть, вам требуется аркебуза...
     - Пистолет мне подойдет, - отвечал Давид, бросая деньги на прилавок.  -
Он заряжен?
     - Я сам заряжу его, - сказал Циглер, - а если вы  добавите  еще  десять
франков, дам вам запас пороха и пуль.
     Давид сунул пистолет за пазуху и направился домой. Ивонны  не  было,  в
последнее время она часто уходила к соседкам. Но в кухонном очаге  еще  тлел
огонь. Давид приоткрыл печную дверцу и кинул сверток со стихами  на  красные
угли.  Бумага  вспыхнула,  пламя  взвилось,  и  в  трубе  раздался  какой-то
странный, хриплый звук.
     - Карканье вороны, - сказал поэт.
     Он поднялся на свой чердак и захлопнул дверь. В  деревне  стояла  такая
тишина, что множество людей услышало грохот выстрела из большого  пистолета.
Жители толпой бросились к дому  Давида  и,  толкаясь,  побежали  на  чердак,
откуда тянулся дымок.
     Мужчины положили тело поэта на  постель,  кое-как  прикрыв  разодранные
перышки  несчастной  вороны.  Женщины  трещали  без  умолку,  состязаясь   в
выражении сочувствия. Несколько соседок побежали  сообщить  печальную  весть
Ивонне.
     Господин Папино,  любознательный  нос  которого  привел  его  на  место
происшествия одним из первых,  подобрал  с  пола  пистолет  и  со  смешанным
выражением скорби и восхищения стал разглядывать серебряную оправу.
     - На этом пистолете,  -  вполголоса  заметил  он  кюре,  отводя  его  в
сторону, - фамильный герб монсеньера маркиза де Бопертюи.

     -------------------------------------------------------------

     1) - Случайная, мимолетная любовь (франц.).
     2) - Пароль (франц.).

