11
Тем временем Пентуэр собрался обратно в Нижний Египет, чтобы отобрать для фараона по тринадцати делегатов земледельческого и ремесленного сословия и поощрить трудящийся народ к требованию реформ, обещанных новым повелителем. По его убеждению, важнейшим делом для Египта было – устранить обиды и злоупотребления, от которых страдают трудящиеся. Но как-никак Пентуэр все же был жрецом и не только не желал падения своей касты, но даже не хотел порывать нити, связывавшие его с нею.
Поэтому, чтобы подчеркнуть свою преданность, он пошел проститься с Херихором.
Могущественный некогда вельможа принял его, улыбаясь.
– Редкий гость! Редкий гость! – воскликнул Херихор. – С тех пор как тебе удалось стать советником государя, ты и на глаза мне не показываешься... Правда, не ты один... Но что бы ни ждало нас, я не забуду твоих услуг, даже если ты станешь еще больше избегать меня.
– Я – не советник нашего господина и не избегаю вашего высокопреосвященства, по милости которого я стал тем, что я есть, – ответил Пентуэр.
– Знаю, знаю! – ответил Херихор. – Ты не принял высокого звания, чтобы не способствовать гибели храмов. Знаю... знаю... Хотя, может быть, и жаль, что ты не стал советником сорвавшегося с цепи молокососа, который якобы правит нами... Ты, наверно, не позволил бы ему окружить себя изменниками, которые его погубят.
Пентуэр, не желая продолжать разговор на эту щекотливую тему, рассказал Херихору, зачем он едет в Нижний Египет.
– Что ж, пускай Рамсес Тринадцатый созывает собрание всех сословий. Это его право. Но, – сказал Херихор, – мне жаль, что ты в это вмешиваешься. Я тебя не узнаю. Помнишь, что ты говорил во время маневров под Пи-Баилосом моему адъютанту? Я тебе напомню. Ты говорил, что надо ограничить злоупотребления и разврат фараонов. А сейчас поощряешь сумасбродные требования самого большого развратника, какого знал когда-либо Египет...
– Рамсес Тринадцатый, – возразил Пентуэр, – хочет улучшить положение народа. Я, сын крестьянина, был бы дураком и подлецом, если бы не помогал ему в этом.
– И ты не задумываешься над тем, не повредит ли это нам, жрецам?
Пентуэр удивился:
– Ведь вы же сами предоставляете льготы принадлежащим вам крестьянам! – воскликнул он. – К тому же у меня есть ваше разрешение.
– Что? Какое? – возмутился Херихор.
– Вспомни: в ту ночь, когда в храме Сета мы приветствовали святейшего Бероэса, Мефрес говорил, что Египет пришел в упадок вследствие утраты жреческой кастой былого влияния, а я утверждал, что причина бедствий страны в нищете народа. На это ты, насколько я помню, ответил: «Пусть Мефрес займется улучшением положения жрецов, а Пентуэр – крестьянства. Я же буду стараться предупредить пагубную войну между Египтом и Ассирией».
– Ну, вот видишь, – подхватил Херихор, – это значит, что ты должен быть заодно с нами, а не с Рамсесом.
– А разве он желает войны с Ассирией, – возразил Пентуэр, – или мешает жрецам увеличивать свою мудрость? Он хочет дать народу седьмой день для отдыха, а впоследствии выделить каждой крестьянской семье по небольшому клочку земли. И не говори мне, что фараон желает чего-то дурного. Ведь на примере храмовых поместий мы знаем, что свободный крестьянин, имеющий свою полоску земли, работает несравненно лучше, чем раб.
– Да я ничего и не имею против льгот простому народу! – воскликнул Херихор. – Я только уверен, что Рамсес ничего не сделает для него.
– Конечно, ничего, если вы откажете ему в деньгах.
– Даже если мы дадим ему пирамиду золота и серебра и вторую – драгоценных камней, он ничего не сделает, потому что это избалованный ребенок, которого ассирийский посол Саргон называл не иначе, как хлыщом.
– У фараона большие способности...
– Но он ничего не знает... ничему не учился! – ответил Херихор. – Чуть-чуть понюхал высшей школы, откуда поспешил сбежать. Вот почему сейчас в делах правления он слеп, как ребенок, который смело переставляет шашки, не имея понятия о самой игре.
– Однако он правит...
– Ну, какое это правление, Пентуэр? – ответил с улыбкой верховный жрец. – Правда, он открыл новые военные школы, увеличил количество полков, вооружает весь народ, обещает праздники простолюдинам... Но что из этого выйдет? Ты держишься вдали от него и потому ничего не знаешь, а я уверяю тебя, что он, отдавая приказания, совсем не задумывается: кто что сделает, есть ли на это средства, какие будут последствия... Тебе кажется, что он правит. Это я правлю. Я продолжаю править. Я, которого он прогнал от себя... Это дело моих рук, что сейчас притекает меньше налогов в казну. Но я же предупреждаю крестьянские бунты, которые давно бы уже вспыхнули. Я умею добиться того, что крестьяне не бросают работ на каналах, плотинах и дорогах. Я, наконец, уже два раза удержал Ассирию от объявления нам войны, которую этот безумец может вызвать своими распоряжениями. Рамсес правит! Он только создает беспорядок... Ты видел образец его хозяйничанья в Нижнем Египте: он пил, кутил, заводил все новых и новых девчонок и будто бы интересовался управлением номами, ровно ничего в этом не понимая. И что хуже всего – сошелся с финикиянами, с разорившейся знатью и всякого рода предателями, которые толкают его на гибель.
– А победа у Содовых озер? – вставил Пентуэр.
– Я признаю за ним энергию и знание военного дела: вот и все его достоинства. Скажи по совести: выиграл ли бы он сражение у Содовых озер, если бы не твоя помощь и помощь других жрецов? Ведь я же знаю, что вы сообщали ему о каждом движении ливийской орды... А теперь подумай, мог ли бы Рамсес, даже при вашей помощи, выиграть сражение, например, против Нитагора? Нитагор – это мастер, а Рамсес только еще подмастерье.
– Но к чему приведет твоя ненависть? – спросил Пентуэр.
– Ненависть? – повторил Херихор. – Неужели я стану ненавидеть этого хлыща, который к тому же напоминает оленя, загнанного охотниками в ущелье? Я должен, однако, признать, что его правление настолько губительно для Египта, что, если б у Рамсеса был брат или если бы Нитагор был помоложе, мы бы уже отстранили нынешнего фараона.
– И ты стал бы его преемником? – вырвалось у Пентуэра.
Херихор нисколько не обиделся.
– Ты удивительно поглупел, Пентуэр, – сказал он, пожимая плечами, – с тех пор как стал заниматься политикой на свой страх и риск. Конечно, если бы Египет остался без фараона, я был бы обязан принять власть, как верховный жрец Амона Фиванского и председатель верховной коллегии жрецов. Но зачем мне это? Разве я не пользуюсь в течение десяти с лишним лет большей властью, чем фараон? Или разве сейчас я, отстраненный военный министр, не делаю в государстве того, что считаю нужным? Те самые верховные жрецы, казначеи, судьи, номархи и даже военачальники, которые избегают меня теперь, все равно должны исполнять каждый тайный приказ верховной коллегии, скрепленный моей печатью. Найдется ли в Египте человек, который не исполнил бы такого приказа? Ты сам посмел бы противиться ему?
Пентуэр опустил голову. Если, несмотря на смерть Рамсеса XII, сохранился тайный Высший жреческий совет, то Рамсес XIII должен или подчиниться ему, или вступить с ним в борьбу не на жизнь, а на смерть.
За фараона весь народ, вся армия, многие жрецы и большинство гражданских чиновников. Совет может рассчитывать всего на несколько тысяч сторонников, на свои богатства и отличную организацию. Силы совершенно неравные. Но исход борьбы все же очень сомнителен.
– Так вы решили погубить фараона? – спросил Пентуэр шепотом.
– Вовсе нет! Мы хотим только спасти государство.
– Как же должен поступить Рамсес Тринадцатый?
