Три дня у Лунгиных в Черногории. Дом смотрит на море. Все окна спален и террас выходят именно туда. Можно часами сидеть и просто смотреть на меняющийся пейзаж, который никогда не повторяется. Лена, жена Павла Семеновича, сама придумывала этот дом. Он дышит солнцем и любовью. Есть одна терраса, где все собираются чаще всего. На стене — работа младшего сына Лунгиных, Ивана, талантливого художника и моего друга детства. Ваня с Павлом Семеновичем перебрасываются остроумными шутками, а Лена гордо улыбается. На столе домашний паштет и белое вино. Хозяин дома пьет исключительно текилу и при этом придерживается особой схемы здорового питания. Но гостей это не спасает: Лунгин-старший то и дело пытается тебя накормить и напоить. Ваня даже посмеивается над отцом, говоря, что он хуже грузинской мамы: потчует так, что отказать невозможно. Не иначе таятся в нем грузинские гены. Вокруг куча книг, среди них много исторических. На кофейном столике лежит книга про Ивана Грозного. Сам Павел Семенович лениво, по-дачному перелистывает «Внутреннюю колонизацию» Эткинда. Лето в Черногории проходит на контрапункте с насыщенной московской жизнью. Лунгины тут выполняют свою программу-максимум по «ненапряжности»: завтрак, плавание, тихий час, долгий обед, тихий час, долгий ужин и игра в скраббл с соседями-друзьями. Не обходится и без бурных дискуссий на разные темы — например, о том, что такое интеллект и судьба. Павел Семенович как ребенок заводится, иногда злится, когда с ним спорят, заявляя, что ему надоело. Я никак не решаюсь нарушить эту идиллию и напомнить про обещанное интервью. Но наутро Лунгин сам с улыбкой спрашивает: «Ну что, поговорим?»

— Как вы считаете, можно договориться с судьбой? Управлять ей?

— Честно говоря, думаю, что нет. В моей жизни повороты судьбы случались несколько раз. Но всегда это происходило неожиданно. Знаешь, как дзен-буддисты говорят: «Когда человек готов, учитель появляется». Так и здесь: когда ты готов к перемене судьбы, что-то происходит.

— А когда ты очень хочешь ее сам поменять, это возможно?

— Не знаю. Я человек, скорее довольный собой. Нет, не так, собой я как раз недоволен. Довольный своим настоящим. Я не живу будущим, какими-то планами, не живу былыми удачами или успехами. Я живу в настоящем. В этом настоящем у меня все, пожалуй, хорошо.

— Не знаю, поняли ли вы, почему я об этом спрашивала. Меня вопрос об управлении судьбой не оставляет с тех пор, как я посмотрела вашу «Даму Пик». Очевидно, что пушкинский Герман — это такое олицетворение западного сознания. Он не чувствует ограничений судьбы, он ставит свою волю выше всего. И когда этот рациональный, холодный, все просчитывающий человек попадает в иррациональный русский мир, где призраки, где любовь, где карты, он терпит крах. По мысли Пушкина, в русском мире так жить нельзя. Но у него Герман инородец, и это проблема западного мира. А сегодня русский человек сам превращается в такого Германа. Это болезнь общая, таких пол-России. И, похоже, для вас это уже проблема русского мира?

— Вообще, в каком-то смысле «Дама Пик» о том, что нельзя, невозможно выиграть у жизни в карты, о неизбежности трагической расплаты. А почему «Дама Пик» возникла сейчас? Потому что действительно мы видим вокруг массу молодых людей, которые хотят обыграть судьбу. Которые прямо лопаются от желания жить сегодня, сейчас, от того, что они полны здоровья, секса и вокруг них этот богатый, роскошный мир, но он где-то там, за витринами, куда их не пускают. Они, конечно, готовы не то что как Герман — на все готовы, чтобы попасть туда, по ту сторону этого стекла. И я даже понимаю этих молодых поджарых ребят в рваных джинсах, искусственно рваных.