    Обращение Джимми Валентайна

     Надзиратель вошел в сапожную мастерскую, где Джимми  Валентайн  усердно
тачал заготовки, и повел его в тюремную канцелярию.  Там  смотритель  тюрьмы
вручил Джимми помилование, подписанное губернатором в это утро. Джимми  взял
его с утомленным видом. Он отбыл  почти  десять  месяцев  из  четырехлетнего
срока,  хотя  рассчитывал  просидеть  не  больше  трех  месяцев.   Когда   у
арестованного столько друзей на воле, сколько у Джимми Валентайна,  едва  ли
стоит даже брить ему голову.
     - Ну, Валентайн, - сказал смотритель, - завтра  утром  вы  выходите  на
свободу. Возьмите себя в руки, будьте человеком. В душе вы парень  неплохой.
Бросьте взламывать сейфы, живите честно.
     - Это вы мне? - удивленно спросил Джимми. - Да я в жизни не взломал  ни
одного сейфа.
     - Ну да, - улыбнулся смотритель, - разумеется. Посмотрим все-таки.  Как
же это вышло, что вас посадили за кражу в Спрингфилде? Может, вы не захотели
доказывать свое алиби  из  боязни  скомпрометировать  какую-нибудь  даму  из
высшего общества? А может, присяжные подвели вас  по  злобе?  Ведь  с  вами,
невинными жертвами, иначе не бывает.
     - Я? - спросил Джимми в добродетельном недоумении. - Да что вы! Я  и  в
Спрингфилде никогда не бывал!
     - Отведите его обратно, Кронин, - улыбнулся смотритель, - и оденьте как
полагается. Завтра в семь утра вы его выпустите и приведете сюда. А вы лучше
обдумайте мой совет, Валентайн.
     На следующее  утро,  в  четверть  восьмого,  Джимми  стоял  в  тюремной
канцелярии. На нем  был  готовый  костюм  отвратительного  покроя  и  желтые
скрипучие  сапоги,  какими  государство  снабжает  всех  своих  подневольных
гостей, расставаясь с ними.
     Письмоводитель вручил  ему  железнодорожный  билет  и  бумажку  в  пять
долларов, которые, как полагал  закон,  должны  были  вернуть  Джимми  права
гражданства и благосостояние.  Смотритель  пожал  ему  руку  и  угостил  его
сигарой. Валентайн, N 9762, был занесен в книгу под рубрикой "Помилован
губернатором", и на солнечный свет вышел мистер Джеймс Валентайн.
     Не обращая внимания на пение птиц, волнующуюся листву деревьев и  запах
цветов, Джимми направился прямо в ресторан. Здесь он вкусил первых  радостей
свободы в виде жаренного цыпленка и бутылки белого вина. За ними последовала
сигара сортом выше той, которую он получил  от  смотрителя.  Оттуда  он,  не
торопясь, проследовал на станцию железной дороги.  Бросив  четверть  доллара
слепому, сидевшему у дверей вокзала, он сел на поезд. Через три часа  Джимми
высадился в маленьком городке, недалеко  от  границы  штата.  Войдя  в  кафе
некоего Майка Долана, он пожал руку хозяину, в  одиночестве  дежурившему  за
стойкой.
     - Извини, что мы не могли сделать этого раньше, Джимми,  сынок,  сказал
Долан. - Но из Спрингфилда поступил протест, и губернатор было  заартачился.
Как ты себя чувствуешь?
     - Отлично, - сказал Джимми. - Мой ключ у тебя?
     Он взял ключ и, поднявшись наверх, отпер дверь комнаты в глубине  дома.
Все было так, как  он  оставил  уходя.  На  полу  еще  валялась  запонка  от
воротничка Бена Прайса, сорванная с рубашки знаменитого сыщика в ту  минуту,
когда полиция набросилась на Джимми и арестовала его.
     Оттащив от стены  складную  кровать,  Джимми  сдвинул  в  сторону  одну
филенку и достал запыленный чемоданчик.  Он  открыл  его  и  любовно  окинул
взглядом лучший набор отмычек в Восточных  штатах.  Это  был  полный  набор,
сделанный из стали особого закала: последнего образца сверла, резцы,  перки,
отмычки, клещи, буравчики и еще две-три новинки, изобретенные самим  Джимми,
которыми он очень гордился. Больше девятисот долларов стоило ему  изготовить
этот набор в... словом, там,  где  фабрикуются  такие  вещи  для  людей  его
профессии.
     Через полчаса Джимми спустился вниз и прошел через кафе. Теперь он  был
одет со вкусом, в отлично сшитый костюм, и нес в руке вычищенный чемоданчик.
     - Что-нибудь наклевывается? - сочувственно спросил Майк Долан.
     - У меня? - удивленно переспросил Джимми. - Не понимаю. Я представитель
Объединенной нью-йоркской компании рассыпчатых сухарей и дробленой пшеницы.
     Это заявление привело Майка в  такой  восторг,  что  Джимми  непременно
должен был выпить стакан содовой с  молоком.  Он  в  рот  не  брал  спиртных
напитков.
     Через неделю после того, как выпустили заключенного Валентайна, N 9762,
было совершено чрезвычайно ловкое ограбление сейфа в Ричмонде, штат Индиана,
причем виновник не оставил после себя  никаких  улик.  Украли  всего-навсего
каких-то  восемьсот  долларов.  Через  две  недели  был  без  труда   очищен
патентованный,  усовершенствованный,  застрахованный  от   взлома   сейф   в
Логанспорте на сумму в  полторы  тысячи  долларов  звонкой  монетой;  ценные
бумаги и серебро остались нетронутыми.  Тогда  делом  начали  интересоваться
ищейки. После этого произошло вулканическое извержение  старого  банковского
сейфа в Джефферсон-сити, причем из  кратера  вылетело  пять  тысяч  долларов
бумажками. Убытки теперь были настолько велики, что дело оказалось достойным
Бена Прайса. Путем сравления было установлено поразительное сходство методов
во всех этих случаях. Бен Прайс, побывав на местах преступления, объявил  во
всеуслышание:
     - Это  почерк  Франта  -  Джимми  Валентайна.  Опять  взялся  за  свое.
Посмотрите на этот секретный замок - выдернут легко,  как  редиска  в  сырую
погоду. Только у него есть  такие  клещи,  которыми  можно  это  сделать.  А
взгляните, как чисто пробиты задвижки!  Джимми  никогда  не  сверлит  больше
одного отверстия. Да, конечно, это мистер Валентайн. На этот раз он  отсидит
сколько полагается, без всяких дострочных освобождений и помилований. Дурака
валять нечего!
     Бену Прайсу были известны привычки  Джимми.  Он  изучил  их,  расследуя
спрингфилдское дело.  Дальние  переезды,  быстрые  исчезновения,  отсутствие
сообщников и вкус к хорошему обществу - все это помогало  Джимми  Валентайну
ускользать от возмездия. Разнесся слух, что по следам неуловимого  взломщика
пустился Бен Прайс, и остальные владельцы сейфов, застрахованных от  взлома,
вздохнули свободнее.
     В один прекрасный день Джимми Валентайн со своим чемоданчиком вышел  из
почтовой кареты в Элморе, маленьком городке в пяти милях от железной дороги,
в глубине штата Арканзас, среди зарослей карликового дуба.  Джимми,  похожий
на студента-спортсмена, приехавшего  домой  на  каникулы,  шел  по  дощатому
тротуару, направляясь к гостинице.
     Молодая девушка пересекла улицу, обогнала Джимми  на  углу  и  вошла  в
дверь,  над  которой  висела  вывеска,  "Городской  банк".  Джимми
Валентайн заглянул ей в глаза, забыл, кто он такой, и стал другим человеком.
Девушка опустила глаза и слегка покраснела. В Элморе  не  часто  встречались
солодые люди с манерами и внешностью Джимми.
     Джимми схватил за шиворот мальчишку, который слонялся у подъезда банка,
словно акционер, и начал расспрашивать о городе, время от времени скармливая
ему десятицентовые монетки. Вскоре молодая девушка опять появилась в  дверях
банка и пошла по своим делам,  намеренно  игнорируя  существование  молодого
человека с чемоданчиком.
     - Это, кажется, мисс Полли Симпсон? - спросил Джимми, явно хитря.
     - Да нет, - ответил мальчишка, - это Аннабел Адамс. Ее папа  банкир.  А
вы зачем приехали в Элмор? Это у вас  золотая  цепочка?  Мне  скоро  подарят
бульдога. А еще десять центов у вас есть?
     Джимми пошел а "Отель плантаторов", записался там под  именем
Ральфа Д.Спенсера  и  взял  номер.  Облокотившись  на  конторку  он  сообщил
регистратору о своих намерениях. Он приехал в  Элмор  на  жительство,  хочет
заняться коммерцией. Как теперь у них  в  городе  с  обувью?  Он  подумывает
насчет обувной торговли. Есть какие-нибудь шансы?
     Костюм и манеры Джимми произвели впечатление на конторщика. Он сам  был
законодателем мод для не  густо  позолоченной  молодежи  Элмора,  но  теперь
понял,  чего  ему  не  хватает.  Стараясь  сообразить,  как  именно   Джимми
завязывает свой галстук, он почтительно давал ему информацию.
     Да, по обувной части шансы должны быть. В городе нет магазина обуви. Ею
торгуют универсальные и мануфактурные магазины. Нужно надеяться, что  мистер
Спенсер решит поселиться в Элморе. Он сам увидит, что у  них  в  гроде  жить