– Не знаю, как он поступит, – ответил Херихор. – Но я знаю, как поступил его отец. Рамсес Двенадцатый тоже начал править как невежда и самодур. Но когда у него не хватило денег и самые ревностные сторонники его стали относиться к нему с пренебрежением, он обратился к богам. Окружил себя жрецами, учился у них и даже женился на дочери верховного жреца Аменхотепа... А потом прошло десять – двенадцать лет, и он пришел к тому, что сам стал верховным жрецом, и не только благочестивым, но даже весьма ученым.
– А если фараон не послушает этого совета? – спросил Пентуэр.
– Тогда мы обойдемся без него, – ответил Херихор.
А затем добавил:
– Послушай меня, Пентуэр, – я знаю не только, что делает, но даже, что думает этот твой фараон, который, впрочем, не успел еще торжественно короноваться и в наших глазах – ничто. Я знаю, что он собирается сделать жрецов своими слугами, а себя мнит единственным повелителем Египта. Но это не безрассудство, это измена. Не фараоны – ты это хорошо знаешь – создали Египет, а боги и жрецы. Не фараоны определяют день и высоту подъема воды в Ниле и регулируют его разливы. Не фараоны научили народ сеять, собирать плоды, разводить скот. Не фараоны лечат болезни и наблюдают, чтобы государство не подвергалось опасности со стороны внешних врагов. Что было бы, скажи сам, если б наша каста отдала Египет на произвол фараонов? Мудрейший из них имеет за собой опыт каких-нибудь двух-трех десятков лет. А жреческая каста наблюдала и училась в продолжение десятков тысяч лет. У самого могущественного повелителя только одна пара глаз и рук. У нас же тысячи глаз и рук во всех номах и даже в других государствах... Может ли деятельность фараона сравниться с нашей? И в случае разногласий кто должен уступать: мы или он?
– Что же мне теперь делать? – спросил Пентуэр.
– Делай, что тебе приказывает этот юнец; только не выдавай священных тайн. А остальное... предоставь времени. Я искренне желаю, чтобы юноша, именуемый Рамсесом Тринадцатым, опомнился, и думаю, что так и было бы, если б... если б он не связался с мерзкими предателями, над которыми уже нависла рука богов.
Пентуэр распрощался с верховным жрецом, полный горестных предчувствий. Он не пал, однако, духом, зная, что то, чего он добьется для народа в ближайшее время, останется, даже если жрецы возьмут верх.
«В самом худшем положении, – думал он, – надо делать все, что мы можем и что от нас требуется. Когда-нибудь все это наладится, и нынешний посев даст свой урожай».
Все же он решил не волновать народ. Напротив, готов был успокаивать нетерпеливых, чтобы не создавать фараону новых затруднений.
Несколько недель спустя Пентуэр въезжал в пределы Нижнего Египта; по дороге он приглядывался к крестьянам и ремесленникам, из числа которых можно было бы выбрать делегатов в собрание, созываемое фараоном.
Всюду видны были признаки сильнейшего возбуждения: крестьяне и работники требовали, чтобы им был дан седьмой день для отдыха и чтобы им платили за все общественные работы, как это было прежде. И только благодаря проповедям жрецов разных храмов не вспыхнул еще бунт и не прекратились работы.
Кроме того, его поразили и кое-какие новые явления, которых еще месяц назад он не замечал.
Во-первых, население разделилось на две партии. Одни были сторонниками фараона и врагами жрецов, другие восставали против финикиян. Одни доказывали, что жрецы должны выдать фараону сокровища Лабиринта, другие шептали, что фараон слишком покровительствует чужеземцам. Но особенно поразил его неизвестно кем пущенный слух, будто Рамсес XIII проявляет признаки сумасшествия, как его сводный старший брат, отстраненный от престола. Этот слух распространился среди жрецов, чиновников и даже среди крестьян.
– Кто вам рассказывает подобный вздор? – спросил Пентуэр одного знакомого инженера.
– Это не вздор, – ответил инженер, – а прискорбная истина. В фиванских дворцах видели фараона, бегающего нагим по садам, а однажды ночью он влезал на деревья под окнами царицы Никотрисы и разговаривал с ней самой.
Пентуэр уверял инженера, что не далее как полмесяца назад видел фараона в полнейшем здоровье, но тот не поверил ему.
«Это уж происки Херихора, – подумал жрец. – Впрочем, только жрецы и могли получить такое сообщение из Фив».
На время у него остыло желание заниматься отбором делегатов. Но вскоре к нему вернулась энергия, и он по-прежнему повторял себе: то, что народ выиграет сегодня, он не потеряет завтра. Разве что произойдут какие-нибудь чрезвычайные события.
За Мемфисом к северу от пирамид и сфинкса возвышался на самой границе песков небольшой храм богини Нут. Там проживал престарелый жрец Менес, величайший в Египте астроном и одновременно ученый механик.
Когда в стране приступали к постройке большого здания или нового канала. Менес являлся на место и давал свои указания. Вообще же он вел более чем скромную, одинокую жизнь в своем храме, наблюдая по ночам звезды, а днем работая над какими-то приборами.
Пентуэр уже несколько лет не был в этих местах, и его поразила запущенность и убожество храма. Кирпичная стена обвалилась, деревья в саду засохли, по двору бродили тощая коза и несколько кур.
У ограды храма не было никого. Лишь когда Пентуэр стал громко звать, из пилона вышел старик – босой, в грязном чепце и в перекинутой через плечо облезлой шкуре пантеры. И все же осанку его отличало достоинство, а лицо светилось умом. Он пристально посмотрел на гостя и произнес:
– Кажется ли мне, или это в самом деле ты, Пентуэр?
– Да, это я, – ответил прибывший и сердечно обнял старика.
– Ого! – воскликнул Менес, а это был действительно он. – Я вижу, пребывание в царских хоромах преобразило тебя! Кожа гладкая, белые руки и золотая цепь на шее. Таких украшений долго еще придется ждать богине небесного океана, матери Нут!
Пентуэр хотел было снять цепь, но Менес остановил его, посмеиваясь.
– Не надо! – сказал он. – Если б ты знал, какие драгоценности у нас в небесах, ты не стал бы жертвовать золото... Что, пришел к нам пожить?
Пентуэр отрицательно покачал головой.
– Нет, – ответил он, – я пришел только поклониться тебе, божественный учитель.
– И опять во дворец? – смеялся старик. – Эх вы! Если бы вы знали, что теряете, пренебрегая мудростью ради дворцов, вас бы тоска заела.
– Ты здесь один, учитель?
– Как пальма в пустыне, особенно сегодня, когда мой глухонемой слуга отправился с корзиной в Мемфис собрать что-нибудь у добрых людей для матери Ра и ее жреца.
– И не скучно тебе?
– Мне? – воскликнул Менес. – За то время, что мы с тобой не виделись, я вырвал у богов несколько тайн, которых не отдал бы за обе короны Египта.
– Это секрет? – спросил Пентуэр.
– Какой секрет! Год тому назад я закончил измерения и расчеты, касающиеся величины земли...
– Как это понимать?
Менес оглянулся и понизил голос.
– Тебе ведь известно, – заговорил он, – что земля не плоская, как стол, а представляет собой огромный шар, на поверхности которого находятся моря, храмы и города.
– Это известно, – сказал Пентуэр.
– Не всем, – ответил Менес, – и уж никому не было известно, как велик может быть этот шар.
– А ты знаешь? – спросил чуть не в испуге Пентуэр.
– Знаю. Наша пехота делает в день около тринадцати египетских миль [три географические мили]. Так вот, земной шар так велик, что нашим войскам, чтобы обойти его кругом, понадобилось бы целых пять лет.
– О боги! – воскликнул Пентуэр. – И тебе не страшно думать о подобных вещах?
Менес пожал плечами.
– Производить вычисления – что же в этом страшного? – ответил он. – Вычислять размеры пирамиды или земли – не все ли равно? Я делал вещи потруднее – я измерил расстояние между нашим храмом и дворцом фараона, не переправляясь за Нил.