— Мне кажется, вы обозначили еще один лейтмотив, который всегда присутствует в ваших фильмах, — это успех. Все ваши герои по-своему успешны, в том смысле, что они особенные люди. Они стремятся быть другими, они выделяются из толпы. Но у вас, как правило, того, кто пытается выделиться, судьба пригибает. В голливудских фильмах было бы по-другому. Ты попытался выделиться, отличился и выиграл. У вас наоборот. Но вы же говорите, что понимаете этих молодых людей, которые так стремятся преуспеть здесь и сейчас? Как сделать так, чтобы ты выигрывал?

— Если бы я понимал, как быть успешным… Нет, я не знаю.

Я не умею и не люблю жить в виртуальной реальности… Может быть, это старомодность такая. Я не торгую своей жизнью, своими секретами.

— А насколько успех определяет вашу жизнь, ваши действия?

— Успех определяет жизнь каждого режиссера. И вообще творческого человека. Хотят ли в тебя инвестировать, не хотят инвестировать…Ты как акция, можешь идти вверх, можешь идти вниз. Никого не интересует твоя история. Твой последний фильм — это твоя последняя цена. И это вызывает очень сильные чувства. От этого, думаю, сходят с ума и писатели, и режиссеры. Потому что мы-то живые люди. Мы не акции. Но при этом хочется быть успешным. Потом ведь есть еще такая вещь. На самом деле все хотят быть не только успешными, на самом деле все хотят любви. Это закон мироздания. Это главная матрица, которую творец вложил в нас, потому что на любовь он умножил продление рода. Великий закон генетики — передача своего генетического кода — основан на любви. Поэтому все хотят любви: художники, генералы… И режиссеры, само собой. А в чем выражается любовь народа? В том, что люди покупают билеты. И возникают ужасные ножницы. Ты вроде хочешь делать искусство, а при этом, как Герман, считаешь, сколько было продано билетов.

— Мне еще кажется очень актуальной в ваших фильмах идея настоящего и ненастоящего. У вас, подобно Гоголю, не ясно, кто умер, кто жив. Кто настоящий. А ведь это очень большая проблема сегодня в той виртуальной и во многом иллюзорной реальности, в которой мы живем. Все уходят в интернет, в соцсети, в пиар. Несуществующее выдается за настоящее. Как вам кажется, почему сегодня столько фейков?

— По-моему, это вообще трагедия в культуре. Не только в нашей — в мировой. Я не умею и не люблю жить в виртуальной реальности… Может быть, это старомодность такая. Я не торгую своей жизнью, своими секретами. Но вот люди так живут, и это беда. Когда человек считает своими друзьями тех, кого он никогда не видел и не увидит. Все из-за того же желания любви. Интернет — это же грандиозный инструмент, который позволяет столько всего узнать, столько увидеть. Но опять вмешивается любовь — и миллионы людей используют этот инструмент, чтобы ее получить. По-моему, кривое зеркало интернета гораздо больше, чем его инструментальная мощь. Люди хотят, чтобы их любили, они требуют, они скандалят, они ругаются, они врут. Они готовы ради минуты любви перепостить что-то и пойти в тюрьму. Как Джордано Бруно — на костер. Но ему было что сказать, а они что? Просто перепостили чужое. Мне кажется, поиск любви через интернет — это какое-то безумие.

Я знаю, как живут современные богатые люди. Это не те новые русские, которые ели колбасу и пили стаканами водку. Сейчас только немножко сырого шпината.

— Но, с другой стороны, нельзя не видеть, какую роль играют те же соцсети в современной истории. Во Франции террористические атаки повторяются каждые три-шесть месяцев. И террористы между собой общаются именно в интернете.

— Да, но используют его как почтовый ящик. А раньше клали записки под камень где-то. Нет, не это интересно, как они общаются.

— Не интересно, что через интернет можно фактически затеять мировую войну?