приятно, народ здесь очень общительный.
     Мистер  Спенсер  решил  остановиться  в  городе  на  несколько  дней  и
осмотреться для начала. Нет,  звать  мальчика  не  нужно.  Чемодан  довольно
тяжелый, он донесет его сам.
     Мистер Ральф Спенсер, феникс, возникший  из  пепла  Джимми  Валентайна,
охваченного огнем внезапно вспыхнувшей и преобразившей его любви, остался  в
Элморе и преуспел. Он открыл магазин обуви и обзавелся клиентурой.
     В обществе он тоже имел успех и приобрел много знакомых. И того, к чему
стремилось его сердце, он сумел добиться. Он  познакомился  с  мисс  Аннабел
Адамс и с каждым днем все больше пленялся ею.
     К концу года положение мистера Ральфа Спенсера было таково: он приобрел
уважение общества, его торговля  обувью  процветала,  через  две  недели  он
должен  был  жениться  на  мисс  Аннабел  Адамс.  Мистер   Адамс,   типичный
провинциальный банкир,  благоволил  к  Спенсеру.  Аннабел  гордилась  им  не
меньше, чем любила его. В доме у мистера Адамса и у замужней сестры  Аннабел
он стал своим человеком, как будто уже вошел в семью.
     И вот однажды Джимми  заперся  в  своей  комнате  и  написал  следующее
письмо, которое потом было послано по надежному адресу одному из его  старых
друзей в Сент-Луисе:
     "Дорогой друг!
     Мне надо, чтобы в  будущую  среду  к  девяти  часам  вечера  ты  был  у
Салливана в Литл-Рок. Я хочу, чтобы ты ликвидировал для меня кое-какие дела.
Кроме того, я хочу подарить тебе мой набор  инструментов.  Я  знаю,  ты  ему
обрадуешься - другого такого не достать и за тысячу долларов. Знаешь, Билли,
я бросил старое вот уже год. Я открыл магазин. Честно зарабатываю на  жизнь,
через две недели женюсь: моя невеста - самая лучшая девушка на свете. Только
так и можно жить, Билли, - честно. Ни одного доллара чужих денег я теперь  и
за миллион не возьму. После свадьбы продам магазин и уеду  на  Запад  -  там
меньше опасности, что всплывут старые счеты. Говорю тебе, Билли, она  ангел.
Она в меня верит, и я ни за что на свете не стал бы теперь мошенничать.  Так
смотри же, приходи к Салли, мне надо тебя видеть. Набор я захвачу с собой.
     Твой старый приятель Джимми".
     В понедельник вечером, после того как Джимми написал  это  письмо,  Бен
Прайс, никем не замеченный, въехал в Элмор в наемном кабриолете. Он не спеша
прогулялся по городу и разузнал все, что  ему  нужно  было  знать.  Из  окна
аптеки напротив обувной лавки он как следует рассмотрел Ральфа Д.Спенсера.
     - Хотите жениться на дочке банкира, Джимми? - тихонько сказал Бен. - Не
знаю, не знаю, право!
     На следующее утро Джимми завтракал у Адамсов. В этот день он  собирался
поехать в Литл-Рок, чтобы заказать себе костюм к свадьбе и купить что-нибудь
в подарок Аннабел. Это в первый раз он уезжал  из  города,  с  тех  пор  как
поселился в нем. Прошло уже больше года  после  того,  как  он  бросил  свою
"профессию", и ему казалось, что теперь  модно  уехать,  ничем  не
рискуя.
     После завтрака все вместе, по-семейному, отправились в центр  города  -
мистер Адамс, Аннабел, Джимми и замужняя сестра Аннабел  с  двумя  девочками
пяти и девяти лет. Когда они проходили мимо гостиницы, где до  сих  пор  жил
Джимми, он поднялся к себе в номер и вынес оттуда  чемоданчик.  Потом  пошли
дальше, к банку. Там Джимми Валентайна дожидались запряженный экипаж и  Долф
Гибсон, который должен был отвести его на станцию железной дороги.
     Все вошли в помещение банка, за высокие перила резного дуба,  и  Джимми
со всеми вместе, так как будущему  зятю  мистера  Адамса  были  рады  везде.
Конторщикам льстило, что им  кланяется  любезный  молодой  человек,  который
собирается жениться на мисс Аннабел. Джимми поставил свой чемоданчик на пол.
Аннабел,  сердце  которой  было  переполнено  счастьем  и  буйным   весельем
молодости, надела шляпу Джимми и взялась рукой за чемоданчик.
     - Хороший из меня выйдет вояжер? - спросила Аннабел. - Господи,  Ральф,
как тяжело! Точно он набит золотыми слитками.
     - Тут никелированные рожки для обуви, - спокойно отвечал Джимми, - я их
собираюсь вернуть. Чтобы не было лишних расходов, думаю отвезти  их  сам.  Я
сиановлюсь ужасно экономен.
     В элморском банке только  что  оборудовали  новую  кладовую  с  сейфом.
Мистер Адамс очень гордился ею и всех и каждого  заставлял  осматривать  ее.
Кладовая была маленькая, но с новой патентованной дверью.  Ее  замыкали  три
тяжелых стальных засова, которые запирались сразу одним  поворотом  ручки  и
отпирались при  помощи  часового  механизма.  Мистер  Адамс,  сияя  улыбкой,
объяснил действие механизма мистеру Спенсеру, который  слушал  вежливо,  но,
видимо, не понимал сути дела. Обе девочки, Мэй и Агата, были в  восторге  от
сверкающего металла, забавных часов и кнопок.
     Пока все были этим заняты, в банк вошел небрежной походкой Бен Прайс  и
стал, облокотившись на перила и как бы нечаянно заглядывая  внутрь.  Кассиру
он сказал, что ему  ничего  не  нужно,  он  только  хочет  подождать  одного
знакомого.
     Вдруг кто-то из женщин вскрикнул, и поднялась суматоха.  Незаметно  для
взрослых девятилетняя Мэй,  разыгравшись,  заперла  Агату  в  кладовой.  Она
задвинула засовы и повернула ручку комбинированного замка,  как  только  что
сделал у нее на глазах мистер Адамс.
     Старый банкир бросился к ручке двери и начал ее дергать.
     - Дверь нельзя открыть, - простонал он.  -  Часы  не  были  заведены  и
соединительный механизм не установлен.
     Мать Агаты опять истерически вскрикнула.
     - Тише! - произнес мистер Адамс, поднимая дрожащую  руку.  -  Помолчите
минуту. Агата! - позвал он как можно громче. - Слушай меня!
     В наступившей тишине до них едва донеслись крики  девочки,  обезумевшей
от страха в темной кладовой.
     - Деточка моя дорогая! - вопила мать. - Она умрет от  страха!  Откройте
двеь! Ах, взломайте ее! Неужели вы, мужчины, ничего не можете сделать?
     - Тлько в Литл-Рок есть человек, который может открыть эту дверь, ближе
никого не найдется, - произнес мистер Адамс нетвердым голосом. -  Боже  мой!
Спенсер, что нам делать? Девочка... ей не выдержать  долго.  Там  не  хватит
воздуха, а кроме того, с ней сделаются судороги от испуга.
     Мать  Агаты,  теряя  рассудок,  колотила  в  дверь   кулаками.   Кто-то
необдуманно предложил пустить в ход динамит. Аннабел повернулась к Джимми, в
ее больших глазах вспыхнула тревога, но  она  еще  не  отчаивалась.  Женщине
всегда кажется, что нет ничего невозможного или  непосильного  для  мужчины,
которого она боготворит.
     - Не можете ли вы что-нибудь сделать, Ральф? Ну, попробуйте!
     Он взглянул на нее, и странная, мягкая улыбка скользнула по его губам и
засветилась в глазах.
     - Аннабел, - сказал он, - подарите мне эту розу.
     Едва веря своим ушам, она отколола розовый бутон на груди  и  протянула
ему.
     Джимми воткнул розу в жилетный карман, сбросил пиджак и засучил рукава.
После этого Ральф Д. Спенсер перестал существовать, и Джимми Валентайн занял
его место.
     - Отойдите подальше от дверей, все отойдите! - кратко скомандовал он.
     Джимми поставил свой чемоданчик на стол и раскрыл его. С этой минуты он
перестал сознавать чье бы то ни было  присутствие.  Он  быстро  и  аккуратно
разложил странные блестящие инструменты,  тихо  насвистывая  про  себя,  как
всегда  делал  за  работой.  Все  остальные   смотрели   на   него,   словно
заколдованные, в глубоком молчании, не двигаясь с места.
     Уже через минуту любимое сверло Джимми плавно вгрызалось в сталь. Через
десять минут, побив собственные рекорды, он отодвинул засовы и открыл дверь.
     Агату, почти в обмороке, но живую  и  невредимую,  подхватила  на  руки
мать.
     Джимми Валентайн надел  пиджак  и,  выйдя  из-за  перил,  направился  к
дверям. Ему показалось, что далекий, когда-то знакомый  голос  слабо  позвал
его: "Ральф!" Но он не остановился.
     В дверях какой-то крупный мужчина почти загородил ему дорогу.
     - Здравствуй, Бен! - сказал Джимми все с той же необыкновенной улыбкой.
- Добрался-таки до меня! Ну что ж, пойдем. Теперь, пожалуй, уже все равно.
     И тут Бен Прайс повел себя довольно странно.
     - Вы, наверное, ошиблись, мистер Спенсер, - сказал он. - По-моему, мы с
вами незнакомы. Вас там, кажется, дожидается экипаж.
     И Бен Прайс повернулся и зашагал по улице.