– Поразительно! – воскликнул Пентуэр.
– Что поразительно? Вот я открыл нечто, что в самом деле всех поразит, только не говори об этом никому. В месяце паопи (июль – август) у нас будет солнечное затмение. Днем станет темно, как ночью, и пусть я умру голодной смертью, если ошибся в расчете хотя бы на одну двадцатую часа.
Пентуэр коснулся амулета, который был у него на груди, и прочитал молитву. Потом сказал:
– Я читал в священных книгах, что не один раз уже, к великому огорчению людей, днем становилось темно, как ночью. Но отчего это бывает, я не знаю.
– Ты видишь там пирамиды? – спросил его Менес, показывая в сторону пустыни.
– Вижу.
– Теперь приставь ладонь к глазам. Видишь пирамиды? Не видишь. Ну так вот, солнечное затмение – это примерно то же самое: между солнцем и нами станет луна, заслонит отца света, и наступит тьма.
– И это случится у нас? – спросил Пентуэр.
– В месяце паопи. Я писал об этом фараону, надеясь, что он преподнесет какой-нибудь подарок нашему всеми забытому храму. Но он, прочитав письмо, поднял меня на смех и велел моему посланному отнести это известие Херихору.
– А Херихор?
– Дал мне тридцать мер ячменя. Это единственный человек в Египте, который уважает мудрость. А молодой фараон легкомыслен.
– Не будь строг к нему, отец, – сказал Пентуэр, – Рамсес Тринадцатый хочет улучшить положение крестьян и работников; он даст им отдых в каждый седьмой день, запретит бить их без суда и, может быть, наделит землей.
– А я говорю тебе, что он ветрогон, – ответил с раздражением Менес. – Два месяца назад я послал ему подробную записку о том, как можно облегчить тяжелый труд крестьян, и... он тоже высмеял меня! Это спесивый невежда.
– Ты предубежден против него, отец. А вот расскажи-ка мне про свой проект. Может быть, я помогу привести его в исполнение.
– Проект? – повторил старик. – Это уже не проект, а готовая вещь.
Он встал со скамьи и вместе с Пентуэром направился к пруду, на берегу которого стоял навес, густо обвитый вьющимися растениями. Под навесом находилось большое колесо, насаженное на горизонтальную ось, со множеством ведерок во внешней окружности. Менес вошел внутрь и стал переступать ногами; колесо вертелось, и ведерки, черпая воду из пруда, выливали ее в корыто, стоявшее выше.
– Любопытное сооружение, – сказал Пентуэр.
– А ты догадываешься, что оно может сделать для египетского народа?
– Нет.
– Так вот, представь себе такое же колесо, только в пять или десять раз больше, и что его приводит в движение не человек, а несколько пар быков.
– Более или менее представляю себе, – сказал Пентуэр, – но только не понимаю...
– Да ведь это же так просто! – ответил Менес. – При помощи этого колеса быки или лошади смогут черпать воду из Нила и переливать ее в каналы, расположенные один над другим. И тогда полмиллиона человек, стоящих сейчас у журавлей, смогут отдыхать. Теперь ты видишь, что мудрость делает для человеческого счастья больше, чем фараоны.
Пентуэр покачал головой.
– А сколько на это потребуется дерева? – спросил он. – Сколько быков, сколько пастбищ? Мне кажется, что твое колесо не заменит населению седьмой день...
– Я вижу, – ответил Менес, пожимая плечами, – что не на пользу тебе пошли чины. Но хотя ты утратил сообразительность, которая удивляла меня в тебе, я покажу тебе еще кое-что. Может быть, ты еще вернешься к мудрости и, когда я умру, захочешь работать над усовершенствованием и распространением моих изобретений.
Они вернулись к пилону. Менес подложил немного топлива под медный котелок, раздул огонь, и скоро вода закипела.
Из котелка выходила горизонтальная труба с отверстием на конце, прикрытым тяжелым камнем. Когда в котле закипело. Менес проговорил:
– Встань вон туда, в уголок, и смотри...
Он повернул рукоятку, прикрепленную к трубе, и в одно мгновение тяжелый камень взлетел в воздух, а помещение наполнилось клубами горячего пара.
– Чудо! – вскричал Пентуэр, но, тотчас же успокоившись, спросил: – Ну, а чем этот камень улучшит положение народа?
– Камень – ничем, – ответил уже с некоторым раздражением мудрец. – Но поверь мне и запомни – настанет время, когда лошадь и бык заменят человеческий труд, а кипящая вода станет работать вместо быка и лошади.
– Но крестьянам-то от этого какая будет польза? – допытывался Пентуэр.
– Ох, горе мне с тобой! – вскричал Менес, хватаясь за голову. – Не знаю, постарел ты или просто поглупел, только вижу, что крестьяне заслонили для тебя весь мир. Если бы мудрецы думали только о крестьянах, им пришлось бы забросить книги и вычисления и пойти в пастухи.
– Всякое дело должно приносить пользу, – заметил нерешительно Пентуэр.
– Вы, придворные, – сказал укоризненно Менес, – часто бываете непоследовательны: когда финикиянин приносит вам рубин или сапфир, вы не спрашиваете, какая от этого польза, а покупаете драгоценный камень и прячете его в сундук, а когда мудрец приходит к вам с изобретением, которое может изменить облик мира, вы прежде всего спрашиваете, какая от этого польза. Вы боитесь, видно, что изобретатель потребует от вас горсть ячменя за вещь, значение которой не постигает ваш ум.
– Ты сердишься, отец? Я ведь не хотел тебя огорчить.
– Я не сержусь, я скорблю. Еще двадцать лет назад было нас в этом храме пять человек. Мы работали над открытием новых тайн. Сейчас я остался один, и – о боги! – не могу никак найти не только преемника, но даже человека, который бы меня понимал.
– Я, наверно, остался бы здесь на всю жизнь, отец, чтобы узнать твои божественные замыслы, – возразил Пентуэр. – Скажи, однако, могу ли я замкнуться в храме сейчас, когда решаются судьбы государства и счастье простого народа и когда мое участие...
– Может повлиять на судьбы государства и нескольких миллионов людей... – насмешливо перебил Менес. – Эх вы, взрослые дети, украшающие себя митрами и золотыми цепями! Оттого, что вы можете зачерпнуть воды в Ниле, вам уже кажется, что вы можете остановить подъем или падение воды в реке. Право, не иначе думает овца, которая, идя за стадом, воображает, что она его погоняет.
– Но ты подумай только, учитель: у молодого фараона сердце полно благородства. Он хочет дать народу право отдыха на седьмой день, справедливый суд и даже землю.
Менес покачал головой.
– Все это, – сказал он, – не вечно. Молодые фараоны стареют, а народ... Народ имел уже не один раз седьмой день отдыха и землю, а потом... потом их терял. О, если б только это менялось! Сколько за три тысячи лет сменилось в Египте династий и жрецов, сколько городов и храмов превратилось в развалины, на которые наслоились новые пласты земли! Все изменилось, кроме того, что дважды два – четыре, что треугольник – половина прямоугольника, что луна может закрыть солнце, а кипящая вода выбрасывает камень в воздух. В преходящем мире остается неизменной только мудрость. И горе тому, кто ради вещей преходящих, как облако, покидает вечное! Если сердце никогда не будет знать покоя, а ум будет бросать из стороны в сторону, как челнок во время бури.
– Боги говорят твоими устами, учитель, – ответил, подумав, Пентуэр, – но из миллионов разве лишь один человек может стать сосудом их мудрости. И это хорошо. Ибо что было бы, если бы крестьяне по целым ночам смотрели на звезды, солдаты занимались вычислениями, а высокие сановники и фараон, вместо того чтобы управлять, метали в воздух камни при помощи кипящей воды? Не успела бы луна один раз обойти землю, как всем нам пришлось бы умереть с голоду... И никакое колесо, никакой котел не защитили бы страну от нашествия варваров, не обеспечили бы правосудия обиженным. Поэтому, – закончил Пентуэр, – хотя мудрость нужна, как солнце, как кровь и дыхание, мы не можем, однако, все быть мудрецами.
