Коллежский асессор Мигуев по пути домой встречает поджидающую его горничную Аглаю, с которой имел короткий роман. Аглая требует положить 5 тысяч рублей на её счёт в банке, а в противном случае грозит подкинуть ему их незаконнорожденного ребёнка и рассказать обо всём его жене.

На крыльце у двери Мигуев действительно обнаруживает младенца. Схватив «беззаконие», он бродит по ночному городу, безуспешно пытаясь подбросить его соседям и попутно рассуждая о детской судьбе. В конце концов, в нём просыпаются отцовские чувства, и Мигуев идёт к жене с повинной.

Вера Тулякова, рассматривая амплуа Тамары Носовой, её комический и в то же время остросатирический образ «героини-дуры», писала, что в персонаже Аглаи, «этого бесконечно тупого, безответственного, блудливого существа… как бы эскизно уже появились приметы будущего „лица“» актрисы:

Этот характерный взгляд огромных голубых ничего не выражающих глаз. Слегка приоткрытый рот, с немного отвисшей нижней губой, тяжёлый подбородок, вздёрнутый нос, красное лицо, пышущее здоровьем и контрастирующее с жёлтыми косицами… Маска Тамары Носовой удивительно скульптурна и живописна. Но ещё больший эффект она приобретает в сочетании с голосом актрисы

Ростислав Юренев подчёркивал, что ряд режиссёрских находок — таких как компания игроков в преферанс, пожилой телеграфист с гитарой, танцующие силуэты в окне, — всё это не нарушает стиля Чехова, но позволяет лучше проникнуться атмосферой рассказа и «хорошо аккомпанирует переживаниям чиновника, нашедшего на крыльце плод беззакония — подкинутого младенца». Он высоко оценил комедийный талант Михаила Яншина, который «умно и зло показал всю несложную и малопривлекательную гамму чувств Мигуева» и в метаниях которого «чувствуется грустная и брезгливая улыбка Чехова». Режиссёру, по его мнению, удалось разглядеть глубокий смысл в нарочито фарсовом произведении — «томление людей от безысходной пошлости жизни, слабость еле мерцающего огонька простой человеческой любви и доброты, едва вспыхнув при появлении „подброшенного“ ребенка, тотчас угасает…».

По словам историка кино Петра Багрова, комедии «Беззаконие» и «Шведская спичка» Константина Юдина пронизаны «щемящим чувством безысходности и тоски», и для советского кино 1950-х годов они стали своего рода революцией, потеснив «бравурные комедии» Григория Александрова и Ивана Пырьева.

Киновед Александр Иванов также отмечал, что «Беззаконие» и «Шведская спичка», снятые Юдиным «между кончиной одного вождя и приходом к власти другого», были самыми яркими и свободными от цензуры работами режиссёра, «два маленьких шедевра», в которых он смог, наконец, раскрыться