Биография (часть2)

В Мексике Портер получил телеграмму, в которой сообщалось о том, что его любимая жена, - Атолл Эстес умирает. Во время отсутствия мужа, она не имела средств к существованию, голодала, а заболев, не могла купить лекарства, однако в преддверие Рождества продала за двадцать пять долларов кружевную накидку и выслала Биллу в Мехико подарок - золотую цепочку для часов. К сожалению, именно в тот момент Портер продал свои часы, чтобы купить билет на поезд. Он успел увидеться и попрощаться с женой. Через несколько дней она умерла. Агенты полиции с жалобной повязкой молча шли за гробом. Сразу после похорон они арестовали кассира-растратчика, который не сказал ни одного слова на суде и получил пять лет тюрьмы.

В ссылке Портер пробыл три года и три месяца. Освободился досрочно (за образцовое поведение и хорошую работу в тюремной аптеке) летом в 1901 году. Тюремные годы он никогда не вспоминал. Помогли воспоминания Элла Дженнингса, что по иронии судьбы опять очутился бок о бок с писателем в каторжной тюрьме Коламбуса, штат Огайо.

Вместе с Портером и Дженнингсом сидел двадцатилетний "медвежатник" (взломщик сейфов) Дикий Прайс. Он сделал хорошее дело - спас из сейфа, который неожиданно закрылся, маленькую дочь богатого бизнесмена. Срезав ножом ногти, Прайс открыл сверхсекретный замок за двенадцать секунд. Ему обещали помилование, но обманули. По этому сюжету Портер составил свой первый рассказ - о взломщике Джимми Валентайне, который спас племянницу своей невесты из огнеупорного шкафа. Рассказ, в отличие от истории Дика Прайса, заканчивался счастливо.

Прежде чем послать рассказ в газету, Портер прочитал его сокамерникам. Элл Дженнингс вспоминал: "С той минуты, как Портер начал читать своим низким, бархатным, слегка заикающимся, голосом, воцарилась мертвая тишина. Мы абсолютно замерли, затаив дыхание. Наконец грабитель Рейдлер громко вздохнул, и Портер, будто проснувшись от сна, взглянул на нас. Рейдлер улыбнулся и взялся тереть глаза своей искалеченной рукой.- Черти бы вас взяли, Портер, это впервые за мою жизнь. Накажи меня Господь, если я знал, как выглядит слеза!" Рассказы в печать взяли не сразу. Три следующих были опубликованы под псевдонимом.

Находясь в тюрьме, Портер стеснялся печататься под своей фамилией. В аптечном справочнике он натолкнулся на фамилию известного в то время французского фармацевта О.Анри. Именно ее в той же транскрипции, но в английском произношении (О.Генри) писатель избрал своим псевдонимом до конца жизни. Выходя из тюремных ворот, он вымолвил фразу, которую цитируют уже в течение если не века: "Тюрьма могла бы сделать большую услугу обществу, если бы общество выбирало, кого туда сажать".

В конце 1903 года О. Генри подписал контракт с нью-йоркской газетой "World" на еженедельную сдачу короткого воскресного рассказа - по сто долларов за одно произведение. Этот гонорар на то время был достаточно большим. Годовой заработок писателя равнялся прибыли популярных американских романистов.

О.Генри
можно было бы назвать своеобразным запоздалым романтиком, американским сказочником XX века, но природа его уникального новеллистического творчества шире этих определений. Гуманизм, независимая демократичность, бдительность художника, к социальным условиям в свое время, его юмор и комедия преобладают над сатирой, а "утешительный" оптимизм - над горечью и возмущением. Именно они создали уникальный новеллистический портрет Нью-Йорка на заре эры монополии - многоликого, привлекательного, загадочного и жестокого мегаполиса с его четырьмя миллионами "маленьких американцев". Интерес и сочувствие читателя к жизненным перипетиям, клеркам, продавщицам, бурлакам, безвестным художникам, поэтам, актрисам, ковбоям, мелким авантюристам, фермерам, и тому подобным, считается особенным даром, что свойственно О.Генри как пересказчику. Образ, который возникает будто на глазах, откровенно условен, приобретает быстротечную иллюзорную достоверность - и навсегда остается в памяти.

В поэтике новеллы О. Генри очень важный элемент острой театральности, что, несомненно, связано с его мироощущением фаталиста, который слепо верит в Случай или Судьбу. Освобождая своих героев от "глобальных" размышлений и решений, О.Генри никогда не отворачивает их от моральных ориентиров: в его маленьком мире действуют твердые законы этики, человечности, - даже у тех персонажей, чьи действия не всегда соглашаются с законами. Чрезвычайно богатой, ассоциативным и изобретательным является язык его новеллы, насыщенный пародийными пассажами, иллюзией, скрытой цитатой и всяческими каламбурами, которые ставят чрезвычайно сложные задания перед переводчиками, - ведь именно в языке О.Генри заложен "формообразовательный фермент" его стиля. При всей своей оригинальности новелла О.Генри - явление сугубо американское, что выросло на национальной литературной традиции (от Э. По к Б. Гарта и М. Твена).

Письма и незаконченная рукопись свидетельствуют о том, что в последние годы жизни О.Генри подошел к новому рубежу. Он жаждал "простой честной прозы", стремился освободиться от определенных стереотипов и "Розовых концовок", которых ожидала от него коммерческая пресса, ориентированная на мещанские вкусы.

Большая часть его рассказов, которая публиковалась в периодике, вошла в сборники, которые были выданы при его жизни: "Четыре миллиона" (1906), "Пылающий светильник" (1907), "Сердце Запада" (1907), "Голос города" (1908), "Благородный плут" (1908), "Дорога судьбы" (1909), "На выбор" (1909), "Деловые люди" (1910), "Заразиха" (1910). Посмертно выдан еще больше десяток сборников. Роман "Короли и капуста" (1904) состоит из условно связанных сюжетом авантюрно юмористических новелл, действие которой происходит в Латинской Америке.

Судьба наследства О.Генри была не менее тяжелой, чем личная судьба В. С. Портера. После десятилетия славы наступила пора беспощадной критической переоценки ценности - реакция на тип "хорошо выполненного рассказа". Впрочем, приблизительно с конца 50-х лет прошлого века в США опять возродился литературоведческий интерес к творчеству и биографии писателя. Что же касается читательской любви к нему, то она неизменна: О.Генри, как и раньше, занимает постоянное место среди авторов, которых любят перечитывать во многих странах мира.

Читаем О.Генри
Дверь и мир
Коловращение

У авторов, желающих привлечь внимание публики, имеется излюбленный прием: сначала читателя уверяют, что все в рассказе — истинная правда, а затем прибавляют, что истина неправдоподобнее всякой выдумки. Я не знаю, истинна ли история, которую мне хочется вам рассказать, хотя суперкарго-испанец с фруктового парохода «Эль Карреро» клялся мощами святой Гваделупы, что все факты были сообщены ему вице-консулом Соединенных Штатов в Ла-Пасе — человеком, которому вряд ли могла быть известна и половина их.