На это Менес ему ничего не ответил.
Несколько дней провел Пентуэр в храме божественной Нут, любуясь то картиной песчаного моря, то видом плодородной нильской долины. Вместе с Менесом он наблюдал звезды, рассматривал колесо для черпания воды, иногда уходил к пирамидам, изумлялся нищете и гению своего учителя, но мысленно говорил себе:
«Менес, несомненно, бог, воплощенный в человеческом существе, и потому не думает о земной жизни. Но его колесо для черпания воды не привьется в Египте, во-первых, потому, что у нас не хватает дерева, а во-вторых, чтобы приводить такие колеса в движение, нужны сотни тысяч быков. А где для них пастбища, хотя бы и в Верхнем Египте? »
12
Пока Пентуэр объезжал страну, отбирая делегатов, Рамсес XIII жил в Фивах и устраивал женитьбу своего любимца Тутмоса.
Прежде всего повелитель обоих миров, окруженный великолепной свитой, поехал на золоченой колеснице во дворец достойнейшего Антефа, номарха Фив. Знатный вельможа поспешил навстречу повелителю к самым воротам и, сняв дорогие сандалии, на коленях помог Рамсесу сойти.
В ответ на такое приветствие фараон подал ему руку для поцелуя и объявил, что отныне Антеф будет его другом и имеет право входить в обуви даже в тронный зал.
Когда же они очутились в огромном зале дворца Антефа, фараон в присутствии всей свиты произнес:
– Я знаю, достойный Антеф, что если твои досточтимые предки живут в красивейших гробницах, то тебе, их потомку, нет равного среди номархов Египта. Ты же, наверное, знаешь, что при моем дворе и в войске, равно как и в моем царском сердце, первое место занимает любимец мой, начальник моей гвардии, Тутмос. По мнению мудрецов, плохо поступает богач, который не вставляет самый дорогой камень в самый красивый перстень. И так как твой род, Антеф, мне дороже всех, а Тутмос всех милее, то я решил породнить вас. Это легко может состояться, если дочь твоя, прекрасная и умная Хеброн, возьмет себе в супруги Тутмоса.
На это достойный Антеф ответил:
– Ваше святейшество, повелитель мира живых и мертвых! Как весь Египет и все, что в нем принадлежит тебе, так этот дом и все его обитатели являются твоей собственностью. И если ты желаешь, чтобы моя дочь Хеброн стала женой твоего любимца Тутмоса, то да будет так...
Фараон рассказал Антефу, что Тутмос получает двадцать талантов жалованья в год, а кроме того, у него большие поместья в разных номах. Достойный же Антеф заявил, что его единственная дочь Хеброн станет получать ежегодно по пятьдесят талантов и может пользоваться поместьями отца в тех номах, где будет останавливаться двор фараона. А так как у Антефа нет сына, то все его огромное, свободное от долгов состояние перейдет когда-нибудь к Тутмосу вместе с должностью фиванского номарха, если будет на то соизволение фараона.
По окончании переговоров вошел Тутмос и поблагодарил Антефа за то, что он отдает свою дочь ему, такому бедняку, а также за то, что ее так хорошо воспитал. Договорились, что свадебная церемония состоится через несколько дней, так как Тутмос, будучи начальником гвардии, не располагает временем и не может участвовать в слишком длительных торжествах.
– Желаю тебе счастья, сын мой, – сказал, улыбаясь, Антеф, – и большого терпения, так как любимой моей дочери Хеброн уже двадцать лет, она первая модница в Фивах и очень своенравна... Клянусь богами, моя власть над Фивами кончается у садовой калитки моей дочери, и я боюсь, что твое высокое звание произведет на нее не большее впечатление.
Благородный Антеф пригласил своих гостей на роскошный обед, во время которого появилась красавица Хеброн, окруженная своими подругами.
В трапезной зале стояло множество столиков на две и четыре персоны и один стол побольше на возвышении – для фараона. Чтобы оказать честь Антефу и своему любимцу, его святейшество подошел к Хеброн и пригласил ее к своему столу.
Девица Хеброн была действительно хороша собой и производила впечатление девицы искушенной, что в Египте не было редкостью. Рамсес скоро заметил, что невеста совсем не обращает внимания на будущего супруга, зато бросает красноречивые взгляды в его, фараона, сторону.
Это тоже не казалось странным в Египте.
Когда гости уселись за столики, когда заиграла музыка и танцовщицы стали разносить гостям вино и цветы, Рамсес обратился к ней:
– Чем больше я смотрю на тебя, Хеброн, тем больше поражаюсь. Если бы сюда вошел кто-нибудь посторонний, он принял бы тебя за богиню или верховную жрицу, но никак не за счастливую невесту.
– Ошибаешься, государь, – ответила она, – сейчас я счастлива, но не потому, что я невеста...
– Как это так? – спросил фараон.
– Меня не манит замужество, и я предпочла бы стать верховной жрицей Исиды, чем чьей-либо женой.
– Зачем же ты выходишь замуж?
– Я это делаю ради отца, который хочет непременно иметь наследника своей славы. А главным образом потому, что ты так хочешь, государь...
– Неужели тебе не нравится Тутмос?
– Я этого не говорю. Тутмос красив, он первый щеголь в Египте, хорошо поет и получает призы на игрищах, а его положение начальника гвардии вашего святейшества одно из высших в стране. И все же, если бы не просьба отца и твое появление, государь, я не стала бы его женой... И все равно я ею не буду. Тутмос удовлетворится богатством и титулами, которые он унаследует после моего отца, а остальное найдет у танцовщиц.
– И он знает о своем несчастье?
Хеброн улыбнулась.
– Он давно знает, что если бы даже я была не дочерью Антефа, а последнего парасхита, я все равно не согласилась бы принадлежать человеку, которого не люблю. А любить я могла бы только того, кто выше меня.
– В самом деле? – удивился Рамсес.
– Мне ведь двадцать лет – значит, уже шесть лет меня окружают поклонники. Но я быстро узнала им цену... и сейчас предпочитаю беседы с учеными жрецами песням и признаниям золотой молодежи.
– В таком случае я не смею сидеть рядом с тобой, Хеброн, потому что я даже не принадлежу к золотой молодежи и уж подавно не обладаю жреческой мудростью.
– О, ты, государь, выше их, – вся вспыхнув, ответила Хеброн. – Ты вождь, одержавший победу. Ты порывист, как лев, зорок, как коршун. Перед тобой миллионы людей падают ниц, содрогаются государства... Разве мы не знаем, какой страх вызывает в Тире и Ниневии твое имя? Боги могли бы завидовать твоему могуществу...
Рамсес смутился.
– О Хеброн, Хеброн! Если б ты знала, какую тревогу будишь ты в моем сердце!
– Поэтому, – сказала она, – я и соглашаюсь на брак с Тутмосом. Я буду ближе к тебе и, хоть изредка, смогу видеть тебя, государь.
Сказав это, она встала из-за столика и ушла.
Ее поведение заметил Антеф и в испуге подошел к Рамсесу.
– О государь! – воскликнул он. – Не сказала ли моя дочь чего-нибудь неподобающего? Она ведь неукротима, как львица.
– Успокойся, – ответил фараон, – твоя дочь очень умна и серьезна. А ушла она, заметив, что вино твое, достойнейший, слишком сильно веселит гостей.
Действительно, в трапезной царил уже страшный шум и громче всего раздавался голос Тутмоса, который, забыв о своей роли помощника хозяина, веселился вовсю.
– Скажу тебе по секрету, – шепнул Антеф, – бедняге Тутмосу придется быть очень осторожным с Хеброн.
Это первое пиршество продлилось до утра. Правда, фараон сейчас же уехал. Но другие остались – сначала в креслах, потом на полу, – пока в конце концов Антефу не пришлось развезти их, мертвецки пьяных, по домам.
Спустя несколько дней состоялось торжество бракосочетания.
Во дворец Антефа явились верховные жрецы Херихор и Мефрес, номархи соседних номов и высшие фиванские сановники. Затем приехал Тутмос, окруженный офицерами гвардии, и, наконец, его святейшество Рамсес XIII.