— Нельзя. Если бы могли, уже бы затеяли. У меня есть совершенно безумная идея, что на самом деле сейчас происходит последняя битва за Бога. Смотри, какие огромные успехи делает медицина. Уже можно поменять суставы, почки, кожу. Вот-вот начнется клонирование. Очевидно, что люди скоро будут жить по 150 лет, а потом и больше. Но тогда главная заповедь Бога «плодитесь и размножайтесь» под вопросом. Ведь именно смерть есть то, что заставляет человека плодиться и размножаться, дальше передавать, как эстафетную палочку, свои гены. Мы же носители, своего рода автобусы для генов. Но мы не хотим, как кролики, просто честно передавать дальше свои гены и умирать. Мы продлеваем жизнь. Это восстание против Бога. Брак уже не подразумевает детей. Он все больше становится просто объединением ради любви. Это гедонистическое желание жить как боги. Продлевать бесконечно жизнь, продлевать бесконечно удовольствие, которое становится главным смыслом жизни.

— Вы считаете, Бог послал нам ИГИЛ, чтобы напомнить о конечности жизни?

— Нет, не так. Почему мусульманский мир восстал так мощно именно сейчас? Террорист говорит: хочешь жить вечно, да? А вот у меня на животе твоя смерть. Бога нет?! Вот он — Бог! Нажимает кнопку, умирает сам, убивает всех вокруг. Это реальная реакция на желание людей западной культуры быть как боги. Мусульмане не позволяют. Может, потом тоже захотят.

— А где мы находимся на этой оси между мусульманским миром, который восстал, и западным, который хочет жить вечно?

— С одной стороны, мы тоже хотим жить вечно. Я знаю, что многие из наших олигархов вкладывают огромные деньги в такие разработки. На них целые институты огромные работают. И я знаю, как живут современные богатые люди. Это не те новые русские, которые ели колбасу и пили стаканами водку. Сейчас только немножко сырого шпината, понимаешь. Им жить так хорошо, деньги в первом поколении — это такая радость огромная, что просто как-то глупо умирать. Но, с другой стороны, на их детях, на их внуках потом будет висеть этот груз, не знаю, грехов отцов. Они будут сходить с ума, лечиться и прочее. Поэтому мы хитрим и громко кричим о том, что Бог есть, Бог нам нужен, и всюду эти иконки, даже уже и на машинах мусульман. Это что-то вроде комсомольского значка, который все носили. И в этой раздвоенности и загадка, и секрет России. Потому что это искренняя раздвоенность. Люди искреннее закрываются иконой и при этом искренне хотят жить абсолютно не по божеским законам.

— В этом наша сила или слабость?

— Это огромная сила. Это именно то, что делает нашу жизнь такой потрясающе напряженной, интенсивной. Вот почему тому, кто жил в России, очень сложно жить в другом месте. И я знаю множество иностранцев, которые, пожив лет десять в России, потом снова сюда возвращаются. Потому что здесь, в этой раздвоенности и противоречии, ты живешь непрерывно. Каждую минуту. Тут нет никаких рельсов. А западная жизнь во многом идет по рельсам. Как трамвай по своему маршруту.

— Возвращаясь к разговору о фейках. Наш брендовый фейк, исторический фейк — это самозванство. «Царь не настоящий». У нас нет института преемничества. Любая новая власть отрицает предшествующую…

— Наверное, так сложилось потому, что власть здесь стоит так дорого. Власть — это единственная сила, которая существует в России. Нет никаких противовесов. Ни судебных, ни парламентских. Власть — единственный козырь в этой игре. Из нее вытекает все. И деньги. И успех. И любовь. И когда ставка так велика, то естественно, что за нее бьются отчаянные люди. Нигде больше власть не дает такой бесконечной силы, такой всеобщей любви. Я не знаю, почему так происходит, но у нас всегда любят власть.

— То есть все опять сводится к любви?

— Конечно. Во-первых, это бесконечная любовь к власти. И, во-вторых, власть хочет любви, требует любви. Власть говорит, что мало законы выполнять. Ты полюби меня. Не знаю, мне кажется, тут действительно мистическое что-то. Расшатать ее введением институтов, какими-то ограничениями пока не получается. И очень многие люди видят уникальность русского сознания в этой искренней любви к самодержцу. Вот такая парадигма.

— Хочу поговорить про ваш фильм «Царь», очень для меня важный. Наверное, это самая моя любимая из ваших работ. Известно, что русская история циклична, она происходит «сейчас и всегда». И Грозного часто сравнивают со Сталиным и не только. Мне интересно понять, ваш Грозный — это иллюстрация к сегодняшнему дню или философское размышление о природе власти?