А теперь я не без удовольствия опровергну вышеприведенный афоризм, клятвенно заверив вас, что совсем недавно мне довелось прочесть в заведомо выдуманном рассказе следующую фразу «Да будет так, — сказал полисмен». Истина еще не породила ничего, столь невероятного.

Когда X. Фергюсон Хеджес, миллионер, предприниматель, биржевик и нью-йоркский бездельник, решал повеселиться и весть об этом разносилась «по линии», вышибалы подбирали дубинки потяжелее, официанты ставили на его любимые столики небьющийся фарфор, кебмены скоплялись перед ночными кафе, а предусмотрительные кассиры злачных мест, завсегдатаем которых он был, спешили занести на его счет несколько бутылок в качестве предисловия и введения.

В городе, где буфетчик, отпускающий вам «бесплатную закуску», ездит на работу в собственном автомобиле, обладатель одного миллиона не числится среди финансовых воротил. Но Хеджес тратил свои деньги так щедро, с таким размахом и блеском, как будто он был клерком, проматывающим недельное жалованье. В конце концов, какое дело трактирщику до ваших капиталов? Его интересует ваш счет в баре, а не в банке.
В тот вечер, с которого начинается констатация фактов, Хеджес развлекался в теплой компании пяти-шести друзей и знакомых, собравшихся в его кильватере.
Самыми молодыми в этой компании были маклер Ральф Мэррием и его друг Уэйд.
Зафрахтовали два кеба дальнего плавания; на площади Колумба легли в дрейф и долго поносили великого мореплавателя, непатриотично упрекая его за то, что он открывал континенты, а не пивные. К полуночи ошвартовались где-то в трущобах, в задней комнате дешевого кафе.
Пьяный Хеджес вел себя надменно, грубо и придирчиво. Плотный и крепкий, седой, но еще полный сил, он готов был дебоширить хоть до утра. Поспорили — по пустякам, — обменялись пятипалыми словами, словами, заменяющими перчатку перед поединком. Мэррием играл роль Готспура [1].
Хеджес вскочил, схватил стул, размахнулся и яростно швырнул его в голову Мэрриема. Мэррием увернулся, выхватил маленький револьвер и выстрелил Хеджесу в грудь. Главный кутила пошатнулся, упал и бесформенной кучей застыл на полу.
Уэйд, ежедневно ездивший на пригородных поездах в Нью-Йорк и обратно домой, умел действовать быстро. Он вытолкнул Мэрриема в боковую дверь, завел его за угол, протащил бегом через квартал и нанял кеб. Они ехали минут пять, потом сошли на темном углу и расплатились. Напротив лихорадочным гостеприимством блестели огни кабачка.
— Иди туда, в заднюю комнату, — сказал Уэйд, — и жди. Я схожу узнать, как дела. До моего возвращения можешь выпить, но не больше двух стаканов.
Без десяти час Уэйд вернулся.
— Крепись, старина, — сказал он. — Как раз, когда я подошел, подъехала карета скорой помощи. Доктор говорит — умер. Пожалуй, выпей еще стакан. Предоставь все дело мне. Тебе надо исчезнуть. По-моему, стул юридически не считается оружием, опасным для жизни. Придется навострить лыжи, другого выхода нет.
Мэррием раздраженно пожаловался на холод и заказал еще стакан.
— Ты замечал, как у него на руках жилы вздуваются? Не выношу… Не…
— Выпей еще, и пошли, — оказал Уэйд. — Я все устрою, можешь на меня положиться.
Уэйд сдержал слово: уже в одиннадцать часов следующего утра Мэррием с новым чемоданом, набитым новым бельем и щетками для волос, не привлекая ничьего внимания, прошел по одной из пристаней Восточной реки и поднялся на борт пятисоттонного фруктового пароходика, который только что доставил первый в сезоне груз апельсинов из порта Лимон и теперь возвращался обратно. В кармане у Мэрриема лежали его сбережения — две тысячи восемьсот долларов крупными банкнотами, а в ушах звучало наставление Уэйда — оставить как можно больше воды между собой и Нью-Йорком. Больше ни на что времени не хватило.
Из порта Лимон Мэррием, направляясь вдоль побережья к югу сначала на шхуне, а затем на шлюпе, добрался до Колона. Оттуда он переправился через перешеек в Панаму, где устроился пассажиром на грузовое судно, шедшее курсом в Кальяо с остановками во всех портах, какие могли привлечь внимание шкипера.
Мэррием решил высадиться в Ла-Пасе, в Ла-Пасе Прекрасном, маленьком городке без порта, полузадушенном буйной зеленой лентой, окаймляющей подножие уходящей в облака горы. Там пароходик застопорил машины, и капитан в шлюпке отправился на берег пощупать пульс кокосового рынка. Захватив чемодан, Мэррием поехал с ним и остался в Ла-Пасе.
Кальб, вице-консул, гражданин Соединенных Штатов греко-армянского происхождения, родившийся в Гессен-Дармштадте и вскормленный в избирательных участках Цинциннати, считал всех американцев своими кровными братьями и личными банкирами. Он вцепился в Мэрриема, перезнакомил его со всеми обутыми обитателями Ла-Паса, занял десять долларов и вернулся в свой гамак.
На опушке банановой рощи расположилась деревянная гостиница с видом на море, приспособленная к вкусам тех немногих иностранцев, которые ушли из мира в этот перуанский городишко. Под выкрики Кальба «Познакомьтесь с…» Мэррием покорно обменялся рукопожатиями с доктором-немцем, торговцем-французом, двумя торговцами-итальянцами и тремя или четырьмя янки, которых здесь называли «каучуковыми» людьми, «золотыми», «кокосовыми» — только не людьми из плоти и крови.
После обеда Мэррием, устроившись в углу широкой веранды, курил и пил шотландское виски с Биббом, вермонтцем, поставлявшим гидравлическое оборудование на рудники. Залитое лунным светом море уходило в бесконечность, и Мэрриему казалось, что оно навсегда легло между ним и его прошлым. Впервые с того момента, как он, несчастный беглец, прокрался на пароход, он мог без мучительной боли подумать об отвратительной трагедии, в которой сыграл столь роковую роль. Расстояние послужило ему целительным бальзамом. А Бибб тем временем открыл шлюзы давно сдерживаемого красноречия. Возможность изложить свежему слушателю свои всем давно надоевшие взгляды и теории приводила его в восторг.
— Еще год, — заявил Бибб, — и я отправлюсь домой, в Штаты. Здесь, конечно, очень мило, и dolce far niente [2] в неограниченном количестве, но белому человеку в этом краю долго не прожить. Нашему брату нужно и в снегу иногда застрять, и на бейсбол посмотреть, и крахмальный воротничок надеть, и ругань полисмена послушать. Хотя и Ла-Пас — неплохое местечко для послеобеденного отдыха. Кроме того, тут есть миссис Конант. Чуть только кто-нибудь из нас всерьез захочет утопиться, он мчится к ней в гости и делает предложение. Получить отказ от миссис Конант приятнее, чем утонуть, а говорят, что человек, когда тонет, испытывает восхитительное ощущение.
— И много здесь таких, как она? — осведомился Мэррием.