Его сопровождали: верховный писец, начальник лучников, начальник конницы, верховный судья, главный казначей, верховный жрец Сэм и военачальники.
Когда это великолепное общество собралось в зале предков благородного Антефа, появилась Хеброн в белом платье, окруженная подругами и прислужницами. Отец ее, возжегши благовония перед Амоном, перед статуей своего отца и сидевшим на возвышении Рамсесом XIII, заявил, что освобождает Хеброн от своей опеки и дает ей приданое. При этом он преподнес ей в золотой шкатулке соответствующий акт, написанный на папирусе и засвидетельствованный судом.
После короткой трапезы невеста села в роскошные носилки, несомые восемью чиновниками нома. Впереди шли музыканты и певцы, вокруг носилок – сановники, а за ними большая толпа народа. Вся это процессия направлялась к храму Амона по красивейшим улицам Фив, среди не менее многолюдной толпы, чем на похоронах фараона.
Подойдя к храму, толпа осталась за оградой, а молодые, фараон и вельможи вошли в колонный зал. Тут Херихор воскурил фимиам перед завешенной статуей Амона, жрицы исполнили священный танец и Тутмос прочел следующий акт, записанный на папирусе:
– «Я, Тутмос, начальник гвардии его святейшества Рамсеса Тринадцатого, беру тебя, Хеброн, дочь фиванского номарха Антефа, в жены. Даю тебе сейчас же десять талантов за то, что ты согласилась стать моей женой. На твои наряды предоставляю тебе три таланта в год, а на домашние расходы по таланту в месяц. Из детей, которые родятся у нас, старший сын будет наследником состояния, каким я владею сейчас и какое могу приобрести в будущем. Если я разведусь с тобой и возьму другую жену, я обязуюсь выплатить тебе сорок талантов, под каковую сумму залогом будет служить мое имущество. Когда сын наш войдет в права наследства, он должен выплачивать тебе пятнадцать талантов в год. Дети же, рожденные от другой жены, не вправе притязать на имущество первородного нашего сына» ( 0).
После этого выступил верховный судья и от имени Хеброн прочитал акт, в котором молодая хозяйка обещала хорошо кормить и одевать своего супруга, заботиться о его доме, семье, прислуге, хозяйстве и рабах и поручала ему, супругу, управление имуществом, каким она владеет и должна со временем получить от отца. После прочтения актов Херихор подал Тутмосу бокал вина. Жених выпил половину, красавица Хеброн пригубила, после чего оба воскурили благовония перед пурпурной завесой.
Покинув храм Амона Фиванского, молодые и их великолепная свита отправились через аллею сфинксов во дворец фараона. Толпы людей и солдат приветствовали их, бросая под ноги цветы.
Тутмос раньше жил в покоях Рамсеса, но в день свадьбы фараон подарил ему красивый маленький дворец в глубине парка, окруженный рощей смоковниц, мирт и баобабов, где молодые супруги могли проводить счастливые дни вдали от людских глаз, как бы отрезанные от мира. В этом тихом уголке так редко показывались люди, что даже птицы не улетали от них.
Когда молодожены и гости очутились в новом жилище, был совершен последний обряд.
Тутмос взял за руку Хеброн и подвел ее к огню, горевшему перед статуей Исиды. Мефрес возлил на голову невесты ложку святой воды. Хеброн коснулась рукой огня, и Тутмос поделился с ней куском хлеба и надел ей на палец свой перстень в знак того, что с этих пор она становится хозяйкой имущества, слуг, стад и рабов своего мужа.
В продолжение всей этой церемонии жрецы с пением свадебных гимнов носили статую божественной Исиды по всему дому. Жрицы же исполняли священные танцы.
День закончился представлением и народным пиршеством, и все обратили внимание на то, что красавицу Хеброн все время сопровождал фараон, а Тутмос держался поодаль и только потчевал гостей.
Когда показались звезды, святой Херихор покинул пиршество, и вскоре после него незаметно удалилось и несколько высших сановников. Около полуночи в подземельях храма Амона собрались следующие высокопоставленные особы: верховные жрецы Херихор, Мефрес и Ментесуфис, верховный судья Фив и начальники номов Абс, Горти и Эмсух ( 142).
Ментесуфис осмотрел толстые колонны, запер дверь и погасил свет; в низком зале остался только один светильник, горевший перед небольшой статуей Гора. Сановники расселись на трех каменных скамьях, и номарх Абса сказал:
– Если б от меня потребовали, чтобы я определил характер его святейшества, Рамсеса Тринадцатого, то, право, я не сумел бы этого сделать.
– Сумасшедший! – сказал, не выдержав, Мефрес.
– Не знаю, сумасшедший ли, – ответил Херихор, – но, во всяком случае, человек весьма опасный. Ассирия уже два раза напоминала нам об окончательном договоре и сейчас, как я слышал, начинает тревожиться по поводу вооружения Египта.
– Это бы еще ничего, – сказал Мефрес. – Хуже то, что этот безбожник действительно задумал коснуться сокровищ Лабиринта.
– А я бы считал, – вмешался номарх Эмсуха, – что опаснее всего обещание, данное им крестьянам. Доходы государства и наши, безусловно, уменьшатся, если простой народ начнет праздновать каждый седьмой день. А если еще фараон наделит их землей...
– Он и собирается это сделать, – подтвердил сидевший в задумчивости судья.
– Действительно собирается? – спросил номарх Горти. – Мне кажется, он только хочет получить деньги. Может быть, если ему предоставить кое-что из сокровищ Лабиринта...
– Ни в коем случае! – перебил его Херихор. – Опасность угрожает не государству, а только фараону, а это не одно и то же. Помните, что подобно тому, как плотина крепка до тех пор, пока через нее не просочится ни одна струйка воды, так Лабиринт до тех пор полон, пока мы не тронем в нем первого слитка золота. За первым слитком пойдет все остальное... К тому же, кого мы поддержим сокровищами богов и государства? Юнца, презирающего веру, унижающего жрецов и подстрекающего народ. Разве он не хуже Ассара? Тот, правда, варвар, но он не причиняет нам вреда.
– Неприлично, что фараон так открыто ухаживает за женой своего приближенного в день его свадьбы, – заметил судья.
– Хеброн сама его завлекает! – сказал номарх Горти.
– Женщина всегда завлекает мужчину, – ответил номарх Эмсуха, – но для того и дан человеку разум, чтобы он не грешил.
– Разве фараон не является мужем всех женщин в Египте? – прошептал номарх Абса. – К тому же грехи подлежат суду богов, а нас касаются лишь государственные вопросы.
– Опасный он человек! Опасный! – повторил номарх Эмсуха, тряся руками и головой. – Нет ни малейшего сомнения, что простой народ потерял всякое уважение к начальству и со дня на день поднимет бунт. А тогда ни один верховный жрец или номарх не может быть уверенным не только в своей власти и имуществе, но даже и в жизни.
– Против бунта у меня есть средство, – заметил Мефрес.
– Какое?
– Во-первых, – заявил Мефрес, – бунт можно предупредить, внушив самым разумным из народа, что тот, кто обещает им столь большие льготы, – сумасшедший.
– Это самый здоровый человек, какой только может быть, – прошептал номарх Горти. – Надо только понять, чего он хочет...
– Он сумасшедший! Сумасшедший! – повторял Мефрес. – Его старший сводный брат уже изображает из себя обезьяну и пьянствует с парасхитами, и этот, того и жди, начнет делать то же самое...
– Скверный это и никуда не годный прием – объявить сумасшедшим человека в здравом уме, – взял слово номарх Горти. – Потому что стоит народу почуять обман, как он вовсе перестанет нам верить, а тогда не избежать бунта.
– Если я говорю, что Рамсес сумасшедший, то у меня, очевидно, есть доказательства, – заявил Мефрес. – Вот послушайте.
Вельможи зашевелились на скамьях.