— Нет, это не иллюстрация к сегодняшнему дню. Слава богу, у нас не убивают. И нет опричнины. Но, продолжая наш разговор, вот в чем парадокс русской власти, откуда эта любовь к ней. В России, по крайней мере, со времен Ивана Грозного, царь всегда пытается быть Богом. Ему мало земной власти. Что такое Бог? Бог — это тот, кто творит этот мир, кто говорит, что черное — это черное, белое — это белое, день — это день, а ночь — это ночь. Власть всегда пытается тем не менее сказать, что черное — это белое, что день — это ночь…

Хотя я люблю американское кино. Не про зомби, а, например, Ридли Скотта или Тарантино

— А власть, по-вашему, от Бога? Она, как и судьба, дается свыше?

— Нет, это абсурд. Поэтому для меня конфликт между митрополитом Филиппом, который просто верит в Бога, и царем, который считает себя Богом, — это вообще изначальный конфликт между мыслящим человеком и обезумевшей властью. Конечно, это была попытка поразмышлять, что с нами происходит, почему мы снова и снова оказываемся в похожей ситуации. И у меня есть такая совершенно антиисторическая идея… Историки меня разбомбят, но мне кажется, что в России должно было начаться Возрождение, она была к нему готова. Это видно, например, по иконописи, по архитектуре. Но вдруг это все резко меняется, обрывается… Он, Иван, силой своего характера безумного все сломал, остановил это движение, и Возрождения в России не произошло. И так как мы сошли с этого пути, нарушили естественный порядок смены эпох, то обречены ходить по кругу, как заедающая пластинка. Вот она идет-идет-идет, потом — бяк! — и начинает ту же мелодию снова, и так без конца. В этом смысле Грозный вообще-то определяющая фигура для России. Он изменил ход истории у нас в стране. То есть изменил наше будущее. Поэтому мы живем так, поэтому у нас нет никакого исторического мышления и сознания. У нас до сих пор жив и Грозный, жив и Сталин.

— Потому что все синхронно происходит.

— Происходит одно и то же. Совершенно нет этого чувства, что прошлое ушло, ты можешь его оценить и идти дальше. И мы живем в мире, наполненном фантомами, призраками этой истории. Поэтому и не может быть прогресса. Прогресс предполагает, что ты от чего-то отказываешься и к чему-то иному приходишь.

— Вам не хотелось бы теперь снять классный блокбастер про любовь?

— Ну конечно нет. Хотя я люблю американское кино. Не про зомби, а, например, Ридли Скотта или Тарантино. Сейчас мне уже, наверное, хватит мастерства, чтобы снять любой фильм в любом жанре. Но я все равно буду искать в нем эмоции, все равно буду искать проблемы потерянной души. Это тема для меня важнейшая: как в человеке, помимо его воли, помимо его желания, в ущерб ему, начинает просыпаться душа.

— Вот вы ищете душу, которая вроде бы не укладывается ни в какие формулы. При этом вы по первому образованию структурный лингвист. То есть, по сути, вы занимались математикой языка, поверяли алгеброй гармонию. А насколько вы «алгебраичны» в отношении к искусству? Насколько вы здесь Герман?

— Я же неудавшийся структурный лингвист. Как видишь, я им не стал. Наоборот, чем больше учился структурной лингвистике (хотя я не очень хорошо учился), тем больше понимал, что язык — это живое существо и нельзя его разнимать на части. Ну конечно, в искусстве никакой алгебры нет и формулы нет. И каждый раз ты на перепутье, когда снова не знаешь, снова не понимаешь и, главное, снова, как в «Пиковой даме», ставишь самого себя на карту. Но это очень увлекательно, это очень интересно, в этом и есть смысл жизни.

— Можете сказать, какое у вас любимое слово?

— Не знаю, пожалуй, у меня нет любимого слова. Слово из какой области?

— Какое у вас любимое слово?

— Ну, ты прямо как Познер... Тогда пусть будут два слова: «Я могу».

Софико Шеварднадзе