— Ни одной, — блаженно вздохнул Бибб. — Это единственная белая женщина в Ла-Пасе. Масть остальных колеблется от серой в яблоках до клавиши си бемоль. Она здесь год. Приехала из… ну знаете эту женскую манеру. Просишь их сказать «бечевка», а в ответ слышишь «силки» или «прыгалки». Сегодня думаешь, что она из Ошкоша, или из Джексонвилля, штат Флорида, а завтра — что с мыса Код.
— Тайна? — рискнул Мэррием.
— Мм… возможно, хотя говорит она достаточно ясно. Но таковы женщины. По-моему, если сфинкс заговорит, то звучать это будет примерно так: «Боже мой, к обеду опять гости, а на стол подать нечего, кроме песка». Но вы забудете об этом, Мэррием, когда познакомитесь с ней. Вы ей тоже сделаете предложение.
И действительно, Мэррием познакомился с ней и сделал ей предложение. Он увидел женщину в черном, чьи волосы отливали бронзой, как крыло индейки, а загадочные помнящие глаза могли принадлежать… ну, хотя бы акушерке, наблюдавшей за сотворением Евы. Однако ее слова и манеры были ясны, как выразился Бибб. Она говорила — несколько неопределенно — о друзьях в Калифорнии, а также в южных округах Луизианы. Ей нравится здешний тропический климат и неторопливая жизнь; она подумывает о покупке апельсиновой рощи; короче говоря, она очарована Ла-Пасом.
Мэррием ухаживал за Сфинксом три месяца, хотя ему и в голову не приходило, что он ухаживает. Миссис Конант служила ему лекарством от угрызений совести, и он слишком поздно заметил, что без этого лекарства не может жить. Все это время Мэррием не получал из Нью-Йорка никаких известий. Уэйд не знал, что он в Ла-Пасе, а он не помнил точного адреса Уэйда и боялся писать. Он пришел к заключению, что пока ничего предпринимать не следует.
Однажды они с миссис Конант наняли лошадей и отправились на прогулку в горы. У ледяной речки, стремглав несущейся с гор, они остановились напиться, и тут Мэррием заговорил: как и предсказал Бибб, он сделал предложение.
Миссис Конант поглядела на него с пылкой нежностью, но затем ее лицо выразило такую муку, что Мэррием мгновенно отрезвел.
— Простите меня, Флоренс, — сказал он, выпуская ее руку, — но я должен взять назад часть того, что сказал. Само собой, я не могу просить вас выйти за меня замуж. Я убил человека в Нью-Йорке — моего друга; в беспамятстве застрелил его, как трус. Я был пьян, но это, безусловно, не оправдание. Я не мог больше молчать и никогда не откажусь от своих слов. Я скрываюсь здесь от правосудия — и, полагаю, на этом наше знакомство кончается.
Миссис Конант старательно обрывала листья с нависшей ветки лимонного дерева.
— Полагаю, что так, — произнесла она тихим, странно прерывистым голосом, — но это зависит от вас. Я буду так же честна, как и вы. Я отравила моего мужа. Я сама сделала себя вдовой. Нельзя любить отравительницу Так что, полагаю, на этом наше знакомство кончается.
Она медленно подняла глаза. Мэррием был бледен и тупо глядел на нее, как глухонемой, который не понимает, что происходит вокруг.
Вспыхнув, она быстро шагнула к нему.
— Не смотрите на меня так! — вскрикнула она, словно от невыносимой боли. — Прокляните меня, отвернитесь от меня, только не смотрите так! Он бил меня — меня! Если бы я могла показать вам рубцы — на плечах, на спине, а с тех пор прошло уже больше года, — следы его зверской ярости. Святая и та убила бы его. Да, я его отравила. Каждую ночь в ушах у меня звучит та грязная, гнусная ругань, которой он осыпал меня в последний день. А потом — побои, и мое терпение кончилось. В тот день я купила яд. Каждый вечер перед сном он пил в библиотеке горячий ромовый пунш. Только из моих прекрасных рук соглашался он принять стакан — потому что знал, что я не выношу запаха спиртного. В этот вечер, когда горничная принесла мне пунш, я отослала ее вниз с каким-то поручением. Перед тем как идти к мужу, я подошла к моей личной аптечке и влила в стакан чайную ложку настойки аконита. Этого, как я узнала, было бы достаточно, чтобы убить троих. Еще утром я забрала из банка свои шесть тысяч долларов. Я взяла эти деньги и саквояж и незаметно ушла из дому. Проходя мимо библиотеки, я услышала, как он с трудом поднялся и тяжело упал на диван. Ночным поездом я уехала в Новый Орлеан, а оттуда отплыла на Бермуды. В конце концов я бросила якорь в Ла-Пасе. Ну, что вы теперь скажете? Или вам нечего сказать?
Мэррием очнулся.
— Флоренс, — произнес он торжественно, — вы нужны мне. Мне все равно, что вы сделали. Если мир…
— Ральф, — прервала она рыдающим голосом, — будь моим миром!
Лед в глазах ее растаял, она вся чудесно преобразилась и качнулась к Мэрриему так неожиданно, что ему пришлось прыгнуть, чтобы подхватить ее.
Боже мой! Почему в подобных ситуациях всегда выражаются так высокопарно? Но что поделаешь! Всех нас подсознательно влечет свет рампы. Всколыхните душевные глубины вашей кухарки, и она разразится тирадой во вкусе Бульвер-Литтона.
Мэррием и миссис Конант были очень счастливы. Он объявил о своей помолвке в отеле «Orilla del Mar» [3]. Восемь иностранцев и четверо туземных Асторов похлопали его по спине и прокричали неискренние поздравления. Педрито, бармен с манерами кастильского гранда, настолько оживился под градом заказов, что его подвижность заставила бы бостонского продавца фруктовых вод полиловеть от зависти.
Они оба были очень счастливы. Тени, омрачавшие их прошлое, при сложении не только не стали гуще, но, наоборот, согласно странной арифметике бога родственных душ, наполовину рассеялись. Они заперли дверь на засов, оставив мир снаружи. Каждый стал миром другого. Миссис Конант снова начала жить. «Помнящее» выражение исчезло из ее глаз. Мэррием старался проводить с ней как можно больше времени. На маленькой лужайке, под сенью пальм и тыквенных деревьев, они собирались построить волшебное бунгало. Они должны были пожениться через два месяца. Много часов они проводили вместе, склонившись над планами дома. Их объединенные капиталы, вложенные в экспорт фруктов или леса, обеспечат приличный доход. «Покойной ночи, мир мой», — каждый вечер говорила миссис Конант, когда Мэрриему пора было возвращаться в отель. Они были очень счастливы. Волей судеб их любовь приобрела тот оттенок грусти, который, по-видимому, необходим, чтобы сделать чувство поистине возвышенным. И казалось, что их общее великое несчастье — или грех — связало их нерушимо.
Однажды на горизонте замаячил пароход. Весь босоногий, полуголый Ла-Пас высыпал на берег: прибытие парохода заменяло здесь Кони-Айленд, цирк, день Свободы и светский прием.
Когда пароход приблизился, люди сведущие объявили, что это «Пахаро», идущий из Кальяо на север, в Панаму.