– Скажите, – продолжал Мефрес, – решится ли человек в здравом уме, будучи наследником престола, вступить в борьбу с быком на глазах у нескольких тысяч азиатов? Станет ли здравомыслящий египтянин, притом царевич, шататься по ночам у финикийского храма? Бросит ли он без всякого повода, как рабыню, в людскую свою первую женщину, что явилось даже причиной смерти и ее и ребенка?
Среди присутствующих пробежал ропот ужаса.
– Все это, – продолжал верховный жрец, – мы видели в Бубасте. Кроме того, и я и Ментесуфис были свидетелями пьяных оргий, на которых наследник, уже полусумасшедший, кощунствовал и оскорблял жрецов.
– Было и так, – подтвердил Ментесуфис.
– А как вы думаете, – продолжал все более страстно Мефрес, – здравомыслящий человек, будучи главнокомандующим, покинет армию, чтобы погнаться за несколькими ливийскими бандитами? Я уже не говорю о множестве мелких фактов, вроде хотя бы проекта дать крестьянам землю и отдых каждый седьмой день. Но, спрашиваю вас, могу ли я считать человека здоровым, если он совершил столько преступлений без всякого повода, так, ни с того ни с сего?
Присутствующие молчали. Номарх Горти казался взволнованным.
– Надо все это продумать, – заметил верховный судья, – чтобы зря не обидеть человека.
Слово взял Херихор.
– Святой Мефрес оказывает Рамсесу милость, считая его сумасшедшим, ибо иначе мы должны были бы объявить его изменником.
Присутствующие снова взволнованно зашевелились.
– Да, человек, именуемый Рамсесом Тринадцатым, – изменник, потому что не только подыскивает себе шпионов и воров, чтобы они открыли ему дорогу к сокровищам Лабиринта, не только отказывается от договора с Ассирией, который необходим Египту во что бы то ни стало...
– Тяжкое обвинение, – произнес судья.
– Но еще ко всему этому – вы слышите – договаривается с подлыми финикиянами о прорытии канала между Красным и Средиземным морями. Этот канал представляет величайшую опасность для Египта, ибо страна наша может быть мгновенно затоплена водой! Здесь уже вопрос касается не сокровищ Лабиринта, а наших храмов, домов, полей, шести миллионов, правда, невежественных, но ни в чем не повинных жителей и в конце концов ставится под угрозу жизнь наша и наших детей.
– Если так... – прошептал со вздохом номарх Горти.
– Я и достойный Мефрес ручаемся, что это так и что этот человек причинит Египту такое зло, которое никогда еще не грозило ему. Поэтому мы собрали вас, достойнейшие мужи, чтобы обдумать средства спасения. Но мы должны действовать не медля, ибо проекты этого человека стремительны, как вихрь в пустыне. Как бы они не погубили нас!
На мгновение в мрачном зале воцарилась тишина.
– Что же тут обсуждать? – отозвался, наконец, номарх Эмсуха. – Мы сидим в номах далеко от двора и, естественно, не только не знали планов этого безумца, но даже не догадывались о них... Да и поверить трудно... Вот почему я думаю, что лучше всего предоставить это дело вам, святые отцы Херихор и Мефрес. Вы обнаружили болезнь, найдите же лекарство и примените его, а если вас беспокоит ответственность, то возьмите себе в помощь верховного судью...
– Да! Да! Он правильно говорит! – поддержали его взволнованные вельможи.
Ментесуфис зажег факел и положил на стол перед статуей бога папирус, на котором было написано следующее:
«Ввиду опасности, угрожающей государству, власть тайного совета переходит в руки Херихора, которому назначаются в помощь Мефрес и верховный судья».
Акт этот, скрепленный подписями присутствующих сановников, был заперт в шкатулку и спрятан в потайное место под алтарем. Кроме того, каждый из участников клятвенно обязался исполнять все приказы Херихора и вовлечь в заговор по десяти других высоких сановников. Херихор же обещал представить им доказательства того, что Ассирия настаивает на договоре и что фараон не хочет его подписать, а вместо этого договаривается с финикиянами о постройке канала и намерен предательским образом проникнуть в Лабиринт.
– Жизнь моя и честь в ваших руках, – прибавил Херихор. – Если то, что я сказал, неверно, вы осудите меня на смерть, а тело мое предадите сожжению...
Теперь уже никто не сомневался, что верховный жрец говорит истинную правду, ибо ни один египтянин не рискнул бы обречь свое тело на сожжение, то есть погубить свою душу.
Несколько дней после свадьбы Тутмос провел с Хеброн во дворце, подаренном ему фараоном. Но каждый вечер он являлся в казармы, где весело проводил ночи в обществе офицеров и танцовщиц.
По его поведению товарищи догадались, что Тутмос женился на Хеброн только ради приданого, что, впрочем, никого не удивило.
Спустя пять дней Тутмос явился к фараону и заявил, что готов снова служить ему. Таким образом, он мог навещать свою супругу только при солнечном свете, ночью же дежурил в покоях государя.
Однажды вечером фараон сказал ему:
– В этом дворце столько углов для подглядывания и подслушивания, что за каждым моим шагом следят. Даже к моей почтенной матушке опять обращаются какие-то таинственные голоса, которые смолкли было в Мемфисе, когда я разогнал жрецов. Я не могу никого принимать у себя и должен уходить из дворца, чтобы совещаться со своими слугами в безопасном месте.
– Проводить ваше святейшество? – спросил Тутмос, видя, что фараон ищет свой плащ.
– Нет. Останься здесь и смотри, чтобы никто не входил в мой покой. Не впускай никого, хотя бы это была моя мать или даже тень вечно живущего отца моего. Скажи, что я сплю и не желаю никого видеть.
– Будет так, как ты приказал, – ответил Тутмос, помогая фараону надеть плащ с капюшоном. Потом погасил свет в спальне. Фараон вышел через боковые галереи.
Очутившись в саду, Рамсес остановился и внимательно посмотрел кругом. Затем, очевидно, сообразив, куда идти, быстро направился к павильону, подаренному Тутмосу.
В тенистой аллее кто-то остановил его вопросом:
– Кто идет?
– Нубия, – ответил фараон.
– Ливия, – ответил, в свою очередь, вопрошавший и быстро попятился, как будто испугавшись. Это был гвардейский офицер из гвардии его святейшества фараона. Фараон всмотрелся в него и воскликнул:
– А, это ты, Эннана? Зачем ты здесь?
– Обхожу сады. Я это делаю каждую ночь по нескольку раз, потому что сюда прокрадываются воры.
– Так и надо, – ответил, подумав, фараон. – Только помни, что первый долг офицера – молчать. Вора прогони, но если встретишь высокое лицо, не останавливай его. И молчи, знай молчи! Хотя бы это был сам верховный жрец Херихор...
– О государь, только не приказывай мне ночью отдавать честь Херихору или Мефресу! – воскликнул Эннана. – Я не уверен, что при виде их меч сам не вырвется у меня из ножен...
Рамсес улыбнулся.
– Твой меч – мой, – ответил он, – и может быть вынут из ножен, только когда я прикажу.
Он кивнул головой Эннане и пошел дальше.
Вскоре фараон очутился у скрытых в чаще ворот. Ему показалось, что он слышит шорох. Он быстро спросил:
– Хеброн?
Навстречу Рамсесу выбежала фигура, одетая в темный плащ, и припала к нему, шепча:
– Это ты, государь? Это ты? Как долго ждала я!
Фараон, чувствуя, что она вырывается из его объятий, взял ее на руки и отнес в беседку. По дороге с него упал плащ. Рамсес хотел было его поднять, но раздумал...
На следующий день досточтимейшая царица Никотриса призвала к себе Тутмоса. Взглянув на нее, любимец фараона испугался. Царица была ужасно бледна. Глаза у нее ввалились и блуждали, как у безумной.
– Садись, – сказала она, указывая на табурет рядом со своим креслом.
Тутмос не решался сесть.
– Садись! И... поклянись, что никому не расскажешь того, что я тебе сейчас скажу.
– Клянусь тенью моего отца! – произнес Тутмос.