«Пахаро» затормозил в миле от берега. Вскоре по волнам запрыгала шлюпка. Мэррием лениво спустился к морю посмотреть на суету. На отмели матросы-карибы выскочили в воду и дружным рывком выволокли шлюпку на прибрежную гальку. Из шлюпки вылезли суперкарго, капитан и два пассажира и побрели к отелю, утопая в песке. Мэррием посмотрел на приезжих с тем легким любопытством, которое вызывало здесь всякое новое лицо. Походка одного из пассажиров показалась ему знакомой. Он поглядел снова, и кровь клубничным мороженым застыла в его жилах. Толстый, наглый, добродушный, как и прежде, к нему приближался X. Фергюсон Хеджес, человек, которого он убил.
Когда Хеджес увидел Мэрриема, лицо его побагровело. Потом он завопил с прежней фамильярностью:
— Здорово, Мэррием! Рад тебя видеть. Вот уж не ожидал встретить тебя здесь. Куинби, это мой старый друг Мэррием из Нью-Йорка. Знакомьтесь.
Мэррием протянул Хеджесу, а затем Куинби похолодевшую руку.
— Брр! — сказал Хеджес. — И ледяная же у тебя лапа! Да ты болен! Ты желт, как китаец. Малярийное местечко? А ну-ка доставь нас в бар, если они здесь водятся, и займемся профилактикой.
Мэррием, все еще в полуобморочном состоянии, повел их к отелю «Orilla del Mar».
— Мы с Куинби, — объяснил Хеджес, пыхтя по песку, — ищем на побережье, куда бы вложить деньги. Мы побывали в Консепсьоне, в Вальпараисо и Аиме. Капитан этой посудины говорит, что здесь можно заняться серебряными рудниками. Вот мы и слезли. Так где же твое кафе, Мэррием? А, в этой портативной будочке?
Доставив Куинби в бар, Хеджес отвел Мэрриема в сторону.
— Что с тобой? — сказал он с грубоватой сердечностью. — Ты что, дуешься из-за этой дурацкой ссоры?
— Я думал, — пробормотал Мэррием, — я слышал… мне сказали, что вы… что я…
— Ну, и я — нет, и ты — нет, — сказал Хеджес. — Этот молокосос из скорой помощи объявил Уэйду, что мне крышка, потому что мне надоело дышать и я решил отдохнуть немножко. Пришлось поваляться месяц в частной больнице, и вот я здесь и на здоровье не жалуюсь. Мы с Уэйдом пытались тебя найти, но не могли. Ну-ка, Мэррием, давай лапу и забудь про это. Я сам виноват не меньше тебя, а пуля мне пошла только на пользу: из больницы я вышел крепким, как ломовая лошадь. Пошли, нам давно налили.
— Старина, — начал Мэррием растерянно, — как мне благодарить тебя? Я… Но…
— Брось, пожалуйста! — загремел Хеджес. — Куинби помрет от жажды, пока мы тут разговариваем.
Было одиннадцать часов. Бибб сидел в тени на веранде, ожидая завтрака. Вскоре из бара вышел Мэррием. Его глаза странно блестели.
— Бибб, дружище, — сказал он, медленно обводя рукой горизонт. — Ты видишь эти горы, и море, и небо, и солнце — все мое, Бибси, все мое.
— Иди к себе, — сказал Бибб, — и прими восемь гран хинина. В здешнем климате человеку не годится воображать себя Рокфеллером или Джеймсом О’Нилом [4].
В отеле суперкарго развязывал пачку старых газет, которые «Пахаро» собрал в южных портах для раздачи на случайных стоянках. Вот так мореплаватели благодетельствуют пленников моря и гор, доставляя им новости и развлечения.
Дядюшка Панчо, хозяин гостиницы, оседлав свой нос громадными серебряными anteojos [5], раскладывал газеты на меньшие кучки. В комнату влетел muchacho, добровольный кандидат на роль рассыльного.
— Bien venido [6], — сказал дядюшка Панчо. — Это — для сеньоры Конант; это — для эль доктор С-с-шлегель. Dios! Что за фамилия! Это — сеньору Дэвису, а эта — для дона Альберта. Эти две — в Casa de Huespedes, numero 6, en la calle de las Buenas Gracias [7]. И скажи всем, muchacho, что «Пахаро» отплывает в Панаму сегодня в три. Кто хочет писать письма, пусть поторопится, чтобы они успели пройти через correo [8].
Миссис Конант получила предназначенную ей пачку в четыре часа. Доставка запоздала, ибо мальчик был совращен с пути долга встречной игуаной, за которой он немедленно погнался. Но для миссис Конант эта задержка не играла никакой роли — она не собиралась писать письма.
Она лениво покачивалась в гамаке в патио, сонно мечтая о рае, который ей и Мэрриему удалось создать из обломков прошлого. И пусть горизонт, замкнувший это мерцающее море, замкнет и ее жизнь. Они закрыли дверь, оставив мир снаружи.
Мэррием пообедает в отеле и придет в семь часов. Она наденет белое платье, накинет кружевную мантилью абрикосового цвета, и они будут гулять у лагуны под кокосовыми пальмами. Она удовлетворенно улыбнулась и наугад вытащила газету из пачки, принесенной мальчиком.
Сперва слова одного из заголовков воскресной газеты не произвели на нее никакого впечатления, они только показались ей смутно знакомыми. Крупным шрифтом было напечатано: «Ллойд Б. Конант добился развода». Затем более мелко — подзаголовки: «Известный фабрикант красок из Сент-Луиса выигрывает процесс, ссылаясь на отсутствие жены в течение года». «Обстоятельства ее таинственного исчезновения». «С тех пор о ней ничего не известно».
Миссис Конант мгновенно вывернулась из гамака и быстро пробежала глазами заметку в полстолбца, которая заканчивалась следующим образом: «Как помнят читатели, миссис Конант исчезла однажды вечером, в марте прошлого года. Ходили слухи, что ее брак с Ллойдом Б. Конантом был очень несчастлив. Утверждали даже, что его жестокость по отношению к жене неоднократно приобретала формы оскорбления действием. После отъезда миссис К. в ее спальне в маленькой аптечке был обнаружен пузырек смертельного яда — настойки аконита. Это наводит на предположение, что она помышляла о самоубийстве. Считают, что, вместо того чтобы привести в исполнение это намерение, если таковое у нее было, она предпочла покинуть свой дом».
Миссис Конант уронила газету и медленно опустилась на стул, судорожно сжав руки.
— Как же это было?… боже мой!.. как же это было, — шептала она. — Я унесла пузырек… Я выбросила его из окна вагона… Я… В аптечке был другой пузырек… Они стояли рядом — аконит и валерьянка, которую я принимала от бессонницы… Если нашли пузырек с аконитом, значит… значит, он, безусловно, жив — я дала ему безобидную дозу валерьянки… Так я не убийца!.. Ральф, я… Господи, сделай, чтобы это не оказалось сном.
Она прошла в ту половину дома, которую снимала у старика перуанца и его жены, заперла дверь и в течение получаса лихорадочно металась по комнате. На столе стояла фотография Мэрриема. Она взяла ее, улыбнулась с невыразимой нежностью — и уронила на нее четыре слезы. А Мэррием находился от нее в каких-то ста шагах! Затем миссис Конант десять минут стояла неподвижно, глядя в пространство. Она глядела в пространство через медленно открывавшуюся дверь. По эту сторону были материалы для постройки романтического замка: любовь; Аркадия колышущихся пальм; колыбельная песня прибоя; приют спокойствия, отдыха, мира; страна лотоса, страна мечтательной лени; жизнь без опасностей и страха, полная поэзии и сердечного покоя. Как по-вашему, Романтик, что увидела миссис Конант по ту сторону двери? Не знаете? Ах, не хотите сказать? Очень хорошо. Тогда слушайте.