– Слушай! – тихо сказала царица. – Я была для тебя почти что матерью... И, если ты выдашь тайну, – боги покарают тебя. Нет... Тогда бедствия, что нависли над моим родом, не минуют и тебя...
Тутмос слушал, недоумевая.
«Сумасшедшая! » – подумал он в испуге.
– Посмотри сюда, в окно... на это дерево... Ты знаешь, кого я видела минувшей ночью на дереве за окном?
– Наверно, это был сводный брат его святейшества? ..
– Нет, это был не он, это был Рамсес... мой сын... Мой Рамсес...
– На дереве? Минувшей ночью?
– Да. Свет факела отчетливо падал на его лицо и фигуру. На нем был хитон в белую и синюю полосу. Взгляд его был безумным. Он дико смеялся, как тот несчастный, его брат, и говорил: «Смотри, мама, я уже умею летать, чего не умел ни Сети, ни Рамсес Великий, ни Хеопс! Смотри, какие у меня растут крылья! » Он протянул ко мне руку, и я, не помня себя от горя, прикоснулась к ней через окно. Тогда он спрыгнул с дерева и убежал.
Тутмос слушал в ужасе. Но вдруг он стукнул себя по голове.
– Это был не Рамсес, – ответил он решительно, – это был человек, очень похожий на него, подлый грек Ликон, который убил его сына, а сейчас находится в руках у жрецов. Это не Рамсес! Это проделка тех негодяев, Херихора и Мефреса!
На лице царицы блеснула надежда, но только на минуту.
– Неужели я не узнала бы моего сына?
– Ликон, говорят, поразительно похож на Рамсеса. Это проделка жрецов, – настаивал Тутмос. – Негодяи! Смерти мало для них!
– А фараон ночевал дома? – спросила вдруг царица.
Тутмос смутился и опустил глаза.
– Значит, не ночевал?
– Ночевал, – ответил неуверенно фаворит.
– Ты лжешь! Но скажи мне по крайней мере, был ли на нем хитон в белую и синюю полосу?
– Не помню... – прошептал Тутмос.
– Опять лжешь! А плащ – разве это не плащ моего сына? Мой невольник нашел его на этом самом дереве.
Царица встала и вынула из сундука коричневый плащ с капюшоном...
В ту же минуту Тутмос вспомнил, что фараон вернулся после полуночи без плаща и даже оправдывался перед ним, что потерял его где-то в саду. Тутмос колебался, обдумывая что-то, но потом ответил решительно:
– Нет, царица, это был не государь, а Ликон. Это преступная проделка жрецов, о которой надо немедленно сообщить его святейшеству.
– А если это Рамсес? – еще раз спросила царица, хотя в глазах ее уже светилась искра надежды.
Тутмос колебался. Его догадка относительно Ликона была разумна и могла быть правильной. Но все же кое-что наводило на подозрения, что царица видела действительно Рамсеса. Он вернулся домой после полуночи. Был одет в хитон в белую и синюю полосу, потерял плащ... Ведь и брат его был сумасшедшим... Да наконец, разве могло ошибиться сердце матери? ..
В душе Тутмоса проснулись сомнения. К счастью, пока он колебался, душа царицы озарилась надеждой.
– Хорошо, что ты мне напомнил про Ликона. Из-за него Мефрес заподозрил Рамсеса в убийстве сына... А теперь он, может быть, пользуется этим негодяем, чтобы обесславить фараона. Во всяком случае, ни слова никому о том, что я доверила одному тебе. Если Рамсес... если в самом деле его постигло такое несчастье, то это, может быть, временно... Нельзя разглашать подобные слухи. Даже ему самому ничего не говори. Если же это преступная проделка жрецов, тем более надо быть осторожным, хотя... люди, прибегающие к подобным обманам, не могут быть сильны...
– Я послежу за этим, – сказал Тутмос. – Но если я узнаю...
– Только не говори Рамсесу, – заклинаю тебя тенями отцов, – вскричала царица, протягивая с мольбою руки. – Фараон не простит им, отдаст их под суд, а тогда не миновать беды: или будут присуждены к смерти высшие сановники государства, или суд оправдает их, и тогда... Лучше выследи Ликона и убей его без всякой жалости, как хищного зверя, как змею...
Тутмос простился с царицей, значительно успокоившейся, в то время как его собственные опасения усилились.
«Если этот подлый грек Ликон, которого жрецы держали в тюрьме, еще жив, – размышлял он, – то, вместо того чтобы лазить по деревьям и показываться царице, он бы предпочел бежать. Я сам облегчил бы ему побег и щедро наградил в придачу, если бы он мне открылся и искал у меня защиты от этих негодяев. Но хитон, плащ? Каким образом могла обмануться мать? »
С этих пор Тутмос избегал фараона и не решался смотреть ему в глаза. А так как и Рамсес избегал Тутмоса, то могло показаться, что горячая дружба их остыла.
Но однажды вечером фараон снова призвал к себе своего любимца.
– Мне надо, – сказал он, – поговорить с Хирамом о важных делах. Я ухожу. Дежурь здесь у моей спальни и, если бы кто захотел видеть меня, не допускай.
Когда Рамсес скрылся в таинственных галереях дворца, Тутмоса охватило беспокойство.
«Может быть, – подумал он, – жрецы отравили его каким-нибудь дурманом, и он, чувствуя припадок болезни, убегает из дому? Гм! Увидим! »
Фараон вернулся поздно, после полуночи. Плащ, правда, на нем был, но не свой, а солдатский.
Встревоженный Тутмос не спал до утра, ожидая, что его скоро опять позовет царица. Царица его не позвала, но во время утреннего смотра офицер Эннана попросил своего начальника на несколько слов. Когда они остались вдвоем в отдельном покое, Эннана упал к ногам Тутмоса, моля его никому не рассказывать, что сейчас услышит.
– Что случилось? – спросил Тутмос, чувствуя, как сердце его холодеет.
– Начальник, – сказал Эннана, – вчера около полуночи два моих солдата схватили в саду нагого человека, который бегал и кричал нечеловеческим голосом. Его привели ко мне и... начальник... убей меня...
Эннана опять упал к ногам Тутмоса.
– Этот голый человек... это был... я не могу сказать...
– Кто это был? – спросил в ужасе Тутмос.
– Я ничего больше не скажу, – простонал Эннана. – Я снял с себя свой плащ и покрыл им священную наготу... Я хотел отвести его во дворец, но... но государь приказал мне остаться и молчать.
– И куда он пошел?
– Не знаю. Я не смотрел и не позволил смотреть солдатам. Он скрылся где-то в чаще парка. Я под страхом смерти приказал людям забыть о происшедшем, – закончил Эннана свой рассказ.
Тутмос тем временем успел овладеть собой.
– Не знаю, – сказал он холодно, – не знаю и не понимаю ничего из того, что ты мне говорил. Только помни одно, что я сам бегал нагой, когда однажды выпил слишком много вина, и щедро наградил тех, кто меня не заметил. Крестьяне, Эннана, крестьяне и работники всегда ходят голые, великие же – только тогда, когда им понравится. И если бы мне или кому-нибудь из знатных взбрело на ум встать на голову, умный и благочестивый офицер не должен этому удивляться.
– Понимаю, – ответил Эннана, пристально глядя в глаза начальнику, – и не только повторю это моим солдатам, но даже сейчас, сегодня же ночью, сняв платье, пойду бродить по саду, чтобы они знали, что старший имеет право делать, что ему угодно.
Несмотря, однако, на небольшое число лиц, видевших фараона или его двойника в состоянии сумасшествия, слух об этих странных прогулках распространился очень быстро. Через несколько дней все жители Фив, от парасхитов и водоносов до чиновников и купцов, шептали друг другу на ухо, что Рамсеса XIII постигло то же несчастье, из-за которого его старшие братья были отстранены от престола.
Страх и почтительность к фараону были так велики, что об этом боялись говорить вслух, особенно среди незнакомых. Однако все это знали, все, за исключением самого Рамсеса.