Она увидела, как она входит в универсальный магазин и покупает пять мотков шелка и три ярда коленкора на передник кухарке. «Записать на ваш счет, мэм?» — спрашивает продавец. А выходя, она встречает знакомую даму, та сердечно здоровается с ней и восклицает: «Ах, где вы достали выкройку этих рукавов, дорогая миссис Конант?» На углу полисмен помогает ей перейти улицу и почтительно прикасается к шлему. «Кто-нибудь заходил» — спрашивает она горничную, вернувшись домой. «Миссис Уолдрон, — отвечает горничная, — и обе мисс Дженкинсон». — «Прекрасно, — говорит она. — Принесите мне, пожалуйста, чашку чаю, Мэгги».

Миссис Конант подошла к двери и позвала Анджелу, старуху перуанку.
— Если Матео дома, пошли его ко мне.
Матео — метис, волочащий ноги от старости, но еще исполнительный и бодрый, явился на зов.
— Я хочу уехать отсюда сегодня или завтра. Не знаешь, нет ли сейчас поблизости парохода или какого-нибудь другого судна?
Матео задумался.
— В Пунта Регина, в тридцати милях южнее, сеньора, маленький пароход грузится хиной и красильным деревом. Он уходит в Сан-Франциско завтра на рассвете. Так говорит мой брат, он сегодня утром проходил на своем шлюпе мимо Пунта Регина.
— Ты должен отвезти меня на этом шлюпе к пароходу сегодня же. Согласен?
— Может быть… — Матео красноречиво повел плечом.
Миссис Конант достала из ящика несколько монет и протянула ему.
— Подведи шлюп в бухту за мысом, к югу от города, — приказала она, — собери матросов и будь готов отплыть в шесть часов. Через полчаса приготовь в патио тележку с соломой. Ты отвезешь на шлюп мой сундук. Потом получишь еще. Ну быстрее.
Матео удалился, впервые за много лет не волоча ноги.
— Анджела! — вскричала миссис Конант в лихорадочном возбуждении. — Помоги мне уложиться. Я уезжаю. Тащи сундук. Сначала платья. Пошевеливайся же! Сперва эти черные. Быстрее.
С самого начала она ни минуты не колебалась. Ее решение было твердым и окончательным. Ее дверь открылась, и через эту дверь ворвался мир. Любовь ее к Мэрриему не уменьшилась, но стала теперь чем-то нереальным и безнадежным. Видения их будущего, которое недавно казалось столь блаженным, исчезли. Она пыталась убедить себя, что отрекается только ради Мэрриема. Теперь, когда с нее снят ее крест — по крайней мере, формально, — не слишком ли тяжко будет ему нести свой? Если она не покинет его, разница между ними будет медленно, но верно омрачать и подтачивать их счастье. Так она убеждала себя, а все это время в ее ушах едва заметно, но настойчиво, как гул отдаленных машин, звучали тихие голоса — еле слышные голоса мира, чей манящий зов, когда они сольются в хор, проникает сквозь самую толстую дверь.
Один раз за время сборов на нее пал легкий отсвет мечты о лотосе. Левой рукой она прижала к сердцу портрет Мэрриема, а правой швырнула в сундук туфли.
В шесть часов Матео вернулся и сообщил, что шлюп готов. Вдвоем с братом они поставили сундук на тележку, закутали соломой и отвезли к месту посадки, а оттуда в лодке переправили на шлюп. Затем Матео вернулся за дальнейшими распоряжениями.
Миссис Конант была готова. Она расплатилась с Анджелой и нетерпеливо ждала метиса. На ней был длинный широкий пыльник из черного шелка, который она обычно надевала, отправляясь на прогулку, если вечер был прохладен, и маленькая круглая шляпа с накинутой сверху кружевной мантильей абрикосового цвета.
Короткие сумерки быстро сменялись мраком. Матео вел ее по темным, заросшим травой улицам к мысу, за которым стоял на якоре шлюп. Повернув за угол, они заметил в трех кварталах справа туманное сияние керосиновых ламп в отеле «Orilla del Mar». Миссис Конант остановилась, ее глаза наполнились слезами.
— Я должна, я должна увидеть его еще раз перед отъездом, — прошептала она, ломая руки.
Но она и теперь не колебалась в своем решении. Мгновенно она сочинила план, как поговорить с ним и все же уехать без его ведома. Она пройдет мимо отеля, попросит кого-нибудь вызвать Мэрриема, поболтает с ним о каких-нибудь пустяках, и, когда они расстанутся, он по-прежнему будет думать, что они встретятся в семь часов у нее.
Она отколола шляпу, дала ее Матео и приказала:
— Держи ее и жди здесь, пока я не вернусь.
Закутав голову мантильей, как она обычно делала, гуляя после захода солнца, миссис Конант направилась прямо в «Orilla del Mar».
На веранде белела толстая фигура дядюшки Панчо. Она обрадовалась, увидев, что он один.
— Дядюшка Панчо, — сказала она с очаровательной улыбкой. — Не будете ли вы так добры попросить мистера Мэрриема спуститься сюда на минутку? Я хочу поговорить с ним.
Дядюшка Панчо поклонился с грацией циркового слона.
— Buenas tardes [9], сеньора Конант, — произнес он с учтивостью истого кабальеро и продолжал смущенно: — Но разве сеньора не знает, что сеньор Мэррием сегодня в три часа отплыл на «Пахаро» в Панаму?