Тем удивительнее, что слух этот очень быстро облетел всю страну. Очевидно, он распространялся при содействии храмов, ибо только жрецы обладали секретом передачи известий в течение немногих часов из одного конца Египта в другой.
Тутмосу никто прямо не говорил об этих гнусных слухах, но начальник фараоновой гвардии на каждом шагу чувствовал их действие. По поведению людей он догадывался, что прислуга, рабы, солдаты, поставщики двора говорят о сумасшествии царя, умолкая лишь тогда, когда их мог услышать кто-нибудь из придворных.
Наконец, раздраженный и встревоженный Тутмос решил поговорить с фиванским номархом.
Явившись к нему во дворец, Тутмос застал Антефа возлежащим на диване в зале, половина которого представляла как бы цветник, заполненный редкими растениями. Посредине бил фонтан розовой воды. По углам стояли статуи богов. Стены были расписаны картинами, изображавшими деяния знатного номарха. Стоявший у изголовья черный невольник охлаждал господина опахалом из страусовых перьев. На полу сидел писец нома и делал доклад.
Лицо Тутмоса выражало такую тревогу, что номарх сейчас же отправил писца и невольника и, встав с дивана, осмотрел все углы, чтобы убедиться, что никто не подслушивает.
– Достойнейший отец госпожи Хеброн, моей досточтимой супруги, – начал Тутмос, – по твоему поведению я вижу, что ты догадываешься, о чем я хочу говорить.
– Фиванский номарх должен быть всегда предусмотрительным, – ответил Антеф. – Я предполагаю также, что начальник гвардии его святейшества не мог почтить меня визитом по пустому делу.
С минуту оба смотрели друг другу в глаза.
Наконец Тутмос сел рядом со своим тестем и прошептал:
– Ты слышал подлые слухи, которые враги государства распространяют о нашем повелителе?
– Если речь идет о моей дочери Хеброн, – поспешил ответить номарх, – то заявляю тебе, что теперь ты ее господин и не можешь иметь ко мне претензий.
Тутмос небрежно махнул рукой.
– Какие-то недостойные люди, – продолжал он, – распространяют слухи, будто фараон сошел с ума. Ты слышал это, мой отец?
Антеф покачал головой так неопределенно, что это могло означать как подтверждение, так и отрицание.
Наконец он сказал:
– Глупость человеческая необъятна, как море. Она все может вместить...
– Это не глупость, а преступные интриги жрецов. В их распоряжении есть человек, похожий на его святейшество, и они пользуются им для своих подлых махинаций.
И он рассказал номарху историю грека Ликона и о его преступлении в Бубасте.
– Об этом Ликоне, который убил ребенка наследника, я слышал, – сказал Антеф, – но где у тебя доказательства, что Мефрес арестовал Ликона в Бубасте, привез его в Фивы и выпускает в царские сады, чтобы он там разыгрывал сумасшедшего фараона?
– Вот потому-то я и спрашиваю у тебя, достойнейший, что делать? Ведь я начальник гвардии и должен охранять честь и безопасность нашего господина.
– Что делать? Что делать? – повторил Антеф. – Прежде всего стараться, чтоб эти безбожные слухи не дошли до ушей фараона...
– Почему?
– Потому что случится большое несчастье. Когда наш господин услышит, что Ликон притворяется сумасшедшим и выдает себя за него, он разгневается, страшно разгневается... И естественно, обратит свою ярость против Херихора и Мефреса... Может быть, только посердится... Может быть, заключит их в тюрьму... Может быть, даже убьет... Но что бы он ни сделал, он сделает, не имея против них достаточных улик. А что тогда? Современный Египет уже не любит приносить жертвы богам, но может заступиться за незаслуженно обиженных жрецов... А что тогда? Я думаю, – сказал Антеф, – это будет конец династии...
– Как же быть?
– Выход один! Надо найти этого Ликона, – продолжал Антеф, – и доказать, что Мефрес и Херихор прятали его и заставляли изображать сумасшедшего фараона. Это ты должен сделать, если хочешь сохранить милость господина. Улик! Как можно больше улик! У нас не Ассирия. Верховных жрецов нельзя наказывать без суда, а никакой суд не осудит их без достаточных улик. Да и откуда у тебя уверенность, что фараону не подлили какого-нибудь одурманивающего зелья? Ведь это было бы проще, чем посылать ночью человека, не знающего пароля и никогда не бывавшего во дворце и парке... Говорю тебе: про Ликона я слышал от кого-то, кажется, от Хирама. Но не понимаю, каким образом Ликон мог бы в Фивах проделывать такие чудеса.
– Кстати, – перебил его Тутмос, – где Хирам?
– Сейчас же после вашей свадьбы уехал в Мемфис и на этих днях был уже в Хитене ( 125).
Лицо Тутмоса опять приняло озабоченное выражение.
«В ту ночь, – подумал он, – когда к Эннане привели голого человека, фараон говорил, что отправляется повидаться с Хирамом. А раз Хирама не было в Фивах – значит, его святейшество уже тогда не знал, что говорит».
Тутмос вернулся сам не свой. Он уже не только не понимал, как поступить в этом неслыханном положении, но даже не знал, что думать. Если во время разговора с царицей Никотрисой он был почти уверен, что в парке появлялся Ликон, подосланный жрецами, то сейчас его уверенность поколебалась. И если так растерян был Тутмос, который каждый день видел Рамсеса, то что должно было происходить в сердцах посторонних людей? Самые верные сторонники фараона и его планов могли поколебаться, слыша со всех сторон, что их повелитель – сумасшедший.
Это был первый дар, нанесенный Рамсесу XIII жрецами. Незначительный сам по себе, он влек за собой неисчислимые последствия.
Тутмос не только сомневался, но и страдал. Под легкомысленной внешностью в нем скрывался благородный и энергичный характер. И теперь, когда посягали на честь и могущество его господина, Тутмоса мучило бездействие. Ему казалось, будто он – комендант крепости, под которую подкапывается неприятель, а он только беспомощно смотрит на это. Эта мысль так мучила Тутмоса, что под ее влиянием у него явилась смелая идея. Встретив однажды верховного жреца Сэма, он обратился к нему:
– Ты знаешь, какие слухи распространяют про нашего повелителя?
– Фараон молод, о нем могут ходить самые разнообразные слухи, – ответил Сэм, как-то странно глядя на Тутмоса. – Но это меня не касается: я замещаю его святейшество в службе богам и стараюсь делать это как можно лучше, а остальное не моя забота.
– Я знаю, что ты – верный слуга фараона, – сказал Тутмос, – и не собираюсь вмешиваться в тайны жрецов. Должен, однако, обратить твое внимание на одну мелочь. Я узнал из достоверных источников, что святой Мефрес прячет некоего грека Ликона, на котором тяготеют два преступления: во-первых – он убийца сына фараона, а во-вторых – он слишком похож на его святейшество. Пусть же достойный Мефрес не навлекает позора на досточтимую жреческую касту и поскорее выдаст убийцу суду. Ибо если мы найдем Ликона, то, клянусь, Мефрес лишится не только своего сана, но и головы. В нашем государстве нельзя безнаказанно покровительствовать разбойникам и скрывать людей, похожих на верховного повелителя!
Сэм, в присутствии которого Мефрес отнял Ликона у полиции, смутился, может быть, из опасения, что его подозревают в сообщничестве. Тем не менее он ответил:
– Я постараюсь предупредить святого Мефреса об этих позорящих его подозрениях. Но вы знаете, достойнейший, какая кара ждет людей, ложно обвиняющих кого-нибудь в преступлении?
– Знаю и беру на себя ответственность. Я настолько уверен в том, что говорю, что меня нисколько не беспокоят последствия моих подозрений. Беспокоиться об этом предоставляю досточтимому Мефресу и желаю ему, чтобы мне не пришлось перейти от предостережений к действиям.
Разговор возымел последствия. С тех пор никто ни разу не видел двойника фараона.
Но слухи не утихали. Рамсес XIII ничего не знал о них, так как далее Тутмос, опасаясь со стороны владыки необдуманных действий по отношению к жрецам, не сообщал ему ничего.
